Дойл Артур Конан. Приключения Михея Кларка

   — Ваша одежда высохла, и я её вам сейчас подам, — сказал я.
   — Не хлопочите, пожалуйста, молодой человек, — ответил он. — Я не имею ничего против той пары платья, которую мне одолжил ваш батюшка. Конечно, я имел в своей жизни и лучшие костюмы, но теперь мне пригодится и одежда вашего батюшки. В дороге не наряжаются, а я теперь не при королевском дворе нахожусь.
   Для меня было совершенно очевидно, что платье моего отца во всех отношениях было лучше, чем то, в котором к нам явился наш гость. Но разговаривать с Саксоном не приходилось. Он зарылся головой в одеяло и не обнаруживал никакого желания продолжать со мной разговор. Мне не оставалось ничего более как сойти вниз.
   Отец хлопотал, приделывая новую пряжку к портупее, а мать и служанка приготовляли завтрак.
   — Выйдем-ка со мной на двор, Михей, — сказал мне отец, — мне нужно сказать тебе слово.
   Работа ещё не начиналась, и двор был пуст. Утро было прекрасное, солнечное. Мы уселись на низкий каменный помост, на котором готовится кожа для дубления.
   — Сегодня утром я пробовал руку, упражнялся саблей, — начал мой отец. — Удары я наношу по-прежнему хорошо, но защита уже не та. Руки перестали быть гибкими. При случае, конечно, и моё теперешнее искусство сойдёт, но — увы! — я уже не тот боец, что прежде. Ах, Михей, ведь я командовал левым флангом лучшего конного полка, какой только когда-нибудь был в Англии! Однако роптать не стану: Бог дал, Бог и взял. Я стар, и вместо меня мой сын возьмёт мой меч и станет сражаться за то же дело, за которое сражался и я. Пойдёшь ли ты на моё место, Михей?
   — Пойду ли? Но куда идти? — спросил я.
   — Тише, сынок, тише, слушай: прежде всего не нужно, чтобы твоя мать знала об этом, ибо сердца женщин слабы. Авраам, когда собрался принести в жертву Богу своего первенца, едва ли сказал об этом своём намерении Сарре. Я так думаю, что он ничего на этот счёт не говорил. Вот, возьми письмо и прочти его. Ты знаешь, кто такой Дик Румбольд?
   — Как же. Вы мне несколько раз о нем говорили. Это ваш старый товарищ?
   — Он самый. Крепкий и правдивый человек. Благочестив он был всегда. Он даже еретиков умерщвлял благочестиво. После того как армия святых была рассеяна, Дик вернулся к частной жизни. Но и сняв мундир, он продолжал гореть ревностью к святому делу. Жил он в Годдесдоне. Там у него было солодовое заведение… Ты, конечно, слышал о знаменитом заговоре в Рай-Хаузе, в котором оказалось замешано столько добрых людей. План этого заговора был составлен в доме Дика Румбольда.
   — Но ведь заговорщики замышляли подлое убийство!
   — Ну-ну! Не увлекайся словами. Это злые еретики оклеветали добрых людей. Никакого тут подлого убийства не было. Заговорщиков было всего тридцать человек, и они собирались напасть на Карла и Иакова в то время, когда те ехали в Ньюмаркет. Напасть они хотели на них, заметь, белым днём. Кроме того, с принцами было пятьдесят гвардейцев. Предполагалось не убийство, а честный бой. Допустим, что король и его брат были бы убиты пистолетом или саблей, но ведь и нападающие рисковали тем же самым. Убийства тут никакого не было.
   Произнося эти слова, отец вопросительно взглянул на меня, как бы ожидая моего согласия, но, по правде сказать, я не был удовлетворён его объяснением. Я не мог оправдать подлого нападения на невооружённых и ничего не подозревающих людей, хотя бы они и ехали в сопровождении телохранителей.
   — Заговор не удался, — продолжал отец, — и Румбольд должен был спасать свою жизнь. Ему удалось спастись от преследователей, и он добрался до Голландии. Здесь он нашёл многих врагов правительства, которые собирались и беседовали между собою. Ими получались довольно частые известия из Англии, особенно из западных графств и из Лондона. В известиях этих говорилось, что теперь самое время сделать вторжение в Англию и что если они его сделают, то получат помощь деньгами и вооружёнными людьми. Голландские изгнанники были не прочь принять план, но некоторое время нуждались в вожде, который пользовался бы популярностью среди английского населения и который бы мог довести до конца такое большое дело. Теперь они имеют такого вождя. Лучшего нам и не надо. И знаешь, кто такой этот вождь? Это возлюбленный вождь протестантов, герцог Монмауз, сын Карла Второго.
   — Незаконный сын, — заметил я.
   — Может быть, незаконный, а может быть, законный. Некоторые люди утверждают, что Люси Вальтер была законной женой Карла. Но законный или незаконный, герцог Иаков Монмауз придерживается здравого учения истинной церкви и любим народом. Пусть только он появится на западе Англии, и солдаты начнут расти, как цветы в весеннее время.
   В виду того, что работники начали уже собираться на дворе и толпились недалеко около нас, отец умолк, встал и, отведя меня в дальний конец двора, продолжал:
   — Монмауз идёт в Англию. Он ждёт, что все храбрые протестанты соберутся около его знамени. Герцог Арджил командует отдельной экспедицией, которая зажжёт пламя. восстания в горной Шотландии. Между ними, заговорщики надеются низвергнуть гонителя верных… Но я слышу голос Саксона. Пойду к нему навстречу. А то он скажет, что я принял его по-мужицки. А ты, сынок, прочти письмо. Прочти его внимательно и помни, что наступает время, когда храбрые люди будут сражаться за веру и свободу. Необходимо, чтобы среди этих честных людей находился представитель старого бунтовского дома Кларков.
   Я взял письмо и отправился в поле. Там, усевшись под одиноким деревом, я принялся читать его. Видите ли вы этот жёлтый листок в моих руках? Это и есть то самое письмо, которое привёз нам некогда Децимус Саксон и которое я прочёл в то светлое майское утро, сидя под тенью боярышника. Я вам прочту это письмо, слушайте:
   «Моему другу и товарищу в деле Божием, Иосифу Кларку. Знай, друг, что помощь близка и что освобождение грядёт к Израилю. Знай, что злой король и нечестивцы, поддерживающие его, будут поражены и окончательно низвержены, так что никто из них не познает места своего на земле. Готовься же засвидетельствовать свою верность святому делу и не уподобься слуге нерадивому, которого господин его нашёл спящим. Богу угодно было, чтобы мы, сыны гонимой Церкви, из Англии и из Шотландии собрались сюда, в добрый лютеранский город Амстердам. А когда нас собралось много,, то мы и решили взяться за доброе дело. Между нами есть много именитых людей, как-то: милорд Грей из Йорка, Уэд, Дэр из Таунтона, Айлофф, Гольмс, Холлис, Гуденоф и другие, имена коих узнаешь впоследствии. Из шотландцев здесь находятся герцог Арджил, пострадавший много за Ковенант, сэр Патрик Юм, Флетчер из Сальтуна, сэр Джон Кохран, доктор Ферюсон, майор Эльфинстон.
   К сему списку мы охотно присоеденили бы Локка и старого Галя Людло, но — увы! — Они, подобно людям Лаудикийской Церкви, ни холодны, ни горячи. Свершилось важное событие: Монмауз, предававшийся долгое время изнеженности с женщиной Мидианкой по имени Венворт, устремил наконец душу свою к более возвышенным целям и изъявил согласие добиваться английской короны. Но в то же время выяснилось, что шотландцы предполагают иметь своего собственного вождя. И вследствие этого нами решено, что Арджил — ходящие без панталон дикари называют его Мак-Калом-Мором — будет командовать отдельной экспедицией, которая высадится на западном берегу Шотландии. Здесь он надеется собрать пять тысяч воинов, к которым присоединятся все сторонники ковенанта и западные виги. Эти люди будут великолепными солдатами, если им дадут богобоязненных и опытных офицеров, знающих военные обычаи. С этими словами Арджил сумеет занять Глазго и прогнать войска короля к северу. Я и Айлофф отправляемся с Арджилом. Возможно, что в то время, когда твои глаза будут читать эти слова, наши ноги будут уже попирать шотландскую почву. Более сильная экспедиция отправляется с Монмаузом. Она высадится на западном берегу Англии в таком месте, где мы уверены встретить много друзей. В письме я не называю этого места, ибо оно может быть прочтено и не тобой одним. Но о месте высадки ты будешь своевременно уведомлен. Я написал всем добрым людям, живущим вблизи берега, прося их помочь и поддержать восстание. Король слаб и ненавидим большинством своих подданных. Нужен только один сильный удар, чтобы низвергнуть его корону в прах. Монмауз двинется через несколько недель, закончив необходимые приготовления и выждав благоприятную погоду. Если ты можешь прийти к нам на помощь, мой старый товарищ, то я знаю, что ты придёшь. Ты не из тех, кого надо понуждать к защите нашего знамени. Но, может быть, мирная жизнь и годы помешают тебе принять участие в войне. Тогда присоединились к нам в своих молитвах и, подобно святому пророку древности, умоляй Господа, чтобы он даровал нам победу. Кроме сего, я слышал, что дела твои процветают и что Бог тебе дал много земных благ. Если это так, то, может быть, ты найдёшь возможным снарядить на свой счёт одного или двух воинов. Или же послать дар в нашу военную казну, которая не очень-то богата. Уповаем мы не на золото, а на наши мечи и на правоту нашего дела, но от золота, однако, не откажемся. Если мы падём, то падём как мужи и христиане. Если же мы победим, то увидим, как клятвопреступник Иаков будет переносить несчастье, когда оно выпадет на его долю. Сей Иаков, гонитель святых, имеет сердце, подобное мельничному жёрнову. Он улыбался, когда мучители по его повелению истязали верных в Эдинбурге, вывёртывая им пальцы из суставов. Да будет рука Всевышнего с нами
   Я весьма мало знаю человека, который подаст тебе это письмо, но сам он говорит, что принадлежит к числу избранных. Если ты отправишься в лагерь Монмауза, непременно возьми его с собою. Я слышал, что этот человек участвовал в германской, шведской и турецкой войнах и хорошо знает военное дело. Передай моё почтение твоей супруге, скажи ей, чтобы она почаще читала послание к Тимофею, глава II, стихи 9 и 15. Твой брат во Христе Ричард Румбольд».
   Прочтя очень внимательно это длинное письмо, я положил его в карман и вернулся домой завтракать. Когда я входил к вам в комнату, отец вопросительно на меня взглянул. Я понял, что означает этот взгляд, но готового ответа у меня ещё не было. Я не знал, на что решиться.
   В этот день Децимус Саксон собирался в путешествие по окрестностям для того, чтобы раздать письма. Саксон обещал вернуться в самом скором времени. Перед уходом его случилось маленькое несчастье. В то время как мы разговаривали о предстоящем нашему гостю путешествии, брат схватил коробку, в которой отец хранил порох, и начал с нею играть. Порох вспыхнул, и куски металла полетели во все стороны, ломая стены. Взрыв был так громок и неожидан, что мы с отцом вскочили, но Саксон, который сидел спиной к брату, продолжал спокойно сидеть на своём месте, причём на его суровом, загорелом лице не отразилось ни малейшего следа волнения. Богу угодно было, чтобы никто от этого случая не пострадал. Даже сам брат Осия оказался совершенно невредимым, но этот случай заставил меня глядеть на нашего нового знакомого с большим, чем прежде, уважением. Появление Саксона на деревенской улице произвело сенсацию. Его длинная, узловатая фигура, его жёсткое, загорелое лицо, выглядывающее из-под, заломленной набекрень шляпы с серебряным шитьём, его молодцеватый вид — произвели должное впечатление. Мне было даже неприятно, что на Саксона так внимательно смотрят. А что, как его спросят, кто он такой, и арестуют? Последует обыск, компрометирующие письма будут найдены, и что тогда с нами станется? К счастию, однако, наши односельчане не простёрли своего любопытства до расспросов, а ограничились тем, что стояли у своих дверей и окон с широко разинутыми ртами. Саксон, довольный возбуждённым его особою вниманием, шёл, высоко подняв голову и размахивая тонкой палкой, которую я дал ему на дорогу.
   Наши возымели о Саксоне самое лучшее мнение. Отец хвалил его за благочестие, и кроме того, Саксон уверил его, что много пострадал в своей жизни за протестантскую веру. Благосклонность же матушки Децимус снискал, рассказав ей о том, как носят платки женщины в Сербии и как выращивают и ухаживают за ноготками в некоторых местностях Литвы. Что касается меня, то признаюсь, что я продолжал питать к этому человеку глухое недоверие и решил наперёд не доверяться ему без надобности. Теперь, впрочем, мне волей-неволей приходилось с ним обращаться как со своим. Он был прислан к отцу его друзьями.
   А я сам? Что мне делать? Исполнить ли мне желание отца и обнажить саблю в защиту восставших или же отойти в сторону и подождать событий? Конечно, уж если нужно кому-нибудь из наших ехать, то лучше если поеду я, а не отец, но вот вопрос: зачем я поеду? Сильных религиозных чувств у меня не было. Папство, Церковь, раскол — во всех этих религиях я видел много хорошего, но ни за одну из них я не находил нужным проливать кровь. Пускай Иаков клятвопреступник и злодей, но так или иначе он — законный король Англии. Сплетням о тайном браке Карла с Люси Вальтере я не верил, и, стало быть, претендент на престол, Монмауз, — незаконный племянник царствующего короля и, как таковой, никаких прав на английскую корону не имеет. Допустим, что Иаков дурной монарх, но кто дал право народу свергать своего законного монарха с престола? Кто судья его дурных поступков? Таких судей нет, и судья у короля только один — Сам Бог.
   Но так или иначе, а Иаков нарушил сам данную им присягу, а раз это так, то и его подданные могут считать себя свободными от присяги на верность.
   Да, трудный вопрос приходилось разрешить мне, воспитанному в деревне молодому человеку, тем не менее вопрос должен быть разрешён, и чем скорее, тем лучше. Я надел шляпу и пошёл по деревенской улице, думая над положением.
   Но у нас на селе нелегко остаться наедине с собой. Дело, видите ли, вот в чем… Меня, дорогие внучки, у нас в деревне любили; я пользовался благоволением и у старых, и у малых. Вследствие этого я теперь не мог десяти шагов сделать спокойно. То кто-нибудь подойдёт и поздоровается, то окликнет и спросит о чем-нибудь. Кроме того, за мной увязались маленькие братья, а к нам присоединились дети булочника Митфорда и две маленькие девочки, дочери мельника. Насилу-насилу я уговорил шалунов отвязаться от меня и заняться игрой, а через две минуты меня уже атаковала вдова Фуллартон и стала жаловаться на судьбу. У неё, изволите ли видеть, точильный камень из рамы вывалился, и ни она сама, ни её домашние вставить его не могут. Пришлось поправлять камень, что я сделал скоро и пошёл снова гулять. Но миновать гостиницу Джона Локарби мне было нельзя. Отец Рувима выскочил на улицу и начал меня звать выпить чего-нибудь.
   — Я вас угощу лучшим мёдом, какой только можно достать в околотке, — заговорил он важно, усаживая меня за стол и откупоривая бутылку, — и мёд этот приготовлен мною лично. Благослови вас Бог, мистер Михей, вон какой вы выросли! Чтобы поддерживать этакую махину в порядке, надо большое количество разных подкрепительных средств.
   — А напиток этот достоин тебя, Михей, — добавил Рувим, который в это время мыл бутылки.
   — Ну, что скажете, Михей, неправда ли недурной мёд? — спрашивал трактирщик. — Да, хотел ещё вам сказать два словечка. Вчера здесь были сквайр Мильтон и Джонни Фернелей из Бэнка. Они говорят, что в Фэрхене есть силач, который не прочь померяться с вами. Я ставлю на вас.
   — Потише, потише! — засмеялся я. — Вы хотите, чтобы я был призовым бульдогом, который кидается на всех. Ну, что толку в том, кто из нас кого одолеет — он ли меня или я его?
   — Как что толку? А честь Хэванта, разве это не толк? — ответил трактирщик, а затем, налив мне меду, прибавил: — Впрочем, вы правы, для такого молодого человека, как вы, жизнь в деревне, со всеми её мелкими успехами и радостями, должна казаться жалкой и ничтожной. Вы так же не у места здесь, как виноградное вино на обеде для подёнщиков. Человек вашей закваски должен подвизаться не на улицах Хэванта, ваше имя должно греметь во всей Англии. Чего вы, в самом деле, добьётесь здесь, колотя шкуры и дубя кожу?
   Рувим засмеялся и сказал:
   — Отчего это, Михей, не догадаются сделать тебя путешествующим рыцарем? Тогда твоя судьба переменится. Тогда твою кожу станут колотить и твоя кожа окажется выдубленной.
   — У тебя, Рувим, всегда тело было короткое, а язык длинный, — воскликнул трактирщик, а затем, обращаясь ко мне, продолжал: — Но говоря по правде, Михей, я вовсе не шучу, говоря, что вы губите свою молодость живя здесь, в деревне. Жизнь у вас теперь самая настоящая, кровь играет в жилах. Вы пожалеете об этом времени, когда состаритесь, когда вам придётся пить противные, безвкусные подонки дряхлости.
   — Теперь уже заговорил пивовар, — произнёс Рувим, — но, если хочешь знать, Михей, отец прав, несмотря на то что он выражает свои мысли пиво-медоваренным слогом.
   — Я подумаю о ваших словах, — сказал я и, простившись с отцом и сыном, снова вышел на улицу.
   Когда я проходил мимо дома Захария Пальмера, старик сидел у порога и прилаживал какую-то дощечку. Он поглядел на меня и поздоровался.
   — У меня есть для вас книга, мой мальчик, — сказал он.
   — Но я ещё не окончил «Комуса», — ответил я, читавший в это время данную мне Пальмером поэму Мильтона. — А что, дядя, это какая-нибудь новая книга?
   — Книга эта написана учёным Локком и говорит о государстве и об искусстве управления государством. Книга небольшая, но мудрости в ней так много, что если положить её на чашу весов, то она может перетянуть целую библиотеку. Теперь я сам читаю эту книгу, но завтра или послезавтра я её окончу и отдам вам. Хороший человек мистер Локк! Вот и теперь он живёт скитальцем и изгнанником в Голландии. Он предпочёл изгнание, а не захотел преклонить колен перед тем, что осуждала его совесть.
   — Правда ли, что среди изгнанников много хороших людей? — спросил я.
   — О, все это цвет нашей страны, — ответил старик, — плохо государству, которое прогоняет благороднейших и честнейших граждан. Можно опасаться, что наступают дни, когда каждому придётся выбирать между верой и свободой. Я уже стар, мой мальчик Михей, но думаю, что мне ещё до смерти придётся быть свидетелем диковинных событий в этом некогда протестантском государстве.
   — Но если бы изгнанники взяли верх, — возразил я, — они бы возвели на престол Монмауза, а он не имеет никакого права на корону.
   — Ну, это не так, — произнёс Захария, кладя наземь рубанок, — именем Монмауза изгнанники воспользовались только для того, чтобы придать силу своему предприятию.
   Им нужен популярный вождь — вот в чем дело. Если Иаков будет низвергнут, сейчас же будет созван парламент, который и изберёт ему преемника. Все это так понимают. Если бы дело обстояло иначе, Монмауза бы не поддерживали многие из тех, которые его поддерживают.
   — Слушайте, дядюшка, — сказал я, — я хочу быть с вами откровенным, а вы ответьте мне искренне, что вы думаете. Скажите, должен ли я стать в рядах войск Монмауза, если он поднимет знамя восстания?
   Плотник погладил свою белую голову и некоторое время подумал.
   — Щекотливый это вопрос, — ответил он наконец, — но, кажется, на него можно дать только один ответ такому человеку, как вы. Ведь вы — сын вашего отца. Конец царствования Иакова должен быть положен как можно скорее; только в том случае и можно рассчитывать на сохранение старой веры. Если же теперешнее положение дел продлится, то зло укоренится. Тогда даже низвержение тирана не истребит злого семени папизма, засевшего на английскую почву. Я утверждаю поэтому следующее: если сделают попытку свергнуть тирана, то все сторонники свободы совести должны к ним присоединиться. Вы, мой сын, гордость нашего села, и самое лучшее, что вы можете сделать, так это посвятить свою силу и мужество делу освобождения страны от невыносимого ига. Я вам даю опасный и злой совет. Исполнив этот совет, вы, может быть, должны будете кончить исповедью у священника и кровавой смертью, но, жив мой Бог, тот же самый совет я дал бы и родному сыну!
   Такие слова сказал мне старый плотник. Голос его дрожал от волнения. Наконец он умолк и снова стал работать над сво.ей дощечкой, и я, поблагодарив его за совет, двинулся далее, размышляя над сказанными мне словами. Долго мне думать не пришлось, однако, ибо мои размышления были прерваны хриплым окриком Соломона Спрента.
   — Гой! Эгой! — заревел он во весь дух, несмотря на то что я находился от него всего в нескольких шагах. — Неужто вы минуете мой дом с поднятым якорем? Бросайте якорь, убирайте паруса, говорю я вам, убирайте паруса!
   — Здравствуйте, капитан, я вас не заметил, — ответил я, — я шёл задумавшись.
   — Видел-видел, — ответил старый моряк, пролезая через щель в заборе своего садика на улицу, — вы шли по течению с закрытыми бойницами, не глядя на встречные суда. Клянусь головой негра, парень, что не надо в наши времена брезговать приятелями. Друзей на улице не поднимешь.
   Встречая друга, неукоснительно выбрасывай приветственный флаг. Я осердился, право; будь у меня скобка, я бы дал выстрел по вашей носовой части.
   Ветеран был, по-видимому, раздражён, и я нашёл нужным ещё раз извиниться.
   — Не сердитесь, капитан, я задумался и не видал вас.
   — Мне и самому приходится сегодня крепко думать, — ответил он более мягким голосом. — Что вы, например, скажете о моей оснастке?
   И он начал медленно поворачиваться передо мной, жмурясь от солнца; тут я впервые заметил, что Соломон Спрент одет сегодня с необыкновенной тщательностью. На нем был одет голубой камзол из тонкого сукна, по которому шло восемь рядов пуговиц. Панталоны были сделаны из той же материи, причём «на коленях красовались большие банты из лент. Жилет-был из светло-голубой материи и отделан маленькими серебряными якорями и обшит широким кружевом. Сапоги были так широки, что казалось, будто Соломон поставил свои ноги в ведра. На жёлтой портупее, надетой через правое плечо, висел кортик.
   — Судно заново покрашено, — сказал мне старый моряк, подмигивая. — Каррамба! Кораблик-то хоть и стар, а воды до сих пор не пропускает. Что вы скажете, если я брошу свой канат на небольшую шхуну и возьму эту шхуну на буксир?
   — Шкуру!? — воскликнул я, не расслышав.
   — Шкуру? За кого вы меня принимаете? Уличных шкур никогда недолюбливал. Она — хорошая девка, эдакое славное, водонепроницаемое судёнышко, и вот теперь я полагаю отвести это судёнышко в гавань.
   — Давно я не слыхал таких приятных вестей, — воскликнул я, — я даже не знал, что вы уже помолвлены. Когда же день свадьбы?
   — Тише-тише, дружок, идите медленно и держитесь своей линии. Вы вышли из фарватера и попали в мелкую воду. Я вам не говорил, что я уже помолвлен.
   — Что же вы хотели сказать в таком случае? — спросил я.
   — А то, что я поднял якорь, распустил паруса и готовлюсь направиться к ней полным ходом сделать предложение. Видите ли…
   Он снял шапку и, почесав голову, покрытую редкими волосами, прибавил:
   — Девок я видал на своём веку довольно — и в Леванте, и на Антильских островах. Я говорю о девках, которые с моряками знакомства заводят. Народ это, так сказать, раскрашенный и норовит больше насчёт кармана. Они спускают свой флаг только после того, как в них бросишь ручную гранату. Но эта девка — судно особой постройки. Мне придётся лавировать с особой осторожностью, а то тебя, того и гляди, пустят ко дну прежде, чем ты успеешь завязать бой. Что вы скажете на это, а? Должен ли я её смело атаковать с борта и открыть огонь из малых орудий, или же лучше держаться на дальнем расстоянии и приготовиться к долгому и упорному бою? Ведь у вас, сухопутных крючков, языки склизкие, точно салом намазаны, вы умеете с девками тары-бары разводить, а я моряк, говорить по-вашему не умею. Вот если она захочет выйти за меня замуж, то я буду с ней делить и бури и непогоды до тех пор, пока сам ко дну не пойду.
   — Я едва ли могу посоветовать вам что-нибудь в этом деле, — ответил я. — У меня ещё меньше опыта, чем у вас. Думается мне, что вам следовало бы поговорить с нею откровенно, как и подобает честному моряку.
   — Так-так. А она может согласиться или не согласиться — как хочет. Знаете, кто это такая? Это Феба Даусон, сестра кузнеца. А теперь дадим задний ход и выпьем малую толику настоящего нантского вина перед уходом. Я получил недавно бочонок от приятелей; королю не уплачено за этот бочонок ни гроша.
   — Нет, уж с вином-то надо погодить, — ответил я.
   — Разве? Ну, что ж, может быть, вы и правы. Подымайте-ка якоря и идите под всеми парусами, вам пора.
   — Но зачем я-то пойду? Я тут ни при чем.
   — Как! Вы ни при чем, ни при… Соломон Спрент не мог от волнения продолжать и только смотрел на меня глазами, в которых светился упрёк.
   — Я был о вас лучшего мнения, Михей. Никак я не думал, что вы оставите на произвол судьбы старый, продырявленный корабль. Я думал, что вы мне окажете помощь и будете обстреливать врага из всех орудий.
   — Но что же вы от меня хотите?
   — Я хочу, чтобы вы мне оказали помощь в случае надобности. Я возьму шхуну на абордаж, а вы её обстреливайте с килевой части. Если мне удастся захватить палубу бак-борта, вы должны занять штирбот. Если я получу несколько пробоин, вы должны возобновить огонь и дать мне время произвести починки. Неужели же вы меня оставите, милый человек?
   Морские употребления и метафоры старого моряка не всегда были для меня понятны, но что я понимал вполне, так это то, что Соломон Спрент желал, чтобы я во что бы то ни стало сопровождал его к невесте. От этого удовольствия я желал уклониться. Долго я толковал со старым моряком, и наконец мне удалось ему доказать, что моё присутствие принесёт ему вред вместо пользы и что невеста, ввиду моего присутствия, непременно ему откажет.