Страница:
Джефрис глянул на старшину присяжных и спросил:
— Каков будет вердикт?
Старшина присяжных поднялся с места и, ухмыляясь, произнёс:
— Виновны, ваше сиятельство. Присяжные закивали головами и стали, смеясь, перешёптываться.
— Ну, конечно, конечно, они виновны, как Иуда Искариотский! — воскликнул судья, торжествующе глядя на толпу стоявших перед ним крестьян и горожан. — Пристав, пододвиньте их немного поближе. Я хочу их рассмотреть. Ага, лукавцы, попались теперь? Вы изобличены и не можете никуда спастись. Ад уже ожидает вас. Слышите ли вы? Вы не боитесь ада?
Этот человек был словно одержим дьяволом. Говоря эти слова, он хлопал рукой по красной подушке, лежавшей перед ним, и все его тело извивалось от сатанинского смеха. Я поглядел на товарищей, У всех лица были словно мраморные. До такой степени они были неподвижно спокойны. Напрасно судья старался испугать их, напрасно он жаждал увидать слезы на глазах и дрожащие губы. Этого удовольствия он не получил.
— Если бы была моя власть, — продолжал Джефрис, — ни один из вас не остался бы в живых. Все вы болтались бы на верёвках. Да и не вас одних я повесил бы, изменники. Я истребил бы всех, кто сочувствует вашему гнусному делу, я повесил бы всех, которые служат ему только на словах, которые осмеливаются вступаться за изменников и бунтовщиков. О, будь моя власть… Суд в Таунтоне остался бы навсегда памятным! О, неблагодарнейшие бунтовщики! Слышали ли вы о том, что наш мягкосердечный и сострадательный монарх, лучший их людей… секретарь, занесите эти слова в протокол… по предстательству великого и доброго государственного деятеля, лорда Сундерлэнда… секретарь, занесите и эти слова… сжалился над вами? Неужели и это вас не смягчило? Неужели и теперь вы себя не презираете? Я говорю, что, помышляя об этом милосердии монарха…
Тут судья сделал движение, словно его схватила судорога. По лицу у него заструились слезы, и он громко зарыдал. А затем, перестав рыдать, он продолжал:
— Когда я помышляю о христианском всепрощении нашего ангела короля, об его неизречённом милосердии, мне поневоле приходит на ум другой высший Судия, перед которым все — и даже я — должны будем предстать в своё время. Секретарь, занесли ли вы в протокол эти мои слова или я должен их повторить?
— Я занёс их в протокол, ваше сиятельство.
— Пометьте на полях, что главный судья рыдал. Нужно, чтобы король знал, как мы относимся к этим гнусным злодеям. Итак, изменники и противоестественные бунтовщики, знайте, что оскорблённый вами добрый отец выступил, чтобы защитить вас от кары закона, вами нарушенного. По его поведению мы назначаем вам наказания, которые вы вполне заслужили. Если вы ещё не разучились молиться, если ересь, вас погубившая, не истребила начатков добра, свойственного человеческой природе, станьте на колени и вознесите благодарение Богу. От имени короля я вам объявляю полное помилование.
И при этих словах судья встал с места, как бы собираясь удалиться из залы. Исход дела был так для нас неожидан, что мы переглянулись в полном недоумении. Солдаты и юристы были также удивлены. Немногочисленные крестьяне, пробравшиеся в залу проклятого суда, зашумели от радости и стали рукоплескать.
Джефрис помолчал, на лице у него появилась зловещая улыбка. Обращаясь к нам, он заговорил снова:
— Это помилование, однако, сопряжено с некоторыми условиями и ограничениями. Всех вас увезут отсюда закованными в Пуль, и там вы найдёте ожидающий вас корабль. Там вас с другими изменниками посадят в трюм этого корабля и отвезут на королевский счёт на плантации, где вы будете проданы в рабство. Пошли вам Бог хозяев, которые наказывали бы вас почаще палками и плетьми. Только этим способом и можно сломить ваше проклятое упрямство и сделать из вас сколько-нибудь честных людей.
Судья Джефрис снова стал собираться уходить, но в эту минуту к нему подошёл один из коронных обвинителей и шепнул что-то на ухо.
— Верно, верно, а я было и позабыл об этом! — воскликнул Джефрис. — Эй, пристав, ведите преступников назад. Вы, может быть, воображаете, что под плантациями я подразумеваю американские владения его величества. Нет, туда вас не пошлют. Там и без вас, к сожалению, много еретиков, таких же, как вы. В Америке вам трудно спасти душу. Попав в среду единомышленников, вы только ещё больше развратитесь. Нельзя тушить огонь, подкидывая в костёр новые поленья. И потому вас в Америку не отправят. Под плантациями я разумею Барбадос и Индию. Там вы будете жить вместе с другими рабами. Кожа у этих рабов чернее, чем у вас, но души у них куда белее ваших — за это я вам ручаюсь!
Этой речью закончилось судебное заседание, и нас повели по кишащим народом улицам обратно в тюрьму, из которой мы пришли в суд.
На всех перекрёстках улиц мы видели качающиеся на виселицах изуродованные тела наших товарищей. Головы их, с оскаленными зубами, торчали на колах и пиках. Я уверен, что в самых диких странах языческой Африки не творилось никогда ужасов, свидетелем которых был старый английский город Таунтон во время пребывания в нем Джефриса и Кирке. Смерть господствовала всюду, горожане ходили, как тени, не осмеливаясь даже надеть траура. На их глазах казнили их родственников и друзей. Горесть и скорбь были строго воспрещены. Все огорчённые были бы сочтены изменниками.
Едва мы успели вернуться в тюрьму, как в наше помещение вошёл отряд солдат с сержантом во главе. Впереди караула шёл долговязый, бледный, с огромными, выдающимися вперёд зубами человек. Одет он был в ярко-голубой камзол и шёлковые панталоны. Пряжки на башмаках и эфес шпаги были вызолочены. Очевидно, это был один из лондонских франтов, приехавший по делу, или из-за любопытства в Таунтон поглядеть на усмирение бунтовщиков.
Он двигался вперёд на цыпочках, словно французский танцмейстер, помахивая перед своим огромным носом надушённым платком. В левой руке он нёс пузырёк с ароматическими солями, который поминутно подносил к носу.
— Клянусь Богом! — воскликнул он. — От этих жалких негодяев идёт страшная вонь. Я задыхаюсь, клянусь Богом, что я задыхаюсь! Право, я не стал бы бунтовать уже из-за одного того, чтобы не находиться в такой вонючей компании. Сержант, скажите, нет ли среди них кого-нибудь, больного лихорадкой? А?
— Они здоровы как тараканы, ваша честь, — ответил сержант, делая под козырёк.
Франт залился пронзительным, дребезжащим смехом:
— Ха! ха! ха! Нечасто, видно, вам делают визит такие высокопоставленные лица? В этом я готов держать пари. А я прибыл сюда по делу, сержант, по делу. Меня привела сюда «Auri sacra fames». Вы помните, сержант, как это говорит Гораций Флакк?
— Никогда, сэр, не слыхал, как этот господин говорил. По крайней мере, при мне они ничего не изволили сказывать.
— Ха! ха! ха! Так вы никогда не слыхали Горация Флакка? Ваш ответ бесподобен, сержант. Когда я расскажу о вас у Слафтера, все будут кататься со смеху; за это я ручаюсь. Вообще, я умею смешить людей. На меня даже у Слафтера жалуются. Когда я начинаю какой-нибудь рассказ, даже прислуга останавливается и слушает, и начинается полный беспорядок. О, пусть мне снесут голову, но эти арестанты грязный и противный народ. Сержант, скажите, чтобы мушкетёры стали поближе ко мне: я боюсь, что арестанты кинутся на меня.
— Не беспокойтесь ваша честь, мы вас убережём.
— Мне разрешено взять дюжину. А капитан Пограм обещал мне заплатить по двенадцати фунтов за голову. Но мне нужны здоровые ребята. Мне нужен крепкий, выносливый скот. Их много мрёт во время перевозки, да и климат тамошний на них действует. Но вот, я вижу одного; этот мне годится. Он ещё очень молодой человек, и в нем много жизни, много силы. Отметьте его, сержант, для меня, отметьте.
— Слушаю, ваша честь, слушаю, его зовут Кларком. Я его для вас отметил.
Франт поднёс к носу голубой пузырёк и воскликнул:
— Нашёл дурака, надо искать под пару рыбака. Ха-ха-ха! Вы понимаете эту остроту, сержант? Проникли ли вы в смысл шутки вашим медленным умом? Ах, черт меня возьми, я прямо прославился в столице своим остроумием. Сержант, отметьте для меня также вот этого черноволосого, да, кстати, и того молоденького, что рядом с ним стоит. Отметьте его: он — мой. Ай-ай! Молоденький махает на меня рукой. Сержант, защитите меня! Где мой пузырёк? Чего вы, молоденький, успокойтесь.
Молодой крестьянин, на которого указал франт, ответил:
— Прошу милости у вашей чести. Раз вы меня выбрали в свою партию, возьмите и моего отца. Вот он. Мы вместе поедем.
— Пфуй! Пфуй! — закричал франт. — Вы, молоденький, сошли с ума, прямо сошли с ума. Слыхано ли когда что-либо подобное? Моя честь запрещает мне такие поступки. Могу ли я подсунуть старика моему честному другу капитану Пограму. Фи-фи-фи! Удавите меня, если капитан Пограм не скажет, что я его обманул. А вот тот рыжий мне нравится, сержант. Вид у него весёлый. Негры подумают, что он — огненный. Итак, эти люди — мои, да запишите вот этих шестерых мужиков. Они — прездоровые. И это будет, значит, моя дюжина.
— Да, вы забрали самых лучших, — заметил сержант.
— Ну, конечно. Я всегда умею выбрать, что нужно. Двенадцать раз двенадцать. Это выходит около полутораста фунтов, сержант, и деньги эти мне достались даром, друг. Я сказал всего два слова — и готово. Знаете, что я сделал.
У меня жена — очень красивая женщина. Я велел ей одеться по моде, и она поехала к моему доброму приятелю секретарю. Он и подарил ей дюжину бунтовщиков. «Вам сколько?» — спросил секретарь, а жена и говорит: «Довольно будет дюжины». Несколько строчек на бумагу — и дело сделано. Дура моя жена. Отчего она не спросила сотню. Но кто это такой, сержант, кто это такой?
В тюрьму уверенно и властно, бряцая шпорами, влетел маленьких человек, быстрый в движениях, с лицом, похожим на яблоко. Он был одет в верховой камзол и высокие сапоги. За ним тащилась старинная шпага, шёл он, помахивая длинным бичом.
— Здравствуете, сержант! — крикнул он громко и повелительно. — Вы, конечно, слыхали про меня? Я мастер Джон Вутон из Лангмир-Хауза близ Дольвертона. Я восстал против бунтовщиков во имя короля, и мэстер Гостольфин в Палате Общин назвал меня одним из местных столпов отечества. Именно так мэстер Гостольфин и выразился. Не правда ли, это прекрасное выражение? Выражение «столпы» указывает на уподобление государства дворцу или храму — верные королю люди. Один из таких столпов — я. Я — местный столп, я имею, сержант, королевское разрешение взять себе из числа этих арестантов десять здоровенных плутов и продать их. Такова награда за мои труды в пользу отечества. Подведите арестантов. Я буду выбирать.
Лондонский франт приложил руку к сердцу и поклонился новопришедшему так низко, что его шпага поднялась остриём к потолку.
— Стало быть, сэр, мы пришли сюда по одному и тому же поводу, — произнёс он, — позвольте представиться: готовый служить вам сэр Джордж Дониш, ваш вечно преданный и покорный слуга! Распоряжаетесь мною, как вам заблагорассудится. Я, сэр, вне себя от радости по случаю того, что имею высокую честь с вами познакомиться.
Сельский помещик, по-видимому, опешил от этого потока лондонских комплиментов.
— Гм, сэр! Да, сэр! — бормотал он, тряся головой. — Рад вас видеть, сэр, чертовски рад, но я теперь буду выбирать людей, сержант. Время не терпит. Завтра Шептонская ярмарка, и я должен спешить туда. У меня там продажный скот. Вот этот здоровый малый, — при этом помещик показал на меня, — я его возьму.
— Извините, сэр, я предупредил вас, — воскликнул придворный, — как мне ни неприятно огорчать вас, но этот человек принадлежит мне.
— В таком случае я возьму этого, — произнёс помещик, указывая кнутом на другого пленника.
— Это тоже мой. Хе-хе-хе! Как хотите, но это выходит забавно.
— Черт побери? Да скольких вы взяли? — крикнул помещик из Дольвертона.
— Дюжину — хе-хе-хе! Целую дюжину! Все,, которые стоят по этой стороне, — мои. Я взял верх над вами, хе-хе-хе! Пусть меня повесят, если я вру. Кто раньше встал… вы, конечно, знаете эту пословицу?
— Это прямо позор! — горячо воскликнул помещик. — Мы сражаемся, мы рискуем собственной шкурой, а когда все кончено, являются ливрейные лакеи и выхватывают у порядочных людей из-под носа лучшие куски.
— Ливрейные лакеи, сэр! — взвизгнул франт. — Чтобы вы издохли, сэр! Вы самым чувствительным образом затронули мою честь, сэр. Я умею проливать кровь, сэр! Вы будете через минуту зиять ранами, сэр! Возьмите скорее свои слова назад, сэр!
— Пойди прочь, шест для просушки белья! — презрительно бросил помещик. — Вы похожи на птицу, питающуюся падалью. Черт вас возьми, разве о вас говорили в парламенте? Разве вас называли столпом отечества? Прочь от меня, разряженный манекен!
— Ах вы, дерзкий мужик! — закричал франт. — Ах вы, грубый неотёсанный невежа! Какой вы столп? Вас самих надо привязать к столбу и отхлестать плетьми… Ай-ай-ай, сержант, он обнажает шпагу. Уймите его поскорее, а то… я его убью.
— Ну-ну, джентльмены! — крикнул сержант. — Здесь ссориться нельзя. У нас в тюрьме на этот счёт строго, но против тюрьмы есть лужок. Там можете драться как вам угодно. Не хотите ли, я вас туда проведу?
Но предложение сержанта не понравилось разгневанным джентльменам, и они продолжали переругиваться, стращая друг друга поединком и хватаясь то и дело за шпаги. Наконец наш хозяин-франт ушёл, а сельский помещик выбрал себе десять человек и ушёл, проклиная жителей Лондона, придворных, сержанта, пленных и неблагодарное правительство, которое так плохо оплатило его преданность и усердие. Эта была только первая из многочисленных сцен в этом же роде. Правительство хотело удовлетворить всех своих сторонников и пообещало больше, чем могло исполнить. Грустно мне это говорить, но не только мужчины, а и женщины, в том числе титулованные дамы, ломали руки и жаловались на правительство. Им всем хотелось получить в свою собственность бедных сомерсетских крестьян и затем продать их в рабство.
Толковать с этими дамами было совершенно бесполезно. Они не понимали гнусности дела. Им казалось, что торг сомерсетскими крестьянами — чистое и честное дело.
Да, милые внучата, зима-то вот и проходит. Длинная она была и скучная, и все вечера мы с вами проводили в воспоминаниях о прошедшем. Я вам рассказываю о событиях и о людях, которые давно лежат в сырой земле. Мало осталось таких седых стариков, как я. Ты, Иосиф, кажется, записываешь все, что я рассказываю. Каждое утро, как я замечаю, ты сидишь и пишешь. Это ты хорошо придумал. Ваши дети и внучата прочтут эту рукопись с удовольствием. Они будут, надеюсь, гордиться делами своих предков. Но теперь, дети, скоро наступит весна. Снег с земли сойдёт, и покажется зелёная травка. Вам станет веселее, вы найдёте себе занятие получше, чем сидеть и слушать россказни болтливого старика. Ну-ну, не качайте головами! Вы — молодые ребята, вам надо бегать, укрепляться телесно.
Какая вам польза сидеть в душной комнате и слушать дедушку? Да кроме того, моя история подходит к концу. Я ведь собирался рассказать вам только о восстании на западе Англии. Правда, моя история вышла скучная и грустная, в ней нет звона колоколов и свадебных пиров, которые полагаются в книгах, но в этом не меня вините, а историю. Правда — это строгая хозяйка. Уж если взялся говорить правду, то и говори её до самого конца; жизнь не всегда бывает похожа на голландский садик с подстриженными и аккуратными деревцами. В жизни много горя, зла и дикости.
Три дня спустя после суда нас повели на Северную улицу и поставили против дворца. Там уже стояло много других пленных, которые должны были разделить нашу участь. Нас поместили по четверо и обвязали верёвками. Таких групп я насчитал до пятидесяти. Стало быть, всех арестантов было человек двести. По обеим сторонам стояли драгуны, а посреди нас поставили нескольких мушкетёров. Боялись, что мы сделаем попытку освободиться и убежать.
Было это десятого сентября. Насув таком виде и в дорогу погнали. Граждане Таунтона провожали нас с печальными лицами. Иные плакали. Многие провожали братьев и сыновей и изгнание, и им позволено было проститься с уходящими, обнять их в последний раз. Многие из этих горожан, морщинистые старики и плачущие старухи, провожали нас несколько миль по большой дороге. Наконец солдаты, ехавшие сзади, рассердились и, накинувшись на провожатых, прогнали их назад с ругательствами и побоями.
В первый день нам пришлось миновать Иовиль и Шерборн. На следующий день мы прошли Северные Дюны и достигли Бландфорда. Нас, словно скотину, заперли в сарае, и мы провели здесь ночь. На третий день мы снова тронулись в путь, миновали Вимбург и целый ряд красивых деревушек Дорсетского графства. Видом родной страны многие из нас любовались в последний раз. Много лет прошло, прежде чем мы снова увидали отечество.
После полудня мы наконец добрались до конечного пункта нашего путешествия. Ещё издали мы увидали паруса и мачты судов, стоявших в гавани Пуля, но прошёл целый час, прежде чем мы стали спускаться по крутой и каменистой дороге, ведущей в город. Нас повели на набережную и поставили против большого брига, на котором было очень много мачт. На этом судне нас и собирались везти, чтобы отдать в рабство. Во все время нашего пути мы встречали самое доброе отношение со стороны населения. Крестьяне выбегали к нам навстречу из своих домиков и угощали нас молоком и плодами. В некоторых местах к нам выходили навстречу, рискуя жизнью, протестантские священники: они призывали на нас Божие благословение, не обращая внимания на грубые насмешки и ругательства солдат.
Нас ввели на корабль, и шкипер брига, высокий краснощёкий моряк с серьгами в ушах, повёл нас вниз, в трюм. Капитан корабля стоял у кормы, широко расставив ноги и куря трубку. Он нас пропускал одного за другим вниз, спрашивая имя и делая отметки на листе бумаги, которой был у него в руках. Глядя на дюжие, коренастые фигуры крестьян, на их здоровые лица, он развеселился, глаза его за-блистали, и он с удовольствием потёр свои большие, красные руки.
— Ведите их вниз, Джек, ведите! — крикнул он шкиперу. — Они в полной безопасности, Джек! Мы им приготовили помещение, которым и герцогиня не побрезговала бы. Да, таким помещением и герцогини остались бы довольны!
Один за другим крестьяне проходили перед пришедшим в восторг капитаном и спускались вниз, в трюм, по крутой, почти отвесной лесенке. Вдоль всего корпуса брига шёл узкий, тёмный коридор, по обеим сторонам которого виднелись приготовленные для нас казематы. Это было что-то вроде стойл. Штурман вталкивал каждого из нас в такое стойло, а сопровождавший корабельный слесарь приковывал арестанта на цепь. Когда нас всех разместили по стойлам, было уже совсем темно. Капитан с фонарём в руке обошёл весь трюм и убедился, что приобретённые им в собственность люди находятся в целости. Я слышал, как он разговаривал со шкипером, стараясь дать каждому из нас приблизительную оценку. При этом капитан с озабоченным лицом подсчитывал барыш, который он может выручить в Барбадосе.
Продолжая заглядывать в каждый из казематов, капитан спросил:
— А задали ли вы им корму, Джек? Надо, чтобы каждый имел свою порцию.
— Дано по куску чёрного хлеба и по пинте воды, — ответил шкипер.
— Этим и герцогиня не побрезговала бы, ей-Богу, — воскликнул капитан, — поглядите-ка вот на этого молодца, Джек. Здоровенный детина! Руки-то, руки-то, какие! Этот долго на рисовых плантациях работать будет, если только хозяева не скупы на корм.
— Да, нам пришлось залучить лучших. Вы, капитан, обделали хорошее дельце. И кроме того, вам, кажется, удалось заставить этих лондонских дураков продать вам этот товар по сходной сцене.
Капитан, заглянув в одно из стойл, вдруг рассердился:
— Это ещё что такое?! — заревел он. — Глядите-ка, собачий сын и не притронулся к своей порции. Эй, чего это ты не жрёшь? Люди получше тебя согласны есть такую пищу.
— Не хочется мне что-то есть, сэр, — ответил крестьянин.
— Эге, да ты, кажется, хочешь у меня капризничать. Одно тебе будет нравится, а другое не нравиться… Знай, собачий сын, что ты принадлежишь мне со всеми твоими потрохами — телом и душой, понимаешь! Я за тебя, собачьего сына, заплатил целых двенадцать фунтов, понимаешь?
И после этого ты мне смеешь говорить, что не хочешь есть. Жри сейчас же, собачий сын, а то я велю тебя угостить плетьями, я шутить не люблю.
— А вот и другой тоже не ест, — сказал шкипер, — сидит, свесив голову на грудь, а на хлеб и не смотрит, словно мёртвый.
— Упорные собаки! Мятежники! — воскликнул капитан. — Чего вам не хватает, собачьи дети? Чего вы надулись, как мыши на крупу?
— Извините меня, сэр, — ответил один из бедняков крестьян, — задумался о матери. В Веллингтоне она живёт. Как-то она без меня обойдётся? Вот о чем я думаю.
— А мне какое до этого дело? — крикнул грубый моряк. — Скажи ты мне, пожалуйста, как ты доедешь живым я здоровым до места, если будешь сндеть, как дохлая курица на насесте? Смейся, собачий сын, будь весёлым, а то я тебя заставлю и поплакать. Ах ты, мокрая курица, ну чего ты куксишься и нюнишь? Ведь у тебя есть все, чего только душа просит. Джек, если ты увидишь, что этот болван Опускает нос на квинту, угостите его хорошенько кончиком каната. Он нарочно дуется, чтобы меня разозлить.
В это время в трюм прибежал матрос сверху, с палубы.
— Честь имею доложить вашему благородию, — рапортовал он капитану, — там на корме — чужой человек. Пришёл и говорит, что желает поговорить с вашим благородием.
— А что за человек такой?
— По всей видимости, из важных, ваше благородие. Ругается крепкими словами и ведёт себя так, словно он сам капитан. Боцман было попробовал его унять, а он так его обругал, что беда. И посмотреть на него эдак страшно, словно тигр. Иов Гаррисон и говорит мне после того: «Ну, пришёл к нам на бриг черт собственной особой». Да и матросы, ваше благородие, оробели. Уж очень лицо у этого человека нехорошее.
— Что же это, черт возьми, за акула?! — произнёс капитан. — Пойдите на палубу, Джек, и скажите этому молодцу, что я считаю мой живой товар. Я сейчас приду.
— Ах нет, ваше благородие! — вмешался матрос. — Извольте идти сейчас, а то выйдет неприятность. Он страсть как ругается, кричит: подавайте мне вашего капитана сейчас же, я ждать не стану, дескать.
— Чтобы черти его взяли, проклятого! — выругался капитан. — Он узнает, что каждый кулик в своём болоте велик. Чего он, собачий сын, со своим уставом в чужой монастырь суётся? Да хоть бы сам председатель Тайного совета ко мне на бриг явился, я бы ему показал, что я здесь хозяин. Этот бриг — мой, черт возьми!
И, говоря таким образом, капитан и шкипер, фыркая от негодования, полезли вверх по лестнице. Выйдя на палубу, они захлопнули крышку трюма и заперли её железным засовом.
Посреди коридора, шедшего между казематами, в которых мы были помещены, висела подвешенная к потолку масляная лампа, освещавшая трюм неверным, мигающим светом. При этом слабом свете я различал выгнутые деревянные стены корабля. Там и сям виднелись громадные балки, поддерживающие палубу. В трюме стояла невыносимая вонь. Пахло гнилой водой и прелым деревом. Иногда по коридору, освещённому лампой, пробегали с писком и топотом большие крысы, которые поспешно скрывались в темноте. Мои товарищи, утомлённые путешествием и долгими страданиями, погрузились в сон. Время от времени раздавалось зловещее бряцание кандалов. Люди просыпались и испуганно вскрикивали. Представьте себе бедного крестьянина. Ему грезится, что он — дома, в рощах живописного Мендипса, и вдруг он просыпается и видит себя в деревянном гробу — несчастный положительно задыхается от удушливого воздуха подводной тюрьмы.
Я долго бодрствовал, я думал о себе и о бедных людях, деливших со мною эту участь. Но наконец размеренные всплески волн, бившихся о бока корабля, и плавное покачивание судна меня усыпили, и я заснул.
Разбужен я был светом, ударившим мне прямо в глаза. Я вскочил и сел. Около меня стояло несколько матросов. Человек, закутанный в чёрный плащ, с фонарём в руке, стоял, наклонясь надо мной.
— Это он самый! — произнёс он наконец.
— Ну, товарищ, вам стало быть, придётся идти на палубу, — произнёс корабельный слесарь.
И он, быстро действуя молотком, расковал меня и высвободил меня из каземата.
— Следуйте за мной! — произнёс высокий незнакомец и полез на палубу по крутой лестнице.
Ах какое небесное удовольствие было выбраться снова на свежий воздух. На небе ярко сияли звезды. С берега дул свежий ветер, и мачты корабля весело гудели. Город, находившийся совсем близко от нас, весь горел огнями. Это было живописное зрелище. Вдалеке, из-за Борнемутских гор, выглядывала луна.
— Сюда-сюда, сэр, — сказал матрос, — вот сюда, в каюту.
Следуя за своим проводником, я очутился в низенькой каюте брига. Посередине стоял квадратный, отполированный стол, а над ним висела ярко горевшая лампа. В дальнем углу каюты,, облитый ярким светом лампы, сидел капитан.
Порочное лицо его сияло от алчности и ожидания. На столе виднелась небольшая стопка золотых монет, бутылка с ромом, стаканы, коробка с табаком и две длинные трубки.
Капитан закачал своей круглой, щетинистой головой и воскликнул:
— Каков будет вердикт?
Старшина присяжных поднялся с места и, ухмыляясь, произнёс:
— Виновны, ваше сиятельство. Присяжные закивали головами и стали, смеясь, перешёптываться.
— Ну, конечно, конечно, они виновны, как Иуда Искариотский! — воскликнул судья, торжествующе глядя на толпу стоявших перед ним крестьян и горожан. — Пристав, пододвиньте их немного поближе. Я хочу их рассмотреть. Ага, лукавцы, попались теперь? Вы изобличены и не можете никуда спастись. Ад уже ожидает вас. Слышите ли вы? Вы не боитесь ада?
Этот человек был словно одержим дьяволом. Говоря эти слова, он хлопал рукой по красной подушке, лежавшей перед ним, и все его тело извивалось от сатанинского смеха. Я поглядел на товарищей, У всех лица были словно мраморные. До такой степени они были неподвижно спокойны. Напрасно судья старался испугать их, напрасно он жаждал увидать слезы на глазах и дрожащие губы. Этого удовольствия он не получил.
— Если бы была моя власть, — продолжал Джефрис, — ни один из вас не остался бы в живых. Все вы болтались бы на верёвках. Да и не вас одних я повесил бы, изменники. Я истребил бы всех, кто сочувствует вашему гнусному делу, я повесил бы всех, которые служат ему только на словах, которые осмеливаются вступаться за изменников и бунтовщиков. О, будь моя власть… Суд в Таунтоне остался бы навсегда памятным! О, неблагодарнейшие бунтовщики! Слышали ли вы о том, что наш мягкосердечный и сострадательный монарх, лучший их людей… секретарь, занесите эти слова в протокол… по предстательству великого и доброго государственного деятеля, лорда Сундерлэнда… секретарь, занесите и эти слова… сжалился над вами? Неужели и это вас не смягчило? Неужели и теперь вы себя не презираете? Я говорю, что, помышляя об этом милосердии монарха…
Тут судья сделал движение, словно его схватила судорога. По лицу у него заструились слезы, и он громко зарыдал. А затем, перестав рыдать, он продолжал:
— Когда я помышляю о христианском всепрощении нашего ангела короля, об его неизречённом милосердии, мне поневоле приходит на ум другой высший Судия, перед которым все — и даже я — должны будем предстать в своё время. Секретарь, занесли ли вы в протокол эти мои слова или я должен их повторить?
— Я занёс их в протокол, ваше сиятельство.
— Пометьте на полях, что главный судья рыдал. Нужно, чтобы король знал, как мы относимся к этим гнусным злодеям. Итак, изменники и противоестественные бунтовщики, знайте, что оскорблённый вами добрый отец выступил, чтобы защитить вас от кары закона, вами нарушенного. По его поведению мы назначаем вам наказания, которые вы вполне заслужили. Если вы ещё не разучились молиться, если ересь, вас погубившая, не истребила начатков добра, свойственного человеческой природе, станьте на колени и вознесите благодарение Богу. От имени короля я вам объявляю полное помилование.
И при этих словах судья встал с места, как бы собираясь удалиться из залы. Исход дела был так для нас неожидан, что мы переглянулись в полном недоумении. Солдаты и юристы были также удивлены. Немногочисленные крестьяне, пробравшиеся в залу проклятого суда, зашумели от радости и стали рукоплескать.
Джефрис помолчал, на лице у него появилась зловещая улыбка. Обращаясь к нам, он заговорил снова:
— Это помилование, однако, сопряжено с некоторыми условиями и ограничениями. Всех вас увезут отсюда закованными в Пуль, и там вы найдёте ожидающий вас корабль. Там вас с другими изменниками посадят в трюм этого корабля и отвезут на королевский счёт на плантации, где вы будете проданы в рабство. Пошли вам Бог хозяев, которые наказывали бы вас почаще палками и плетьми. Только этим способом и можно сломить ваше проклятое упрямство и сделать из вас сколько-нибудь честных людей.
Судья Джефрис снова стал собираться уходить, но в эту минуту к нему подошёл один из коронных обвинителей и шепнул что-то на ухо.
— Верно, верно, а я было и позабыл об этом! — воскликнул Джефрис. — Эй, пристав, ведите преступников назад. Вы, может быть, воображаете, что под плантациями я подразумеваю американские владения его величества. Нет, туда вас не пошлют. Там и без вас, к сожалению, много еретиков, таких же, как вы. В Америке вам трудно спасти душу. Попав в среду единомышленников, вы только ещё больше развратитесь. Нельзя тушить огонь, подкидывая в костёр новые поленья. И потому вас в Америку не отправят. Под плантациями я разумею Барбадос и Индию. Там вы будете жить вместе с другими рабами. Кожа у этих рабов чернее, чем у вас, но души у них куда белее ваших — за это я вам ручаюсь!
Этой речью закончилось судебное заседание, и нас повели по кишащим народом улицам обратно в тюрьму, из которой мы пришли в суд.
На всех перекрёстках улиц мы видели качающиеся на виселицах изуродованные тела наших товарищей. Головы их, с оскаленными зубами, торчали на колах и пиках. Я уверен, что в самых диких странах языческой Африки не творилось никогда ужасов, свидетелем которых был старый английский город Таунтон во время пребывания в нем Джефриса и Кирке. Смерть господствовала всюду, горожане ходили, как тени, не осмеливаясь даже надеть траура. На их глазах казнили их родственников и друзей. Горесть и скорбь были строго воспрещены. Все огорчённые были бы сочтены изменниками.
Едва мы успели вернуться в тюрьму, как в наше помещение вошёл отряд солдат с сержантом во главе. Впереди караула шёл долговязый, бледный, с огромными, выдающимися вперёд зубами человек. Одет он был в ярко-голубой камзол и шёлковые панталоны. Пряжки на башмаках и эфес шпаги были вызолочены. Очевидно, это был один из лондонских франтов, приехавший по делу, или из-за любопытства в Таунтон поглядеть на усмирение бунтовщиков.
Он двигался вперёд на цыпочках, словно французский танцмейстер, помахивая перед своим огромным носом надушённым платком. В левой руке он нёс пузырёк с ароматическими солями, который поминутно подносил к носу.
— Клянусь Богом! — воскликнул он. — От этих жалких негодяев идёт страшная вонь. Я задыхаюсь, клянусь Богом, что я задыхаюсь! Право, я не стал бы бунтовать уже из-за одного того, чтобы не находиться в такой вонючей компании. Сержант, скажите, нет ли среди них кого-нибудь, больного лихорадкой? А?
— Они здоровы как тараканы, ваша честь, — ответил сержант, делая под козырёк.
Франт залился пронзительным, дребезжащим смехом:
— Ха! ха! ха! Нечасто, видно, вам делают визит такие высокопоставленные лица? В этом я готов держать пари. А я прибыл сюда по делу, сержант, по делу. Меня привела сюда «Auri sacra fames». Вы помните, сержант, как это говорит Гораций Флакк?
— Никогда, сэр, не слыхал, как этот господин говорил. По крайней мере, при мне они ничего не изволили сказывать.
— Ха! ха! ха! Так вы никогда не слыхали Горация Флакка? Ваш ответ бесподобен, сержант. Когда я расскажу о вас у Слафтера, все будут кататься со смеху; за это я ручаюсь. Вообще, я умею смешить людей. На меня даже у Слафтера жалуются. Когда я начинаю какой-нибудь рассказ, даже прислуга останавливается и слушает, и начинается полный беспорядок. О, пусть мне снесут голову, но эти арестанты грязный и противный народ. Сержант, скажите, чтобы мушкетёры стали поближе ко мне: я боюсь, что арестанты кинутся на меня.
— Не беспокойтесь ваша честь, мы вас убережём.
— Мне разрешено взять дюжину. А капитан Пограм обещал мне заплатить по двенадцати фунтов за голову. Но мне нужны здоровые ребята. Мне нужен крепкий, выносливый скот. Их много мрёт во время перевозки, да и климат тамошний на них действует. Но вот, я вижу одного; этот мне годится. Он ещё очень молодой человек, и в нем много жизни, много силы. Отметьте его, сержант, для меня, отметьте.
— Слушаю, ваша честь, слушаю, его зовут Кларком. Я его для вас отметил.
Франт поднёс к носу голубой пузырёк и воскликнул:
— Нашёл дурака, надо искать под пару рыбака. Ха-ха-ха! Вы понимаете эту остроту, сержант? Проникли ли вы в смысл шутки вашим медленным умом? Ах, черт меня возьми, я прямо прославился в столице своим остроумием. Сержант, отметьте для меня также вот этого черноволосого, да, кстати, и того молоденького, что рядом с ним стоит. Отметьте его: он — мой. Ай-ай! Молоденький махает на меня рукой. Сержант, защитите меня! Где мой пузырёк? Чего вы, молоденький, успокойтесь.
Молодой крестьянин, на которого указал франт, ответил:
— Прошу милости у вашей чести. Раз вы меня выбрали в свою партию, возьмите и моего отца. Вот он. Мы вместе поедем.
— Пфуй! Пфуй! — закричал франт. — Вы, молоденький, сошли с ума, прямо сошли с ума. Слыхано ли когда что-либо подобное? Моя честь запрещает мне такие поступки. Могу ли я подсунуть старика моему честному другу капитану Пограму. Фи-фи-фи! Удавите меня, если капитан Пограм не скажет, что я его обманул. А вот тот рыжий мне нравится, сержант. Вид у него весёлый. Негры подумают, что он — огненный. Итак, эти люди — мои, да запишите вот этих шестерых мужиков. Они — прездоровые. И это будет, значит, моя дюжина.
— Да, вы забрали самых лучших, — заметил сержант.
— Ну, конечно. Я всегда умею выбрать, что нужно. Двенадцать раз двенадцать. Это выходит около полутораста фунтов, сержант, и деньги эти мне достались даром, друг. Я сказал всего два слова — и готово. Знаете, что я сделал.
У меня жена — очень красивая женщина. Я велел ей одеться по моде, и она поехала к моему доброму приятелю секретарю. Он и подарил ей дюжину бунтовщиков. «Вам сколько?» — спросил секретарь, а жена и говорит: «Довольно будет дюжины». Несколько строчек на бумагу — и дело сделано. Дура моя жена. Отчего она не спросила сотню. Но кто это такой, сержант, кто это такой?
В тюрьму уверенно и властно, бряцая шпорами, влетел маленьких человек, быстрый в движениях, с лицом, похожим на яблоко. Он был одет в верховой камзол и высокие сапоги. За ним тащилась старинная шпага, шёл он, помахивая длинным бичом.
— Здравствуете, сержант! — крикнул он громко и повелительно. — Вы, конечно, слыхали про меня? Я мастер Джон Вутон из Лангмир-Хауза близ Дольвертона. Я восстал против бунтовщиков во имя короля, и мэстер Гостольфин в Палате Общин назвал меня одним из местных столпов отечества. Именно так мэстер Гостольфин и выразился. Не правда ли, это прекрасное выражение? Выражение «столпы» указывает на уподобление государства дворцу или храму — верные королю люди. Один из таких столпов — я. Я — местный столп, я имею, сержант, королевское разрешение взять себе из числа этих арестантов десять здоровенных плутов и продать их. Такова награда за мои труды в пользу отечества. Подведите арестантов. Я буду выбирать.
Лондонский франт приложил руку к сердцу и поклонился новопришедшему так низко, что его шпага поднялась остриём к потолку.
— Стало быть, сэр, мы пришли сюда по одному и тому же поводу, — произнёс он, — позвольте представиться: готовый служить вам сэр Джордж Дониш, ваш вечно преданный и покорный слуга! Распоряжаетесь мною, как вам заблагорассудится. Я, сэр, вне себя от радости по случаю того, что имею высокую честь с вами познакомиться.
Сельский помещик, по-видимому, опешил от этого потока лондонских комплиментов.
— Гм, сэр! Да, сэр! — бормотал он, тряся головой. — Рад вас видеть, сэр, чертовски рад, но я теперь буду выбирать людей, сержант. Время не терпит. Завтра Шептонская ярмарка, и я должен спешить туда. У меня там продажный скот. Вот этот здоровый малый, — при этом помещик показал на меня, — я его возьму.
— Извините, сэр, я предупредил вас, — воскликнул придворный, — как мне ни неприятно огорчать вас, но этот человек принадлежит мне.
— В таком случае я возьму этого, — произнёс помещик, указывая кнутом на другого пленника.
— Это тоже мой. Хе-хе-хе! Как хотите, но это выходит забавно.
— Черт побери? Да скольких вы взяли? — крикнул помещик из Дольвертона.
— Дюжину — хе-хе-хе! Целую дюжину! Все,, которые стоят по этой стороне, — мои. Я взял верх над вами, хе-хе-хе! Пусть меня повесят, если я вру. Кто раньше встал… вы, конечно, знаете эту пословицу?
— Это прямо позор! — горячо воскликнул помещик. — Мы сражаемся, мы рискуем собственной шкурой, а когда все кончено, являются ливрейные лакеи и выхватывают у порядочных людей из-под носа лучшие куски.
— Ливрейные лакеи, сэр! — взвизгнул франт. — Чтобы вы издохли, сэр! Вы самым чувствительным образом затронули мою честь, сэр. Я умею проливать кровь, сэр! Вы будете через минуту зиять ранами, сэр! Возьмите скорее свои слова назад, сэр!
— Пойди прочь, шест для просушки белья! — презрительно бросил помещик. — Вы похожи на птицу, питающуюся падалью. Черт вас возьми, разве о вас говорили в парламенте? Разве вас называли столпом отечества? Прочь от меня, разряженный манекен!
— Ах вы, дерзкий мужик! — закричал франт. — Ах вы, грубый неотёсанный невежа! Какой вы столп? Вас самих надо привязать к столбу и отхлестать плетьми… Ай-ай-ай, сержант, он обнажает шпагу. Уймите его поскорее, а то… я его убью.
— Ну-ну, джентльмены! — крикнул сержант. — Здесь ссориться нельзя. У нас в тюрьме на этот счёт строго, но против тюрьмы есть лужок. Там можете драться как вам угодно. Не хотите ли, я вас туда проведу?
Но предложение сержанта не понравилось разгневанным джентльменам, и они продолжали переругиваться, стращая друг друга поединком и хватаясь то и дело за шпаги. Наконец наш хозяин-франт ушёл, а сельский помещик выбрал себе десять человек и ушёл, проклиная жителей Лондона, придворных, сержанта, пленных и неблагодарное правительство, которое так плохо оплатило его преданность и усердие. Эта была только первая из многочисленных сцен в этом же роде. Правительство хотело удовлетворить всех своих сторонников и пообещало больше, чем могло исполнить. Грустно мне это говорить, но не только мужчины, а и женщины, в том числе титулованные дамы, ломали руки и жаловались на правительство. Им всем хотелось получить в свою собственность бедных сомерсетских крестьян и затем продать их в рабство.
Толковать с этими дамами было совершенно бесполезно. Они не понимали гнусности дела. Им казалось, что торг сомерсетскими крестьянами — чистое и честное дело.
Да, милые внучата, зима-то вот и проходит. Длинная она была и скучная, и все вечера мы с вами проводили в воспоминаниях о прошедшем. Я вам рассказываю о событиях и о людях, которые давно лежат в сырой земле. Мало осталось таких седых стариков, как я. Ты, Иосиф, кажется, записываешь все, что я рассказываю. Каждое утро, как я замечаю, ты сидишь и пишешь. Это ты хорошо придумал. Ваши дети и внучата прочтут эту рукопись с удовольствием. Они будут, надеюсь, гордиться делами своих предков. Но теперь, дети, скоро наступит весна. Снег с земли сойдёт, и покажется зелёная травка. Вам станет веселее, вы найдёте себе занятие получше, чем сидеть и слушать россказни болтливого старика. Ну-ну, не качайте головами! Вы — молодые ребята, вам надо бегать, укрепляться телесно.
Какая вам польза сидеть в душной комнате и слушать дедушку? Да кроме того, моя история подходит к концу. Я ведь собирался рассказать вам только о восстании на западе Англии. Правда, моя история вышла скучная и грустная, в ней нет звона колоколов и свадебных пиров, которые полагаются в книгах, но в этом не меня вините, а историю. Правда — это строгая хозяйка. Уж если взялся говорить правду, то и говори её до самого конца; жизнь не всегда бывает похожа на голландский садик с подстриженными и аккуратными деревцами. В жизни много горя, зла и дикости.
Три дня спустя после суда нас повели на Северную улицу и поставили против дворца. Там уже стояло много других пленных, которые должны были разделить нашу участь. Нас поместили по четверо и обвязали верёвками. Таких групп я насчитал до пятидесяти. Стало быть, всех арестантов было человек двести. По обеим сторонам стояли драгуны, а посреди нас поставили нескольких мушкетёров. Боялись, что мы сделаем попытку освободиться и убежать.
Было это десятого сентября. Насув таком виде и в дорогу погнали. Граждане Таунтона провожали нас с печальными лицами. Иные плакали. Многие провожали братьев и сыновей и изгнание, и им позволено было проститься с уходящими, обнять их в последний раз. Многие из этих горожан, морщинистые старики и плачущие старухи, провожали нас несколько миль по большой дороге. Наконец солдаты, ехавшие сзади, рассердились и, накинувшись на провожатых, прогнали их назад с ругательствами и побоями.
В первый день нам пришлось миновать Иовиль и Шерборн. На следующий день мы прошли Северные Дюны и достигли Бландфорда. Нас, словно скотину, заперли в сарае, и мы провели здесь ночь. На третий день мы снова тронулись в путь, миновали Вимбург и целый ряд красивых деревушек Дорсетского графства. Видом родной страны многие из нас любовались в последний раз. Много лет прошло, прежде чем мы снова увидали отечество.
После полудня мы наконец добрались до конечного пункта нашего путешествия. Ещё издали мы увидали паруса и мачты судов, стоявших в гавани Пуля, но прошёл целый час, прежде чем мы стали спускаться по крутой и каменистой дороге, ведущей в город. Нас повели на набережную и поставили против большого брига, на котором было очень много мачт. На этом судне нас и собирались везти, чтобы отдать в рабство. Во все время нашего пути мы встречали самое доброе отношение со стороны населения. Крестьяне выбегали к нам навстречу из своих домиков и угощали нас молоком и плодами. В некоторых местах к нам выходили навстречу, рискуя жизнью, протестантские священники: они призывали на нас Божие благословение, не обращая внимания на грубые насмешки и ругательства солдат.
Нас ввели на корабль, и шкипер брига, высокий краснощёкий моряк с серьгами в ушах, повёл нас вниз, в трюм. Капитан корабля стоял у кормы, широко расставив ноги и куря трубку. Он нас пропускал одного за другим вниз, спрашивая имя и делая отметки на листе бумаги, которой был у него в руках. Глядя на дюжие, коренастые фигуры крестьян, на их здоровые лица, он развеселился, глаза его за-блистали, и он с удовольствием потёр свои большие, красные руки.
— Ведите их вниз, Джек, ведите! — крикнул он шкиперу. — Они в полной безопасности, Джек! Мы им приготовили помещение, которым и герцогиня не побрезговала бы. Да, таким помещением и герцогини остались бы довольны!
Один за другим крестьяне проходили перед пришедшим в восторг капитаном и спускались вниз, в трюм, по крутой, почти отвесной лесенке. Вдоль всего корпуса брига шёл узкий, тёмный коридор, по обеим сторонам которого виднелись приготовленные для нас казематы. Это было что-то вроде стойл. Штурман вталкивал каждого из нас в такое стойло, а сопровождавший корабельный слесарь приковывал арестанта на цепь. Когда нас всех разместили по стойлам, было уже совсем темно. Капитан с фонарём в руке обошёл весь трюм и убедился, что приобретённые им в собственность люди находятся в целости. Я слышал, как он разговаривал со шкипером, стараясь дать каждому из нас приблизительную оценку. При этом капитан с озабоченным лицом подсчитывал барыш, который он может выручить в Барбадосе.
Продолжая заглядывать в каждый из казематов, капитан спросил:
— А задали ли вы им корму, Джек? Надо, чтобы каждый имел свою порцию.
— Дано по куску чёрного хлеба и по пинте воды, — ответил шкипер.
— Этим и герцогиня не побрезговала бы, ей-Богу, — воскликнул капитан, — поглядите-ка вот на этого молодца, Джек. Здоровенный детина! Руки-то, руки-то, какие! Этот долго на рисовых плантациях работать будет, если только хозяева не скупы на корм.
— Да, нам пришлось залучить лучших. Вы, капитан, обделали хорошее дельце. И кроме того, вам, кажется, удалось заставить этих лондонских дураков продать вам этот товар по сходной сцене.
Капитан, заглянув в одно из стойл, вдруг рассердился:
— Это ещё что такое?! — заревел он. — Глядите-ка, собачий сын и не притронулся к своей порции. Эй, чего это ты не жрёшь? Люди получше тебя согласны есть такую пищу.
— Не хочется мне что-то есть, сэр, — ответил крестьянин.
— Эге, да ты, кажется, хочешь у меня капризничать. Одно тебе будет нравится, а другое не нравиться… Знай, собачий сын, что ты принадлежишь мне со всеми твоими потрохами — телом и душой, понимаешь! Я за тебя, собачьего сына, заплатил целых двенадцать фунтов, понимаешь?
И после этого ты мне смеешь говорить, что не хочешь есть. Жри сейчас же, собачий сын, а то я велю тебя угостить плетьями, я шутить не люблю.
— А вот и другой тоже не ест, — сказал шкипер, — сидит, свесив голову на грудь, а на хлеб и не смотрит, словно мёртвый.
— Упорные собаки! Мятежники! — воскликнул капитан. — Чего вам не хватает, собачьи дети? Чего вы надулись, как мыши на крупу?
— Извините меня, сэр, — ответил один из бедняков крестьян, — задумался о матери. В Веллингтоне она живёт. Как-то она без меня обойдётся? Вот о чем я думаю.
— А мне какое до этого дело? — крикнул грубый моряк. — Скажи ты мне, пожалуйста, как ты доедешь живым я здоровым до места, если будешь сндеть, как дохлая курица на насесте? Смейся, собачий сын, будь весёлым, а то я тебя заставлю и поплакать. Ах ты, мокрая курица, ну чего ты куксишься и нюнишь? Ведь у тебя есть все, чего только душа просит. Джек, если ты увидишь, что этот болван Опускает нос на квинту, угостите его хорошенько кончиком каната. Он нарочно дуется, чтобы меня разозлить.
В это время в трюм прибежал матрос сверху, с палубы.
— Честь имею доложить вашему благородию, — рапортовал он капитану, — там на корме — чужой человек. Пришёл и говорит, что желает поговорить с вашим благородием.
— А что за человек такой?
— По всей видимости, из важных, ваше благородие. Ругается крепкими словами и ведёт себя так, словно он сам капитан. Боцман было попробовал его унять, а он так его обругал, что беда. И посмотреть на него эдак страшно, словно тигр. Иов Гаррисон и говорит мне после того: «Ну, пришёл к нам на бриг черт собственной особой». Да и матросы, ваше благородие, оробели. Уж очень лицо у этого человека нехорошее.
— Что же это, черт возьми, за акула?! — произнёс капитан. — Пойдите на палубу, Джек, и скажите этому молодцу, что я считаю мой живой товар. Я сейчас приду.
— Ах нет, ваше благородие! — вмешался матрос. — Извольте идти сейчас, а то выйдет неприятность. Он страсть как ругается, кричит: подавайте мне вашего капитана сейчас же, я ждать не стану, дескать.
— Чтобы черти его взяли, проклятого! — выругался капитан. — Он узнает, что каждый кулик в своём болоте велик. Чего он, собачий сын, со своим уставом в чужой монастырь суётся? Да хоть бы сам председатель Тайного совета ко мне на бриг явился, я бы ему показал, что я здесь хозяин. Этот бриг — мой, черт возьми!
И, говоря таким образом, капитан и шкипер, фыркая от негодования, полезли вверх по лестнице. Выйдя на палубу, они захлопнули крышку трюма и заперли её железным засовом.
Посреди коридора, шедшего между казематами, в которых мы были помещены, висела подвешенная к потолку масляная лампа, освещавшая трюм неверным, мигающим светом. При этом слабом свете я различал выгнутые деревянные стены корабля. Там и сям виднелись громадные балки, поддерживающие палубу. В трюме стояла невыносимая вонь. Пахло гнилой водой и прелым деревом. Иногда по коридору, освещённому лампой, пробегали с писком и топотом большие крысы, которые поспешно скрывались в темноте. Мои товарищи, утомлённые путешествием и долгими страданиями, погрузились в сон. Время от времени раздавалось зловещее бряцание кандалов. Люди просыпались и испуганно вскрикивали. Представьте себе бедного крестьянина. Ему грезится, что он — дома, в рощах живописного Мендипса, и вдруг он просыпается и видит себя в деревянном гробу — несчастный положительно задыхается от удушливого воздуха подводной тюрьмы.
Я долго бодрствовал, я думал о себе и о бедных людях, деливших со мною эту участь. Но наконец размеренные всплески волн, бившихся о бока корабля, и плавное покачивание судна меня усыпили, и я заснул.
Разбужен я был светом, ударившим мне прямо в глаза. Я вскочил и сел. Около меня стояло несколько матросов. Человек, закутанный в чёрный плащ, с фонарём в руке, стоял, наклонясь надо мной.
— Это он самый! — произнёс он наконец.
— Ну, товарищ, вам стало быть, придётся идти на палубу, — произнёс корабельный слесарь.
И он, быстро действуя молотком, расковал меня и высвободил меня из каземата.
— Следуйте за мной! — произнёс высокий незнакомец и полез на палубу по крутой лестнице.
Ах какое небесное удовольствие было выбраться снова на свежий воздух. На небе ярко сияли звезды. С берега дул свежий ветер, и мачты корабля весело гудели. Город, находившийся совсем близко от нас, весь горел огнями. Это было живописное зрелище. Вдалеке, из-за Борнемутских гор, выглядывала луна.
— Сюда-сюда, сэр, — сказал матрос, — вот сюда, в каюту.
Следуя за своим проводником, я очутился в низенькой каюте брига. Посередине стоял квадратный, отполированный стол, а над ним висела ярко горевшая лампа. В дальнем углу каюты,, облитый ярким светом лампы, сидел капитан.
Порочное лицо его сияло от алчности и ожидания. На столе виднелась небольшая стопка золотых монет, бутылка с ромом, стаканы, коробка с табаком и две длинные трубки.
Капитан закачал своей круглой, щетинистой головой и воскликнул: