Кондратьев Вячеслав. Отпуск по ранению

   - Понимаю, - протянул Володька и скривил губы.
   - Вы меня презираете? - еле слышно спросила она, вытирая слезы. - Он молчал, переваривая это, она добавила: - Бывают обстоятельства, которые сильнее нас, и ничего не поделаешь. Понимаете?
   - Нет. Я с фронта, - Володька поднялся, но Ляля схватила его за руку.
   - Погодите! Прочтите хотя бы его письмо!
   - Давайте. - Она порывисто сунула ему конверт. Володька, не садясь, стал читать.
   В Мишкином письме, на Володькин взгляд, не было ничего страшного. Ну, тяжелая работа на лесоповале, ну, нехватка питания (это везде), ну, угнетенное моральное состояние и прочее... Для Володьки, испытавшего во сто крат больше, все это не представлялось таким уж страшным. Он вернул письмо.
   - Вы поняли - там ужасно, - прошептала Ляля.
   - Все же это не фронт, - пожал плечами Володька.
   - Да, конечно... Но для меня все это ужасно... Я буду ждать его. Во всяком случае, до конца войны...
   Володька посмотрел на нее, сидящую перед ним, заплаканную, жалкую, и, процедив "прощайте", резко повернулся и пошел от нее.
   Вернувшись домой, он сказал матери, что видел Мишкину Лялю.
   - Она тебе все рассказала? - после некоторого молчания спросила она. Володька кивнул. - Я не хотела тебе говорить. Это случилось в октябре. Немцы подошли совсем близко... Видимо, это было необходимо... - не то полувопросом, не то полуутверждением закончила мать и посмотрела на него.
   - Какой Мишка немец! Он по-немецки-то знал хуже меня.
   - А ты помнишь, когда он получал паспорт, то не захотел записаться русским или поляком, по матери. А про это говорили ему и ты и я.
   - Зачем ему было отказываться от своей национальности?
   - Фашизм в Германии был уже в самом расцвете... - Она помолчала немного, потом сказала: - Мне очень жалко стариков, но в отношении Миши, по-моему, поступили гуманно.
   - Гуманно?
   - Да. Его - немца - не заставили воевать против немцев. И он останется живым. В этом смысле я могу только завидовать его матери.
   Да, Мишка будет жив после войны, и все, что приходится ему сейчас испытывать, забудется... Здесь мать права, и Володька понимал - для нее судьба Мишки завидней, чем судьба ее сына...
   * * *
   А дни шли... Шли быстро, потому что были однообразны и похожи один на другой. После разговара с матерью он перестал ходить в кафе-автомат, да и наскучили как-то ему эти посещения. Если вначале ему хотелось сравнить "свою" войну с войной на других участках, с войной других, то вскоре он увидел, что война была более или менее одинакова - и на Западном и на Северо-Западном приблизительно было то же, что и на его, Калининском фронте.
   Все чаще подходил он к книжной полке... Полистав Джека Лондона, он усмехался: неужели когда-то это могло увлекать, волновать, а герои служить примером для подражания?
   Однажды он полез за чем-то в чулан и наткнулся взглядом на свой ватник. И то, что отбрасывал он от себя, старался забыть, - навалилось на него. Ясно вспомнилось, с каким чувством невозвратимой потери отмывал он свои руки, свой кинжал и ватник от чужой, но человеческой крови... То была черта, разделившая Володькину жизнь. После этого он стал другим и никогда уже больше не сможет стать прежним. Это необратимо. Он понимал, что это неумолимый закон войны и что он будет это делать, пока идет война, но этот ватник в его московском доме показался чем-то противоестественным, чужеродным.
   Надо его выкинуть к черту или сжечь, подумал он, вытащил ватник и стал искать какую-нибудь тряпку, чтоб завернуть его, но тут пришла мать из магазина.
   - Что ты собираешься делать? - спросила недоуменно, переводя взгляд с Володьки на лежащий ватник.
   - Надо выкинуть, наверно, - смутился он.
   - Что ты выдумал? Давай я отнесу к тете Насте, она отмоет эти пятна и, может быть, сумеет продать. - Она нагнулась и протянула руки к ватнику.
   - Я сам. В какой кваритре она живет, в первой? - Володька схватил ватник и направился к двери.
   - Володя, - остановила его мать, - Володя... эти пятна... это твоя кровь?
   - Конечно, мама, - поспешно ответил он.
   * * *
   Сергей не один раз звонил ему, но Володька почему-то под всякими предлогами отнекивался от встречи.
   Но все же они встретились. Сергей был бодр, оживлен, крепко пожал Володьке руку, сказав, что у него здесь неподалеку есть квартирка - товарищ в эвакуации и просил присматривать. Там они смогут спокойно поговорить.
   - Ну вот, располагайся, - сказал Сергей, когда они вошли в квартиру.
   Он раскрыл портфель, достал бутылку пива, батон и небольшой кусок полукопченой колбасы.
   - Хлебнем пивка, пожуем немного и решим все мировые вопросы.
   - Так уж и все, - усмехнулся Володька.
   - Как всегда, - весело ответил Сергей и вдруг посерьезнел. - Ты знаешь, Володька, по некоторым обстоятельствам у меня очень мало по-настоящему близких людей, но среди них - ты первый, а потому... Ладно, давай сперва пивка и закусим.
   Он нарезал хлеб, колбасу, разлил пиво.
   - А потому, сэр, мне очень важно, как вы относитесь ко мне сейчас.
   Володька вздрогнул от неожиданности - не предполагал он, что Сергей спросит об этом напрямик. А тот смотрел на него пристально, в упор.
   - Точнее, к тому, что я в Москве... Хотя ты и знаешь - у меня "белый билет" после ранения и осколок в ноге, - разъяснил Сергей, продолжая так же в упор смотреть на Володьку.
   - У тебя семья, родился ребенок... Я понимаю, - медленно начал Володька.
   - Ты знаешь, дело не в этом, - резко перебил Сергей и забарабанил пальцами по столу.
   - Знаю... - опустил голову Володька.
   - Так отвечай.
   - Ты пошел на финскую... ради отца? - спросил Володька после долгой паузы.
   - Не только. Хотя мне было нужно доказать... Да, доказать, что я не хуже других... Что воевать буду, может, лучше других. И ты видишь, - показал он на "звездочку", - зря ордена не дают.
   - Это большой орден... боевой.
   - Он не помог, Володька, - вздохнул Сергей. - Я бился во все двери. Стена. Понимаешь, стена. Если б получил Золотую звездочку, может, тогда?.. Я хлопочу об отце и сейчас, но... - Он пожал плечами и снова вздохнул.
   Они долго молчали, и только стук Сережкиных пальцев о стол нарушал тишину. Наконец Володька начал:
   - Я понимаю... Но, Сергей, это же такая война... Решается судьба России быть ей или не быть?
   - Нам ли с тобой решать судьбу России? Это наивно, Володька.
   - А кому же ее решать? - Володька поднял голову и посмотрел на Сергея тот усмехнулся.
   - По-моему, ты видел - воюют далеко не все.
   - Сергей, нам должно быть плевать на этих "не всех".
   - Что ж, значит, мне следует пойти в военкомат положить свой "белый билет" на стол и сказать - забирайте? Так, по-твоему? - Сергей перестал барабанить пальцами.
   - Не знаю, Сергей... Я понимаю, идти во второй раз гораздо труднее.
   - Дело не в "труднее", - резко выпалил Сергей. - Просто уже нет никаких иллюзий... - А потом совсем тихо добавил: - Моя Танюшка так мала...
   Что мог сказать Володька, не представлявший совершенно чувства отцовства. Сергей опять забарабанил по столу и через некоторое время сказал:
   - А может, мы свое уже отвоевали? - и напряженно уставился на Володьку.
   Володька пожал плечами:
   - Сергей, мне очень трудно поставить себя на твое место... А потому не считаю себя вправе ни осуждать тебя, ни оправдывать. Это для меня слишком сложно. Ты принимаешь такой ответ?
   - Да. - Он взял Володькину руку и слегка пожал. - Мне совершенно наплевать, что думают обо мне другие, но мне было бы больно, если бы ты... ты считал меня трусом или... шкурником.
   * * *
   Когда вечером позвонила Юлька и попросила его прийти завтра к трем часам на Матросскую, Володька решил дочитать ее черную тетрадочку, которую он еще не дочитал, потому что слишком уж подробно было все в ней - "он сказал, я сказала"... Для Юльки все это было, наверное, значимо, а Володьке казалось скучноватым и чересчур наивным. И еще было смешно, что называла она своего типа - этот человек. Перелистав несколько страниц с любовными мерихлюндиями, он дошел до двадцать второго июня.
   "Сегодня началась война! И первая мысль о Володьке! Он в армии и, хотя на Дальнем Востоке, непременно выпросится на фронт. Он такой, мой Володька! А об этом человеке совсем не подумала. Что же это? Значит, Володька все-таки мне дороже, значит, люблю-то я его, а не этого человека? В моей душе что-то непонятное, полный разброд. Надо немедленно написать Володьке! Но что? Как объяснить ему, почему не писала почти полгода? Господи, я совсем запуталась! Если Володька поедет на фронт, я должна быть тоже там. С ним. Обязательно!" Это "обязательно" было подчеркнуто тремя жирными чертами.
   Опомнилась, усмехнулся Володька и стал листать дальше.
   "Этот человек заболел и умоляет меня прийти к нему. Я долго колебалась, но пошла. Он лежал в постели, небритый и очень похудевший..." - тут следовало описание, какие у него были глаза, как нежно дотронулся он своей тонкой рукой до Юлиной щеки, каким трагическим голосом сказал: "Родная девочка, вот повестка, я иду на фронт. Я не боюсь, но знаю - меня убьют, и у нас только этот вечер и только эта ночь, если, конечно, ты согласишься остаться у меня..." Здесь у Володьки потемнело в глазах и похолодело в груди...
   Вот гад, вот гад, шептал он про себя. В морду, в морду... Да нет, чего там в морду! Пристрелить такого! Он представил, как этот уже немолодой фрайер, видно, бабник и любитель зеленых девчонок, лезет к Юльке, а она отбивается от него своими маленькими кулачками. Адрес? Узнать адрес этого гада! Ох, как он его будет бить!
   На этом и закончилась необыкновенная Юлькина любовь. И еще оказалось, что повестка из военкомата вранье, так как встретила его она через несколько месяцев в штатском.
   Володька задыхался от ярости, которую нечем было разрядить. Впервые он ревновал Юльку, и это незнакомое ему прежде чувство вызывало в его душе целую бурю. Пусть не случилось главного, но совсем не невинна оказалась Юлькина любовь - были и обнимания, и всякие прикосновения, и поцелуйчики, и Володька шел на свидание с ней взбудораженный, злой и шел с одной целью узнать у нее адрес этого человека, которого он либо измордует до полусмерти, либо пристрелит, давить таких гадов, давить...
   Таким и пришел он к казарме на Матроссой, с перекошенным ртом, выпученными глазами и судорожно сжатым кулаком правой руки.
   Ни в окнах, ни у проходной Юли не было. Володька стал сворачивать самокрутку - бумага рвалась, табак рассыпался, и он выругался про себя. Наконец-то Юлька появилась в окне, она разводила руками, стараясь жестами объяснить что-то Володьке, и показывала на проходную. Он пошел туда, открыл дверь.
   - Пропуск, - строго спросил часовой, а потом улыбнулся: - Тебе, что ли, записка?
   - Наверное, мне.
   - Держи.
   - Что вы их не выпускаете?
   - Беда с этими девчонками. Пропускаем иногда, но вчера засыпалась одна. Стояла, болтала со своим парнем, а тут начальство, будь оно неладно. Ну, мой дружок, что на часах стоял, - на губе. Ясно?
   - Чего неясного? Сам того же хлебова пробовал.
   - Ну ты иди, на воле прочтешь. Ответ напишешь, приноси.
   Володька перешел на другую сторону и стал читать записку.
   "Вчера случилось ЧП, и теперь нас не выпускают. Еле-еле упросила вчера позвонить из канцелярии. Пишу тебе большое письмо обо всем, на днях получишь. Немного устала от однообразия нашей жизни. Уже научилась работать на коммутаторе (полевом). Вообще-то ничего сложного нет, особенно после института и высшей математики. Может быть, скоро станут пускать в увольнения, тогда увидимся и поговорим по-настоящему... А такие встречи мне тяжелы, да и тебе, наверно..."
   Володька нацарапал на обратной стороне Юлиной записки только одно "пришли мне адрес этого человека". Передав записку часовому, он опять перешел к своему наблюдательному пункту. Минут через пять Юля показалась в окне и стала отрицательно качать головой... Адрес! - крикнул он, но Юлька все так же покачивала головой, и лицо ее было грустным, грустным.
   - Ах, ты, значит, жалеешь этого типа, - пробормотал Володька, перенося сразу всю свою злобу на нее, - жалеешь... Ну, ладно. - Он круто повернулся, не сделав никакого прощального жеста, и быстро пошел от казармы.
   Чтоб успокоиться и разрядить раздражение, пошел он пешком, быстрым и широким армейским шагом, и, погруженный в свои мысли, незаметно для себя вышел к трем вокзалам, а потом и на Домниковку. Мысли были такие: что ни говори, а Юлька изменила ему, пока он трубил службу на Дальнем Востоке, пока тянул тяжелую лямку в училище... Поцелуйчики, обнимания... Он себе такого не дозволял. Ну, не дозволял, может быть, слишком громко сказано, вернее, не было почти у него никаких возможностей, хотя... Те из ребят, кто уж очень к этому стремился, знакомились в увольнениях с девицами, а некоторые и с "боевыми подругами" командиров, заводили шашни в самом полку, были случаи. И на Володьку часто посматривала одна на танцплощадке, и ёкало у него сердце, но дальше танцев не пошло дело. И не из-за одной Володькиной робости, да и не был он робок, что-то другое удерживало его... И теперь душила его обида. Через месяц опять на фронт, а ничего-то он в жизни еще не видел, ничего не испытал. Сегодня же вечером иду к Майке, решил он твердо, а там будь что будет... Потом вспомнил про Егорыча, достал адрес - как раз через дом он живет. Завернул во двор.
   - Эй, лейтенант, ко мне топаешь? - окликнул его Егорыч, сидящий на скамейке с двумя дружками-инвалидами.
   - К тебе.
   - Давай присаживайся. Сейчас мы тебя настоящей "моршанской" угостим...
   Володька присел к инвалидам, завернул махорочки, задымили.
   - Странно... - протянул Егорыч. - Смотрю сейчас на небо, чистое оно, без облачка, и ничего не опасаюсь, а на фронте...
   - На фронте клянешь его в бога и в мать за то, что без облачка оно... пропитым басом досказал один из сидящих.
   - Тоже воевали? - спросил Володька.
   - Отвоевался. Как костыли куда-нибудь по пьянке задеваешь, так и прыгаешь воробьем -скок, скок. Там казалось - любое ранение, лишь бы не смерть, а сейчас ох как ногу жалко. Не вырастет же. На всю жизнюгу, до конца дней на одной прыгать...
   - Что смурной такой? Не ходил? - Егорыч внимательно поглядел на Володьку, и тот понял, о чем тот спросил.
   - Не ходил.
   - И не ходи. Война все спишет... Ну, познакомить тебя с Надюхой? Она дома, кажись.
   - Спит перед ночной, - уточнил второй инвалид.
   - Разбудим. Бутылочка у меня есть.
   - Давай знакомь, - вдруг решительно заявил Володька. - Войду в долю.
   - Сегодня без доль - угощаю. Вот ежели не хватит и прикупать будем, тогда уж... Ну, пошли в дом.
   Егорыч поднялся, безногий тоже, а другой дружок отказался почему-то. Прошли они в дом, поднялись на второй этаж по деревянной, дышащей на ладан лестнице, вошли в кухню, пахнувшую керосиновым чадом, вошли в комнатуху Егорыча, неприбранную, с незастланной постелью, с валяющимися на полу бутылками из-под пива, с остатками еды на столе.
   - Садись, братва. Хоромы, как видите, не царские, но все ж не землянка стол есть, стулья есть, постель тоже имеется, - сказал Егорыч, доставая из крашеного, видать, самодельного буфета несколько кусков черняхи, несколько картофелин и завернутые в газетку кильки. Бутылка на столе уже стояла, ждала хозяина. Расселись быстро и тут же приступили. Разлили по граненым стаканам и махнули по половине. За победу, конечно. А за что могли пить бывшие бойцы в июне сорок второго? Разумеется, только за нее - за победу, до которой еще неизвестно сколько годков, но которая придет беспременно.
   Вторую половину хлопнули за тех, кто там... И пошли, конечно, разговоры...
   - Пей, братва! Что нам еще осталось, - разглагольствовал Егорыч. - Долг мы свой выполнили, кровушки пролили. А что немца до Москвы допустили, в том нашей вины нет. Наша совесть чиста. Верно, братва?
   - Верно. Мы свое сделали. Теперь на одной ноге прыгать будем, - мрачно подтвердил одноногий.
   - И так удивительно, что остановили, - продолжал Егорыч. - Гитлер, гад, все рассчитал. Он думал, что мужик-то наш коллективизацией не очень доволен, что не будет мужик особо здорово воевать, а мужика у нас - две трети России. А он стал! Да еще как! Откуда такой фокус, Гитлеру не понять, весь его расчет кувырком. А раз мужичок стал воевать, немцу рано или поздно капут... Тут уж, братцы, народ...
   - Ты что ж, рабочий класс за народ не считаешь? - вступил обезноженный.
   - А много ли его, рабочего класса? Не так уж. В пехоте-матушке кто? В основном - мужичок из деревни. А в пехоте вся сила. Хоть ей без техники, конечно, тяжело, но и технике без нее - труба.
   Володька развалился на стуле, покуривая, и с интересом слушал Егорыча, как слушал всегда на фронте рассуждения бойцов. Ох, как порой умно говорили, метко, в самое яблочко, в самую суть попадали... Народ всё пон и м а л. В этом Володька уверился на фронте окончательно. Это на собраниях жевал он резину, говоря трафаретные слова, а между собой... Послушать бы кой-кому.
   Разговор на время иссяк, сделали перекур и молча потягивали пивко, несколько бутылок которого оказалось у Егорыча в НЗ, и в наступившей тишине ясно послышался какой-то шум в соседней комнате.
   - Надюха! Не спишь? Заходи пивка выпить, пока осталось, - крикнул Егорыч.
   - Не хочу, дядя Коля, - раздалось в ответ.
   - Заходи. Один человек познакомиться с тобой хочет.
   - Какой такой человек?
   - Лейтенант один. Фронтовичек.
   - Это мне без интересу. Вы бы лучше, дядя Коля, мне такого нашли, которого на войну не возьмут.
   - Ладно, заходи. Нечего ломаться, а то пиво допьем.
   Дверь приотворилась, и выглянула девушка с заспанным лицом, но веселыми, смеющимися глазами.
   - Дай погляжу, что за человек, - сказала она и смело глянула на Володьку. - А вроде ничего лейтенантик, - усмехнулась, прикрыла дверь и уже оттуда добавила: - Сейчас зайду.
   - Ну, как девка? - спросил Егорыч.
   - Не разглядел, - ответил Володька.
   - Не разглядел! Ты, парень, случайно в одно место не контуженный? Мне бы твои годки - я бы разглядел. Мне бы на это времени много не потребовалось.
   За стеной фыркнули... Володька чуть смутился, а Егорыч продолжал:
   - Если в это место контуженный - скажи сразу. Не будем девку обнадеживать, - засмеялся он, а Володька смутился еще больше, так как из-за стены опять насмешливо фыркнули.
   Минут через десять вошла Надя, чуть подмазанная, переодетая в другое, более нарядное платьице. Села, взглянула усмешливо на Володьку и прыснула смехом. Егорыч налил ей пива, подвинул стакан.
   - Володимир, может, сообразим еще? Я достану, только по коммерческой, спросил Егорыч.
   - Давай. - Володька зашелестел тридцатками. - Сколько нужно?
   - Половину я, половину ты. Двести пятьдесят.
   - Держи.
   - Ну, я моментом, - схватил Егорыч деньги и заторопился.
   Надюха была, наверное, Володькиных лет, но казалась взрослее, держалась уверенно, чуть небрежно, видно, зная себе цену и не особо придавая значения знакомству, а Володька, наоборот, стал вдруг скован, робок, как обычно, когда ему приходилось ухаживать за простыми девушками. Не знал, с чего начать разговор и о чем говорить. И он пока молчал, не оправившись еще от смущения, в которое привел его Егорыч своими подковырками.
   Надя тоже молчала, только дрожали губы в усмешливой полуулыбке.
   - Ну, чего молчишь, лейтенант? Не понравилась я тебе? Или вправду дядя Коля о контузии сказал?
   Безногий, уже порядком осоловевший, приоткрыл глаза и грохнул хриплым смехом. Залилась и Надюха.
   - Да нет, ты ничего... - промычал Володька наконец.
   - Ничего? Тоже мне комплимент! - играя глазами и деланно возмущенно ответила она. - Знаешь, лейтенант, мне же таких вот залетных не очень-то надо...
   - И мне не очень-то ты нужна, - разозлившись, ляпнул Володька.
   - А ты с норовом жеребчик, - рассмеялась она и хлопнула его по плечу. Ладно, пошутили, и хватит. В отпуску ты или отмучился совсем?
   - В отпуску, - хмуро ответил он.
   - Когда обратно-то?
   - В начале июля.
   - Не много гулять тебе осталось, лейтенант... - посмотрела на него жалостливо и вздохнула Надюха.
   Тут вернулся Егорыч, со стуком поставил бутылку на стол, начал разливать.
   Безногий накрыл свой стакан ладонью.
   - Пойду я, Егорыч... Мне теперь много пить нельзя. С твоей лестницы спускаться - как бы последнюю ногу не сломать... - Он тяжело поднялся, оперся на костыли и заковылял к двери. - Бывайте...
   - Страшно обратно-то? - спросила Надя Володьку.
   - Как тебе сказать...
   - Ты кого спрашиваешь? - вступил Егорыч. - Ему страшно! Не видишь ли, что на груди у него? "За отвагу"! А за что, спросила? За разведку! А в разведке что главное? Смелость да сноровка. Я тебя с каким-нибудь тыловичком знакомить бы не стал...
   - Хватит, Егорыч, - прервал его Володька, хотя пьяные похвалы приятно ложились на душу.
   Надя опять посмотрела на Володьку, опять вздохнула.
   - Жалко мне всех вас, - задумчиво произнесла она. - И себя жалко .. Перебьют вас всех на этой войне...
   - Для тебя останется кто-нибудь, Надюха, - сказал Егорыч. - Я тебе полный наливаю - штрафную.
   - Наливай, - безразлично ответила она, взяла стакан, подняла. - За тебя, лейтенант, чтоб живым остался...
   - Поехали, - ударил Егорыч по стаканам.
   Помнил Володька, что еще два раза шарил он по своим карманам, выгребая последние уже тридцатки, а Егорыч бегал куда-то, а пока его не было, Надя брала его голову в свои руки, притягивала к себе и как-то задумчиво, медленным, долгим поцелуем целовала его в губы, потом отодвигалась, глядела в лицо затуманенными глазами и шептала:
   - Жалко мне тебя, лейтенант, жалко...
   Затем приходил Егорыч, и опять глотал Володька водку под какие-то, казавшиеся очень важными, разговоры...
   - Ты не смотри, что он молоденький такой на вид, - шумел Егорыч. - Он ротой командовал. Понимаешь - ротой. Это сто пятьдесят гавриков. Поняла?
   - Поняла, - лениво отвечала Надя. - Только целоваться не умеет герой-то твой... - Володька возмущался и уже не стеснялся Егорыча.
   - Умею, - тянулся он губами к Надюхе, но та отталкивала его ласково, мягко и только тогда, когда отправлялся Егорыч в очередной рейс за водкой, целовала Володьку сама теми долгими, неспешными поцелуями, от которых Володька терял голову...
   Очнулся он в незнакомой темной комнате на разбросанной постели.
   - У меня останешься или домой пойдешь, - спросила Надя, стоя у зеркала и причесываясь. - Я на работу собираюсь.
   Володька протирал глаза, ничего еще не понимая.
   - Я у тебя?
   - А где же тебе быть? Кого ты стрелять идти собирался? Еле удержали тебя с Егорычем. Ну, если пойдешь - вставай, а если останешься - спи. Я около девяти утра приду...
   - Нет, я пойду, - вскочил Володька и стал поспешно одеваться.
   - Ну вот, - задумчиво протянула она. - Может, вспомнишь меня когда... Там, где около смерти будешь... Полстакана у тебя осталось, допей, если хочешь.
   Володька зачем-то нашарил рукой стакан на столе и выпил с отвращением. В комнате было почти темно, и Надино лицо неясным пятном белело перед ним.
   - Как работать буду? - вздохнула она. - Ну, оделся?
   - Да.
   - Ну, прощай тогда, - Она протянула руку, провела по его щеке, а затем тихонько подтолкнула его к выходу...
   * * *
   На другой день утром мать вошла к нему в комнату, когда он еще лежал с трещащей головой и пересохшим ртом.
   - Я иду на рынок, Володя. Дай мне деньги, у меня уже ничего не осталось.
   - Сейчас, мама, - сорвался он с постели и бросился шарить по карманам брюк и гимнастерки - денег не было. Несколько смятых пятерок и одна красненькая тридцатка - вот все, что осталось после вчерашнего "пускания лебедей". - Мама, я совсем забыл. Я дал вчера взаймы одному товарищу. На днях мне отдадут...
   - Ну, хорошо, тогда я не пойду на рынок, - сказала мать и вышла из комнаты, прикрыв дверь.
   И по тому, как она это сказала, и по тому, что даже не заикнулась о вчерашнем - а пришел он поздно и сильно пьяным, - он понял - мать расстроена и недовольна очень.
   Первой мыслью, мелькнувшей в его тяжелой голове, было позвонить Сергею и попросить у него тысячу, но он ее отбросил - не годится. Но что же придумать? Что? Покрутившись с боку на бок в постели еще несколько минут, Володька понял, что другого придумать ничего нельзя - надо из автомата позвонить Сергею.
   Завтракать он не мог, лишь выпил залпом два стакана чаю. Мать смотрела на него удрученным взглядом, который был для него хуже, чем любой самый крупный и неприятный разговор.
   - Больше этого не будет, мама, - сказал он твердо, отставляя от себя стакан. - И на днях я верну деньги.
   - Дело не в деньгах, Володя. Я в первый раз увидела тебя таким. И не хочу больше. Понимаешь?
   - Да, мама...
   Вернувшись в свою комнату, он бухнулся на постель... Несколько раз всплывали в памяти Надюхины слова, сказанные грустно, с каким-то вроде сожалением: "Я у тебя первая, видно?", "Что ж, нету у тебя в Москве девушки, с которой...". Словно и ей, Надюхе, из жалости подарившей себя ему, было неловко, что совершил он это спьяну, без любви, с совсем незнакомой женщиной, просто попавшейся под руку, будто и она понимала, что не годится так... А почему "будто"? Конечно, понимала, хотя ей самой уже не для кого беречь себя...
   И получилось все это слишком просто, как-то безрадостно, совсем не похоже на его сны, а особенно на последний, в котором снилась Майя... И непонятно Володьке, почему от реального не получил того, что ожидал, что предвкушал, что было так необыкновенно во сне, почему лежит на душе мутный осадок какого-то сожаления о чем-то утраченном, потерянном навсегда, чем-то - только гораздо слабее - напоминающем то, что было после "случая" с немцем?..
   Конечно, легче всего было свалить все на Юльку. Будь она с ним - этого не случилось бы. Не прочти он ее тетрадку, не взревнуй ее к "этому человеку" - не пошел бы к Егорычу, не стал бы знакомиться с Надюхой. Но таким мыслям Володька ходу не дал. Никогда не искал он себе оправданий за счет других.