Страница:
Саксон улыбнулся, и вследствие этого его лицо превратилось в одну сплошную гримасу.
— Надеюсь, вам известно, — сказал он, — что на море сила считается правом. Я старый солдат, умеющий сражаться, а вы двое неотёсанных ребят. У меня есть нож, а вы безоружны. Что вы скажете, куда нам надо ехать?
Я взял в руки весло и, подойдя к Саксону, сказал:
— Вы тут хвалились, что можете доплыть до Портсмута. Вот вам и придётся показать своё искусство. Прыгай в воду, морская ехидна, а то я тебя так садану веслом по башке, что ты узнаешь, кто такой Михей Кларк.
— Брось нож, а то я тебя проткну насквозь, — прибавил Рувим, наступая на чужака с багром.
— Черт возьми, вы мне дали прекрасный совет, — ответил незнакомец, пряча нож в ножны и тихо посмеиваясь, — люблю я вызывать пыл в молодых людях. Я играю роль стали, которая высекает храбрость из ваших кремней. Не правда ли, я сделал хорошее уподобление? От него не отказался бы и остроумнейший из людей, Самюэль Бутлер. Глядите-ка, молодые люди…
И, похлапывая себя по выдающемуся вперёд горбу на груди, он прибавил:
— Не подумайте, что это горб. Это я книгу ношу так. О, несравненный «Гудибрас»! В этой поэме соединено изящество Горация с заразительной весёлостью Катулла. Ну-с, что вы скажите о моей критике поэмы Бутлера?
— Подавайте ваш нож, — произнёс я сурово.
— Сделайте одолжение, — ответил он, передавая мне с вежливым поклоном свой нож. — Скажите, не могу ли я вам доставить ещё какое-либо удовольствие? Я готов отдать вам все, кроме своего доброго имени и военной репутации. Впрочем, нет, я ни за что не отдал бы вам этого экземпляра «Гудибраса» и латинского руководства о войне, которое я также ношу всегда на груди. Руководство это написано Флемингом и отпечатано в голландском городе Люттихе.
Я, продолжая держать нож в руке, сел рядом с ним и сказал Рувиму:
— Бери оба весла, а я буду присматривать за этим молодцом, чтобы он не сыграл с нами какой-нибудь шутки. Ты был прав, Рувим. Это, наверное, пират. Прибыв в Хэвант, мы его отдадим чиновникам.
Лицо вытащенного нами из воды человека утратило на минуту своё бесстрастное выражение. По нему промелькнуло что-то похожее на тревогу.
— Помолчите немножко, — сказал он, — вы, кажется, назвали себя Кларком и живёте вы в Хэванте. Не родственником ли вам приходится живущий в этом городе старый пуританин Иосиф Кларк?
— Он мой отец, — ответил я.
— Вот так так! — воскликнул Саксон и рассмеялся. — Выходит, что я споткнулся о собственные ноги. Я вам, мой мальчик, кое-что покажу. Поглядите-ка!
И, вытащив из кармана какую-то пачку, завёрнутую в промоченную парусину, он развернул её, и там оказались запечатанные пакеты. Один из пакетов Саксон вынул и положил его ко мне на колени.
— Читайте! — произнёс он, тыкая в пакет своим длинным тонким пальцем.
На конверте значилась крупными буквами следующая надпись: «Из Амстердама в Портсмут. Торговцу кожами в Хэванте Иосифу Кларку. Податель письма Децимус Саксон, совладелец судна „Провидение“.
Конверт с обеих сторон был запечатан большими красными печатями и сверх печатей перевязан широкой шёлковой лентой.
— Всего у меня двадцать три письма, и их я должен раздать здесь, по соседству, — сказал Саксон, — и это вам доказывает, в каком почёте находится Децимус Саксон у добрых людей. В моих руках находится жизнь и свобода двадцати трех людей, и не думайте, деточки, что я везу фактуры и коносаменты. По этому письму старик Кларк партию фламандских кож не получит. Да, друзья, дело идёт не о кожах, а о сердцах, о добрых английских сердцах, об английских кулаках и английских шпагах. Пора этим рукам взяться за оружие и начать бороться за свободу и веру. Беря письмо вашему отцу, я рискую жизнью, а вы, сын этого отца, угрожаете мне, хотите передать меня властям Стыдно вам, стыдно, молодой человек, я краснею за вас.
— Я не знаю, на что вы намекаете. Если вы хотите, чтобы я вас понял, говорите яснее, — ответил я.
— А при нем говорить можно? — спросил Саксон, киВАЯ на Рувима.
— Так же, как при мне.
— Это восхитительно! — воскликнул Саксон и насмешливо улыбнулся. — Передо мной Давид и Ионафан. Впрочем, я употреблю сравнение менее библейское и более классическое. Передо мной Дамон и Пифас. Не правда ли? Так слушайте же, молодые люди. Эти письма из-за границы, от правоверных, от изгнанников, живущих в Голландии, понимаете ли вы меня? Эти изгнанники собираются сделать визит королю Иакову. Придут они со шпагами у пояса. Письма изгнанниками адресованы тем лицам, на сочувствие которых они рассчитывают. В письмах сообщается, милый мой мальчик, теперь вы видите, что не я нахожусь в вашей власти, а вы — в моей. Да, вы находитесь всецело в моей власти. Мне нужно только одно слово сказать, и все ваше семейство погибло. Но Децимус Саксон верный и честный солдат, и он никогда не скажет этого слова.
— Если все, что вы говорите, верно, — сказал я, — и если вы имеете все эти поручения, то зачем же вы нам предлагали направить свой путь к Франции?
— Вопрос разумный и поставлен он ловко, но я вам дам на него определённый и ясный ответ, — ответил Саксон. — Лица ваши просты и честны, но по одним лицам я не могу узнать, принадлежите ли вы к партии вигов и можно ли вам довериться. Вы могли меня предать акцизникам или ещё каким-нибудь чиновникам, которые обыскали бы меня и схватили бы эти письма. Вот почему я предпочитал совершить увеселительную прогулку во Францию.
Подумав несколько секунд, я ответил:
— Вот что, я доставлю вас к своему отцу. Можете отдать ему это письмо, почём знать, может быть, он и поверит вашим рассказам. Если вы хороший человек, вас примут у нас хорошо. Но если вы плут, — что я сильно подозреваю, — не ждите никакой пощады.
— Ну что за юноша? Он рассуждает, как лорд-канцлер английской короны. Позвольте, как это говорится по этому поводу в «Гудибрасе»?!.. Да..
Рувим старательно работал вёслами, и мы скоро прибыли в Лангстонскую бухту. Волнение здесь было не так сильно, и поэтому лодка шла теперь гораздо быстрее. Сидя около странного человека, я думал обо всем, что он мне сказал. Через плечо я глянул на адреса писем и прочитал на них имена таких людей, как Стэдман из Басингстока, Ципуль из Альресфорда, Фортескью из Богнора… Все это были выдающиеся вожди пресвитериан и независимых. Если то, что говорил Максон, правда, то, разумеется, он не преувеличивает, что судьба и жизнь всех этих людей находится в его руках.
И если бы Саксон вздумал передать все эти письма чиновникам, то правительство было бы очень довольно. У него был бы хороший предлог наложить руки на неприятных для него людей.
Поразмыслив обо всем этом, я решил вести себя осторожнее. Прежде всего я вернул Саксону его нож и начал с ним обращаться вежливее, чем до сих пор. Начинались сумерки, когда мы пристали к берегу, а когда мы добрались до Хэванта, было уже совсем темно. Мрак был нам на руку. Вид нашего спутника, мокрого и без сапог и шляпы, привлёк бы всеобщее внимание, а по околотку пошли бы сплетни. Пожалуй, и чиновники заподозрили бы неладное и начали бы следствие. Но благодаря темноте мы добрались до отцовского дома, не встретив ни души
— Надеюсь, вам известно, — сказал он, — что на море сила считается правом. Я старый солдат, умеющий сражаться, а вы двое неотёсанных ребят. У меня есть нож, а вы безоружны. Что вы скажете, куда нам надо ехать?
Я взял в руки весло и, подойдя к Саксону, сказал:
— Вы тут хвалились, что можете доплыть до Портсмута. Вот вам и придётся показать своё искусство. Прыгай в воду, морская ехидна, а то я тебя так садану веслом по башке, что ты узнаешь, кто такой Михей Кларк.
— Брось нож, а то я тебя проткну насквозь, — прибавил Рувим, наступая на чужака с багром.
— Черт возьми, вы мне дали прекрасный совет, — ответил незнакомец, пряча нож в ножны и тихо посмеиваясь, — люблю я вызывать пыл в молодых людях. Я играю роль стали, которая высекает храбрость из ваших кремней. Не правда ли, я сделал хорошее уподобление? От него не отказался бы и остроумнейший из людей, Самюэль Бутлер. Глядите-ка, молодые люди…
И, похлапывая себя по выдающемуся вперёд горбу на груди, он прибавил:
— Не подумайте, что это горб. Это я книгу ношу так. О, несравненный «Гудибрас»! В этой поэме соединено изящество Горация с заразительной весёлостью Катулла. Ну-с, что вы скажите о моей критике поэмы Бутлера?
— Подавайте ваш нож, — произнёс я сурово.
— Сделайте одолжение, — ответил он, передавая мне с вежливым поклоном свой нож. — Скажите, не могу ли я вам доставить ещё какое-либо удовольствие? Я готов отдать вам все, кроме своего доброго имени и военной репутации. Впрочем, нет, я ни за что не отдал бы вам этого экземпляра «Гудибраса» и латинского руководства о войне, которое я также ношу всегда на груди. Руководство это написано Флемингом и отпечатано в голландском городе Люттихе.
Я, продолжая держать нож в руке, сел рядом с ним и сказал Рувиму:
— Бери оба весла, а я буду присматривать за этим молодцом, чтобы он не сыграл с нами какой-нибудь шутки. Ты был прав, Рувим. Это, наверное, пират. Прибыв в Хэвант, мы его отдадим чиновникам.
Лицо вытащенного нами из воды человека утратило на минуту своё бесстрастное выражение. По нему промелькнуло что-то похожее на тревогу.
— Помолчите немножко, — сказал он, — вы, кажется, назвали себя Кларком и живёте вы в Хэванте. Не родственником ли вам приходится живущий в этом городе старый пуританин Иосиф Кларк?
— Он мой отец, — ответил я.
— Вот так так! — воскликнул Саксон и рассмеялся. — Выходит, что я споткнулся о собственные ноги. Я вам, мой мальчик, кое-что покажу. Поглядите-ка!
И, вытащив из кармана какую-то пачку, завёрнутую в промоченную парусину, он развернул её, и там оказались запечатанные пакеты. Один из пакетов Саксон вынул и положил его ко мне на колени.
— Читайте! — произнёс он, тыкая в пакет своим длинным тонким пальцем.
На конверте значилась крупными буквами следующая надпись: «Из Амстердама в Портсмут. Торговцу кожами в Хэванте Иосифу Кларку. Податель письма Децимус Саксон, совладелец судна „Провидение“.
Конверт с обеих сторон был запечатан большими красными печатями и сверх печатей перевязан широкой шёлковой лентой.
— Всего у меня двадцать три письма, и их я должен раздать здесь, по соседству, — сказал Саксон, — и это вам доказывает, в каком почёте находится Децимус Саксон у добрых людей. В моих руках находится жизнь и свобода двадцати трех людей, и не думайте, деточки, что я везу фактуры и коносаменты. По этому письму старик Кларк партию фламандских кож не получит. Да, друзья, дело идёт не о кожах, а о сердцах, о добрых английских сердцах, об английских кулаках и английских шпагах. Пора этим рукам взяться за оружие и начать бороться за свободу и веру. Беря письмо вашему отцу, я рискую жизнью, а вы, сын этого отца, угрожаете мне, хотите передать меня властям Стыдно вам, стыдно, молодой человек, я краснею за вас.
— Я не знаю, на что вы намекаете. Если вы хотите, чтобы я вас понял, говорите яснее, — ответил я.
— А при нем говорить можно? — спросил Саксон, киВАЯ на Рувима.
— Так же, как при мне.
— Это восхитительно! — воскликнул Саксон и насмешливо улыбнулся. — Передо мной Давид и Ионафан. Впрочем, я употреблю сравнение менее библейское и более классическое. Передо мной Дамон и Пифас. Не правда ли? Так слушайте же, молодые люди. Эти письма из-за границы, от правоверных, от изгнанников, живущих в Голландии, понимаете ли вы меня? Эти изгнанники собираются сделать визит королю Иакову. Придут они со шпагами у пояса. Письма изгнанниками адресованы тем лицам, на сочувствие которых они рассчитывают. В письмах сообщается, милый мой мальчик, теперь вы видите, что не я нахожусь в вашей власти, а вы — в моей. Да, вы находитесь всецело в моей власти. Мне нужно только одно слово сказать, и все ваше семейство погибло. Но Децимус Саксон верный и честный солдат, и он никогда не скажет этого слова.
— Если все, что вы говорите, верно, — сказал я, — и если вы имеете все эти поручения, то зачем же вы нам предлагали направить свой путь к Франции?
— Вопрос разумный и поставлен он ловко, но я вам дам на него определённый и ясный ответ, — ответил Саксон. — Лица ваши просты и честны, но по одним лицам я не могу узнать, принадлежите ли вы к партии вигов и можно ли вам довериться. Вы могли меня предать акцизникам или ещё каким-нибудь чиновникам, которые обыскали бы меня и схватили бы эти письма. Вот почему я предпочитал совершить увеселительную прогулку во Францию.
Подумав несколько секунд, я ответил:
— Вот что, я доставлю вас к своему отцу. Можете отдать ему это письмо, почём знать, может быть, он и поверит вашим рассказам. Если вы хороший человек, вас примут у нас хорошо. Но если вы плут, — что я сильно подозреваю, — не ждите никакой пощады.
— Ну что за юноша? Он рассуждает, как лорд-канцлер английской короны. Позвольте, как это говорится по этому поводу в «Гудибрасе»?!.. Да..
А про вас, юноша, можно выразиться, что угрозы — это ваш любимый товар. Вы бойко торгуете угрозами. Про вас можно сказать:
Едва лишь рот он раскрывал,
Как стих оттуда вылетал.
Как вам понравится это двустишие? Сам Уиллер не сочинил бы лучше моего.
Таскал в себе он целый воз
Всех приводящих в страх угроз.
Рувим старательно работал вёслами, и мы скоро прибыли в Лангстонскую бухту. Волнение здесь было не так сильно, и поэтому лодка шла теперь гораздо быстрее. Сидя около странного человека, я думал обо всем, что он мне сказал. Через плечо я глянул на адреса писем и прочитал на них имена таких людей, как Стэдман из Басингстока, Ципуль из Альресфорда, Фортескью из Богнора… Все это были выдающиеся вожди пресвитериан и независимых. Если то, что говорил Максон, правда, то, разумеется, он не преувеличивает, что судьба и жизнь всех этих людей находится в его руках.
И если бы Саксон вздумал передать все эти письма чиновникам, то правительство было бы очень довольно. У него был бы хороший предлог наложить руки на неприятных для него людей.
Поразмыслив обо всем этом, я решил вести себя осторожнее. Прежде всего я вернул Саксону его нож и начал с ним обращаться вежливее, чем до сих пор. Начинались сумерки, когда мы пристали к берегу, а когда мы добрались до Хэванта, было уже совсем темно. Мрак был нам на руку. Вид нашего спутника, мокрого и без сапог и шляпы, привлёк бы всеобщее внимание, а по околотку пошли бы сплетни. Пожалуй, и чиновники заподозрили бы неладное и начали бы следствие. Но благодаря темноте мы добрались до отцовского дома, не встретив ни души
Глава V
Децимус Саксон в гостях у отца
Когда мы вернулись домой, отец и мать сидели около потухшего очага на стульях с высокими спинками. Отец курил свою вечернюю трубку с оринокским табаком, а мать занималась вышиванием. Я отворил дверь, а человек, мною приведённый, быстро шагнул в комнату. Раскланявшись с моими стариками, он начал изысканно извиняться за своё позднее посещение. Затем он рассказал о том, как я и Рувим вытащили его из воды. Я, несмотря на все усилия, улыбался. Меня смешило удивление, с которым взирала на пришельца мать, и действительно, он представлял презабавную фигуру. Длинные и тонкие, как у журавля, ноги без сапог находились в смешном контрасте с широкими голландскими шароварами. Камзол у него был из грубой шерстяной материи тёмного цвета с плоскими медными и вызолоченными пуговицами. Под камзолом виднелась светлая, отделанная серебряными галунами куртка. Вокруг шеи шёл высокий, белый, по голландской моде, воротник, скрывавший его длинную худую шею. На этой длинной шее качалась щетинистая голова — ну точь-в-точь брюква, качающаяся на своём длинном стебле.
Стоя в этом странном наряде и моргая и жмурясь от света, Саксон продолжал бормотать свои извинения, причём непрестанно кланялся и приседал, словно актёр в комической пьесе.
Глядел я на эту сцену с порога, а затем и сам хотел войти в комнату, но Рувим, стоящий сзади, удержал меня за рукав.
— Я не войду к вам, Михей, — сказал он, — мне кажется, что изо всей этой истории выйдет большая неприятность. Мой отец, хотя и по уши погружён в своё пиво, но держится правительственных взглядов и притом большой церковник. Я лучше буду держаться в стороне.
— Правильно, — ответил я, — тебе в это дело нечего вмешиваться. Но только будь нем, как рыба, и не рассказывай никому о том, что ты видел и слышал.
Рувим пожал мне руку и, исчезая в темноте, ответил:
— Я буду нем, как рыба.
Войдя в дом, я увидел, что мать уже ушла в кухню. Доносившийся оттуда треск лучины свидетельствовал о том, что она спешит развести огонь. Децимус Саксон сидел около отца на лубовом, окованном железом сундуке. Проницательные, полузакрытые глаза Саксона были устремлены в лицо моего отца, который в это время надевал роговые очки и вскрывал пакет, поданный ему его странным гостем.
Прежде всего отец бросил взор на подпись под этим длинным и мелко исписанным посланием. Он издал звук, означавший крайнее изумление, и долго глядел на эту подпись. Затем он вернулся к началу письма и прочёл его внимательно до конца. Затем он снова прочитал все письмо. Очевидно, в письме никаких неприятных вестей не содержалось, так как глаза отца блестели от радости. Окончим письмо, он поднял голову, поглядел на нас и громко рассмеялся.
Успокоившись, он обратился к Саксону и спросил его, как попало в его руки это письмо и знает ли он об его содержании?
— Ну, что касается этого, так я могу вам это разъяснить, — ответил посланец. — Письмо мне было передано самим Диком Румбольдом в присутствии лиц, которых я не имею права называть. Знал ли я содержание этого письма? Ваш здравый смысл, сэр, должен подсказать вам, что я не мог его не знать. Взявшись передать это письмо, я рисковал собственной шеей; неужели же вы думаете, что я стал бы рисковать, сам не зная, для чего я рискую? Я, сэр, не новичок в этих делах. Вызовы, пронунциаменто, дуэли, перемирия и Waffenstillstandы, как говорят немцы — все это прошло через мои руки, и везде и всюду я оказывался на высоте положения.
— Вот как?! — произнёс отец. — Вы, стало быть, принадлежите к числу правоверных?
— Смею думать, что я из тех, кои идут по узкому и тернистому пути, — ответил Саксон, переходя на тот гнусавый тон, которым любили говорить крайние сектанты.
— Вы, стало быть, идёте по тому пути, по которому нас не может вести ни один прелат, — произнёс отец.
— Да, на сём пути человек — ничто, а Бог — все, — добавил Саксон.
— Хорошо! Очень хорошо! — воскликнул отец. — Михей, отведи этого почтённого человека в мою комнату, позаботься, чтобы у него было сухое бельё, и подай ему мою лучшую пару из утрехтского бархата. Он поносит это платье, пока его собственное не высохнет. Подай также мои сапоги, может быть, они и пригодятся, знаешь, мои верховые сапоги из мягкой кожи. Шляпу мою тоже ему отдай, это та, с серебряным шитьём, что в шкалу висит. Прими меры к тому, чтобы этот почтённый человек ни в чем не нуждался. Все, что есть у нас в доме, к его услугам. Пока вы будете одеваться, сэр, поспеет ужин. Прошу вас, добрый мистер Саксон, идите скорее переодеваться, а то, пожалуй, вы схватите простуду.
Саксон торжественно встал и, сложив молитвенно руки, произнёс:
— Вы забыли только об одном. Не будем откладывать этого дела и вознесём хвалы Всевышнему за Его неисчислимые милости и Его милосердие, с которым Он спас меня и мои письма из морской пучины, причём я уподобился спасённому Ионе, которого также, как и меня, злые люди выкинули за борт корабля. Почём знать, может быть, и в пророка Иону, как и в меня, стреляли из девятифунтовой карронады, но священное писание ничего об этом не говорит. Помолимся же, друзья мои!
И затем высоким голосом, нараспев, он прочитал длинную молитву, которая заканчивалась прошением о ниспослании благодати сему дому и его обитателям. Произнеся звучное «аминь», Саксон позволил, наконец, отвести себя наверх. Мать моя, вошедшая перед молитвой в комнату и благоговейно внимавшая словам гостя, бросилась готовить для него совершенно особенный напиток, который, по её мнению, составлял превосходное средство от простуды. Лекарство это состояло из стакана зеленой шафрановой водки, в которую было прибавлено десять капель эликсира Даффи.
Хозяйственная женщина была моя покойная матушка. У неё были предусмотрены всевозможные события и случаи и на каждый раз имелась своя особенная еда и питьё. Болезни она также лечила всякие, и против каждого недуга у неё имелось в буфете приятное и вкусное лекарство.
Децимус Саксон явился в новом отцовском костюме из чёрного бархата и мягких ботфортах. Теперь это был совсем другой человек; он не походил на того смешного бродягу, который скользнул, подобно морскому угрю, в нашу лодку. Вместе с одеждой он, по-видимому, переменил манеру держать себя. Во все время «ужина он беседовал с матушкой в тоне вежливо-серьёзном. Эта манера несравненно более шла к нему, чем прежняя; в лодке он произвёл на меня дурное впечатление. Мне не нравилось его нахальство и многоречие.
Впрочем, говоря по правде, Саксону теперь разговаривать было некогда. Сдержанность его, может быть, объяснялась тем, что он усердно занялся едой. Сперва он съел изрядное количество холодного ростбифа, затем перешёл к паштету с начинкой из каплуна, которому тоже воздал честь, а затем одолел окуня, в котором было, по меньшей мере, два фунта. Все это он сдобрил большой кружкой эля. Насытившись, он улыбнулся нам всем и объявил, что его телесные потребности на этот раз удовлетворены.
— У меня такое правило, — сказал он, — я руковожусь мудрым наставлением, гласящим, что человек должен вставать из-за стола с сознанием, что он мог бы съесть ещё столько же.
Когда со стола убрали и мать ушла спать, отец обратился к гостю и спросил:
— Из ваших слов я понял, сэр, что вам на вашем веку пришлось много потрудиться?
Гость, который н это время свинчивал свою трубку, ответил:
— Я — старый солдат, худая и костлявая собака, обученная как следует и деле мёртвой хватки. Моя грешная плоть носит следы многих ударов и порезов; большинство этих ран я получил, сражаясь за протестантскую веру. Есть, однако, и такие раны, которые я получил, сражаясь за христианство вообще, принимая участие в борьбе с турками. Кровью моей, сэр, закапана вся карта Европы. Не всегда, впрочем — охотно сознаюсь, — я проливал кровь за общее дело. Иногда мне приходилось защищать свою собственную честь, и я много раз дрался на дуэлях. Народы севера называют дуэль «nolmgang». Дуэли совершенно неизбежны для рыцаря счастья. Кавалер счастья живёт в чужих странах и среди чужого народа. Он должен быть особенно щепетильным в вопросах чести, он должен защищать не только свою честь, но и честь той страны, которую он представляет. Ведь честь отечества дороже каждому из нас, чем своя собственная.
— Какое же оружие вы употребляли в таких случаях? По всей вероятности, шпагу? — спросил отец, ёрзая по креслу. Он начинал волноваться всегда, когда просыпался его старый боевой дух.
— Всякое: саблю, рапиру, толедский клинок, боевой топор, пику, полупику, моргенштерн и алебарду. Я очень скромен от природы, но должен признаться, что могу выстоять против всякого искусника, разве только со мною сцепится драться мой братец Квартус. Я изучил бой на саблях, на шпагах с кинжалом, на шпагах со щитом, умею я драться на палашах, мечах и всячески. Знаю я это дело хорошо.
Глаза у отца заблестели.
— Клянусь вам, что я испытал бы ваше искусство, будь я лет на двадцать помоложе! — воскликнул он. — Очень солидные военные люди признавали, что я недурно бьюсь на палашах. Прости меня Господи за то, что моё сердце до сей поры устремляется к подобной суёте.
— Да, я слышал об этом, мне говорили святые люди о ваших подвигах, — ответил Саксон, — мистер Ричард Румбольд говорил мне о вашем подвиге при столкновении с войсками герцога Арджиля. У него был какой-то шотландец — Сторр или Стаур, так кажется?
— Да-да, Сторр из Дромлизи. В одной из стычек перед Дунбарской битвой я рассёк его почти пополам в то время, как он устремлялся на меня. Неужели Дик Румбольд не забыл этого случая? Дик был молодец во всех отношениях. Он и молиться умел, и сражался, как лев. На поле битвы мы находились вместе, а в палатке мы тоже вместе искали истину… Итак, Дик опять напялил на себя военную сбрую? Конечно, он не может быть спокоен, если только есть возможность сразиться за поруганную веру. Да и то сказать, если война дойдёт до наших мест, то и я, пожалуй… Кто знает? Кто знает?..
— Ну, у вас есть славный воин, — произнёс Саксон, беря меня под руку, — мы ещё мало знакомы с этим молодым человеком, но я успел его уже узнать. Он силён, бодр. умеет при случае говорить гордые слова. Отчего бы ему не принять участия в этом деле?
— Мы ещё потолкуем об этом, — ответил отец, глядя на меня из-под своих нависших бровей, — но прошу вас, друг Саксон, расскажите мне подробно, как это все с вами случилось? Вы мне сказали, что сын мой Михей вытащил вас из воды, но кто вас туда бросил?
Децимус Саксон около минуты молча курил, приводя свои мысли в порядок и припоминая все нужное, а затем заговорил:
— Случилось это вот как. После того как Ян Собесский прогнал турок с Вены и на востоке Европы водворился мир, подобные мне бродячие рыцари счастья остались не у дел. Войны нигде не было, кроме Италии, где происходили ничтожные стычки. Солдату в таких стычках принимать участия не стоит. Там ни славы, ни долларов не приобретёшь Вот я и отправился в путешествие по Европе. Положение дел повсюду было самое неутешительное, везде царил полный и безоблачный мир. Счастье улыбнулось мне только в Голландии. Прибыв в Амстердам, я узнал, что там находится отходящее вскоре в Гвинею судно «Провидение», а судно это, надо вам сказать, принадлежит и находится под командой моих двух братьев — Нонуса и Квартуса. Я отправился к братьям и предложил им себя в качестве компаньона. Они приняли меня в товарищи, но с условием, чтобы я уплатил стоимость третьей части груза. Пока судно стояло в порту, я успел познакомиться с несколькими изгнанниками, а они, узнав о моей преданности протестантизму, представили меня герцогу и мистеру Румбольду, который и поручил мне и отвезти в Англию эти письма. Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему эти письма очутились у меня?
— Но как же вы с вашими письмами попали в воду? — спросил отец.
Искатель приключений сконфузился было, но потом быстро оправился и ответил:
— Но это вышло по чистой случайности. Это было своего рода fortyna belli, а вернее сказать, fortyna pacis. Я просил высадить меня в Портсмуте для того, чтобы иметь возможность передать эти письма, а они мне на это ответили, грубо эдак и по-мужицки, что ждут, когда же я внесу причитающуюся мне долю в предприятие, то есть тысячу гиней. На что я в тоне братской фамильярности сказал, что деньги — пустяки и что не в деньгах счастье. При этом я обещал внести свою долю после того, как мы продадим в Гвинее товар и я получу свою долю дохода. Братья тогда мне сказали, что я обещал уплатить деньги и поэтому должен их уплатить немедленно. Я стал тогда им доказывать аристотелевским, то есть индуктивным, и платоновским, то есть дедуктивным, методом, что, не имея в кармане ни одной гинеи, я не могу уплатить им целую тысячу. Я указал им также на то, что участие такого честного человека, как я, в их предприятии составляет само по себе такой огромный барыш, что за какими-нибудь несчастными гинеями им гнаться нечего. Я напомнил братьям, что репутации у них неважные и. что они поэтому должны радоваться, что я вошёл в их компанию. В конце концов я также честно и откровенно предложил им разрешить наши недоразумения дуэлью, причём предоставлял им свободный выбор между пистолетом и шпагой. Всякий порядочный кавалер был бы рад такому предложению, но эти низменные, мелочные, торгашеские душонки поступили иначе. Они схватили мушкеты, и братец Нонус произвёл в меня выстрел. Братец, Квартус последовал бы этому пагубному примеру, если бы я не вырвал у него мушкет из рук и не разрядил его во избежание возможного несчастья. Разряжая мушкет, я, кажется, попал в братца Нонуса, и пуля пробила в его теле небольшое отверстие. Видя, что ссора, несмотря на мои мирные намерения, разгорается, я решил покинуть корабль и поэтому должен был расстаться с прекраснейшими ботфортами. Сам Ванседдор мне говорил, что это лучшие ботфорты из всех, которые ему приходилось продавать из своей лавки. Носы у этих ботфорт были четырехугольные, подошвы — двойные… Увы! Увы!
— Странно, что вас вытащил из воды сын именно того человека, к которому вы везли письмо, — сказал отец.
— Воля Провидения, я это так понимаю, — произнёс Саксон, — у меня есть ещё двадцать два письма, которые я должен раздать. Если вы мне позволите воспользоваться вашим гостеприимством, я сделаю ваш дом своей главной квартирой.
— Пожалуйста, пользуйтесь моим домом как своим собственным, — поспешно ответил отец.
— Я ваш вечный слуга, сэр, — воскликнул Саксон и, вскочив, приложил руку к сердцу и низко поклонился, — ваш дом кажется мне тихой пристанью после греховного и несчастного общества моих братьев. Теперь вам предлагаю, сэр, пропеть гимн и затем успокоиться от дневных трудов.
Отец охотно согласился, и мы хорошо пропели гимн «О, блаженная страна!». После этого я проводил Саксона в его комнату. Уходя, он захватил недопитую бутылку с шафрановой водкой, которую мать оставила на столе. Водку он взял, по его собственным словам, в качестве предохранительного средства против перемежающейся лихорадки, которую он схватил во время турецких войн и которая по временам к нему возвращается.
Поместив Саксона в самой лучшей нашей спальне, я вернулся к отцу. Он продолжал сидеть в своём уголке, молчаливый и задумчивый.
— Ну, что вы скажете о моей находке, батюшка? — спросил я.
— Человек знающий и благочестивый, — ответил отец, — но по правде сказать, он привёз мне такие хорошие вести, что я принял бы его с распростёртыми объятиями даже в том случае, если бы он был сам римский папа.
— Но какие же новости?
— Вот какие! Вот какие! — воскликнул радостно отец, вынимая из-за пазухи письмо. — Я тебе прочту это письмо, мой мальчик. Впрочем, нет, я лучше сперва высплюсь и прочту его тебе завтра. У нас будут тогда головы свежие. Да наставит меня Господь на путь истинный, а тиран да погибнет! Молись о вразумлении, мой сын, и твоя и моя жизнь теперь ставятся на карту.
Стоя в этом странном наряде и моргая и жмурясь от света, Саксон продолжал бормотать свои извинения, причём непрестанно кланялся и приседал, словно актёр в комической пьесе.
Глядел я на эту сцену с порога, а затем и сам хотел войти в комнату, но Рувим, стоящий сзади, удержал меня за рукав.
— Я не войду к вам, Михей, — сказал он, — мне кажется, что изо всей этой истории выйдет большая неприятность. Мой отец, хотя и по уши погружён в своё пиво, но держится правительственных взглядов и притом большой церковник. Я лучше буду держаться в стороне.
— Правильно, — ответил я, — тебе в это дело нечего вмешиваться. Но только будь нем, как рыба, и не рассказывай никому о том, что ты видел и слышал.
Рувим пожал мне руку и, исчезая в темноте, ответил:
— Я буду нем, как рыба.
Войдя в дом, я увидел, что мать уже ушла в кухню. Доносившийся оттуда треск лучины свидетельствовал о том, что она спешит развести огонь. Децимус Саксон сидел около отца на лубовом, окованном железом сундуке. Проницательные, полузакрытые глаза Саксона были устремлены в лицо моего отца, который в это время надевал роговые очки и вскрывал пакет, поданный ему его странным гостем.
Прежде всего отец бросил взор на подпись под этим длинным и мелко исписанным посланием. Он издал звук, означавший крайнее изумление, и долго глядел на эту подпись. Затем он вернулся к началу письма и прочёл его внимательно до конца. Затем он снова прочитал все письмо. Очевидно, в письме никаких неприятных вестей не содержалось, так как глаза отца блестели от радости. Окончим письмо, он поднял голову, поглядел на нас и громко рассмеялся.
Успокоившись, он обратился к Саксону и спросил его, как попало в его руки это письмо и знает ли он об его содержании?
— Ну, что касается этого, так я могу вам это разъяснить, — ответил посланец. — Письмо мне было передано самим Диком Румбольдом в присутствии лиц, которых я не имею права называть. Знал ли я содержание этого письма? Ваш здравый смысл, сэр, должен подсказать вам, что я не мог его не знать. Взявшись передать это письмо, я рисковал собственной шеей; неужели же вы думаете, что я стал бы рисковать, сам не зная, для чего я рискую? Я, сэр, не новичок в этих делах. Вызовы, пронунциаменто, дуэли, перемирия и Waffenstillstandы, как говорят немцы — все это прошло через мои руки, и везде и всюду я оказывался на высоте положения.
— Вот как?! — произнёс отец. — Вы, стало быть, принадлежите к числу правоверных?
— Смею думать, что я из тех, кои идут по узкому и тернистому пути, — ответил Саксон, переходя на тот гнусавый тон, которым любили говорить крайние сектанты.
— Вы, стало быть, идёте по тому пути, по которому нас не может вести ни один прелат, — произнёс отец.
— Да, на сём пути человек — ничто, а Бог — все, — добавил Саксон.
— Хорошо! Очень хорошо! — воскликнул отец. — Михей, отведи этого почтённого человека в мою комнату, позаботься, чтобы у него было сухое бельё, и подай ему мою лучшую пару из утрехтского бархата. Он поносит это платье, пока его собственное не высохнет. Подай также мои сапоги, может быть, они и пригодятся, знаешь, мои верховые сапоги из мягкой кожи. Шляпу мою тоже ему отдай, это та, с серебряным шитьём, что в шкалу висит. Прими меры к тому, чтобы этот почтённый человек ни в чем не нуждался. Все, что есть у нас в доме, к его услугам. Пока вы будете одеваться, сэр, поспеет ужин. Прошу вас, добрый мистер Саксон, идите скорее переодеваться, а то, пожалуй, вы схватите простуду.
Саксон торжественно встал и, сложив молитвенно руки, произнёс:
— Вы забыли только об одном. Не будем откладывать этого дела и вознесём хвалы Всевышнему за Его неисчислимые милости и Его милосердие, с которым Он спас меня и мои письма из морской пучины, причём я уподобился спасённому Ионе, которого также, как и меня, злые люди выкинули за борт корабля. Почём знать, может быть, и в пророка Иону, как и в меня, стреляли из девятифунтовой карронады, но священное писание ничего об этом не говорит. Помолимся же, друзья мои!
И затем высоким голосом, нараспев, он прочитал длинную молитву, которая заканчивалась прошением о ниспослании благодати сему дому и его обитателям. Произнеся звучное «аминь», Саксон позволил, наконец, отвести себя наверх. Мать моя, вошедшая перед молитвой в комнату и благоговейно внимавшая словам гостя, бросилась готовить для него совершенно особенный напиток, который, по её мнению, составлял превосходное средство от простуды. Лекарство это состояло из стакана зеленой шафрановой водки, в которую было прибавлено десять капель эликсира Даффи.
Хозяйственная женщина была моя покойная матушка. У неё были предусмотрены всевозможные события и случаи и на каждый раз имелась своя особенная еда и питьё. Болезни она также лечила всякие, и против каждого недуга у неё имелось в буфете приятное и вкусное лекарство.
Децимус Саксон явился в новом отцовском костюме из чёрного бархата и мягких ботфортах. Теперь это был совсем другой человек; он не походил на того смешного бродягу, который скользнул, подобно морскому угрю, в нашу лодку. Вместе с одеждой он, по-видимому, переменил манеру держать себя. Во все время «ужина он беседовал с матушкой в тоне вежливо-серьёзном. Эта манера несравненно более шла к нему, чем прежняя; в лодке он произвёл на меня дурное впечатление. Мне не нравилось его нахальство и многоречие.
Впрочем, говоря по правде, Саксону теперь разговаривать было некогда. Сдержанность его, может быть, объяснялась тем, что он усердно занялся едой. Сперва он съел изрядное количество холодного ростбифа, затем перешёл к паштету с начинкой из каплуна, которому тоже воздал честь, а затем одолел окуня, в котором было, по меньшей мере, два фунта. Все это он сдобрил большой кружкой эля. Насытившись, он улыбнулся нам всем и объявил, что его телесные потребности на этот раз удовлетворены.
— У меня такое правило, — сказал он, — я руковожусь мудрым наставлением, гласящим, что человек должен вставать из-за стола с сознанием, что он мог бы съесть ещё столько же.
Когда со стола убрали и мать ушла спать, отец обратился к гостю и спросил:
— Из ваших слов я понял, сэр, что вам на вашем веку пришлось много потрудиться?
Гость, который н это время свинчивал свою трубку, ответил:
— Я — старый солдат, худая и костлявая собака, обученная как следует и деле мёртвой хватки. Моя грешная плоть носит следы многих ударов и порезов; большинство этих ран я получил, сражаясь за протестантскую веру. Есть, однако, и такие раны, которые я получил, сражаясь за христианство вообще, принимая участие в борьбе с турками. Кровью моей, сэр, закапана вся карта Европы. Не всегда, впрочем — охотно сознаюсь, — я проливал кровь за общее дело. Иногда мне приходилось защищать свою собственную честь, и я много раз дрался на дуэлях. Народы севера называют дуэль «nolmgang». Дуэли совершенно неизбежны для рыцаря счастья. Кавалер счастья живёт в чужих странах и среди чужого народа. Он должен быть особенно щепетильным в вопросах чести, он должен защищать не только свою честь, но и честь той страны, которую он представляет. Ведь честь отечества дороже каждому из нас, чем своя собственная.
— Какое же оружие вы употребляли в таких случаях? По всей вероятности, шпагу? — спросил отец, ёрзая по креслу. Он начинал волноваться всегда, когда просыпался его старый боевой дух.
— Всякое: саблю, рапиру, толедский клинок, боевой топор, пику, полупику, моргенштерн и алебарду. Я очень скромен от природы, но должен признаться, что могу выстоять против всякого искусника, разве только со мною сцепится драться мой братец Квартус. Я изучил бой на саблях, на шпагах с кинжалом, на шпагах со щитом, умею я драться на палашах, мечах и всячески. Знаю я это дело хорошо.
Глаза у отца заблестели.
— Клянусь вам, что я испытал бы ваше искусство, будь я лет на двадцать помоложе! — воскликнул он. — Очень солидные военные люди признавали, что я недурно бьюсь на палашах. Прости меня Господи за то, что моё сердце до сей поры устремляется к подобной суёте.
— Да, я слышал об этом, мне говорили святые люди о ваших подвигах, — ответил Саксон, — мистер Ричард Румбольд говорил мне о вашем подвиге при столкновении с войсками герцога Арджиля. У него был какой-то шотландец — Сторр или Стаур, так кажется?
— Да-да, Сторр из Дромлизи. В одной из стычек перед Дунбарской битвой я рассёк его почти пополам в то время, как он устремлялся на меня. Неужели Дик Румбольд не забыл этого случая? Дик был молодец во всех отношениях. Он и молиться умел, и сражался, как лев. На поле битвы мы находились вместе, а в палатке мы тоже вместе искали истину… Итак, Дик опять напялил на себя военную сбрую? Конечно, он не может быть спокоен, если только есть возможность сразиться за поруганную веру. Да и то сказать, если война дойдёт до наших мест, то и я, пожалуй… Кто знает? Кто знает?..
— Ну, у вас есть славный воин, — произнёс Саксон, беря меня под руку, — мы ещё мало знакомы с этим молодым человеком, но я успел его уже узнать. Он силён, бодр. умеет при случае говорить гордые слова. Отчего бы ему не принять участия в этом деле?
— Мы ещё потолкуем об этом, — ответил отец, глядя на меня из-под своих нависших бровей, — но прошу вас, друг Саксон, расскажите мне подробно, как это все с вами случилось? Вы мне сказали, что сын мой Михей вытащил вас из воды, но кто вас туда бросил?
Децимус Саксон около минуты молча курил, приводя свои мысли в порядок и припоминая все нужное, а затем заговорил:
— Случилось это вот как. После того как Ян Собесский прогнал турок с Вены и на востоке Европы водворился мир, подобные мне бродячие рыцари счастья остались не у дел. Войны нигде не было, кроме Италии, где происходили ничтожные стычки. Солдату в таких стычках принимать участия не стоит. Там ни славы, ни долларов не приобретёшь Вот я и отправился в путешествие по Европе. Положение дел повсюду было самое неутешительное, везде царил полный и безоблачный мир. Счастье улыбнулось мне только в Голландии. Прибыв в Амстердам, я узнал, что там находится отходящее вскоре в Гвинею судно «Провидение», а судно это, надо вам сказать, принадлежит и находится под командой моих двух братьев — Нонуса и Квартуса. Я отправился к братьям и предложил им себя в качестве компаньона. Они приняли меня в товарищи, но с условием, чтобы я уплатил стоимость третьей части груза. Пока судно стояло в порту, я успел познакомиться с несколькими изгнанниками, а они, узнав о моей преданности протестантизму, представили меня герцогу и мистеру Румбольду, который и поручил мне и отвезти в Англию эти письма. Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему эти письма очутились у меня?
— Но как же вы с вашими письмами попали в воду? — спросил отец.
Искатель приключений сконфузился было, но потом быстро оправился и ответил:
— Но это вышло по чистой случайности. Это было своего рода fortyna belli, а вернее сказать, fortyna pacis. Я просил высадить меня в Портсмуте для того, чтобы иметь возможность передать эти письма, а они мне на это ответили, грубо эдак и по-мужицки, что ждут, когда же я внесу причитающуюся мне долю в предприятие, то есть тысячу гиней. На что я в тоне братской фамильярности сказал, что деньги — пустяки и что не в деньгах счастье. При этом я обещал внести свою долю после того, как мы продадим в Гвинее товар и я получу свою долю дохода. Братья тогда мне сказали, что я обещал уплатить деньги и поэтому должен их уплатить немедленно. Я стал тогда им доказывать аристотелевским, то есть индуктивным, и платоновским, то есть дедуктивным, методом, что, не имея в кармане ни одной гинеи, я не могу уплатить им целую тысячу. Я указал им также на то, что участие такого честного человека, как я, в их предприятии составляет само по себе такой огромный барыш, что за какими-нибудь несчастными гинеями им гнаться нечего. Я напомнил братьям, что репутации у них неважные и. что они поэтому должны радоваться, что я вошёл в их компанию. В конце концов я также честно и откровенно предложил им разрешить наши недоразумения дуэлью, причём предоставлял им свободный выбор между пистолетом и шпагой. Всякий порядочный кавалер был бы рад такому предложению, но эти низменные, мелочные, торгашеские душонки поступили иначе. Они схватили мушкеты, и братец Нонус произвёл в меня выстрел. Братец, Квартус последовал бы этому пагубному примеру, если бы я не вырвал у него мушкет из рук и не разрядил его во избежание возможного несчастья. Разряжая мушкет, я, кажется, попал в братца Нонуса, и пуля пробила в его теле небольшое отверстие. Видя, что ссора, несмотря на мои мирные намерения, разгорается, я решил покинуть корабль и поэтому должен был расстаться с прекраснейшими ботфортами. Сам Ванседдор мне говорил, что это лучшие ботфорты из всех, которые ему приходилось продавать из своей лавки. Носы у этих ботфорт были четырехугольные, подошвы — двойные… Увы! Увы!
— Странно, что вас вытащил из воды сын именно того человека, к которому вы везли письмо, — сказал отец.
— Воля Провидения, я это так понимаю, — произнёс Саксон, — у меня есть ещё двадцать два письма, которые я должен раздать. Если вы мне позволите воспользоваться вашим гостеприимством, я сделаю ваш дом своей главной квартирой.
— Пожалуйста, пользуйтесь моим домом как своим собственным, — поспешно ответил отец.
— Я ваш вечный слуга, сэр, — воскликнул Саксон и, вскочив, приложил руку к сердцу и низко поклонился, — ваш дом кажется мне тихой пристанью после греховного и несчастного общества моих братьев. Теперь вам предлагаю, сэр, пропеть гимн и затем успокоиться от дневных трудов.
Отец охотно согласился, и мы хорошо пропели гимн «О, блаженная страна!». После этого я проводил Саксона в его комнату. Уходя, он захватил недопитую бутылку с шафрановой водкой, которую мать оставила на столе. Водку он взял, по его собственным словам, в качестве предохранительного средства против перемежающейся лихорадки, которую он схватил во время турецких войн и которая по временам к нему возвращается.
Поместив Саксона в самой лучшей нашей спальне, я вернулся к отцу. Он продолжал сидеть в своём уголке, молчаливый и задумчивый.
— Ну, что вы скажете о моей находке, батюшка? — спросил я.
— Человек знающий и благочестивый, — ответил отец, — но по правде сказать, он привёз мне такие хорошие вести, что я принял бы его с распростёртыми объятиями даже в том случае, если бы он был сам римский папа.
— Но какие же новости?
— Вот какие! Вот какие! — воскликнул радостно отец, вынимая из-за пазухи письмо. — Я тебе прочту это письмо, мой мальчик. Впрочем, нет, я лучше сперва высплюсь и прочту его тебе завтра. У нас будут тогда головы свежие. Да наставит меня Господь на путь истинный, а тиран да погибнет! Молись о вразумлении, мой сын, и твоя и моя жизнь теперь ставятся на карту.
Глава VI
Письмо из Голландии
На следующий день, проснувшись, я отправился, как этого требовал обычаи, в комнату нашего гостя, справиться. не нужно ли ему чего-нибудь. Толкнулся в дверь — не отворяется, это меня удивило. В этой двери не было ни ключа, ни крючка изнутри. Я навалился на дверь, и она стала поддаваться. Просунув голову в дверь, я понял, в чем дело: тяжёлый сундук, стоявший у окна, был придвинут к двери с целью помешать войти кому-либо в комнату. Я вознегодовал. Как же это так? Этот человек находится в доме моего отца и принимает такие меры предосторожности, будто он очутился в воровском притоне. Я напёр ещё раз на дверь плечом, сундук отодвинулся, и я вошёл в комнату.
Саксон сидел на кровати, оглядываясь, где он находится. Голову вместо ночного колпака он повязал белым платком, и под этой повязкой его сухое, морщинистое, гладко выбритое лицо было уморительно. Длинный и сухой Саксон походил на гигантскую старуху. Бутылка от шафрановой водки стояла около кровати пустая. Очевидно, опасения Саксона оправдались, и он имел ночью приступ перемежающейся лихорадки.
— А, это вы, мой юный друг! — наконец произнёс Саксон. — Что же это у вас обычай, должно быть, такой брать штурмом комнаты гостей в столь ранний час утра?
— А у вас, должно быть, тоже обычай, — сурово ответил я, — загораживать двери спальни в то время, когда вы находитесь в доме честного человека? Чего вы боялись, хотел бы я знать? Зачем вам понадобились такие предосторожности?
— Экая горячка! — пробурчал Саксон, снова опускаясь на подушку и закрываясь одеялом. — Немцы назвали бы вас ofeuerkopf», или, ещё лучше, «follkopf», что в буквальном переводе означает «глупая голова». Я слышал, что ваш отец был в молодых годах сильный и горячий человек. Полагаю, что и вы от своего родителя не отстанете. Знайте же, юноша, что лицо, имеющее при себе важные документы, documenta, preciosa sed perictlosa, должно принимать все меры предосторожности. Нельзя подчиняться случаю. Вы правильно сказали, что я нахожусь в доме честного человека, но разве я могу предвидеть будущее? А вдруг на ваш дом будет учинено ночью нападение? Да, в таких делах, молодой человек… Впрочем, что тут толковать! Я сказал достаточно, а теперь я буду вставать и через несколько минут сойду вниз.
Саксон сидел на кровати, оглядываясь, где он находится. Голову вместо ночного колпака он повязал белым платком, и под этой повязкой его сухое, морщинистое, гладко выбритое лицо было уморительно. Длинный и сухой Саксон походил на гигантскую старуху. Бутылка от шафрановой водки стояла около кровати пустая. Очевидно, опасения Саксона оправдались, и он имел ночью приступ перемежающейся лихорадки.
— А, это вы, мой юный друг! — наконец произнёс Саксон. — Что же это у вас обычай, должно быть, такой брать штурмом комнаты гостей в столь ранний час утра?
— А у вас, должно быть, тоже обычай, — сурово ответил я, — загораживать двери спальни в то время, когда вы находитесь в доме честного человека? Чего вы боялись, хотел бы я знать? Зачем вам понадобились такие предосторожности?
— Экая горячка! — пробурчал Саксон, снова опускаясь на подушку и закрываясь одеялом. — Немцы назвали бы вас ofeuerkopf», или, ещё лучше, «follkopf», что в буквальном переводе означает «глупая голова». Я слышал, что ваш отец был в молодых годах сильный и горячий человек. Полагаю, что и вы от своего родителя не отстанете. Знайте же, юноша, что лицо, имеющее при себе важные документы, documenta, preciosa sed perictlosa, должно принимать все меры предосторожности. Нельзя подчиняться случаю. Вы правильно сказали, что я нахожусь в доме честного человека, но разве я могу предвидеть будущее? А вдруг на ваш дом будет учинено ночью нападение? Да, в таких делах, молодой человек… Впрочем, что тут толковать! Я сказал достаточно, а теперь я буду вставать и через несколько минут сойду вниз.