Страница:
— Скажи мне, Аллейн Эдриксон, — вдруг начал он, когда они скакали по извилистой тропе, которая вела через Борнемаутские холмы, — тебе не кажется, что за последнее время леди Мод бледнее и молчаливее, чем обычно?
— Может быть, — коротко отозвался Аллейн.
— И предпочитает с рассеянным видом сидеть в своем алькове, чем весело мчаться на охоту, как бывало прежде. По-моему, Аллейн, то, чему ты учишь ее, отняло у нее жизнерадостность. Учение ей не по силам, как тяжелое копье легкому всаднику.
— Так приказала ее матушка, — ответил Аллейн.
— Но ведь леди Найджел — при всем моем почтении к ней — скорее пристало бы вести в атаку отряд солдат, чем воспитывать такую хрупкую, белоснежную девицу. Слушай, Аллейн, я скажу тебе то, чего не говорил до сих пор ни одной живой душе. Я люблю прекрасную леди Мод и отдал бы до капли всю кровь моего сердца, чтобы угодить ей.
Он говорил задыхаясь, и в лунном свете его лицо пылало.
Аллейн промолчал, но ему почудилось, будто его сердце превратилось в ледяной ком.
— У моего отца богатые земли, — продолжал Питер, — они тянутся от Фэрем-Крика до склонов Портсдаун-Хилла. Там засыпают хлеб в закрома, рубят деревья, мелют зерно и пасут стада овец, и всякого добра сколько душе угодно, а я единственный сын. И я уверен, что сэр Найджел был бы доволен таким союзом.
— А как думает сама леди Мод? — спросил Аллейн пересохшими губами.
— Ах, парень, в том-то и вся беда, только головой качнет или глаза опустит, когда я хоть словом обмолвлюсь о том, что у меня в душе. Легче было бы завоевать любовь снегурки, которую мы слепили прошлой зимой во дворе замка. Я попросил у нее вчера вечером только ее зеленый шарф, чтобы носить на моем шлеме как ее значок, но она рассердилась и заявила, что бережет его для человека получше, и тут же попросила прощения за резкие слова. И все-таки она не хочет ни брать их обратно, ни подарить мне шарф. Тебе не кажется, Аллейн, что она кого-то любит?
— Нет, не могу этого сказать, — ответил Аллейн, но сердце у него вздрогнуло от внезапно родившейся надежды.
— Мне так подумалось. А кого, не знаю. В самом деле, кроме меня. Уолтера Форда да тебя, а ты ведь наполовину лицо духовное, да еще отца Христофора из монастыря и пажа Бертрана, кого она здесь видит?
— Не могу сказать, — отрывисто повторил Аллейн, и оба оруженосца поехали дальше, каждый погруженный в собственные мысли.
На другой день во время утреннего урока учитель действительно заметил, что его ученица бледна и измучена, взгляд у нее потухший, движения вялые; увидев эту тревожную перемену, он испытал горестное чувство.
— Боюсь, что ваша хозяйка больна, Агата, — сказал он камеристке, когда леди Мод вышла из комнаты.
Девушка искоса посмотрела на него смеющимися глазами.
— От этой болезни не умирают, — ответила она.
— Дай бог! — воскликнул он. — Но скажите мне, Агата, что у нее болит?
— Мне кажется, я могла бы указать на другое сердце, которое страдает тем же недугом, — сказала та, снова взглянув на него искоса. — Неужели ты не знаешь, что это, — ведь ты такой искусный лекарь?
— Да нет, просто она кажется мне очень утомленной.
— Ну, так вспомните, что всего через три дня вы все уедете и в замке Туинхэм будет тоскливо, как в монастыре. Разве этого недостаточно, чтобы дама опечалилась?
— Это правда, конечно, — ответил он. — Я забыл, что ей предстоит разлука с отцом.
— С отцом! — воскликнула камеристка, усмехнувшись. — Ах, простота, простота!
И она вылетела в коридор, точно стрела, а Аллейн стоял, растерянно глядя ей вслед, охваченный сомнением и надеждой, едва дерзая понять тот смысл, который как будто крылся в ее словах!
— Может быть, — коротко отозвался Аллейн.
— И предпочитает с рассеянным видом сидеть в своем алькове, чем весело мчаться на охоту, как бывало прежде. По-моему, Аллейн, то, чему ты учишь ее, отняло у нее жизнерадостность. Учение ей не по силам, как тяжелое копье легкому всаднику.
— Так приказала ее матушка, — ответил Аллейн.
— Но ведь леди Найджел — при всем моем почтении к ней — скорее пристало бы вести в атаку отряд солдат, чем воспитывать такую хрупкую, белоснежную девицу. Слушай, Аллейн, я скажу тебе то, чего не говорил до сих пор ни одной живой душе. Я люблю прекрасную леди Мод и отдал бы до капли всю кровь моего сердца, чтобы угодить ей.
Он говорил задыхаясь, и в лунном свете его лицо пылало.
Аллейн промолчал, но ему почудилось, будто его сердце превратилось в ледяной ком.
— У моего отца богатые земли, — продолжал Питер, — они тянутся от Фэрем-Крика до склонов Портсдаун-Хилла. Там засыпают хлеб в закрома, рубят деревья, мелют зерно и пасут стада овец, и всякого добра сколько душе угодно, а я единственный сын. И я уверен, что сэр Найджел был бы доволен таким союзом.
— А как думает сама леди Мод? — спросил Аллейн пересохшими губами.
— Ах, парень, в том-то и вся беда, только головой качнет или глаза опустит, когда я хоть словом обмолвлюсь о том, что у меня в душе. Легче было бы завоевать любовь снегурки, которую мы слепили прошлой зимой во дворе замка. Я попросил у нее вчера вечером только ее зеленый шарф, чтобы носить на моем шлеме как ее значок, но она рассердилась и заявила, что бережет его для человека получше, и тут же попросила прощения за резкие слова. И все-таки она не хочет ни брать их обратно, ни подарить мне шарф. Тебе не кажется, Аллейн, что она кого-то любит?
— Нет, не могу этого сказать, — ответил Аллейн, но сердце у него вздрогнуло от внезапно родившейся надежды.
— Мне так подумалось. А кого, не знаю. В самом деле, кроме меня. Уолтера Форда да тебя, а ты ведь наполовину лицо духовное, да еще отца Христофора из монастыря и пажа Бертрана, кого она здесь видит?
— Не могу сказать, — отрывисто повторил Аллейн, и оба оруженосца поехали дальше, каждый погруженный в собственные мысли.
На другой день во время утреннего урока учитель действительно заметил, что его ученица бледна и измучена, взгляд у нее потухший, движения вялые; увидев эту тревожную перемену, он испытал горестное чувство.
— Боюсь, что ваша хозяйка больна, Агата, — сказал он камеристке, когда леди Мод вышла из комнаты.
Девушка искоса посмотрела на него смеющимися глазами.
— От этой болезни не умирают, — ответила она.
— Дай бог! — воскликнул он. — Но скажите мне, Агата, что у нее болит?
— Мне кажется, я могла бы указать на другое сердце, которое страдает тем же недугом, — сказала та, снова взглянув на него искоса. — Неужели ты не знаешь, что это, — ведь ты такой искусный лекарь?
— Да нет, просто она кажется мне очень утомленной.
— Ну, так вспомните, что всего через три дня вы все уедете и в замке Туинхэм будет тоскливо, как в монастыре. Разве этого недостаточно, чтобы дама опечалилась?
— Это правда, конечно, — ответил он. — Я забыл, что ей предстоит разлука с отцом.
— С отцом! — воскликнула камеристка, усмехнувшись. — Ах, простота, простота!
И она вылетела в коридор, точно стрела, а Аллейн стоял, растерянно глядя ей вслед, охваченный сомнением и надеждой, едва дерзая понять тот смысл, который как будто крылся в ее словах!
Глава XIII Как Белый отряд отправился воевать
День св. евангелиста Луки настал и прошел, и только ко дню св. Мартина, когда забивают скот, Белый отряд был готов к выступлению. Под громкие звуки рогов, раздававшиеся с главной башни и у ворот, и веселый, воинственный треск барабана солдаты собирались на внешнем дворе, держа в руках зажженные факелы, так как еще не забрезжил рассвет. Аллейн из окна оружейной смотрел на странное зрелище: перед ним был круг желтых трепетных огней, строй воинов с суровыми бородатыми лицами, отблески факелов на оружии, лошади, опустившие морды. Впереди стояли лучники в десять рядов, окаймляли же строй младшие командиры: они сновали взад и вперед и равняли ряды, отдавая короткие распоряжения. Позади виднелась кучка закованных в латы всадников, их копья стояли торчком, цветные кисти свисали вдоль дубовых древков. Всадники были так неподвижны и безмолвны, что их можно было бы принять за металлические статуи; лишь время от времени одна из лошадей быстро и нетерпеливо била копытом и терлась о сбрую, когда натягивала ее, или трясла головой. На расстоянии копья от всадников сидел тощий и долговязый Черный Саймон, ратник из Нориджа, его свирепое, резко очерченное лицо было обрамлено сталью шлема, на правом плече висел шелковый значок с пятью алыми розами. По краю освещенного круга стояли слуги, солдаты будущего гарнизона и маленькие группы женщин; они всхлипывали, сморкались в уголки фартуков и пронзительно выкрикивали имена своих святых, чтобы те охраняли Уота, или Уилла, или Питеркина, взявшихся за ратный труд.
Молодой оруженосец наклонился вперед, вглядываясь в это волнующее зрелище военных сборов, и вдруг услышал у своего плеча короткий, отрывистый вздох — это была леди Мод; она стояла, прислонившись к стене, прижав руку к сердцу, прекрасная и стройная, как полураспустившаяся лилия. Девушка отвернулась от него, но он видел по ее судорожному дыханию, что она горько плачет.
— Увы! Увы! — воскликнул он, глубоко огорченный ее слезами. — Чем вы так опечалены, госпожа?
— Я смотрю на этих храбрых людей, — ответила она, — подумать только, сколько их уходит и как мало вернется! Я видела уже такое зрелище, когда была маленькой, в год великой битвы Принца. Я помню, как солдаты вот так же строились во дворе, а моя матушка держала меня на руках у этого же окна, чтобы я могла видеть их.
— Если будет угодно богу, они вернутся меньше чем через год, — заметил Аллейн.
Она покачала головой, обративши к нему лицо, ее щеки пылали, глаза блестели при свете лампы.
— О, я ненавижу себя за то, что я женщина! — воскликнула она и топнула маленькой ножкой. — Какую я могу принести пользу? Мне приходится сидеть и ждать, ткать, шить да заниматься болтовней. Все то же самое вокруг меня, и все такое унылое, а по сути — одна пустота. И теперь еще вы уезжаете, а вы хоть могли уводить мои мысли из этих серых стен и поднимать мою душу над вышивками и прялкой. Много ли от меня проку? Не больше, чем от этого сломанного лука.
— Но вы так нужны мне, — воскликнул юноша, словно подхваченный потоком горячих, страстных слов, — что все остальное потеряло всякое значение! Вы моя душа, моя жизнь, я думаю только о вас одной. О Мод, я не могу жить без вас, не могу расстаться с вами без единого слова любви. Весь я изменился с тех пор, как узнал вас. Пусть я беден, незнатен и недостоин вас, но если великая любовь может все пересилить, то моя любовь это сделает. Дайте мне с собой на войну одно слово надежды, одно! О, вы вздрогнули, вы отстраняетесь! Мои неистовые слова напугали вас!
Дважды открывала она уста и дважды не произнесла ни звука. Наконец заговорила строго и сдержанно, словно боялась слишком непринужденных речей.
— Как это случилось так вдруг? — сказала она. — Еще недавно земная жизнь была для вас ничем. И вот вы переменились; может быть, еще раз переменитесь?
— Жестокая! — воскликнул он. — А кто причина этой перемены?
— И тут еще ваш брат, — продолжала она со смешком, будто не заметив его слов. — По-моему, в вас сказалась семейная черта Эдриксонов. Простите, я не хотела вас обидеть. Но в самом деле, Аллейн, это на меня свалилось так неожиданно, я просто не знаю, что ответить.
— Скажите мне одно слово надежды, как бы она ни была далека, одно доброе слово, и я буду лелеять и беречь его в своем сердце.
— Нет, Аллейн, это была бы жестокая доброта, а вы были мне слишком хорошим и истинным другом, чтобы я так безжалостно злоупотребила этой дружбой. Между нами не может быть более тесной близости. И безумие — мечтать о ней. Хотя бы по одному тому, что мой отец и ваш брат восстали бы против нее.
— Мой брат? Какое он к этому имеет отношение? А ваш отец…
— Слушайте, Аллейн, разве не вы учили меня хорошо и честно относиться ко всем людям, а значит, и к моему отцу?
— Вы правы, — воскликнул он, — вы правы, но вы не отвергаете меня, Мод? Вы оставите мне хоть один луч надежды? Я же не прошу ни залога любви, ни обещаний. Скажите только, что в вас нет ненависти ко мне, что когда-нибудь, в более счастливый день, я, может быть, услышу от вас и более ласковые слова.
Ее взгляд, устремленный на него, смягчился, и ласковый ответ был уже у нее на устах, когда снизу, со двора, донеслись хриплые крики, звон оружия и топот копыт. При этих звуках ее черты словно отвердели, глаза засверкали, щеки вспыхнули, она откинула голову и стояла теперь перед ним — огненная душа, воплотившаяся в теле женщины.
— Мой отец сошел вниз, — заявила она. — Ваше место подле него. Нет, не смотрите на меня так, Аллейн. Сейчас не время заниматься пустяками. Добейтесь любви моего отца, тогда все будет возможно. Только когда храбрый солдат выполнит свой долг, смеет он помышлять о награде. Прощайте и да хранит вас бог! — Она протянула ему белую, стройную руку, но когда он склонился над ней, чтобы поцеловать, девушка скользнула прочь и исчезла, оставив в его протянутой руке тот самый зеленый шарф, о котором тщетно мечтал бедный Питер Терлейк. Снизу снова донеслось ржание коней, и Аллейн услышал звон опускной решетки. Прижав шарф к губам, он сунул его за пазуху и со всех ног бросился к своему оружию, чтобы поскорее собраться и быть рядом со своим господином.
Хмурое утро наступило раньше, чем отъезжающих обнесли элем с пряностями и пожелали им счастливого пути. С моря дул студеный ветер, и по небу неслись разорванные облака. Обитатели Крайстчерча стояли, закутавшись, возле моста через Эйвон, женщины потуже затягивали платки, мужчины запахивали кафтаны, а по извилистой тропе со стороны замка выступал авангард маленького войска, и шаги воинов звенели на мерзлой земле. Впереди со знаменем ехал Черный Саймон на сухощавом и мощном сером в яблоках боевом коне, таком же выносливом, жилистом и закаленном в боях, как он сам. Позади него, по трое в ряд, следовали девять ратников, все — копейщики, они участвовали и раньше в сражениях с французами и знали дороги Пикардии, как луга своего родного Хампшира. Они были вооружены копьем, мечом и дубиной, а также квадратным щитом; в правом верхнем углу щита торчало острие, которым они могли колоть, как пикой. Для защиты на каждом воине была куртка ременного плетения, укрепленного на плечах, локтях и предплечьях стальными пластинками. Наголенники и наколенники были также кожаные со стальными скрепами, а перчатки и башмаки — из железных, прочно соединенных пластинок. Так, под звон оружия и топот копыт, они перешли Эйвонский мост, а горожане радостно приветствовали флаг с пятью розами и его доблестного носителя.
За всадниками следовали по пятам сорок лучников — все бородатые крепыши, с мишенями за спиной и с желтыми луками, торчавшими из-за правого плеча, — этим наиболее смертоносным оружием, до той поры изобретенным человеком; на поясе у каждого висел топор или меч, в соответствии с характером хозяина, а правое бедро прикрывал кожанный колчан, ощетинившийся гусиными, го-голубиными и павлиньими перьями. За лучниками следовали два барабанщика и два трубача в двухцветной одежде. Затем — двадцать семь вьючных лошадей, на которых были погружены колья для палаток, куски ткани, запасное оружие, шпоры, клинья, котлы, подковы, мешки с гвоздями и сотни других предметов, которые, как показывал опыт, могли понадобиться в разоренной и враждебной стране. Белый мул под красной попоной, которого вел под уздцы слуга, нес ночное белье сэра Найджела и его посуду. Потом шли еще два десятка лучников, десяток ратников и, наконец, тыловая охрана из двадцати лучников, причем в первом ряду высилась огромная фигура Большого Джона, а рядом выступал ветеран Эйлвард, и его потертая одежда и поношенные доспехи странно выделялись среди белоснежных курток и сверкающих кольчуг его сотоварищей. Из шеренги в шеренгу летел перекрестный огонь приветствий, вопросов и грубоватых шуток, на которые такие мастера западные саксы, и такими же любезностями обменивались марширующие лучники с глазевшей на них толпой.
— Hola! Гэффер Хиггинсон! — крикнул Эйлвард, завидев дородную фигуру деревенского трактирщика. — Видно, придется другим угощаться твоим хваленым светлым пивом, mon gar? Прости-прощай.
— Клянусь апостолом Павлом, не придется! — отозвался трактирщик. — Вы все высосали. Хоть бы каплю оставили в бочонке — да черта с два! Давно пора вам убираться отсюда.
— Коли твоя бочка пуста, значит, кошелек у тебя набит! — рявкнул Хордл Джон.
— Смотри, дед, сбереги для нас самое лучшее, когда мы вернемся.
— А ты, лучник, сбереги-ка свою глотку, чтоб было куда лить! — крикнул чей-то голос из толпы, и все захохотали над этой грубоватой остротой.
— Обещаешь пиво, обещаю и глотку, — спокойно отозвался Джон.
— Сомкнуть ряды, — приказал Эйлвард. — En avant, mes enfants! Ax, клянусь моими десятью пальцами, вон она, моя милочка Мэри с монастырской мельницы. Ma foi, да она же красавица! Adieu, Мэри, ma cheri. Мое сердце навеки принадлежит тебе. Затяни-ка пояс, Уоткинс, и расправь плечи, как подобает воину Белого отряда. Клянусь эфесом! Ваши куртки станут не чище моей, пока вы снова увидите Хенджистбери-Хед.
Отряд уже успел дойти до поворота дороги, а сэр Найджел Лоринг только еще выехал из своего замка; под ним был Поммерс, его рослый боевой конь, и когда по деревянному подъемному мосту загремели его мощные копыта, их грохот отдался громким эхом в сумрачном пролете. Сэр Найджел был по-прежнему в своей бархатной одежде мирного времени, в плоском бархатном берете с кудрявым страусовым пером, прикрепленным золотой пряжкой. Трем ехавшим позади него руженосцам казалось, что на голове у рыцаря не только перо птицы, но и ее яйцо, ибо сзади его лысина блестела, как шар из слоновой кости. При нем не было оружия, только длинный и тяжелый меч, висевший на луке седла, но Терлейк вез перед ним высокий шлем, увенчанный изображением дракона, Форд держал тяжелое тисовое копье с раздвоенным знаменем, тогда как Аллейну был доверен расписной щит. Леди Лоринг ехала на дамской верховой лошади по левую руку от своего супруга; она намеревалась проводить его до лесной опушки и время от времени повертывалась к нему своим резко очерченным лицом, задумчиво окидывая взглядом его снаряжение и доспехи.
— Я надеюсь, что ничего не забыто, — заметила она наконец и приказала Аллейну ехать рядом с ней по другую сторону. — Доверяю его вам, Эдриксон. Штаны, рубашки, куртки и нижнее белье — в коричневой корзине на левом боку у мулла. В холодные ночи он пьет вино подогретым — мальвазию или вернэдж, а пряностей нужно класть, сколько поместится на ногте большого пальца. Следите за ним, чтобы он менял белье, когда вернется разгоряченный после стычки. В баночке есть гусиный жир, на случай, если при перемене погоды у него начнут ныть старые раны. И пусть одеяла у него будут сухие, и…
— Оставь, жизнь моя, — прервал ее малорослый рыцарь. — Не тревожься сейчас насчет всего этого. Почему ты так бледен и печален, Эдриксон? Разве не должно взыграть сердце истинного мужа при виде достойного отряда столь отважных копейщиков и веселых лучников? Клянусь апостолом Павлом, было бы очень плохо, если бы меня не радовало, что впереди моих храбрых соратников реют пять алых роз.
— Кошелек я уже отдала вам, Эдриксон, — продолжала леди Лоринг. — В нем двадцать три марки, один нобиль, три шиллинга и четыре пенса, это большие деньги, и они доверены одному человеку. И прошу вас помнить, Эдриксон, что у него две пары башмаков — одна из красной кожи, на каждый день, а другая — с золотыми цепочками на носках, эти пусть надевает, если ему придется пить вино с Принцем или с Чандосом.
— Дорогая птичка, — сказал сэр Лоринг, — мне очень жаль расставаться с вами, но вот мы уже достигли опушки, и не годится мне увозить хозяйку замка слишком далеко от ее владений.
— Послушайте, дорогой супруг, — воскликнула она, и губы ее задрожали, — разрешите мне проехать с вами еще один ферлон [ Ферлон — одна восьмая часть мили.] или немного больше. Ведь вам и так предстоят долгие мили в печальном одиночестве.
— Ну, пусть будет по-вашему, радость моего сердца, — ответил он. — Но вы должны мне что-нибудь дать в залог. С тех пор, как я узнал вас, дорогая, у меня вошло в обычай: где бы я ни оказался — в лагере, в городах или в крепостях, — всюду герольд должен возвестить, что так как дама моего сердца — самая красивая и прелестная из всех дам христианского мира, то я сочту для себя великой честью и любезным одолжением, если мне будет дана возможность троекратно сразиться на острых копьях с любым рыцарем, утверждающим, что и его дама обладает теми же достоинствами. Поэтому, молю вас, моя прекрасная голубка, пожертвовать мне одну из ваших замшевых перчаток, чтобы я мог носить ее как символ той, чьим слугой я буду вечно.
— Увы, увы, зачем называть меня красивейшей и прелестнейшей! — воскликнула она. — Как бы я хотела быть ради вас, дорогой супруг, и красивой и прелестной, но на самом деле я стара и безобразна, и рыцари будут смеяться, если вы поднимете копье, прославляя меня.
— Эдриксон, — обратился сэр Найджел к своему оруженосцу, — у тебя глаза молодые, а мои слегка затуманены возрастом. Если тебе доведется увидеть, что какой-либо рыцарь засмеялся, или даже только усмехнулся, или хотя бы изумленно поднял брови, скривил губы или иным каким-нибудь образом выказал свое удивление, что я защищаю эту леди Мэри, ты запомнишь его имя, его герб, узнаешь, где он живет. Итак, вашу перчатку, греза моей жизни!
Леди Мэри Лоринг стянула с руки желтую замшевую перчатку, он принял ее с почтительным поклоном и прикрепил спереди к своему бархатному берету.
— Она будет возле другого моего ангела-хранителя, пояснил он, указывая на изображение святого, приколотое рядом. — А теперь, моя самая дорогая, вы отъехали достаточно далеко. Пусть святая Дева охранит вас и поможет вам! Один поцелуй!
Он наклонился к ней, затем пришпорил коня и галопом поскакал вслед за своим отрядом, сопровождаемый тремя оруженосцами. Проехав полмили, когда дорога уже поднялась на вершину холма, всадники обернулись, — леди Мэри на своей белой лошади все еще была там, где они ее оставили. Через мгновение они уже спускались по другую сторону холма, и она исчезла из их глаз.
Молодой оруженосец наклонился вперед, вглядываясь в это волнующее зрелище военных сборов, и вдруг услышал у своего плеча короткий, отрывистый вздох — это была леди Мод; она стояла, прислонившись к стене, прижав руку к сердцу, прекрасная и стройная, как полураспустившаяся лилия. Девушка отвернулась от него, но он видел по ее судорожному дыханию, что она горько плачет.
— Увы! Увы! — воскликнул он, глубоко огорченный ее слезами. — Чем вы так опечалены, госпожа?
— Я смотрю на этих храбрых людей, — ответила она, — подумать только, сколько их уходит и как мало вернется! Я видела уже такое зрелище, когда была маленькой, в год великой битвы Принца. Я помню, как солдаты вот так же строились во дворе, а моя матушка держала меня на руках у этого же окна, чтобы я могла видеть их.
— Если будет угодно богу, они вернутся меньше чем через год, — заметил Аллейн.
Она покачала головой, обративши к нему лицо, ее щеки пылали, глаза блестели при свете лампы.
— О, я ненавижу себя за то, что я женщина! — воскликнула она и топнула маленькой ножкой. — Какую я могу принести пользу? Мне приходится сидеть и ждать, ткать, шить да заниматься болтовней. Все то же самое вокруг меня, и все такое унылое, а по сути — одна пустота. И теперь еще вы уезжаете, а вы хоть могли уводить мои мысли из этих серых стен и поднимать мою душу над вышивками и прялкой. Много ли от меня проку? Не больше, чем от этого сломанного лука.
— Но вы так нужны мне, — воскликнул юноша, словно подхваченный потоком горячих, страстных слов, — что все остальное потеряло всякое значение! Вы моя душа, моя жизнь, я думаю только о вас одной. О Мод, я не могу жить без вас, не могу расстаться с вами без единого слова любви. Весь я изменился с тех пор, как узнал вас. Пусть я беден, незнатен и недостоин вас, но если великая любовь может все пересилить, то моя любовь это сделает. Дайте мне с собой на войну одно слово надежды, одно! О, вы вздрогнули, вы отстраняетесь! Мои неистовые слова напугали вас!
Дважды открывала она уста и дважды не произнесла ни звука. Наконец заговорила строго и сдержанно, словно боялась слишком непринужденных речей.
— Как это случилось так вдруг? — сказала она. — Еще недавно земная жизнь была для вас ничем. И вот вы переменились; может быть, еще раз переменитесь?
— Жестокая! — воскликнул он. — А кто причина этой перемены?
— И тут еще ваш брат, — продолжала она со смешком, будто не заметив его слов. — По-моему, в вас сказалась семейная черта Эдриксонов. Простите, я не хотела вас обидеть. Но в самом деле, Аллейн, это на меня свалилось так неожиданно, я просто не знаю, что ответить.
— Скажите мне одно слово надежды, как бы она ни была далека, одно доброе слово, и я буду лелеять и беречь его в своем сердце.
— Нет, Аллейн, это была бы жестокая доброта, а вы были мне слишком хорошим и истинным другом, чтобы я так безжалостно злоупотребила этой дружбой. Между нами не может быть более тесной близости. И безумие — мечтать о ней. Хотя бы по одному тому, что мой отец и ваш брат восстали бы против нее.
— Мой брат? Какое он к этому имеет отношение? А ваш отец…
— Слушайте, Аллейн, разве не вы учили меня хорошо и честно относиться ко всем людям, а значит, и к моему отцу?
— Вы правы, — воскликнул он, — вы правы, но вы не отвергаете меня, Мод? Вы оставите мне хоть один луч надежды? Я же не прошу ни залога любви, ни обещаний. Скажите только, что в вас нет ненависти ко мне, что когда-нибудь, в более счастливый день, я, может быть, услышу от вас и более ласковые слова.
Ее взгляд, устремленный на него, смягчился, и ласковый ответ был уже у нее на устах, когда снизу, со двора, донеслись хриплые крики, звон оружия и топот копыт. При этих звуках ее черты словно отвердели, глаза засверкали, щеки вспыхнули, она откинула голову и стояла теперь перед ним — огненная душа, воплотившаяся в теле женщины.
— Мой отец сошел вниз, — заявила она. — Ваше место подле него. Нет, не смотрите на меня так, Аллейн. Сейчас не время заниматься пустяками. Добейтесь любви моего отца, тогда все будет возможно. Только когда храбрый солдат выполнит свой долг, смеет он помышлять о награде. Прощайте и да хранит вас бог! — Она протянула ему белую, стройную руку, но когда он склонился над ней, чтобы поцеловать, девушка скользнула прочь и исчезла, оставив в его протянутой руке тот самый зеленый шарф, о котором тщетно мечтал бедный Питер Терлейк. Снизу снова донеслось ржание коней, и Аллейн услышал звон опускной решетки. Прижав шарф к губам, он сунул его за пазуху и со всех ног бросился к своему оружию, чтобы поскорее собраться и быть рядом со своим господином.
Хмурое утро наступило раньше, чем отъезжающих обнесли элем с пряностями и пожелали им счастливого пути. С моря дул студеный ветер, и по небу неслись разорванные облака. Обитатели Крайстчерча стояли, закутавшись, возле моста через Эйвон, женщины потуже затягивали платки, мужчины запахивали кафтаны, а по извилистой тропе со стороны замка выступал авангард маленького войска, и шаги воинов звенели на мерзлой земле. Впереди со знаменем ехал Черный Саймон на сухощавом и мощном сером в яблоках боевом коне, таком же выносливом, жилистом и закаленном в боях, как он сам. Позади него, по трое в ряд, следовали девять ратников, все — копейщики, они участвовали и раньше в сражениях с французами и знали дороги Пикардии, как луга своего родного Хампшира. Они были вооружены копьем, мечом и дубиной, а также квадратным щитом; в правом верхнем углу щита торчало острие, которым они могли колоть, как пикой. Для защиты на каждом воине была куртка ременного плетения, укрепленного на плечах, локтях и предплечьях стальными пластинками. Наголенники и наколенники были также кожаные со стальными скрепами, а перчатки и башмаки — из железных, прочно соединенных пластинок. Так, под звон оружия и топот копыт, они перешли Эйвонский мост, а горожане радостно приветствовали флаг с пятью розами и его доблестного носителя.
За всадниками следовали по пятам сорок лучников — все бородатые крепыши, с мишенями за спиной и с желтыми луками, торчавшими из-за правого плеча, — этим наиболее смертоносным оружием, до той поры изобретенным человеком; на поясе у каждого висел топор или меч, в соответствии с характером хозяина, а правое бедро прикрывал кожанный колчан, ощетинившийся гусиными, го-голубиными и павлиньими перьями. За лучниками следовали два барабанщика и два трубача в двухцветной одежде. Затем — двадцать семь вьючных лошадей, на которых были погружены колья для палаток, куски ткани, запасное оружие, шпоры, клинья, котлы, подковы, мешки с гвоздями и сотни других предметов, которые, как показывал опыт, могли понадобиться в разоренной и враждебной стране. Белый мул под красной попоной, которого вел под уздцы слуга, нес ночное белье сэра Найджела и его посуду. Потом шли еще два десятка лучников, десяток ратников и, наконец, тыловая охрана из двадцати лучников, причем в первом ряду высилась огромная фигура Большого Джона, а рядом выступал ветеран Эйлвард, и его потертая одежда и поношенные доспехи странно выделялись среди белоснежных курток и сверкающих кольчуг его сотоварищей. Из шеренги в шеренгу летел перекрестный огонь приветствий, вопросов и грубоватых шуток, на которые такие мастера западные саксы, и такими же любезностями обменивались марширующие лучники с глазевшей на них толпой.
— Hola! Гэффер Хиггинсон! — крикнул Эйлвард, завидев дородную фигуру деревенского трактирщика. — Видно, придется другим угощаться твоим хваленым светлым пивом, mon gar? Прости-прощай.
— Клянусь апостолом Павлом, не придется! — отозвался трактирщик. — Вы все высосали. Хоть бы каплю оставили в бочонке — да черта с два! Давно пора вам убираться отсюда.
— Коли твоя бочка пуста, значит, кошелек у тебя набит! — рявкнул Хордл Джон.
— Смотри, дед, сбереги для нас самое лучшее, когда мы вернемся.
— А ты, лучник, сбереги-ка свою глотку, чтоб было куда лить! — крикнул чей-то голос из толпы, и все захохотали над этой грубоватой остротой.
— Обещаешь пиво, обещаю и глотку, — спокойно отозвался Джон.
— Сомкнуть ряды, — приказал Эйлвард. — En avant, mes enfants! Ax, клянусь моими десятью пальцами, вон она, моя милочка Мэри с монастырской мельницы. Ma foi, да она же красавица! Adieu, Мэри, ma cheri. Мое сердце навеки принадлежит тебе. Затяни-ка пояс, Уоткинс, и расправь плечи, как подобает воину Белого отряда. Клянусь эфесом! Ваши куртки станут не чище моей, пока вы снова увидите Хенджистбери-Хед.
Отряд уже успел дойти до поворота дороги, а сэр Найджел Лоринг только еще выехал из своего замка; под ним был Поммерс, его рослый боевой конь, и когда по деревянному подъемному мосту загремели его мощные копыта, их грохот отдался громким эхом в сумрачном пролете. Сэр Найджел был по-прежнему в своей бархатной одежде мирного времени, в плоском бархатном берете с кудрявым страусовым пером, прикрепленным золотой пряжкой. Трем ехавшим позади него руженосцам казалось, что на голове у рыцаря не только перо птицы, но и ее яйцо, ибо сзади его лысина блестела, как шар из слоновой кости. При нем не было оружия, только длинный и тяжелый меч, висевший на луке седла, но Терлейк вез перед ним высокий шлем, увенчанный изображением дракона, Форд держал тяжелое тисовое копье с раздвоенным знаменем, тогда как Аллейну был доверен расписной щит. Леди Лоринг ехала на дамской верховой лошади по левую руку от своего супруга; она намеревалась проводить его до лесной опушки и время от времени повертывалась к нему своим резко очерченным лицом, задумчиво окидывая взглядом его снаряжение и доспехи.
— Я надеюсь, что ничего не забыто, — заметила она наконец и приказала Аллейну ехать рядом с ней по другую сторону. — Доверяю его вам, Эдриксон. Штаны, рубашки, куртки и нижнее белье — в коричневой корзине на левом боку у мулла. В холодные ночи он пьет вино подогретым — мальвазию или вернэдж, а пряностей нужно класть, сколько поместится на ногте большого пальца. Следите за ним, чтобы он менял белье, когда вернется разгоряченный после стычки. В баночке есть гусиный жир, на случай, если при перемене погоды у него начнут ныть старые раны. И пусть одеяла у него будут сухие, и…
— Оставь, жизнь моя, — прервал ее малорослый рыцарь. — Не тревожься сейчас насчет всего этого. Почему ты так бледен и печален, Эдриксон? Разве не должно взыграть сердце истинного мужа при виде достойного отряда столь отважных копейщиков и веселых лучников? Клянусь апостолом Павлом, было бы очень плохо, если бы меня не радовало, что впереди моих храбрых соратников реют пять алых роз.
— Кошелек я уже отдала вам, Эдриксон, — продолжала леди Лоринг. — В нем двадцать три марки, один нобиль, три шиллинга и четыре пенса, это большие деньги, и они доверены одному человеку. И прошу вас помнить, Эдриксон, что у него две пары башмаков — одна из красной кожи, на каждый день, а другая — с золотыми цепочками на носках, эти пусть надевает, если ему придется пить вино с Принцем или с Чандосом.
— Дорогая птичка, — сказал сэр Лоринг, — мне очень жаль расставаться с вами, но вот мы уже достигли опушки, и не годится мне увозить хозяйку замка слишком далеко от ее владений.
— Послушайте, дорогой супруг, — воскликнула она, и губы ее задрожали, — разрешите мне проехать с вами еще один ферлон [ Ферлон — одна восьмая часть мили.] или немного больше. Ведь вам и так предстоят долгие мили в печальном одиночестве.
— Ну, пусть будет по-вашему, радость моего сердца, — ответил он. — Но вы должны мне что-нибудь дать в залог. С тех пор, как я узнал вас, дорогая, у меня вошло в обычай: где бы я ни оказался — в лагере, в городах или в крепостях, — всюду герольд должен возвестить, что так как дама моего сердца — самая красивая и прелестная из всех дам христианского мира, то я сочту для себя великой честью и любезным одолжением, если мне будет дана возможность троекратно сразиться на острых копьях с любым рыцарем, утверждающим, что и его дама обладает теми же достоинствами. Поэтому, молю вас, моя прекрасная голубка, пожертвовать мне одну из ваших замшевых перчаток, чтобы я мог носить ее как символ той, чьим слугой я буду вечно.
— Увы, увы, зачем называть меня красивейшей и прелестнейшей! — воскликнула она. — Как бы я хотела быть ради вас, дорогой супруг, и красивой и прелестной, но на самом деле я стара и безобразна, и рыцари будут смеяться, если вы поднимете копье, прославляя меня.
— Эдриксон, — обратился сэр Найджел к своему оруженосцу, — у тебя глаза молодые, а мои слегка затуманены возрастом. Если тебе доведется увидеть, что какой-либо рыцарь засмеялся, или даже только усмехнулся, или хотя бы изумленно поднял брови, скривил губы или иным каким-нибудь образом выказал свое удивление, что я защищаю эту леди Мэри, ты запомнишь его имя, его герб, узнаешь, где он живет. Итак, вашу перчатку, греза моей жизни!
Леди Мэри Лоринг стянула с руки желтую замшевую перчатку, он принял ее с почтительным поклоном и прикрепил спереди к своему бархатному берету.
— Она будет возле другого моего ангела-хранителя, пояснил он, указывая на изображение святого, приколотое рядом. — А теперь, моя самая дорогая, вы отъехали достаточно далеко. Пусть святая Дева охранит вас и поможет вам! Один поцелуй!
Он наклонился к ней, затем пришпорил коня и галопом поскакал вслед за своим отрядом, сопровождаемый тремя оруженосцами. Проехав полмили, когда дорога уже поднялась на вершину холма, всадники обернулись, — леди Мэри на своей белой лошади все еще была там, где они ее оставили. Через мгновение они уже спускались по другую сторону холма, и она исчезла из их глаз.
Глава XIV Как сэр Найджел искал дорожных приключений
Некоторое время сэр Найджел казался очень опечаленным и подавленным, его брови были сдвинуты, взор опущен на луку седла. Эдриксон и Терлейк ехали позади него едва ли в лучшем настроении, а Форд, беззаботный и легкомысленный юноша, усмехаясь, поглядывал на меланхолические лица товарищей и размахивал мечом своего господина, делая выпады то вправо, то влево, словно паладин, сражающийся с целым полчищем напавших на него врагов. Однако сэр Найджел случайно обернулся, и Форд мгновенно выпрямился и окаменел, словно его хватил паралич. Четверо всадников ехали одни, ибо лучники скрылись за поворотом, хотя до Аллейна доносилось тяжелое топанье их ног, а порой между голыми ветками вспыхивала сталь оружия.
— Поезжайте рядом со мной, друзья, побеседуем, — сказал рыцарь, придерживая коня, чтобы они поравнялись с ним. — Ибо, раз вы уже решились сопровождать меня на войну, вам следует знать, как лучше всего служить мне. Не сомневаюсь, что ты, Терлейк, покажешь себя достойным сыном своего храброго отца, а ты, Форд, — своего. И что ты, Эдриксон, будешь помнить тот старинный род, из которого, как всем известно, ты произошел. Прежде всего затвердите крепко-накрепко: мы идем, чтобы воевать, а отнюдь не чтобы грабить добычу или вымогать богатые выкупы, хотя и это, конечно, может случиться. Мы отправляемся во Францию, а оттуда, я надеюсь, в Испанию и будем смиренно искать поля брани, где могли бы одержать победу и снискать малую толику славы. Поэтому вы должны знать, что я не намерен упускать ни одной возможности, если есть хоть какая-то надежда добыть эту славу. Я хотел бы, чтобы вы запомнили мои слова и отнеслись к ним со всем вниманием, а также сообщали мне обо всех вызовах на поединок, письменных и устных, обо всех насилиях, несправедливостях и низостях и также обо всех обидах, причиненных женщинам. Здесь мелочей не существует, я сам был свидетелем таких случаев, когда оброненная перчатка или крошка хлеба, смахнутая со стола, были так истолкованы, что приводили к благородному турниру на копьях. Но, слушай, Эдриксон, если не ошибаюсь, вон по той дороге среди зарослей едет какой-то всадник. Пожалуй, было бы хорошо, чтобы ты приветствовал его от моего имени, и, если он знатного рода, он, может быть, захочет обменяться со мной ударами?
— Нет, милорд, — заметил Форд, поднявшийся в стременах и смотревший вдаль из-под ладони. — Это старик Хоб Дэвидсон, толстопузый мельник из Милтона.
— Ах да, в самом деле, — согласился сэр Найджел разочарованно. — Однако дорожными встречами не следует пренебрегать, ибо такие случайные встречи бывают особенно удачными, если рыцари ищут успехов. Хорошо помню, как в двух лигах от города Реймса я встретил черезвычайно храброго и любезного французского рыцаря, с которым мы весьма благородно и почетно бились в течение целого часа. Я до сих пор жалею, что так и не узнал его имени, ибо он обрушил на меня свою палицу и поехал дальше до того, как я оказался в силах поговорить с ним; но его герб — скакун на лазурном поле. При таких же обстоятельствах мне проколол плечо Лион де Монкур, я встретился с ним на большой дороге между Либурном и Бордо. Видел я его всего лишь раз, но нет человека, к которому я относился бы с большей любовью и уважением. Такая же встреча состоялась у меня и с кавалером Ле Бур Капилле. Он был бы весьма отважным командиром, если бы остался жив.
— Так он умер? — спросил Аллейн Эдриксон.
— Увы! Таков был мой несчастный жребий, ибо я убил его в стычке, происшедшей между нами на поле поблизости от местечка Тарбеса. Я уже не помню, как все случилось, это было в год, когда Принц проезжал через Лангедок и состоялось множество замечательных поединков. Клянусь апостолом, мне кажется, достойный рыцарь не может и желать лучших условий для успеха, если он, мчась впереди армии, подъезжает к воротам Нарбонны, или Бержерака, или Мон-Гискара, где любезные джентльмены всегда готовы пойти навстречу вашим желаниям или помочь вам исполнить ваш обет. При Вентадуре один из них, к великому восторгу его дамы, трижды успел сразиться со мной между рассветом и восходом солнца.
— И вы тоже прикончили его, милорд? — с почтительным восхищением спросил Форд.
— Я так этого и не узнал, ибо его унесли за ограду, а я ухитрился сломать себе ногу, и мне было очень трудно не только сесть в седло, но и стоять на земле. Однако благодаря божьей милости и благочестивому заступничеству святого Георгия довольно скоро после этого, во время большой битвы при Пуатье, я уже снова был на своем коне. Но кто это идет? Если не ошибаюсь, красивая и приветливая девица.
Действительно, они увидели статную, полную деревенскую девушку, на голове она несла корзинку со шпинатом, под мышкой большой ломоть копченой грудинки. Когда сэр Найджел снял бархатный берет и направил к ней своего крупного коня, она неуклюже присела, испуганно кланяясь.
— Господь с тобой, прекрасная девица! — сказал он.
— Господь да сохранит вас, милорд, — ответила девушка; она растягивала слова на манер западных саксов и смущенно переминалась с ноги на ногу.
— Ничего не бойся, прекрасная девица, но скажи, не может ли ничтожный и недостойный рыцарь случайно быть тебе чем-нибудь полезен? Если кто-нибудь жестоко тебя обидел, я мог бы восстановить справедливость.
— Да нет, добрый сэр, — ответила она, крепче прижимая к себе грудинку, словно за этим рыцарским предложением могло таиться желание покуситься на свинину. — Я скотница у фермера Арнольда, а он уж такой добрый хозяин, лучше и не бывает.
— Ну, хорошо, — отозвался сэр Найджел, тронул поводья и поехал дальше по лесной тропе. — Я прошу вас запомнить, — обратился он к своим оруженосцам, — что у ложных рыцарей есть низменная привычка выказывать нежную галантность лишь в отношении девушек дворянского происхождения, а вместе с тем истинный рыцарь обязан выслушать самую простую женщину, если она поведает ему о своей обиде. Но вот скачет всадник, который, как видно, спешит. Пожалуй, нам следует спросить его, куда он едет, ибо это может быть один из тех, кто хочет добиться успеха в рыцарском поединке.
— Поезжайте рядом со мной, друзья, побеседуем, — сказал рыцарь, придерживая коня, чтобы они поравнялись с ним. — Ибо, раз вы уже решились сопровождать меня на войну, вам следует знать, как лучше всего служить мне. Не сомневаюсь, что ты, Терлейк, покажешь себя достойным сыном своего храброго отца, а ты, Форд, — своего. И что ты, Эдриксон, будешь помнить тот старинный род, из которого, как всем известно, ты произошел. Прежде всего затвердите крепко-накрепко: мы идем, чтобы воевать, а отнюдь не чтобы грабить добычу или вымогать богатые выкупы, хотя и это, конечно, может случиться. Мы отправляемся во Францию, а оттуда, я надеюсь, в Испанию и будем смиренно искать поля брани, где могли бы одержать победу и снискать малую толику славы. Поэтому вы должны знать, что я не намерен упускать ни одной возможности, если есть хоть какая-то надежда добыть эту славу. Я хотел бы, чтобы вы запомнили мои слова и отнеслись к ним со всем вниманием, а также сообщали мне обо всех вызовах на поединок, письменных и устных, обо всех насилиях, несправедливостях и низостях и также обо всех обидах, причиненных женщинам. Здесь мелочей не существует, я сам был свидетелем таких случаев, когда оброненная перчатка или крошка хлеба, смахнутая со стола, были так истолкованы, что приводили к благородному турниру на копьях. Но, слушай, Эдриксон, если не ошибаюсь, вон по той дороге среди зарослей едет какой-то всадник. Пожалуй, было бы хорошо, чтобы ты приветствовал его от моего имени, и, если он знатного рода, он, может быть, захочет обменяться со мной ударами?
— Нет, милорд, — заметил Форд, поднявшийся в стременах и смотревший вдаль из-под ладони. — Это старик Хоб Дэвидсон, толстопузый мельник из Милтона.
— Ах да, в самом деле, — согласился сэр Найджел разочарованно. — Однако дорожными встречами не следует пренебрегать, ибо такие случайные встречи бывают особенно удачными, если рыцари ищут успехов. Хорошо помню, как в двух лигах от города Реймса я встретил черезвычайно храброго и любезного французского рыцаря, с которым мы весьма благородно и почетно бились в течение целого часа. Я до сих пор жалею, что так и не узнал его имени, ибо он обрушил на меня свою палицу и поехал дальше до того, как я оказался в силах поговорить с ним; но его герб — скакун на лазурном поле. При таких же обстоятельствах мне проколол плечо Лион де Монкур, я встретился с ним на большой дороге между Либурном и Бордо. Видел я его всего лишь раз, но нет человека, к которому я относился бы с большей любовью и уважением. Такая же встреча состоялась у меня и с кавалером Ле Бур Капилле. Он был бы весьма отважным командиром, если бы остался жив.
— Так он умер? — спросил Аллейн Эдриксон.
— Увы! Таков был мой несчастный жребий, ибо я убил его в стычке, происшедшей между нами на поле поблизости от местечка Тарбеса. Я уже не помню, как все случилось, это было в год, когда Принц проезжал через Лангедок и состоялось множество замечательных поединков. Клянусь апостолом, мне кажется, достойный рыцарь не может и желать лучших условий для успеха, если он, мчась впереди армии, подъезжает к воротам Нарбонны, или Бержерака, или Мон-Гискара, где любезные джентльмены всегда готовы пойти навстречу вашим желаниям или помочь вам исполнить ваш обет. При Вентадуре один из них, к великому восторгу его дамы, трижды успел сразиться со мной между рассветом и восходом солнца.
— И вы тоже прикончили его, милорд? — с почтительным восхищением спросил Форд.
— Я так этого и не узнал, ибо его унесли за ограду, а я ухитрился сломать себе ногу, и мне было очень трудно не только сесть в седло, но и стоять на земле. Однако благодаря божьей милости и благочестивому заступничеству святого Георгия довольно скоро после этого, во время большой битвы при Пуатье, я уже снова был на своем коне. Но кто это идет? Если не ошибаюсь, красивая и приветливая девица.
Действительно, они увидели статную, полную деревенскую девушку, на голове она несла корзинку со шпинатом, под мышкой большой ломоть копченой грудинки. Когда сэр Найджел снял бархатный берет и направил к ней своего крупного коня, она неуклюже присела, испуганно кланяясь.
— Господь с тобой, прекрасная девица! — сказал он.
— Господь да сохранит вас, милорд, — ответила девушка; она растягивала слова на манер западных саксов и смущенно переминалась с ноги на ногу.
— Ничего не бойся, прекрасная девица, но скажи, не может ли ничтожный и недостойный рыцарь случайно быть тебе чем-нибудь полезен? Если кто-нибудь жестоко тебя обидел, я мог бы восстановить справедливость.
— Да нет, добрый сэр, — ответила она, крепче прижимая к себе грудинку, словно за этим рыцарским предложением могло таиться желание покуситься на свинину. — Я скотница у фермера Арнольда, а он уж такой добрый хозяин, лучше и не бывает.
— Ну, хорошо, — отозвался сэр Найджел, тронул поводья и поехал дальше по лесной тропе. — Я прошу вас запомнить, — обратился он к своим оруженосцам, — что у ложных рыцарей есть низменная привычка выказывать нежную галантность лишь в отношении девушек дворянского происхождения, а вместе с тем истинный рыцарь обязан выслушать самую простую женщину, если она поведает ему о своей обиде. Но вот скачет всадник, который, как видно, спешит. Пожалуй, нам следует спросить его, куда он едет, ибо это может быть один из тех, кто хочет добиться успеха в рыцарском поединке.