Дойл Артур Конан. Приключения Михея Кларка

 
В ножнах лежать мечу без дела
Ужасно как-то надоело.
Он без работы приуныл
И ржавчиной себя губил.

 

   Видите, Кларк, старый Самуэль предвидел и это ещё прежде вас.
   — Господа, да когда же кончится эта скучная равнина! — воскликнул Рувим. — Скучища тут ужасная, и немудрёно, что и лучшие друзья сделаются врагами. Право. подумаешь, что мы находимся в какой-то Ливийской пустыне, а это вовсе не Ливия, а Вельдширское графство, принадлежащее его величеству высоко немилостивому Якову Второму.
   — Вот я вижу дымок, глядите, там, около горы, — сказал Саксон, указывая на юг.
   — Надо полагать, что это ряд домов, — ответил я, прикрывая рукой глаза и вглядываясь в даль, — но это очень далеко. Я разглядеть не могу, солнечный свет мешает.
   — Надо полагать, что это и есть деревня Хиндон, — сказал Рувим. — Ох, этот стальной камзол! Как он здорово пригревает! А что, господа, не будет это чересчур по-штатски, если я сниму панцирь и подвяжу его под шею Дидоне.
   Если это не сделать, я испекусь заживо, как рак в собственной скорлупе. Что вы скажете на это, светлейший, не будет ли мой поступок противоречить тем тридцати девяти военным правилам, которые вы носите на своей груди?
   — Ношение тяжести, содержащейся в вашем вооружении, молодой человек, — ответил важно Саксон, — есть одно из воинских упражнений, и, уклоняясь от этого упражнения, вы не сделаетесь совершенным воином. Вам нужно научиться ещё очень многому. Между прочим, сидя на коне, не торопитесь угрожать товарищам пистолетом. Это очень опасно. В то время когда вы предаётесь этому неразумному занятию, ваша лошадь может сделать движение, курок пистолета спустится, и в армии Монмауза одним старым и опытным солдатом будет меньше.
   — В этих ваших словах было бы очень много правды, если бы мой пистолет был заряжён, — ответил мой друг, — но я позабыл его вчера зарядить после того, как стрелял в большую жёлтую собаку.
   Децимус Саксон печально покачал головой.
   — Сомневаюсь, что из вас можно будет сделать хорошего солдата, — сказал он, — какой вы солдат, если сваливаетесь с лошади каждый раз, как она спотыкается. И затем вы обнаруживаете легкомыслие, тогда как настоящий солдат должен быть серьёзен. Вы грозите незаряжёнными пистолетами и, наконец, изъявляете готовность снять с себя и повесить на шею лошади панцирь, от которого не отказался бы сам Сид. И, однако, у вас, кажется, есть мужество и храбрость, ибо, если бы у вас их не было, вы не были бы здесь.
   — Спасибо, сеньор! — воскликнул Рувим и поклонился Саксону так низко, что опять чуть не свалился с лошади. — Последняя мысль исправила предыдущие, а иначе я, чтобы защитить свою воинскую честь, непременно скрестил бы свой меч с вашим.
   Саксон произнёс:
   — А что касается этого происшествия сегодня ночью… Я говорю о сундуке, который, как я полагаю, был наполнен золотом и коим я хотел овладеть как законной военной добычей. Я готов теперь признать, что в этом деле обнаружил недостодолжную поспешность и опрометчивость. Ведь старик-то принял нас очень радушно.
   — Не будем вспоминать об этом, — ответил я, — но прошу вас, воздержитесь от таких порывов в будущем.
   — Но в том-то и дело, — ответил Саксон, — что в этих, как вы говорите, порывах виноват не я, а Вилль Споттербридж, человек, не имевший никаких похвальных качеств.
   — А при чем же тут этот Вилль? — заинтересовался я.
   — А вот при чем. Отец мой, видите ли, был женат на дочери этого самого Билля Споттербриджа, и вследствие этого наша старая честная кровь была испорчена нездоровой примесью. Вилль жил во времена Иакова и был первым распутником Флит-стрита. В Альзации он считался первым коноводом, а Альзация, джентльмены, была любимым местом сборища всех драчунов и скандалистов. Кровь этого Вилля через его дочь была передана нам десятерым. Я рад, что я последний в роду и что во мне эта ядовитая кровь явилась уже в ослабленном виде. Я чужд пороков моего деда, и эти его пороки выражаются во мне только умеренной гордостью и похвальным стремлением к честной наживе.
   — Но как же повлияла кровь Споттербриджа на ваш род? — спросил я.
   — Как?! — ответил Децимус. — А вот как. В старину Саксоны были довольными собой, краснощёкими и круглолицыми людьми. Шесть дней в неделю они ходили с молитвенниками, на седьмой брали в руки Библию. У моего отца были, положим, свои слабости: он иногда, бывало, лишнюю кружку пива выпьет или же выругается, а любимыми его ругательствами были: «чтоб тебя негры съели» и «собачье сердце»… Но рассудите сами, какая это брань? Это даже и не грех, а между тем мой отец был так благочестив, что даже эти свои слабости оплакивал, да как?! Словно он всеми семью смертными грехами согрешил. Вот каков был наш отец. Что же вы думаете, мог ли такой человек зачать десятерых долговязых и сухопарых ребят, из коих десять могли бы быть родными братьями и сёстрами Люциферу и двоюродными — Вельзевулу?
   — Мне жаль вашего отца, — сказал Рувим.
   — Вам его жаль? Нет, его жалеть нечего, а нас, его детей, надо жалеть — вот кого. Ведь он-то находился в здравом уме и твёрдой памяти, как вступил в брак с дочерью воплощённого дьявола Вилля Споттербриджа. А женился он на ней потому, что ему нравилось, как она пудрилась и к лицу мушки приклеивала. Чего же его жалеть? Вот другое дело мы, его дети. К нашей хорошей честной крови была примешана кровь этого кабацкого Гектора, и мы на это имеем право жаловаться.
   — Ну, если рассуждать таким манером, — сказал Рувим, — то придётся признать, что один из наших предков женился на женщине с чертовски сухой глоткой. Должно быть, мы с отцом потому так и любим выпить.
   — Вот то, что вы унаследовали чертовски дерзкий язык, так это верно, — проворчал Саксон и, обращаясь ко мне, продолжал: — Из всего того, что я сказал вам, легко понять, что вся наша жизнь — я говорю о братьях и сёстрах — есть непрерывная борьба между естественной добродетелью Саксонов и греховными наклонностями Споттербриджа. Моё вчерашнее поведение есть один из таких случаев. Во мне живёт чуждая мне и злая сила.
   — Ну, а ваши братья и сестры? — спросил я. — Как на них повлияла кровь Споттербриджа?
   Дорога была утомительная и скучная, и болтовня старого солдата немного развлекала.
   — О, они все пали побеждённые злом! — простонал Саксон. — Увы, увы! Какие бы прекрасные люди вышли из них из всех, если бы они направили свои дарования к добру. Прима — это моя самая старшая сестра. Она вела себя очень хорошо, пока не вышла замуж. Секундус был прекрасным моряком; ещё молодым человеком он завёл уже себе собственный корабль. Люди, однако, стало замечать странности. Ушёл однажды Секундус в море на шхуне, а возвратился на бриге. Ну, его арестовали, стали допрашивать. Секундус объявил, что нашёл бриг пустым в Северном море, а так как судно ему понравилось, то он бросил шхуну, а бриг взял себе. Может быть, брат говорил и правду, начальники не стали проверять его слов, и Секундус был повешен. Что касается моей сестры Терции, она в молодые годы ещё сбежала со скотопромышленником, приехавшим с севера, и находится в бегах до сих пор. Квартус и Нонус давно уже занимаются тем, что вызволяют чёрных людей из их окаянной языческой страны, а затем везут их в трюме корабля на плантации, где эти чёрные язычники могут, если хотят, познать спасительную христианскую религию. Квартус и Нонус, впрочем, люди необузданные, грубые и никакой любви к своему младшему брату не чувствуют. Квинтус был многообещающим мальчиком, но с ним случилось несчастье. Он нашёл на месте крушения какого-то корабля бочку рома и вскоре затем умер. Секстус мог сделать себе карьеру, так как ему удалось получить место писца и атторнея Джонни Трантера, но у Секстуса был чересчур предприимчивый характер, и в один прекрасный день он, захватив все деньги и ценные документы своего хозяина, убежал в Голландию. Это было очень неприятно для Джонни Трантера, и он до сих пор не может найти ни Секстуса, ни своих денег и бумаг. Сентимус умер мальчиком. Что касается Октавуса, то Вилль Споттербридж сказался в нем очень рано. Убит он во время игры в кости в драке с партнёрами. Враги Октавуса утверждали, что у него были кости, налитые свинцом, так что шестёрка всегда выходила у него, но это, может быть, и враки. Так-то, молодые люди. Пусть этот трогательный рассказ будет для вас предостережением. Не будьте глупцами и, если захотите вступить в семейную жизнь, выбирайте себе свободных от порочных наклонностей девушек в жены. Поверьте мне, что красивое личико не может вознаградить за отсутствие добродетели. Главное — это добродетель.
   Рувим и я, несмотря на все наши усилия, не могли не смеяться, слушая эти откровенные семейные признания. Саксон рассказывал все это спокойно, не стыдясь и не краснея.
   — Да, — сказал я, — вы дорого поплатились за неосторожный шаг вашего батюшки, но что это такое там, налево от нас?
   На небольшом пригорке возвышалось какое-то неуклюжее деревянное сооружение.
   — По внешнему виду — это виселица, — сказал Саксон, бросив взгляд налево, — поедем-ка, виселица — это нечто такое, что не должно нас касаться. В Англии это редкое зрелище. Но если бы вы только могли видеть Палантинат в то время, как в него вошёл Тюренн с войсками! Виселиц в нем тогда было больше, чем верстовых столбов. Вешали шпионов, изменников, всяких мерзавцев, которых так много разводится в военное время. На виселицу часто отправлялись и так называемые чёрные рыцари ландскнехты, богемские крестьяне и разные люди, которых вешали не потому, что они совершили преступление, а затем, чтобы они этого преступления не совершили. Воронам тогда было много корма а Палатинате.
   Приблизясь к виселице, мы увидели, что на ней болтается какой-то высохший кусочек. В этом жалком кусочке было трудно угадать смертные останки человека. Эти жалкие останки смертного существа были подвешены к перекладине на железной цепи и медленно качались взад и вперёд.
   Мы остановили лошадей и молча глядели на страшное зрелище позорной смерти. Что-то, что мы сперва приняли за кучу лохмотьев, лежавших на земле около виселицы, зашевелилось, и мы увидали, что на нас глядит злое старушечье лицо. Лицо этой женщины было отвратительно; на нем отражалась злоба и все дурные страсти.
   — Боже небесный! — воскликнул Саксон. — Всегда это так! Виселица привлекает ведьм, как магнит железо. Поставьте виселицу, и все ведьмы околотка соберутся около неё и будут сидеть, облизываясь, как кошки на крынку с молоком. Берегитесь ведьмы. У неё дурной глаз.
   — Бедная женщина! — воскликнул Рувим, подъезжая к женщине. — Я не знаю, какой у неё глаз, но что желудок у неё в дурном состоянии — это несомненно. Ведь это не человек, а мешок с костями. Я уверен в том, что она давно не видела хлебных корок.
   Жалкое существо захныкало и вытянуло вперёд костистые руки, чтобы поймать серебряную монету, которую ей бросил мой товарищ.
   Глаза у старухи были свирепые, чёрные, нос походил на птичий клюв, а под обтянутой жёлтой кожей, похожей на пергамент, резко вырисовывались лицевые кости. В общем, наружность этого существа наводила страх. Старуха не на человека походила, но на злую хищную птицу или на вампира, о которых рассказывается в сказках и легендах
   — Зачем ей деньги в этой пустыне? — заметил я. — Ведь серебряную монету она жевать не станет.
   Старуха поспешно завернула монету в лохмотья, точно боясь, что я у неё отниму деньги, а затем прокаркала:
   — На это можно будет купить хлеба.
   — Но кто же здесь продаст тебе хлеба, добрая женщина? — спросил я.
   — Хлеба можно купить в Фованте и в Хиндоне, — ответила старуха, — здесь я сижу только днём, а ночью я путешествую.
   — Разумеется, она путешествует по ночам и, конечно, на метле верхом, — тихо произнёс Саксон, а затем, обращаясь к старухе, спросил: — Скажи-ка нам, милая тётенька, кто это такой у тебя над головой болтается?
   — Это тот, кто убил моего младшего сынка! — воскликнула старуха, бросая злобный взгляд на болтающуюся в воздухе мумию и грозя ей костлявым кулаком. — Да, это он убил моего милого мальчика. Вот в этом самом месте широкой степи он встретил моего бедного сына и отнял у него его молодую жизнь. И не нашлось доброй руки, которая предотвратила бы роковой удар. Кровь моего сына пролилась вот на этом самом месте, — она бросила землю, — а земля произрастила это доброе дерево — виселицу, а на этом дереве повис её прекрасный спелый плод. Я, его мать, прихожу сюда каждый день, невзирая на погоду. Светит ли солнце, идёт ли дождь, — я иду и сажусь у виселицы, и у меня над головой стукают кости человека, убившего дорогого моему сердцу мальчика.
   И, подперев руками подбородок, старуха подняла голову и глазами, в которых светились злоба и ненависть, стала глядеть на страшный предмет, висевший над нею. Зрелище это было так отвратительно, что я воскликнул:
   — Живее, Рувим, прочь отсюда! Это не женщина, а вурдалак!
   — Тьфу, даже во рту скверно стало, — сказал Саксон, — давайте-ка проветрим себя и пустим лошадей во весь карьер. Прочь от забот и падали.

 
Наш храбрый рыцарь, наш сэр Джон
Готов и к бою снаряжён.
Он сел на доброго коня
И вот к Монмаузу он мчится.
Восстанья веют знамёна,
И кровь рекой струится.
Друзья, мы сильны, мы все можем
И короля теперь низложим.

 

   Итак, спускайте поводья и давайте коням шпоры.
   Мы пришпорили коней и помчались во весь опор, стараясь поскорее удалиться от позорного места. Удалившись от виселицы, мы почувствовали себя положительно счастливыми. И воздух показался нам более чистым, и запах вереска более приятным, чем прежде. Ах, дети мои, каким чудным миром был бы этот мир, если бы человек не омрачал его своими жестокостями и злобой!
   Мы замедлили ход лошадей только после того, как отъехали от виселицы три или четыре мили. Вправо от нас, на отлогом склоне, стояла хорошенькая маленькая деревня. Из-за группы деревьев виднелась церковь с красной крышей. Утомлённые однообразием степной местности, мы с удовольствием глядели на ветвистые деревья и на зелень садиков, окружавших дома. Все утро мы не видели ни одного живого существа, за исключением старой ведьмы около виселицы да нескольких рабочих, добывавших торф, которых мы видели только издали. Голод тоже начинал давал себя чувствовать, и воспоминания о съеденном завтраке становились все более и более отдалёнными и неясными.
   — Надо полагать, что эта деревня и есть Мир, миновать который мы должны перед тем, как добраться до Брутона. Значит, мы скоро очутимся на границе Сомерсета.
   — Мне бы не до Сомерсета добраться хотелось, а до хорошего куска ростбифа, — жалобно воскликнул Рувим, — я почти уже издох с голода. Я уверен, что в этой хорошенькой деревушке есть сносная гостиница, хотя, по правде говоря, я во время своего путешествия такой гостиницы, как наш «Пшеничный сноп», не видал.
   — Не будет нам ни гостиницы, ни обеда! — воскликнул Саксон. — Взгляните-ка на север и скажите мне, что вы видите?
   На горизонте виднелся длинный ряд блестящих и сверкающих точек. Точки, искрясь и переливаясь, как бриллианты, быстро двигались, сохраняя, однако, своё взаимное расположение.
   — Что это такое? — воскликнули мы оба.
   — Это — кавалерия в походе, — ответил Саксон, — может быть, это наши друзья из Солсбери приближаются к Миру после тяжёлого целодневного похода… Впрочем, нет, я склонен думать, что это другой конный полк. Солдаты находятся очень далеко, и то, что вы видите, — это солнечные лучи, играющие на их касках. Но едут они, если не ошибаюсь, именно в эту деревню. Благоразумнее поэтому будет, если мы не поедем в Мир, а то крестьяне пустят солдат по нашему следу. Итак, мимо и прямо в Брутон. Там мы найдём время и пообедать, и поужинать.
   — Увы! Увы! Вот тебе и наш обед, — горестно воскликнул Рувим. — Я так исхудал, что тело моё катается по охватывающей его кольчуге, как горошина по стручку. И однако, друзья, все это я терплю для протестантской веры.
   — Ладно-ладно, ещё один хороший перегон, и мы будем в Брутоне, где и отдохнём, — сказал Саксон, — а теперь обедать нельзя. Плох тот обед, который надо кончать вместо молитвы беседой с драгунами. Лошади наши ещё свежи, и через час с небольшим мы будем уже на месте.
   И мы двинулись в путь, держась от Мира на почтительном расстоянии. Мир — это та самая деревушка, в которой Карл II скрывался после Ворчестерской битвы.
   Дорога теперь была запружена крестьянами, уходившими из Сомерсетского графства, и подводами фермеров, которые везли на запад запасы провизии. Эти люди гнались только за деньгами и готовы были торговать хоть с королём, хоть с мятежниками, — одним словом, кто больше даст. У многих мы спрашивали о том, как дела, но ничего определённого никто нам сказать не мог. Все, впрочем, говорили, что восстание распространяется. Мы уже находились на одном из краёв местности, охваченной мятежеом.
   Места, по которым нам теперь приходилось проезжать, были чрезвычайно живописны. Низкие холмы пересекались равнинами, орошаемыми большим числом рек. Реку Брью мы переехали по хорошему каменному мосту, и перед нами раскинулся маленький провинциальный город, бывший целью нашего сегодняшнего путешествия. Город Брутон расположен среди лугов, плодовых садов и овечьих пастбищ. На площади мы остановили старуху и спросили, нет ли где поблизости солдат. Женщина ответила, что накануне через город прошла рота Вильтирской конницы, но что теперь в городе и его окрестностях солдат нет. Ободрённые этими словами, мы смело направились в город и скоро очутились около главной гостиницы. У меня осталось смутное воспоминание о церкви, построенной на возвышенном месте, и о странном каменном кресте, который я видел, проезжая по базару, но признаюсь, что все это я припоминаю смутно. Главное, самое приятное воспоминание о Брутоне, оставшееся во мне, — это красивая хозяйка гостиницы и вкусные дымящиеся блюда с пищей, которые она не замедлила поставить перед нами.

Глава XIII

Знаменитый рыцарь Соррейского графства, сэр Гервасйй Джером

   Гостиница была полна народа. Были там правительственные чиновники, курьеры, идущие с места мятежа и обратно, были и местные жители, пришедшие узнать новости и попробовать домашнего пива, приготовленного хозяйкой гостиницы вдовою Гобсон. Несмотря, однако, на всю суматоху и царивший повсюду шум и гам, хозяйка отвела нас в свою собственную комнату, где мы могли в мире и спокойствии поглощать все те прекрасные вещи, которыми она нас угостила. Это преимущество было нам оказано, благодаря хитрым манёврам Саксона, который о чем-то долго шептался с хозяйкой. Надо вам сказать, что Саксон, приобретший во время своих многолетних скитаний много познаний, имел особенный талант устанавливать быстро дружеские отношения с особами прекрасного пола, независимо от возраста, размеров и характера. Благородные и простые, церковницы или раскольницы, либералки или консерваторки, они были все для него равны. Если разумное существо носило юбку, то мой товарищ всегда успевал завоевать его благосклонность, чего достигал, усердно работая языком и принимая самые очаровательные позы.
   — Мы будем вам вечно обязаны, мисстрис, — произнёс он, когда хозяйка поставила на стол дымящийся ростбиф и пудинг из сбитого теста. — Мы лишили вас вашей комнаты. Сделайте нам честь и разделите с нами трапезу.
   — О нет, добрый сэр! — ответила дородная дама, польщённая предложением. — Мне не к лицу сидеть за одним столом с людьми благородного происхождения.
   — Красота имеет права, которые охотно признаются высокопоставленными лицами. Особенно же охотно признают эти права кавалеры, посвятившие себя военному делу! — воскликнул Саксон.
   Его маленькие глаза засверкали, и, с удовольствием оглядывая пышную фигуру вдовы, он продолжал:
   — Нет, честное слово, вы от нас не уйдёте. Я запру дверь. Если вы не хотите кушать, то вы должны выпить с нами, по крайней мере, один стакан аликантского вина.
   — Право, сэр, это слишком много чести! — воскликнула дама Гобсон, кривляясь. — Позвольте уж я схожу в погреб и принесу бутылку самого лучшего вина.
   — Нет, клянусь своей храбростью, вы туда не пойдёте! — воскликнул Саксон, вскакивая со стула. — Зачем же здесь находятся все эти окаянные ленивые слуги, если вам приходится самим исполнять такие обязанности!
   Он усадил вдову на стул и, звякая шпорами, отправился в общую залу. Вскоре оттуда мы услышали его громкий голос. Он кричал на весь дом, ругая прислугу и изрыгая проклятия.
   — Мерзавцы, лентяи, негодяи! — кричал он. — Вы пользуетесь добротой своей хозяйки и несравненной мягкостью её характера!
   Наконец Саксон вернулся, неся в обеих руках по бутылке.
   — Вот и вино, прекрасная хозяйка! — воскликнул он. — Позвольте вам налить стакан. Прекрасное вино: чистое, прозрачное и самого правильного, жёлтого, цвета. Однако ваши плуты умеют поворачиваться, когда видят, что есть мужчина, который может им приказывать.
   — Ах как хорошо бы было, если бы здесь всегда находился мужчина! — воскликнула хозяйка многозначительно и бросила на нашего товарища томный взгляд. — За ваше здоровье, сэр, и за ваше, молодые сэры, — продолжала она и пригубила рюмку. — Дай Бог, чтобы восстание поскорее кончилось, — прибавила она. — По вашему прекрасному вооружению я вижу, что вы служите королю.
   — Да, мы едем по его делам на запад и имеем основание надеяться, что восстание скоро кончится.
   — Дай Бог, дай Бог, — сказала вдова, качая головой. — вот только жалко, что кровопролитие будет. Здесь и теперь рассказывают, что у бунтовщиков уже семь тысяч человек, и они клялись никому не давать пощады. Такие кровожадные негодяи. Ох-хо-хо! Вот уж чего я не понимаю, сэр. Как это дворяне, люди благородные, и вдруг занимаются таким кровавым делом в то время, как они могли бы подыскать себе чистенькое, почтённое занятие. Ну, вот хоть как я, трактирное заведение, например, содержать. И какая жизнь военному человеку, посудите сами! Спит он на голой земле и должен ежеминутно готовиться к смерти. А тот, кто, скажем, хоть трактирное заведение содержит, спит себе в тёплой кровати на пуховой перине, а под кроватью-то погреб, а в нем хорошие вина, вот хоть вроде тех, что вы сейчас пьёте.
   И, говоря это, хозяйка пристально глядела на Саксона, а мы с Рувимом толкали друг друга под столом.
   — А что, моя прекрасная хозяйка, — сказал Саксон, — я полагаю, что восстание поправило ваши дела?
   — Да, сэр, и как ещё поправило, — ответила она. — О пиве я уж и не говорю. Его пьёт простонародье. Больше ли его выйдет или меньше — тут разница небольшая, но теперь ведь, сэр, все большие дороги запружены разными офицерами, лейтенантами, дворянами, мэрами; все они спрашивают самые дорогие старые вина. В три дня я продала этих вин больше, чем прежде в целый месяц, и уверяю вас, сэр, что благородные люди пьют не эль и не спиртные напитки, а приниак, лангедок, тент, мюскадин, кианте и токайское. Никогда бутылки дешевле полгинеи не спросят.
   — Вот как, — задумчиво произнёс саксон. — Значит, вы имеете хорошенький домик и верный доходец?
   Дама Гобсон поставила на стол рюмку и начала себе тереть глаза уголком носового платка.
   — Ах, если бы мой бедный Петер был жив и мог радоваться всем этим удачам, — сказала она, — хороший он был человек, вечная ему память. Только уж, сказать по правде, — как друзьям вам говорю, — под конец он сделался толстый-претолстый и круглый, как бочонок. Ну да что! Дело не в толщине, а в сердце. Сердце главное. Брезговать женихами нельзя в наше время. Если каждая женщина станет выбирать мужчину, который ей нравится, то в Англии будет больше девушек, чем матерей.
   — А скажите, добрая дама, какие мужчины вам больше нравятся? — лукаво спросил Рувим.
   Вдова весело взглянула на круглого Рувима и ответила проворно:
   — Толстые молодые люди мне не нравятся.
   — Что, Рувим, попался! — рассмеялся я.
   — Нет-нет, — продолжала вдова. — Не люблю я скорых на язык молодых людей. Мне нравятся мужчины серьёзные, зрелые, опытные, знающие жизнь. Мне хотелось бы выйти замуж за мужчину высокого ростом и этакого худощавого, мускулистого, жилистого и, опять-таки, чтобы он поговорить умел. Разговорчивый муж и скуку скорее разгонит и сумеет благородного посетителя занять и бутылочку вина с ним разопьёт. И, кроме всего, мужчина должен быть деловой, бережливый. Заведение у меня хорошее, дохода в год двести фунтов — надо, чтобы он все это берег. Да, если бы такой мужчина нашёлся, Джен Гобсон пошла бы с ним хоть сейчас под венец.
   Саксон чрезвычайно внимательно слушал эти слова хозяйки и, когда она замолчала, открыл рот, чтобы отвечать ей, но в эту самую минуту послышалось хлопанье дверей и суетня. Очевидно, пришёл новый посетитель. Хозяйка допила вино и насторожилась.
   В коридоре раздался громкий повелительный голос. Новый гость требовал отдельную комнату и бутылку хереса. Хозяйка вскочила. Чувство долга пересилило в ней желание толковать о своих делах, и она, извинившись перед нами, торопливо направилась встречать нового посетителя.
   Когда хозяйка ушла, Децимус Саксон сказал нам:
   — Ну что, ребята, видите, как дела повернулись? Мне, право, пришла мысль, уж не плюнуть ли мне на Монмауза? Пускай он собственными силами добивается королевства, а я раскину палатку в этом спокойном английском городке.