Страница:
— Честное слово, этот молодой человек может быть назван Улиссом наших дней, хотя его одиссея длилась всего-навсего три дня, — произнёс наконец Монмауз. — Скюдери не писала бы таких скучных вещей, если бы она имела понятие о пещерах контрабандистов и о тюрьмах с открывающимся потолком. Не правда ли. Грей?
— Да, наш капитан имел интересные приключения, — ответил лорд Грей, — поручение он исполнил прекрасно, как подобает храброму и честному офицеру. Итак, Бофорт не дал вам никакого письма?
— Ни слова, милорд, — ответил я.
— Но на словах он заявил, что сочувствует нашему делу и присоединится к нам открыто, когда мы приблизимся к Бристолю?
— Так он сказал, милорд.
— И однако в совете он говорил о вас с осуждением и позволил себе постыдно поносить короля. Так ли? Он позволил себе усомниться в благородном происхождении возлюбленного монарха? Так ведь вы сказали?
— Совершенно верно, милорд. Король Монмауз произнёс:
— Бофорт хочет сесть между двумя стульями и в конце концов не попадёт ни на один из них. Не люблю я таких двуличных людей. Но все-таки отчего бы нам и не пойти к
Бристолю, если мы можем этим способом заставить Бофорта перейти на нашу сторону?
— Но ведь мы и без того, ваше величество, решили идти к Бристолю и взять > чт город, — заметил Саксон.
— Около Бристоля возведены новые укрепления, — сказал я, — там же стоит пять тысяч глочестерского войска. Я, проезжая мимо, видел массу рабочих, которые работают над новым укреплениями.
— Если Бофорт перейдёт на нашу сторону, то и Бристоль будет наш, — произнёс Стефен Таймвель. — В Бри-. столе же, мне хорошо известно, — есть много благочестивых и честных людей, которые обрадуются приходу протестантской армии. Мы даже можем и осадить город. Зная, что часть осаждённых нам сочувствует, мы имеем право рассчитывать на верный успех.
— Гром и молния! — воскликнул нетерпеливый немец, нисколько не стеснявшийся присутствием короля. — Можно ли говорить об осадах, когда у нас нет ни одного осадного орудия?
— Бог пошлёт нам особые орудия! — послышался певучий носовой голос Фергюсона. — Разве не помог Бог иудеям разрушить стены Иерихона безо всяких осадных орудий? Разве не воздвиг Бога-человека Роберта Фергюста и не сохранил ли Он его от тридцати пяти смертных приговоров и двадцати двух осуждений? Есть ли что невозможное Богу? Осанна в вышних! Осанна в вышних!
— Доктор прав, — заявил один английский сектант с четырехугольным лицом и кожей, напоминавшей дублёную шкуру, — мы слишком много говорим о земной тщете и переходящих плотских нуждах и потребностях. Мы слишком мало уповаем на небесный Промысл. Пусть вера будет нам посохом, опираясь на который, мы и пойдём по каменистому и трудному пути нашему. — Сектант поглядел на придворных и, возвысив голос, продолжал: — Да, господа, вы можете сколько угодно смеяться. Слова благочестия вам смешны, но я вам говорю, что это вы и подобные вам наводят гнев Божий на нашу армию.
— И мы думаем так же! — гневно закричали несколько сектантов.
— Верно-верно! — подхватили пуритане, и мне показалось, что я услыхал голос Саксона.
Один из придворных вскочил с места и с красным от гнева лицом воскликнул, обращаясь к королю:
— Неужели вашему величеству приятно, чтобы нас оскорбляли в вашем присутствии? Долго ли мы будем подвергаться этим дерзостям? Мы не менее религиозны, чем они, но мы — дворяне, мы поклоняемся Богу в сердце, а не таскаем своих чувств по уличным перекрёсткам, как эти фарисеи.
— Не смей порочить святых Божиих! — громко и сурово воскликнул пуританин. — Внутренний голос говорит мне, что лучше поразить тебя насмерть здесь, в присутствии короля, нежели дозволять тебе порочить возрождённых к новой жизни людей.
При этих словах придворные и сектанты вскочили со своих мест и схватились за оружие. Противники стояли молча, бросая друг на друга уничтожающие, полные ненависти взгляды.
Мирные члены совета поспешили успокоить враждующих; все снова заняли свои места. Тишина водворилась.
Лицо короля потемнело от гнева.
— Вот как, господа! — сердито произнёс он. — Вы так мало питаете уважения к моей особе, что ругаетесь, словно в кабаке, и готовы даже драться. Что это такое? Разве зала совета — харчевня? Где ваше уважение к королю? Я, господа, не потерплю этого позора, откажусь лучше от своих прав на престол и вернусь в Голландию или же поеду сражаться за христианскую религию с турками. Знайте, господа, что я буду жестоко расправляться с теми, кто осмелится волновать армию религиозными распрями. Пусть каждый верит и молится по своему и не пристаёт со своими религиозными убеждениями к ближним. Вас, мэстер Бранвель, мэстер Джеймс и сэр Генри Ноттоль, я лишаю права участия в совете. Вы придёте сюда только тогда, когда я прикажу. Теперь, господа, можете расходиться. Пусть каждый идёт к своему делу. Завтра утром мы с помощью Божией двинемся на север, попытаем счастья там.
Король поклонился, показывая, что заседание кончено.
Затем он отвёл лорда Грея в сторону и стал с ним беседовать. Король, видимо, был встревожен. Придворные вышли из залы толпой, звякая шпорами и саблями. Среди них было несколько англичан и много шотландцев и иностранцев. Виднелись также фигуры сомерсетских и девонширских помещиков. Пуритане столпились и вышли вслед за придворными. Шли они не как всегда, с опущенными вниз глазами и степенно. Лица у них были угрюмые, брови нахмурены, таковы, наверное, были древние иудеи, собирающиеся истреблять своих врагов.
И действительно, в армии было неспокойно. Дух сектантства и религиозной распри носился в воздухе. На площади перед дворцом постоянно слышалась проповедь. Пуритане жужжали не умолкая, словно мухи. Все телеги и бочки были превращены в церковные кафедры, и около каждой из этих кафедр создался свой маленький кружок слушателей. Идя по лагерю, мы вдруг остановились перед волонтёром, который, одетый в рыжую куртку с перевязью и высокие сапоги, говорил слово об оправдании делами. Немного далее гренадер в ярко-красном мундире изъяснял догмат о Святой Троице. В тех случаях, когда бочки и телеги, с которых проповедывалась религия, находились слишком близко одна к другой, между проповедниками завязывался горячий спор; слушатели криками выражали своё одобрение и неодобрение. Эти необычные сцены казались ещё более фантастичными благодаря обстановке. Фигуры проповедников были озарены мелькающим огнём костров.
Я пробирался через эту толпу, и на сердце у меня было тяжело. Сцена в совете произвела на меня удручающее впечатление. Можно ли рассчитывать на успех, если среди сторонников одного и того же дела господствует такое разделение и взаимная ненависть? Саксон, напротив, был весел. Глаза у него блестели, и он не без удовольствия потирал руки.
— Закваска хорошая, тесто всходит, — произнёс он, — что-нибудь должно из этого выйти.
— Я не вижу, что может выйти из междоусобицы, — ответил я.
— Хорошие солдаты — вот что выйдет, товарищ, — произнёс Саксон, — они обтачивают себя на свой манер о точильный камень религии. Эти споры воспитывают фанатизм, а фанатик — это материал, из которого делаются победители Разве вы не слыхали, что армия старого Нолля делилась на пресветериан, независимых, исступлённых, анабаптистов, исповедников Пятого царства, браупистов и ещё двадцать разных сект? Все эти люди ожесточённо между собой спорили, но воины они были чудесные. Такой армии, как армия Кромвеля, мир не видал ни до, ни после.
— Но что вы скажете об этой распре в королевском совете?
— А вот это гораздо серьёзнее, это очень серьёзно. Все веры можно примирить, но нельзя примирить пуританина с легкомысленным атеистом. Это вода и масло. Масло — это пуританин, ибо он, как масло, всплывает всегда наверх. Придворным придётся самим защищать себя, а за пуритан — вся армия. Я доволен тем, что мы завтра идём в поход. Я слышал, что королевские войска уже идут по Солсберийской равнине. Если они не добрались до нас, то только потому, что у них отстал обоз и они его поджидают. Они все везут с собой. Они знают, что симпатии местного населения не на их стороне. Ах, друг Бюйзе, как дела?
— Ganz gut, — ответил встретившийся с нами в толпе немец-великан, — что здесь за гомон? Разорались, как грачи на закате солнца. Удивительный народ — англичане, преудивительный, черт вас подери! Не найдётся у вас двух человек, которые мыслили бы одинаково по религиозным вопросам. Кавалеру подавай цветной костюм, божбу и сквернословие, а пуританин скорее позволит себя зарезать, чем расстанется с чёрным платьем и Библией. Одни орут:
«Да здравствует король Иаков!» — а другие галдят: «Ура королю Монмаузу!» Этого мало: есть у вас и республиканцы вроде мэстера Вэда. Они кричат, что короля совсем не надо. Я начал слушать эти споры ещё в Амстердаме. Верите ли, что голова кругом идёт от этого крика и гама. Старался я понять, чего вам, англичанам, нужно, и спрашивал у многих людей объяснений. Одни говорят так, другие — иначе. Из этих объяснений я, признаться, ничего не понял… Ну, мой молодой Геркулес, я очень рад, что вы благополучно вернулись. Руку вам протягивать боюсь, право, боюсь после тогдашней переделки. Помните небось? Ну, худого влияния, надо надеяться, на вас ваше путешествие не оказало?
— Признаться, оказало. Веки у меня точно свинцом налиты и глаза слипаются, — ответил я, — спать мне очень мало довелось. За эти три дня я спал всего часа два на корабле да столько же на тюремной койке. Вот и весь мой сон во время путешествия.
— А завтра нам вставать надо рано. Рожок протрубит раньше восьми часов, — сказал Саксон, — мы поэтому с вами расстанемся. Отдыхайте после трудов.
И оба солдата, простившись со мной, двинулись по Верхней улице, а я поспешно направился к гостеприимному дому мэра, сэра Стефена Таймвеля. Мэр и домочадцы встретили меня с большим радушием, но заставили меня снова рассказать о своём полном приключений путешествии. Только после этого мне позволили идти спать.
— Да, наш капитан имел интересные приключения, — ответил лорд Грей, — поручение он исполнил прекрасно, как подобает храброму и честному офицеру. Итак, Бофорт не дал вам никакого письма?
— Ни слова, милорд, — ответил я.
— Но на словах он заявил, что сочувствует нашему делу и присоединится к нам открыто, когда мы приблизимся к Бристолю?
— Так он сказал, милорд.
— И однако в совете он говорил о вас с осуждением и позволил себе постыдно поносить короля. Так ли? Он позволил себе усомниться в благородном происхождении возлюбленного монарха? Так ведь вы сказали?
— Совершенно верно, милорд. Король Монмауз произнёс:
— Бофорт хочет сесть между двумя стульями и в конце концов не попадёт ни на один из них. Не люблю я таких двуличных людей. Но все-таки отчего бы нам и не пойти к
Бристолю, если мы можем этим способом заставить Бофорта перейти на нашу сторону?
— Но ведь мы и без того, ваше величество, решили идти к Бристолю и взять > чт город, — заметил Саксон.
— Около Бристоля возведены новые укрепления, — сказал я, — там же стоит пять тысяч глочестерского войска. Я, проезжая мимо, видел массу рабочих, которые работают над новым укреплениями.
— Если Бофорт перейдёт на нашу сторону, то и Бристоль будет наш, — произнёс Стефен Таймвель. — В Бри-. столе же, мне хорошо известно, — есть много благочестивых и честных людей, которые обрадуются приходу протестантской армии. Мы даже можем и осадить город. Зная, что часть осаждённых нам сочувствует, мы имеем право рассчитывать на верный успех.
— Гром и молния! — воскликнул нетерпеливый немец, нисколько не стеснявшийся присутствием короля. — Можно ли говорить об осадах, когда у нас нет ни одного осадного орудия?
— Бог пошлёт нам особые орудия! — послышался певучий носовой голос Фергюсона. — Разве не помог Бог иудеям разрушить стены Иерихона безо всяких осадных орудий? Разве не воздвиг Бога-человека Роберта Фергюста и не сохранил ли Он его от тридцати пяти смертных приговоров и двадцати двух осуждений? Есть ли что невозможное Богу? Осанна в вышних! Осанна в вышних!
— Доктор прав, — заявил один английский сектант с четырехугольным лицом и кожей, напоминавшей дублёную шкуру, — мы слишком много говорим о земной тщете и переходящих плотских нуждах и потребностях. Мы слишком мало уповаем на небесный Промысл. Пусть вера будет нам посохом, опираясь на который, мы и пойдём по каменистому и трудному пути нашему. — Сектант поглядел на придворных и, возвысив голос, продолжал: — Да, господа, вы можете сколько угодно смеяться. Слова благочестия вам смешны, но я вам говорю, что это вы и подобные вам наводят гнев Божий на нашу армию.
— И мы думаем так же! — гневно закричали несколько сектантов.
— Верно-верно! — подхватили пуритане, и мне показалось, что я услыхал голос Саксона.
Один из придворных вскочил с места и с красным от гнева лицом воскликнул, обращаясь к королю:
— Неужели вашему величеству приятно, чтобы нас оскорбляли в вашем присутствии? Долго ли мы будем подвергаться этим дерзостям? Мы не менее религиозны, чем они, но мы — дворяне, мы поклоняемся Богу в сердце, а не таскаем своих чувств по уличным перекрёсткам, как эти фарисеи.
— Не смей порочить святых Божиих! — громко и сурово воскликнул пуританин. — Внутренний голос говорит мне, что лучше поразить тебя насмерть здесь, в присутствии короля, нежели дозволять тебе порочить возрождённых к новой жизни людей.
При этих словах придворные и сектанты вскочили со своих мест и схватились за оружие. Противники стояли молча, бросая друг на друга уничтожающие, полные ненависти взгляды.
Мирные члены совета поспешили успокоить враждующих; все снова заняли свои места. Тишина водворилась.
Лицо короля потемнело от гнева.
— Вот как, господа! — сердито произнёс он. — Вы так мало питаете уважения к моей особе, что ругаетесь, словно в кабаке, и готовы даже драться. Что это такое? Разве зала совета — харчевня? Где ваше уважение к королю? Я, господа, не потерплю этого позора, откажусь лучше от своих прав на престол и вернусь в Голландию или же поеду сражаться за христианскую религию с турками. Знайте, господа, что я буду жестоко расправляться с теми, кто осмелится волновать армию религиозными распрями. Пусть каждый верит и молится по своему и не пристаёт со своими религиозными убеждениями к ближним. Вас, мэстер Бранвель, мэстер Джеймс и сэр Генри Ноттоль, я лишаю права участия в совете. Вы придёте сюда только тогда, когда я прикажу. Теперь, господа, можете расходиться. Пусть каждый идёт к своему делу. Завтра утром мы с помощью Божией двинемся на север, попытаем счастья там.
Король поклонился, показывая, что заседание кончено.
Затем он отвёл лорда Грея в сторону и стал с ним беседовать. Король, видимо, был встревожен. Придворные вышли из залы толпой, звякая шпорами и саблями. Среди них было несколько англичан и много шотландцев и иностранцев. Виднелись также фигуры сомерсетских и девонширских помещиков. Пуритане столпились и вышли вслед за придворными. Шли они не как всегда, с опущенными вниз глазами и степенно. Лица у них были угрюмые, брови нахмурены, таковы, наверное, были древние иудеи, собирающиеся истреблять своих врагов.
И действительно, в армии было неспокойно. Дух сектантства и религиозной распри носился в воздухе. На площади перед дворцом постоянно слышалась проповедь. Пуритане жужжали не умолкая, словно мухи. Все телеги и бочки были превращены в церковные кафедры, и около каждой из этих кафедр создался свой маленький кружок слушателей. Идя по лагерю, мы вдруг остановились перед волонтёром, который, одетый в рыжую куртку с перевязью и высокие сапоги, говорил слово об оправдании делами. Немного далее гренадер в ярко-красном мундире изъяснял догмат о Святой Троице. В тех случаях, когда бочки и телеги, с которых проповедывалась религия, находились слишком близко одна к другой, между проповедниками завязывался горячий спор; слушатели криками выражали своё одобрение и неодобрение. Эти необычные сцены казались ещё более фантастичными благодаря обстановке. Фигуры проповедников были озарены мелькающим огнём костров.
Я пробирался через эту толпу, и на сердце у меня было тяжело. Сцена в совете произвела на меня удручающее впечатление. Можно ли рассчитывать на успех, если среди сторонников одного и того же дела господствует такое разделение и взаимная ненависть? Саксон, напротив, был весел. Глаза у него блестели, и он не без удовольствия потирал руки.
— Закваска хорошая, тесто всходит, — произнёс он, — что-нибудь должно из этого выйти.
— Я не вижу, что может выйти из междоусобицы, — ответил я.
— Хорошие солдаты — вот что выйдет, товарищ, — произнёс Саксон, — они обтачивают себя на свой манер о точильный камень религии. Эти споры воспитывают фанатизм, а фанатик — это материал, из которого делаются победители Разве вы не слыхали, что армия старого Нолля делилась на пресветериан, независимых, исступлённых, анабаптистов, исповедников Пятого царства, браупистов и ещё двадцать разных сект? Все эти люди ожесточённо между собой спорили, но воины они были чудесные. Такой армии, как армия Кромвеля, мир не видал ни до, ни после.
Это я опять старого Самюэля вспомнил. Пускай эти добрые люди орут и ссорятся. Их религиозные споры полезней всякой маршировки, право полезнее.
Любой сектант, ты так и знай,
Тебя загонит палкой в рай.
— Но что вы скажете об этой распре в королевском совете?
— А вот это гораздо серьёзнее, это очень серьёзно. Все веры можно примирить, но нельзя примирить пуританина с легкомысленным атеистом. Это вода и масло. Масло — это пуританин, ибо он, как масло, всплывает всегда наверх. Придворным придётся самим защищать себя, а за пуритан — вся армия. Я доволен тем, что мы завтра идём в поход. Я слышал, что королевские войска уже идут по Солсберийской равнине. Если они не добрались до нас, то только потому, что у них отстал обоз и они его поджидают. Они все везут с собой. Они знают, что симпатии местного населения не на их стороне. Ах, друг Бюйзе, как дела?
— Ganz gut, — ответил встретившийся с нами в толпе немец-великан, — что здесь за гомон? Разорались, как грачи на закате солнца. Удивительный народ — англичане, преудивительный, черт вас подери! Не найдётся у вас двух человек, которые мыслили бы одинаково по религиозным вопросам. Кавалеру подавай цветной костюм, божбу и сквернословие, а пуританин скорее позволит себя зарезать, чем расстанется с чёрным платьем и Библией. Одни орут:
«Да здравствует король Иаков!» — а другие галдят: «Ура королю Монмаузу!» Этого мало: есть у вас и республиканцы вроде мэстера Вэда. Они кричат, что короля совсем не надо. Я начал слушать эти споры ещё в Амстердаме. Верите ли, что голова кругом идёт от этого крика и гама. Старался я понять, чего вам, англичанам, нужно, и спрашивал у многих людей объяснений. Одни говорят так, другие — иначе. Из этих объяснений я, признаться, ничего не понял… Ну, мой молодой Геркулес, я очень рад, что вы благополучно вернулись. Руку вам протягивать боюсь, право, боюсь после тогдашней переделки. Помните небось? Ну, худого влияния, надо надеяться, на вас ваше путешествие не оказало?
— Признаться, оказало. Веки у меня точно свинцом налиты и глаза слипаются, — ответил я, — спать мне очень мало довелось. За эти три дня я спал всего часа два на корабле да столько же на тюремной койке. Вот и весь мой сон во время путешествия.
— А завтра нам вставать надо рано. Рожок протрубит раньше восьми часов, — сказал Саксон, — мы поэтому с вами расстанемся. Отдыхайте после трудов.
И оба солдата, простившись со мной, двинулись по Верхней улице, а я поспешно направился к гостеприимному дому мэра, сэра Стефена Таймвеля. Мэр и домочадцы встретили меня с большим радушием, но заставили меня снова рассказать о своём полном приключений путешествии. Только после этого мне позволили идти спать.
Глава XXVII
Дело около Кейнского моста
Наступил понедельник 21 июня 1685 года. День был ветреный и пасмурный. Свинцовые тучи медленно ползли, низко нависая над землёй, и шёл непрерывный дождь. Едва рассвело, как по всему городу, начиная с Тонского моста и кончая Шоттерном, послышались резкие звуки военных рогов. Полки выстроились, раздались слова команды, и авангард быстро двинулся к Восточным воротам. Авангард выступил из Таунтона в том же порядке, в котором он вступил в город. Наш полк и бюргеры замыкали шествие. Командовали этой частью армии Децимус Саксон и Стефен Таймвель. Будучи опытными в военном деле людьми, они сделали все от них зависящее для того, чтобы обезопасить эту часть сил Монмауза от нападений королевских драгун. В тылу авангарда был помещён сильный отряд конницы.
Все заметили, что за время нашего трехдневного пребывания в Таунтоне армия улучшилась в смысле порядка и дисциплины. Солдаты не теряли времени даром, и непрестанные военные упражнения принесли им большую пользу. Армия возросла и в количестве. Теперь в ней насчитывалось около восьми тысяч человек. Люди были хорошо накормлены и бодры. Тесными, стройными рядами они двигались вперёд, шлёпая по лужам. Здесь слышались грубые деревенские шутки, там раздавалось пение гимнов. Сэр Гервасий ехал во главе своих мушкетёров. Их напудренные косы размокли от дождя. Уланы Локарби и мои косиньеры были навербованы главным образом из полевых рабочих, привычных к непогоде. Они спокойно и терпеливо брели по грязи, и их красные лица были мокры от дождя. Впереди шла таунтоновская пехота. В середине находился обоз. Конница замыкала шествие.
И армия, как длинная змея, поползла к горам. Добравшись до вершины, мы, прежде чем спуститься в долину, остановились: нужно было дать время подойти шедшим сзади полкам. Я взглянул на расстилавшийся перед нами прекрасный город Таунтон. Многим из нас не суждено было увидеть этого города во второй раз.
На тёмных крышах и стенах все ещё виднелись белые платки, которыми махали провожающие нас жители. Рувим подъехал ко мне. Вынув из сумки свою запасную рубашку, он размахивал ею в воздухе, вызывая улыбки всех пиконосцев. Но Рувим не замечал этих улыбок, он был погружён в свои мысли.
В то время как мы мысленно прощались с Таунтоном, из-за плотной завесы свинцовых туч вырвался солнечный луч и упал на колокольню церкви святой Магдалины. В свете этого луча мы явственно увидали развевающийся на колокольне голубой флаг Монмауза. Это было принято за счастливое предзнаменование, и войска, увидав флаг, крикнули громкое «ура», которое стало перекатываться по горам и долине. Люди махали шляпами, слышалось звяканье оружия.
Затем снова затрубили рога, затрещали барабаны. Рувим спрятал в сумку свою рубашку, и мы снова зашлёпали по грязи. Скучно было смотреть на нависшие над нами серые тучи и. расстилавшиеся перед нами такие же серые горные склоны. Суеверные люди сказали бы, наверное, что небеса оплакивают наше злополучное предприятие.
Весь день мы шли таким образом по лужам, причём ноги солдат утопали в грязи по щиколотку. К вечеру мы прибыли в Бриджуотер, где к нашей армии присоединился небольшой отряд новобранцев. Городской муниципалитет охотно пожертвовал в нашу казну несколько сотен фунтов. Надо сказать, что Бриджуотер — зажиточный город. Главный источник его благосостояния заключается в торговле по реке Паррету.
Переночевав в Бриджуотере, мы снова двинулись В путь. Погода ухудшилась, и дождь лил как из ведра. Местность эта такова, что в сухое-то время представляет из себя сплошное болото, а теперь по случаю дождя здесь было нечто невообразимое. Все овражки наполнились водой, вышли из берегов и превратились в большие озера. Отчасти эта погода была нам и на руку, так как грязь препятствовала нападению на нас королевской конницы, но идти приходилось крайне медленно. Весь день наша армия тонула в лужах и грязи, капли дождя блестели и в дулах мушкетов, и на шерсти тяжелоподкованных лошадей. Разлившийся широко Паррет мы перешли около Иставера и, миновав мирное село Бодрин, шли вплоть до Польденских гор. Здесь затрубили рога, и мы сделали остановку в Ашкотской роще. Солдаты съели скудный, незатейливый обед.
После отдыха снова двинулись в путь. Дождь продолжал идти, непрерывный, безжалостный дождь. Дорога наша шла через богатые рощи Пайперз-Иппа, Вальтон, страдавший от наводнения, и гордый своими плодовыми садами Стрит. Уже совсем стемнело, когда армия добралась до поседевшего от старости города Галстонбери. Жители города встретили нас с горячим радушием; мы обсушились и отдохнули.
Следующий день опять был холодный и дождливый. Армия успела сделать только краткий переход до Уэльса. Это очень большой город, построен он красиво и имеет чудный собор. В стенах собора, снаружи, наделаны ниши, в которых стоят из камня изображения святых. Этот собор напоминает мне храм, виденный мною в Солсбери. Жители Уэльса всей душой преданы делу протестантизма. Армию они приняли так хорошо, что военную казну почти не пришлось трогать. Все продовольствие мы получили даром. В этот день мы пришли в первый раз в непосредственное соприкосновение с королевскими войсками. В момент, когда дождь перестал идти и туман рассеивался, мы ясно различали панцири всадников, стоявших на горах близ дороги. Наши разведчики то и дело доносили о том, что повсюду видны сильные отряды королевских драгун.
Одно время драгуны собрались в большом количестве в нашем тылу. Можно было думать, что они хотят атаковать наш обоз. Саксон отправил в тыл полк пиконосцев, и драгуны снова убрались в горы.
Из Уэльса мы двинулись в Шептон-Маллет. Сабли и каски драгун мелькали кругом нас во всех направлениях.
Вечером мы добрались до Кейнского моста, отстоявшего менее чем в двух милях от Бристоля, если считать расстояние по прямой линии, как летают птицы. Наша конница, шедшая берегом, добралась почти до укреплений города.
Погода наконец разгулялась, тучи исчезли. Мы въехали рядом с Рувимом на один из зелёных холмов, желая обозреть окрестности и взглянуть, нет ли где поблизости неприятеля. Солдаты наши расположились на отдых в равнине и пытались разжечь костёр. Сырые сучья, ими собранные, однако, горели плохо. Другие сушили на солнце промокшую одежду. Странный вид представляла теперь наша армия. Все люди были забрызганы грязью с головы до ног, шляпы намокли и покоробились, обувь была уничтожена походом. Многие уже шли босиком, а другие обернули босые ноги тряпками.
Но поход сделал своё дело. Крестьяне с испитыми добродушными лицами превратились в свирепых, плохо выбритых и худощавых ребят. Свои мушкеты и пики они теперь держали так, точно военное дело им было знакомо с детства.
Офицеры были в таком же положении, как солдаты, да так оно и должно, дети мои. Офицер в походе должен вести точь-в-точь такую же жизнь, как и его подчинённые. Он не должен пользоваться облегчениями и поблажками, которые недоступны солдатам. Пусть офицер греется у солдатского костра и ест солдатский паёк. Если же ему это кажется тяжело, пусть он уходит из армии, ибо изнеженный офицер только обуза, больше ничего.
Одежда на нас отсырела, оружие и латы заржавели, а кони наши были так забрызганы, что казалось, их нарочно кто-то вывалял в грязи. Даже наши пистолеты и мечи были в совершенно жалком виде. Один сэр Гервасий сумел сохранить свою внешность в относительном порядке. Он был чист и щеголеват, как всегда. Как ухитрялся держать свою внешность в таком виде сэр Гервасий, я не знаю. Если он делал свой туалет по ночам, то когда же спал? Во всяком случае утренний рожок заставал сэра Гервасия во всеоружии. Он появлялся перед нами чисто вымытый, надушённый, в завитом парике и опрятной одежде. Он заботился не только о себе, но и о своих мушкетёрах. Большой горшок с мукой он возил с собой на седле и аккуратно каждое утро пудрил косы своих солдат. Правда, этой пудры хватало очень ненадолго, и уже через час косы, омытые дождём, приобретали свой натуральный цвет, а мука сползала большими полосами по широким спинам и скапливалась на фалдах, но сэр Гервасий упорствовал. Он объявил войну дождливой погоде и вышел из этой борьбы победителем.
— Было время, когда меня звали толстым Рувимом, — говорил мой приятель, въезжая следом за мной на холм, — но теперь не то. Твёрдых частей во мне осталось очень немного. Я разбух от дождя. Нечего сказать, хорош я буду, вернувшись в Хэвант. Я вроде бочек моего родителя с тою разницей, что они наполнены пивом, а я — дождевыми каплями. Знаешь, Михей, выжми-ка меня хорошенько да повесь сушиться вон на тот куст.
— Ну, брат, не жалуйся. Солдаты короля Иакова отсырели ещё хуже нашего, — ответил я, — нас так или иначе принимали в городах, где можно было сушиться.
— Ну, это не утешение! Человека, умирающего с голоду, не утешишь тем, что он ни один подвергался этой печальной участи. Честное слово, Михей, я худею не по дням, а по часам. Я замечаю это по своему поясу. Рувим Локарби тает как снежный ком на солнце.
— Это чистая беда! — засмеялся я. — Что, если ты совсем растаешь, как мне об этом докладывать в Таунтоне? С тех пор как ты надел броню и начал побеждать девичьи сердца, ты обогнал нас всех; ты, Рувим, стал важной персоной.
— Ну, брат, я был поважнее прежде, а теперь что за важность, если человек весь высох… Но, говоря серьёзно и откровенно, Михей, странная вещь — любовь. Весь мир, все счастье, вся слава сосредотачиваются в одном предмете. Она для меня все, в ней находятся все мои лучшие чувства и желания. Отними её у меня, — и я на весь век останусь жалким, недоконченным существом. Мне не надо ничего, кроме неё, а без неё мне и подавно ничего не надо.
— А с её стариком ты говорил? Вы в самом деле помолвлены? — спросил я.
— Да, я было стал говорить с ним насчёт этого, — ответил мой друг, — но он был так занят, — он наблюдал за ящиками, в которые укладывали амуницию, — что не обратил на мои слова никакого внимания. Я пробовал приступить к нему в другой раз, но он был опять занят — считал запасные пики. Видя, что он не обращает на мои намёки никакого внимания, я сказал прямо, что прошу у него руки его внучки. Старик обернулся ко мне и спросил: «Какой руки вы просите?» И он глядел на меня такими глазами, что было ясно, что он думает совсем о другом. Так у нас ничем и не кончилось. Я попытал, однако, счастья ещё один раз, как раз в тот день, когда ты вернулся из Бадминтона. Услыхав мои слова, он накинулся на меня с упрёками, говоря, что теперь, дескать, не время думать о таких глупостях. «Сватайтесь за мою внучку, когда король Монмауз будет сидеть на троне, но не раньше», — вот чем закончил свой разговор со мною мэр. Хорош! Называть нашу любовь «глупостями». Небось пятьдесят лет тому назад, ухаживая за своей невестой, он не называл эти ухаживания глупостью.
— Но он тебе не отказал,, в конце концов, — сказал ^ — ц то слава Богу. Если мы победим, ты получишь то, чего хочешь, и будешь счастлив.
— Ах, уверяю тебя, Михей! — воскликнул Рувим. — Если кому в Англии хочется посадить Монмауза на престол, так это мне. Даже сам Монмауз не заинтересован в этом до такой степени, как я. Да, кстати, ты ведь знаешь, что подмастерье Деррик долго ухаживал за нею. Старик был не прочь выдать Руфь замуж за Деррика. Он полюбил этого малого за благочестие и ревность к религии. Но я узнал стороной, что это благочестие у него напускное. Деррик — низменный развратник. Он только прикрывает свои недостатки этой маской благочестия. Между прочим, я, как и ты, придерживаюсь того мнения, что он был коноводом бродяг в масках, которые хотели похитить мистрис Руфь. За это я, впрочем, на них не сержусь, а, напротив, благодарен. Этот случай меня с нею сблизил. Но два дня тому назад, за два дня перед выступлением из Уэльса, я получил случай и побеседовал один на один с мэстером Дерриком. Я ему сказал, что если он позволит себе что-нибудь по отношению к Руфи, то поплатится жизнью.
— Что же он ответил на это любезное предостережение? — спросил я.
— Он принял мои слова, как собака — палку. Благочестиво разгневался, благочестиво обругался и уполз, как змея.
— Выходит, друг, что у тебя было приключений не менее, чем у меня, — сказал я. — Но вот мы и взобрались на вершину, погляди-ка, какой прекрасный вид!
Внизу, в долине, вился среди поросших лесом берегов светлый, искрящийся под солнечными лучами Эвон. В воде отражался целый ряд маленьких солнц, точно нанизанных на серебряную нитку. По той стороне реки раскидывалась живописная, сверкающая самыми разнообразными красками окрестность, виднелись поля, засеянные хлебом, и плодовые сады, которые шли до самых Мальверийских гор, покрытых лесом. Направо от нас возвышались соседние с Батом зеленые горы, а налево виднелся угрюмый Мендипс, вершина которого была занята царственным Бристолем с его внушительными укреплениями. Серый канал за Мендипсом белел парусами многочисленных судов. Прямо под нами виднелся кейнский мост. Наша армия чёрными пятнами усыпала зеленую долину; тихий летний воздух был насыщен дымом походных костров и человеческим говором.
По ближайшему берегу Эвона двигались две конные роты. Конница шла, чтобы расположить аванпосты на нашем восточном фланге. Шли наши кавалеристы без осторожности, растянувшись в длинную линию и, по-видимому, не боясь нападения. Путь их шёл через сосновую рощу, в которую эта дорога круто заворачивала.
Мы смотрели на эту мирную сцену. Вдруг из рощи, точно молния из облака, вылетела конная рота королевской гвардии. С рыси она перешла на галоп, с галопа на карьер и как вихрь ринулась на наших застигнутых врасплох всадников. Голубые мундиры так и мелькали перед нами.
Наши, правда, стреляли из карабинов, но отпор был слишком слаб. Гвардейцы быстро,смяли передовых и бросились на вторую роту. Некоторое время храбрые наши крестьяне бодро сопротивлялись. Враги смешались в одну сплошную кучу. Оружие мелькало в воздухе, схватка была ожесточённая. Но чем дальше шло дело, тем дальше подвигались голубые. Ряды наших расстроились, королевская гвардия прорвала строй и принялась рубить и преследовать бегущих.
Представьте себе это зрелище: кони скачут и вздымаются на дыбы, гривы их развеваются, слышны крики торжества и отчаяния, слышится тяжёлое дыхание людей и музыкальное позвякивание стали. Стоя на горе, мы были немыми свидетелями этой сцены. Нам казалось, что это только видение. До такой степени неожиданна была эта сцена, так внезапно она началась и так быстро кончилась.
Все заметили, что за время нашего трехдневного пребывания в Таунтоне армия улучшилась в смысле порядка и дисциплины. Солдаты не теряли времени даром, и непрестанные военные упражнения принесли им большую пользу. Армия возросла и в количестве. Теперь в ней насчитывалось около восьми тысяч человек. Люди были хорошо накормлены и бодры. Тесными, стройными рядами они двигались вперёд, шлёпая по лужам. Здесь слышались грубые деревенские шутки, там раздавалось пение гимнов. Сэр Гервасий ехал во главе своих мушкетёров. Их напудренные косы размокли от дождя. Уланы Локарби и мои косиньеры были навербованы главным образом из полевых рабочих, привычных к непогоде. Они спокойно и терпеливо брели по грязи, и их красные лица были мокры от дождя. Впереди шла таунтоновская пехота. В середине находился обоз. Конница замыкала шествие.
И армия, как длинная змея, поползла к горам. Добравшись до вершины, мы, прежде чем спуститься в долину, остановились: нужно было дать время подойти шедшим сзади полкам. Я взглянул на расстилавшийся перед нами прекрасный город Таунтон. Многим из нас не суждено было увидеть этого города во второй раз.
На тёмных крышах и стенах все ещё виднелись белые платки, которыми махали провожающие нас жители. Рувим подъехал ко мне. Вынув из сумки свою запасную рубашку, он размахивал ею в воздухе, вызывая улыбки всех пиконосцев. Но Рувим не замечал этих улыбок, он был погружён в свои мысли.
В то время как мы мысленно прощались с Таунтоном, из-за плотной завесы свинцовых туч вырвался солнечный луч и упал на колокольню церкви святой Магдалины. В свете этого луча мы явственно увидали развевающийся на колокольне голубой флаг Монмауза. Это было принято за счастливое предзнаменование, и войска, увидав флаг, крикнули громкое «ура», которое стало перекатываться по горам и долине. Люди махали шляпами, слышалось звяканье оружия.
Затем снова затрубили рога, затрещали барабаны. Рувим спрятал в сумку свою рубашку, и мы снова зашлёпали по грязи. Скучно было смотреть на нависшие над нами серые тучи и. расстилавшиеся перед нами такие же серые горные склоны. Суеверные люди сказали бы, наверное, что небеса оплакивают наше злополучное предприятие.
Весь день мы шли таким образом по лужам, причём ноги солдат утопали в грязи по щиколотку. К вечеру мы прибыли в Бриджуотер, где к нашей армии присоединился небольшой отряд новобранцев. Городской муниципалитет охотно пожертвовал в нашу казну несколько сотен фунтов. Надо сказать, что Бриджуотер — зажиточный город. Главный источник его благосостояния заключается в торговле по реке Паррету.
Переночевав в Бриджуотере, мы снова двинулись В путь. Погода ухудшилась, и дождь лил как из ведра. Местность эта такова, что в сухое-то время представляет из себя сплошное болото, а теперь по случаю дождя здесь было нечто невообразимое. Все овражки наполнились водой, вышли из берегов и превратились в большие озера. Отчасти эта погода была нам и на руку, так как грязь препятствовала нападению на нас королевской конницы, но идти приходилось крайне медленно. Весь день наша армия тонула в лужах и грязи, капли дождя блестели и в дулах мушкетов, и на шерсти тяжелоподкованных лошадей. Разлившийся широко Паррет мы перешли около Иставера и, миновав мирное село Бодрин, шли вплоть до Польденских гор. Здесь затрубили рога, и мы сделали остановку в Ашкотской роще. Солдаты съели скудный, незатейливый обед.
После отдыха снова двинулись в путь. Дождь продолжал идти, непрерывный, безжалостный дождь. Дорога наша шла через богатые рощи Пайперз-Иппа, Вальтон, страдавший от наводнения, и гордый своими плодовыми садами Стрит. Уже совсем стемнело, когда армия добралась до поседевшего от старости города Галстонбери. Жители города встретили нас с горячим радушием; мы обсушились и отдохнули.
Следующий день опять был холодный и дождливый. Армия успела сделать только краткий переход до Уэльса. Это очень большой город, построен он красиво и имеет чудный собор. В стенах собора, снаружи, наделаны ниши, в которых стоят из камня изображения святых. Этот собор напоминает мне храм, виденный мною в Солсбери. Жители Уэльса всей душой преданы делу протестантизма. Армию они приняли так хорошо, что военную казну почти не пришлось трогать. Все продовольствие мы получили даром. В этот день мы пришли в первый раз в непосредственное соприкосновение с королевскими войсками. В момент, когда дождь перестал идти и туман рассеивался, мы ясно различали панцири всадников, стоявших на горах близ дороги. Наши разведчики то и дело доносили о том, что повсюду видны сильные отряды королевских драгун.
Одно время драгуны собрались в большом количестве в нашем тылу. Можно было думать, что они хотят атаковать наш обоз. Саксон отправил в тыл полк пиконосцев, и драгуны снова убрались в горы.
Из Уэльса мы двинулись в Шептон-Маллет. Сабли и каски драгун мелькали кругом нас во всех направлениях.
Вечером мы добрались до Кейнского моста, отстоявшего менее чем в двух милях от Бристоля, если считать расстояние по прямой линии, как летают птицы. Наша конница, шедшая берегом, добралась почти до укреплений города.
Погода наконец разгулялась, тучи исчезли. Мы въехали рядом с Рувимом на один из зелёных холмов, желая обозреть окрестности и взглянуть, нет ли где поблизости неприятеля. Солдаты наши расположились на отдых в равнине и пытались разжечь костёр. Сырые сучья, ими собранные, однако, горели плохо. Другие сушили на солнце промокшую одежду. Странный вид представляла теперь наша армия. Все люди были забрызганы грязью с головы до ног, шляпы намокли и покоробились, обувь была уничтожена походом. Многие уже шли босиком, а другие обернули босые ноги тряпками.
Но поход сделал своё дело. Крестьяне с испитыми добродушными лицами превратились в свирепых, плохо выбритых и худощавых ребят. Свои мушкеты и пики они теперь держали так, точно военное дело им было знакомо с детства.
Офицеры были в таком же положении, как солдаты, да так оно и должно, дети мои. Офицер в походе должен вести точь-в-точь такую же жизнь, как и его подчинённые. Он не должен пользоваться облегчениями и поблажками, которые недоступны солдатам. Пусть офицер греется у солдатского костра и ест солдатский паёк. Если же ему это кажется тяжело, пусть он уходит из армии, ибо изнеженный офицер только обуза, больше ничего.
Одежда на нас отсырела, оружие и латы заржавели, а кони наши были так забрызганы, что казалось, их нарочно кто-то вывалял в грязи. Даже наши пистолеты и мечи были в совершенно жалком виде. Один сэр Гервасий сумел сохранить свою внешность в относительном порядке. Он был чист и щеголеват, как всегда. Как ухитрялся держать свою внешность в таком виде сэр Гервасий, я не знаю. Если он делал свой туалет по ночам, то когда же спал? Во всяком случае утренний рожок заставал сэра Гервасия во всеоружии. Он появлялся перед нами чисто вымытый, надушённый, в завитом парике и опрятной одежде. Он заботился не только о себе, но и о своих мушкетёрах. Большой горшок с мукой он возил с собой на седле и аккуратно каждое утро пудрил косы своих солдат. Правда, этой пудры хватало очень ненадолго, и уже через час косы, омытые дождём, приобретали свой натуральный цвет, а мука сползала большими полосами по широким спинам и скапливалась на фалдах, но сэр Гервасий упорствовал. Он объявил войну дождливой погоде и вышел из этой борьбы победителем.
— Было время, когда меня звали толстым Рувимом, — говорил мой приятель, въезжая следом за мной на холм, — но теперь не то. Твёрдых частей во мне осталось очень немного. Я разбух от дождя. Нечего сказать, хорош я буду, вернувшись в Хэвант. Я вроде бочек моего родителя с тою разницей, что они наполнены пивом, а я — дождевыми каплями. Знаешь, Михей, выжми-ка меня хорошенько да повесь сушиться вон на тот куст.
— Ну, брат, не жалуйся. Солдаты короля Иакова отсырели ещё хуже нашего, — ответил я, — нас так или иначе принимали в городах, где можно было сушиться.
— Ну, это не утешение! Человека, умирающего с голоду, не утешишь тем, что он ни один подвергался этой печальной участи. Честное слово, Михей, я худею не по дням, а по часам. Я замечаю это по своему поясу. Рувим Локарби тает как снежный ком на солнце.
— Это чистая беда! — засмеялся я. — Что, если ты совсем растаешь, как мне об этом докладывать в Таунтоне? С тех пор как ты надел броню и начал побеждать девичьи сердца, ты обогнал нас всех; ты, Рувим, стал важной персоной.
— Ну, брат, я был поважнее прежде, а теперь что за важность, если человек весь высох… Но, говоря серьёзно и откровенно, Михей, странная вещь — любовь. Весь мир, все счастье, вся слава сосредотачиваются в одном предмете. Она для меня все, в ней находятся все мои лучшие чувства и желания. Отними её у меня, — и я на весь век останусь жалким, недоконченным существом. Мне не надо ничего, кроме неё, а без неё мне и подавно ничего не надо.
— А с её стариком ты говорил? Вы в самом деле помолвлены? — спросил я.
— Да, я было стал говорить с ним насчёт этого, — ответил мой друг, — но он был так занят, — он наблюдал за ящиками, в которые укладывали амуницию, — что не обратил на мои слова никакого внимания. Я пробовал приступить к нему в другой раз, но он был опять занят — считал запасные пики. Видя, что он не обращает на мои намёки никакого внимания, я сказал прямо, что прошу у него руки его внучки. Старик обернулся ко мне и спросил: «Какой руки вы просите?» И он глядел на меня такими глазами, что было ясно, что он думает совсем о другом. Так у нас ничем и не кончилось. Я попытал, однако, счастья ещё один раз, как раз в тот день, когда ты вернулся из Бадминтона. Услыхав мои слова, он накинулся на меня с упрёками, говоря, что теперь, дескать, не время думать о таких глупостях. «Сватайтесь за мою внучку, когда король Монмауз будет сидеть на троне, но не раньше», — вот чем закончил свой разговор со мною мэр. Хорош! Называть нашу любовь «глупостями». Небось пятьдесят лет тому назад, ухаживая за своей невестой, он не называл эти ухаживания глупостью.
— Но он тебе не отказал,, в конце концов, — сказал ^ — ц то слава Богу. Если мы победим, ты получишь то, чего хочешь, и будешь счастлив.
— Ах, уверяю тебя, Михей! — воскликнул Рувим. — Если кому в Англии хочется посадить Монмауза на престол, так это мне. Даже сам Монмауз не заинтересован в этом до такой степени, как я. Да, кстати, ты ведь знаешь, что подмастерье Деррик долго ухаживал за нею. Старик был не прочь выдать Руфь замуж за Деррика. Он полюбил этого малого за благочестие и ревность к религии. Но я узнал стороной, что это благочестие у него напускное. Деррик — низменный развратник. Он только прикрывает свои недостатки этой маской благочестия. Между прочим, я, как и ты, придерживаюсь того мнения, что он был коноводом бродяг в масках, которые хотели похитить мистрис Руфь. За это я, впрочем, на них не сержусь, а, напротив, благодарен. Этот случай меня с нею сблизил. Но два дня тому назад, за два дня перед выступлением из Уэльса, я получил случай и побеседовал один на один с мэстером Дерриком. Я ему сказал, что если он позволит себе что-нибудь по отношению к Руфи, то поплатится жизнью.
— Что же он ответил на это любезное предостережение? — спросил я.
— Он принял мои слова, как собака — палку. Благочестиво разгневался, благочестиво обругался и уполз, как змея.
— Выходит, друг, что у тебя было приключений не менее, чем у меня, — сказал я. — Но вот мы и взобрались на вершину, погляди-ка, какой прекрасный вид!
Внизу, в долине, вился среди поросших лесом берегов светлый, искрящийся под солнечными лучами Эвон. В воде отражался целый ряд маленьких солнц, точно нанизанных на серебряную нитку. По той стороне реки раскидывалась живописная, сверкающая самыми разнообразными красками окрестность, виднелись поля, засеянные хлебом, и плодовые сады, которые шли до самых Мальверийских гор, покрытых лесом. Направо от нас возвышались соседние с Батом зеленые горы, а налево виднелся угрюмый Мендипс, вершина которого была занята царственным Бристолем с его внушительными укреплениями. Серый канал за Мендипсом белел парусами многочисленных судов. Прямо под нами виднелся кейнский мост. Наша армия чёрными пятнами усыпала зеленую долину; тихий летний воздух был насыщен дымом походных костров и человеческим говором.
По ближайшему берегу Эвона двигались две конные роты. Конница шла, чтобы расположить аванпосты на нашем восточном фланге. Шли наши кавалеристы без осторожности, растянувшись в длинную линию и, по-видимому, не боясь нападения. Путь их шёл через сосновую рощу, в которую эта дорога круто заворачивала.
Мы смотрели на эту мирную сцену. Вдруг из рощи, точно молния из облака, вылетела конная рота королевской гвардии. С рыси она перешла на галоп, с галопа на карьер и как вихрь ринулась на наших застигнутых врасплох всадников. Голубые мундиры так и мелькали перед нами.
Наши, правда, стреляли из карабинов, но отпор был слишком слаб. Гвардейцы быстро,смяли передовых и бросились на вторую роту. Некоторое время храбрые наши крестьяне бодро сопротивлялись. Враги смешались в одну сплошную кучу. Оружие мелькало в воздухе, схватка была ожесточённая. Но чем дальше шло дело, тем дальше подвигались голубые. Ряды наших расстроились, королевская гвардия прорвала строй и принялась рубить и преследовать бегущих.
Представьте себе это зрелище: кони скачут и вздымаются на дыбы, гривы их развеваются, слышны крики торжества и отчаяния, слышится тяжёлое дыхание людей и музыкальное позвякивание стали. Стоя на горе, мы были немыми свидетелями этой сцены. Нам казалось, что это только видение. До такой степени неожиданна была эта сцена, так внезапно она началась и так быстро кончилась.