Кондратьев Вячеслав. Отпуск по ранению

   И сейчас, читая скупые строчки письма, зовущие Володьку вернуться в свою часть, понимал лейтенант Володька, что не ушел этот человек из его жизни, да и не уйдет никогда, потому как связаны они навечно страшными ржевскими днями и ночами.
   * * *
   ...Чуть больше недели осталось до перекомиссии, и Тоня после нескольких спокойных и радостных дней вдруг стала опять взвинченна и нервна.
   - Что-то случится, Володька... Не знаю что, но произойдет что-то непредвиденное, и все наши планы рухнут.
   - Ну, что может произойти? - успокаивал ее Володька.
   - Не знаю, не знаю... Но я чувствую... - И она судорожно обнимала его при прощаниях, с каким-то отчаянием целовала. - Вдруг никто не приедет от папы?
   Но Володьку тревожило другое... Все чаще и чаще вспоминались ему передовая, оставшиеся там ребята, как жались в одном шалашике при обстреле, как хлебали из одного котелка, как благодарили, когда свой доппаек (иногда кусочек масла, иногда несколько галет) делил он каждый день то с одним, то с другим, как провожали его, раненного, как жали руку, как желали счастливого пути... И все чаще сжималось сердце жалостью ко всем, кто был с ним там, ко всем, кто так безропотно и безжалобно выполнял его не всегда обдуманные приказы, кто так ни разу не укорил его ни в чем, хотя и было за что... И почти каждую ночь подступало к нему: а не предает ли он своих ребят решением ехать к Тониному отцу? Имеет ли право менять свою солдатскую судьбу? Сам ведь выбрал он ее, что ж? Повоевал три месяца - и на попятную?
   Но в то же время, видя, как ожила мать после Тониного прихода, как ушли из ее глаз непрерывные напряженность и страх, понимал он, как трудно ему будет обрушить на нее другое и лишить только что обретенной надежды.
   И вот в эти предпоследние дни совершенно неожиданно, без телефонного звонка, появилась Юлька.
   - Как хорошо, что я вас застала! Бежала и думала: вдруг никого? И что тогда делать? - выпалила она, войдя в комнату. - У своих я была, и у меня еще час времени.
   - Вам очень идет военная форма, - сказала Володькина мать, обнимая Юльку.
   - Что вы? Гимнастерка велика, сапоги тоже... Ну, как вы тут живете? Когда у тебя перекомиссия?.. Да, конечно, очень жаль, что так получилось, Володька, что твой отпуск мы провели не вместе, но ничего, - заявила она, тряхнув головой. - Мы обязательно встретимся на фронте. Что, не веришь? Ты знаешь, как у меня развито предчувствие. Я точно знаю - встретимся...
   - Я поставлю чайник, - сказала мать и вышла на кухню.
   - Только жаль, Володька, что ты оказался как все. - Юлька сняла пилотку и провела рукой по волосам.
   - То есть как это? - не понял Володька.
   - Как все мужики, - сказала она резко.
   - К тебе приставали?
   - У нас на сотню девчонок тысяча мужчин...
   - Я предупреждал тебя. На фронте вас будет еще меньше...
   - Ну, ко мне-то не очень пристанешь... Я знаю такие слова...
   - Какие же слова?
   - Я просто говорю: как вам не стыдно! Я пошла в армию воевать, а вы... Это очень нехорошо и стыдно.
   - И помогают эти слова? - с горькой усмешкой спросил Володька.
   - Очень здорово помогают.
   - Ну, дай-то бог...
   - Я принесла табак тебе. Я там не курю почему-то. А сейчас хочу. Заверни мне.
   - Юлька, никакой Майки у меня не было, и я ее даже не видел, - сказал он, завертывая себе и Юльке цигарки.
   - Честное слово? - совсем по-девчоночьи воскликнула она.
   - Честное слово.
   - Значит, это правда? Ой, Володька, как это хорошо! Я же считала тебя таким... ну таким... не как все другие. Скажи еще раз - честное слово.
   - Это смешно, Юлька.
   - Пусть смешно. Повтори, - Володька повторил.
   - Но где же ты ночевал? Только не ври, что у Сергея.
   - Я скажу... Понимаешь, я... я увлекся одной девушкой... Но у нас ничего не было. Могу дать опять честное слово.
   - Володька, вот это-то меня совсем не интересует, - удивила она его. Разве я могу запретить тебе влюбиться! Это же от нас не зависит. А потом, ты же уедешь, и все это пройдет. А на фронте мы встретимся... - Увидев, что Володька пожал плечами, добавила: - Ну если и не встретимся, то уж после войны обязательно... И вот, Володька, - победа, мы возвращаемся с войны... Кругом будет много всяких девчонок, гораздо красивей меня, но тебе с ними будет неинтересно. Тебе просто не о чем будет с ними говорить... А со мной - будет. Ведь у нас с тобой святое, великое общее - война, фронт... Понимаешь?
   - Неужели ты думала об этом, когда обивала порог военкомата? - Он поглядел на нее внимательно и по-новому.
   - Конечно, думала! Ты меня все цыпленком считаешь, а думала, еще как думала... Поэтому-то мы и будем вместе после войны. Разве не так?
   - Так, - ответил Володька, смотря на Юльку, и другое предчувствие полоснуло по сердцу.
   Было что-то в высветлившихся ее глазах, хоть и улыбались они, - потухшее, такое же, как в глазах его ротного перед первым боем.
   Из кухни вернулась мать, и Юлька спросила шутливо:
   - Ксения Николаевна, правда, что Володька в кого-то втюрился?
   - Не знаю, Юля, пусть Володя расскажет вам сам... - смутилась мать и собралась опять выйти из комнаты.
   - Погодите, Ксения Николаевна... Мы сейчас присядем на минутку... Ведь я завтра... уезжаю...
   - Как уезжаешь? - почти вскрикнул Володька.
   - Боже... - прошептала мать.
   - Приезжал один дядька с Калининского, какой-тб начальник связи. Так вот, ему срочно нужны связистки. Он спросил: кто хочет? Доучитесь, дескать, на месте...
   - И ты?
   - И я... захотела. Знаешь, надоело уже тут. А потом... месяцем раньше, месяцем позже, чего тянуть. Ты же уедешь через несколько дней.
   - Ты не знаешь, что такое месяц! - бросил Володька.
   - Господи... - опять прошептала мать и опустилась на стул.
   - И когда же ты едешь?
   - Завтра. Нас пятеро поедет. Очень хорошие девочки... С этим начальничком и поедем до места... Выходит, я раньше тебя на фронт попаду... Так присядем на дорогу?
   Володька сел, сцепил руки и уставился в одну точку...
   - Ну все, - поднялась Юлька. - Теперь ты поцелуешь меня на прощание и... скажи, несмотря на свою влюбленность, ты еще любишь меня немного?
   - Люблю, Юлька... - сказал он, потому как чувствовал сейчас такую нежность, которую можно было, не кривя совестью, назвать любовью. Он подошел к ней, прижал худенькое Юлькино тельце к себе и поцеловал раз, потом еще... Он почему-то ясно ощущал, что больше он не увидит Юльку, что поцелуй этот последний...
   - Ничего, Ксения Николаевна, что мы при вас целуемся? Это же на прощание, - спросила Юлька, счастливо улыбаясь, почувствовав искренность Володькиного поцелуя.
   Потом она подошла к помертвевшей Володькиной матери, обняла, чмокнула в щеку и, заметив слезы на ее глазах, сказала:
   - Только не плачьте, Ксения Николаевна... Мы обязательно с Володькой встретимся на фронте... Обязательно!
   До трех вокзалов они шли пешком... Юлька что-то рассказывала о своих девочках из роты, что некоторые боятся после войны не выйти замуж, так как не останется парней их возраста, что некоторые, их немного, все-таки трусят, хоть и пошли добровольно, и жалеют об этом, но она, Юлька, разумеется, не жалеет, но немножко пугают ее трудности быта, жизни среди мужчин... Володька не очень-то вникал в ее болтовню. У него ныло в груди какое-то очень определенное предчувствие, что эти минуты с Юлькой - последние... И чем беззаботней и веселей была ее болтовня по пустякам, тем сильней и глубже это пронизывало его...
   Не сговариваясь, они оба повернули к Октябрьскому вокзалу и вошли в зал ожидания... Вокзальная предотъездная суета взбудоражила их, и они долго бродили по залам, прошлись по перрону... И пыхтение паровозов, их протяжные гудки, дым, пахнувший разлуками, лязганье буферов, нервные, приглушенные разговоры отъезжающих погрузили Володьку в то томительное, не всегда радостное, но всегда значительное предощущение дороги, которое неизменно испытывал он на вокзалах и станциях, каких немало было в его короткой жизни... Не важно, что предстоящие ему дороги была дорогами в неизвестное, дорогами, может быть, в никуда, дорогами последними, но они всегда тревожили и возбуждали...
   Они подошли к расписанию и узнали, что на Калинин идет только один поезд, днем. С ним-то и должна уехать Юлька, а оттуда, как сказал им майор, поедут они машиной до места... На вокзале Юлька затихла, и ее рука, до которой дотронулся Володька, была холодной.
   - Не знаю, стоит ли тебе меня провожать завтра? Боюсь разреветься...
   - Но-но, товарищ красноармеец, это не положено, - попытался пошутить Володька.
   До Матросской Тишины они шли почти не разговаривая... У казармы Володька поцеловал Юльку, но ее губы были холодны, и она не ответила на поцелуй. Возбужденность, с которой она пришла к ним в дом, видимо, прошла - Юлька как-то завяла, будто очень и очень устала... Он долго смотрел ей вслед, как дошла она до проходной, как перекинулась несколькими словами с постовым, как оглянулась и улыбнулась Володьке такой же жалкой, вымученной улыбкой, как и у призывного пункта...
   Володька постоял еще немного, потом вынул из кармана черный футлярчик смертного медальона, развернул его, вынул вложенную туда бумажку, прочел Степанов жил где-то у Крестьянской заставы.
   * * *
   Он долго бродил по каким-то переулкам с одноэтажными деревянными домами, прежде чем нашел нужный. Долго стоял перед дверью, не зная, что ему говорить и как вести себя, если Степанова еще не получила похоронку, и так, ничего не придумав, постучал.
   Открыла ему девочка лет двенадцати, поглядела на него и, ничего не спросив, убежала в темноту коридора.
   - Мама, мама! К нам дяденька с фронта...
   Володька сделал шаг... Навстречу ему шла женщина, на ходу вытирая мокрые руки.
   - Вы к нам? - спросила, остановившись перед ним и глядя холодноватыми, настороженными глазами.
   - Вы - Степанова? - Она кивнула в ответ. - Тогда к вам.
   - От мужа? - спросила она сдавленным голосом, и он почувствовал, как напряглась она вся.
   - Мы вместе воевали...
   - Он жив? - задала она самый главный и страшный вопрос, но каким-то странно равнодушным голосом.
   - Вы ничего не получили? - проклиная штабную канцелярию, пробормотал Володька.
   - Нет, ничего, - мертво ответила она и перестала вытирать руки, которые плетьми упали вдоль тела.- Ну, проходите же, чего мы тут, в коридоре. - Она открыла дверь комнаты и пропустила Володьку.
   В довольно большой комнате - простой стол, три кровати, славянский шкаф с зеркалом, в беспорядке расставленные венские стулья. На одной из кроватей, прижавшись друг к другу, сидели девочка, открывшая ему дверь, и мальчуган лет семи. Они смотрели на Володьку как-то очень серьезно, без обычного детского любопытства.
   - Садитесь, - сказала женщина, подвигая ему стул, и сама села напротив.
   - Спасибо, - поблагодарил он и взглянул на ребят - говорить при них было нельзя.
   - Маша, пойдите прогуляйтесь, - поняла женщина его взгляд.
   - Да, мама, - сразу согласилась девочка, взяла брата за руку, и они вышли из комнаты.
   Женщина стала скручивать цигарку из филичевого табака, пачка которого лежала на столе. Руки ее дрожали. Володька вытащил папиросы и предложил. Она взяла, поблагодарив.
   - Никак не научусь крутить, - сказал она, бросив изорванную бумажку на стол. - Да и табак этот - одно название. - Володька зажег спичку. - Вы давно... оттуда-то?
   - Третьего мая меня ранило... Отпуск у меня к концу идет, - поспешил добавить он.
   Женщина молчала. Молчал и Володька. Оба оттягивали неизбежное.
   - Вы, наверное, тот самый лейтенант, о котором муж с Урала писал?
   - Он писал?
   - Да. О взводном.
   - Тогда обо мне. Что же писал?
   - Могу показать письмо, если хотите.
   - Покажите. - Женщина поднялась, нашла письмо, протянула Володьке. Он стал читать:
   "Командир наш взводный вроде ничего, только больно горяченький да молоденький. Правда, хорошо, что не из новоиспеченных - служил кадровую, дело вроде знает. Но боюсь, дров наломать может. Нас гоняет на тактических, жмет на рукопашный, а будет-то на фронте совсем не так: и тактика эта не пригодится, а уж рукопашный тем более. Намекал я ему, что, дескать, это все ни к чему, что отдохнуть людям надобно. Уж я-то знаю, сколько силенок передок потребует, но впустую намеки мои. Пока сам этого хлебова не попробует - не поймет. Нога моя совсем зажила, но когда лейтенант все бегом и бегом - чувствую боль, и трудно мне это..."
   Сжало у Володьки горло запоздалой жалостью, вспомнил, как гонял ребят по сугробам, как доводил их со штыковым боем... И верно, не пригодилось ничего. Положил он письмо и дрогнувшим голосом сказал:
   - Да, про меня это...
   И опять тягостное молчание придавило обоих.
   - Ну, чего уж больше тянуть, - сказала наконец женщина. - Поняла я сразу, как вас увидела. Когда убило-то?
   - В апреле.
   - Чего ж похоронку не присылают? Вы точно знаете, что убило?
   - На моих глазах... Вот, - достал он смертный медальон. - Сам из кармана вынул, чтоб адрес узнать. Он говорил: "Ты, землячок, если в Москву таким случаем попадешь, зайди ко мне непременно и расскажи, как мы на этом болотном пятачке помирали. Ну, а я, ежели живой останусь, к твоим зайду".
   И опять потянулось тягостное молчание... Женщина не плакала, не всплескивала в отчаянии руками, только лицо окаменело и чуть подрагивали руки, когда подносила ко рту папиросу.
   - Трудно было ко мне идти?
   - Да.
   - Вижу. Сколько времени не решались. Понимаю, что такую весть приносить и врагу не пожелаешь... Но я-то, я этот час давно поджидала. И приготовилась. Не было у меня надежды, с самого начала не было. Как письмо его с дороги получила, так в сердце что-то и ударило - не увижу больше. Я вам, наверное, бесчувственной кажусь? А я эту минуту в своей душе не один раз уже пережила... Другие как-то надеются все, до последнего... Похоронку получат - и то все надеются... А я как письма перестала получать, так и поняла: все. Так что не удивляйтесь. Все у меня было - и слезы и отчаяние, все.
   - Я пришел... - стал выдавливать из себя Володька. - Я должен... должен рассказать вам, как все это...
   - Не надо, - прервала его она. - Скажите только, захоронили где? Может, после войны удастся на могилу съездить.
   И опять ударило Володьку по сердцу. Не может же он сказать, что оставили они Степанова на поле, что еле-еле раненых вытащили, живых, что не до мертвых было, когда немец не переставал разметывать их огнем до тех пор, пока ни одного человека не осталось на поле.
   - Я... я не знаю точно. В похоронке должны написать. Ну, - а место, где находились мы, могу назвать. Это от Ржева километров двадцать на северо-запад... Три деревни там - Погорелое, Черново, Усово... За Черново лес большой, там наш передний край проходил. В лесу мы и хоронили.
   - В общей могиле, значит?
   - Да, в общей... - ответил он, а сам подумал: потому и похоронку не присылают пока, что надо в ней место захоронения указать, а убрали ли с поля убитых или нет? Видно, не убрали еще. Да и как их уберешь? Пробовали. Посылали по четыре человека ночью, а возвращались три. За каждого мертвого по одному живому отдавать приходилось. И оставили. Но и этого не скажешь женщине.
   - Надо бы помянуть Василия... Есть у меня пайковая бутылка, да для продажи приготовила... Но ладно уж, - Она медленно поднялась и пошла к буфету.
   - Не надо, - быстро остановил ее Володька. - Дети у вас...
   - Да, дети... Не обессудьте тогда. - Она вернулась к столу, села. - Ну, вот все... Настоящая я теперь вдова.
   - Я все же должен рассказать вам... - начал опять Володька.
   - Что? Почему вы живым остались, а он мертвый? Про это хотите? Так я не виню вас... Каждому своя судьба.
   - Но я... я виноват. Не послушал его тогда, в том бою...
   Женщина подняла голову, прошлась глазами по его лицу, и еле заметная горькая усмешка тронула ее губы.
   - Наломали-таки дров?
   - Наломал... - опустил глаза он и весь сжался.
   Женщина долго молчала, потом, вздохнув, сказала тихо:
   - Бог вам судья. Не хочу я ничего знать.
   - Но я должен... должен объяснить вам, что по-другому поступить я не мог. Понимаете, не мог!
   - Хотите, чтоб полегчало вам? А обо мне подумали? Каково мне будет думать - кабы не этот мальчишка-лейтенант, живым мог остаться муж мой? Этого хотите? Не надо ничего, - устало закончила она и лишь через некоторое время продолжала: - Что ж, возненавидеть мне вас? А вам через несколько дней опять на войну. Нет, не говорите ничего. Одна война во всем виновата. Только скажите: мучился перед смертью Василий?
   - Нет.
   - Вот это самое главное. Ребятам, наверное, не скажу пока, - в раздумье проговорила она. - Пусть надеются. Скажу, что ранен сильно отец, писать не может... Не проговоритесь, когда уходить будете.
   - Да, конечно...
   - Ну, ладно, - поднялась она. - Даже не знаю, что и сказать вам. Благодарить за то, что такое известие принесли, как-то слова не выговариваются... Ну, а что зашли, все же хорошо, наверное. Исполнили последний наказ Васин... Отпускаю я вам вину вашу, если и есть она какая. Ну, прощайте, - протянула она руку.
   - Спасибо вам, - пожал Володька холодную, безжизненную руку, и вдруг то, что сжимало ему горло все это время, прорвалось - он опустился на стул, закрыл лицо и зарыдал.
   Женщина положила ладонь на его вздрагивающее плечо, потом перенесла на голову и стала тихо поглаживать.
   - Ну, будет вам, будет... Мальчик вы еще совсем... Ну, будет...
   А он, бывший отчаянный ротный лейтенант Володька, не позволивший себе ни единой слезинки на передовой, сейчас не мог совладать с собой и бился в всхлипах, ощущая, как горячие слезы пробивались сквозь пальцы и тяжело падали на стол.
   - Ну, будет вам, идите, а то и мне держаться невмочь уже. - Она отвела его руки от лица и взяла за плечо.
   Володька поднялся и, пошатываясь, вышел из комнаты. Женщина проводила его по коридору, придерживая за плечо и повторяя:
   - Ну, будет вам, будет...
   Очнулся он на улице, когда, щелкнув английским замком, закрылась за ним входная дверь. Его еще пошатывало, еще били беззвучные рыдания, но он чувствовал, как с каждым толчком его сердца выбивалась из него та холодная тяжесть, которую носил он все дни отпуска и которая мешала ему ощущать и радость возвращения, и радость свидания с близкими, и радость любви к Тоне...
   Он глубоко и как-то свободно вздохнул. Огляделся - золотое закатное небо с медленно поднимающимися лиловыми тенями аэростатов заграждения висело над уже окутанными синей предвечерней дымкой московскими домами...
   Когда он добрался до Садовой, было уже около десяти вечера и ехать к Тоне вроде бы поздно, да и хотелось ему сегодня побыть одному. Он подошел к телефону-автомату и набрал Тонин номер.
   - Куда ты пропал? Я звоню тебе целый вечер. Приезжай немедленно. - Голос Тони и вправду был измучен. - Что произошло?
   Володька, поразившийся женской интуиции, ответил не сразу.
   - Ничего не произошло, Тоня. Я сейчас далеко от Зубовской, пока доеду... Я приду к тебе завтра утром.
   - Нет, приезжай сейчас. Володька, я прошу тебя - приезжай немедленно, иначе я не знаю, что со мной будет... Слышишь - немедленно.
   - Хорошо, Тоня, еду.
   Пока троллейбус тащился по Садовой, Володька думал, говорить ли Тоне об отъезде Юльки и о посещении им вдовы Степанова. Но так и не решил...
   Тоня, открыв ему дверь, сразу же спросила:
   - Что случилось?
   - Ничего не случилось. Тоня, - ответил он, опять удивившись женской догадливости.
   - Случилось... Я вижу по твоему лицу. Говори, Володька, и не мучай меня.
   - Приходила Юля...
   - Ну и что?
   - Приходила прощаться... Завтра она уезжает на фронт.
   - Господи, - упавшим голосом прошептала Тоня. - Ты пойдешь ее провожать?
   - Нет, она не хочет... Она уверена, что мы встретимся на фронте.
   - Но ты же знал, она рано или поздно должна уехать...
   - Да, знал... Принеси воды, пожалуйства, - попросил он.
   Тоня принесла воды, которую Володька жадно выпил, и положила руку ему на голову.
   - Я понимаю, Володя... Это несколько неожиданно для тебя. Ну ничего, вряд ли их пошлют на передовую. У вас же не было девушек-связисток?
   - У нас не было...
   - Ты хочешь есть? Сейчас я разогрею консервы... Без тебя я даже этого не могу. За весь день - ни кусочка. - Не дожидаясь Володькиного ответа, она вышла на кухню, а возвратившись, обняла его. - Ты помнишь, когда мы каждый вечер прощались в прихожей, я говорила, что мне страшно того последнего вечера, после которого ты уже не придешь?
   - Помню.
   - Сейчас у меня нет этого страха... Пока папина часть недалеко от Москвы, он сможет, наверно, посылать тебя в командировки. И твой приезд будет всегда неожиданным - вдруг звонок, и лейтенант Володька появляется на пороге, и я буду умирать от счастья. Ведь здорово?
   - Да, - пробормотал Володька, а сердце сжалось оттого, что скоро - нет, не сегодня, сегодня нельзя - должен он будет разрушить все Тонины надежды. Юлькин отъезд на фронт, да еще на Калининский, добавил ту последнюю каплю, которая и перевесила чашу весов, - все стало на свое место. Выбор был сделан, и после этого уже было не так трудно идти к Степановой.
   - Разогрелось, - сказала Тоня, сходив на кухню и принеся еду.
   - Что-то не хочется...
   - Это мясные консервы, - с ударением на "мясные" произнесла она и поставила перед Володькой сковородку, а потом вдруг, вскинув на него глаза, вздрогнула и прошептала: - Что произошло еще, Володя?
   Володька поднял голову, столкнулся с Тониным вопрошающим взглядом и уткнулся в сковородку. "У человека не одно "надо" - вспомнились ему слова Сергея.
   - Я был у Степановой, - с трудом произнес он.
   - Зачем?! Я же просила тебя!
   - Это было необходимо, Тоня.
   - Стало легче? - спросила Тоня.
   - Не знаю, - пожал плечами Володька. - Наверно.
   - Тогда - слава богу.
   Володька посмотрел на часы и резко поднялся.
   - Мне пора.
   - Нет, нет! Не уходи! - бросилась она к нему. - Ты так мало был у меня!
   - Я все оставшиеся дни буду только у тебя, Тоня... Только у тебя. И вообще... спасибо тебе. Без тебя мой отпуск прошел бы пусто, скучно, а с тобой было хорошо... очень хорошо. Ну, и я пойду. Я все время буду у тебя, все время... - Володька медленно отступал к двери.
   - Володька! - остановила его Тоня. - Поклянись мне, что никакого сумасбродства. Поклянись! Иначе не отпущу! - Тоня схватила его руку и крепко держала.
   - Да, Тоня, никакого сумасбродства... Я приду утром и буду весь день, приду...
   До Зубовской он бежал... Троллейбус, на который он сел, был пуст. Видимо, последний. Синие лампы еле-еле освещали салон неприятным мертвым светом. От Самотеки Володька пробирался дворами, благо они стали проходными - все заборы были сожжены зимой москвичами, - наступил уже комендантский час, и он боялся наткнуться на патруль.
   Домой он вернулся в первом часу.
   - Я думала, ты уже не придешь, - встретила его мать вздохом облегчения. Будешь пить чай? Я тоже выпью с тобой.
   Володьке показалось, что матери хочется поговорить с ним, и он согласился. За столом она часто поглядывала на него тем мучительным вопрошающим взглядом, от которого Володьке было не по себе. Он знал, о чем спросит его сейчас мать, и он внутренне сжался.
   - Володя, отъезд Юли... - начала мать.
   - Не знаю, мама, не знаю, - резко прервал Володька и поднялся.
   * * *
   На другой день отправился Володька на Домниковку - надо с Егорычем проститься, да и с Надюхой. Неудобно получилось - не заходил к ней с того раза...
   Егорыч сидел во дворе на скамеечке - сумрачный, вялый, смолил самокрутку.
   - А, лейтенант... - как-то равнодушно поприветствовал он Володьку. - Чего не заходил? Поминала тебя Надюха...
   - Дома она? - спросила Володька.
   - Нет, на работе.
   - Передай ей привет тогда.
   - Что привет? Зашел бы, приласкал... Пожалела она тогда...
   - Понимаешь, Егорыч, не успею я... А потом... Ты передай ей, что встретил я... ну, одну свою девушку... Она поймет.
   - Чего не понять - побаловался и в сторону. Нехорошо, браток. Она ж не такая, чтоб с каждым... Значит, понравился ты ей.
   - Ты передай, она поймет...
   - Поймет - не поймет, мое дело маленькое, передам... - Егорыч затянулся и выплюнул цигарку. - Знаешь, не вышло у меня с этой торговлей, черт бы ее подрал. Из-за нее, проклятой, привык к стаканам... День не выпью - сам не свой. Вот какое дело, браток, получилось. - Он подрагивающей рукой вынул платок, отер пот со лба. - На работу сейчас устраиваюсь. Хоть какое дело, но буду делать. Когда уезжаешь-то?
   - На днях...
   - Ну что ж, бывай... Хочешь, я тебе про один канал расскажу? На прощальный вечерок водочки-то нужно достать... Так вот, иди в бывший Елисеевский и прямо к директору - так и так, пришел конец отпуску, а выпить на дорожку нечего. Он тебя сразу - платите в кассу шестьдесят рубликов, ну, а когда ты чеки выбьешь, он тебе из собственного сейфа две бутылки. Понял? Мировой мужик... Только по второму разу не вздумай - прогонит.
   Володька поблагодарил за "канал", хотя знал, что никакой водки добывать он не будет: не до нее как-то. Попрощался с Егорычем, который напоследок расчувствовался, жал Володькину руку и приговаривал:
   - Ты поосторожней там... Что ни говори, а береженого и бог бережет, хотя и понимаю - от судьбы не уйдешь. Но ты все же подумай и о себе, и о ребятках своих... Наобум и на авось воевать негоже.
   - Я понял это, Егорыч... Понял...
   * * *
   Осталось до перекомиссии пять дней... Рана на Володькиной руке давно затянулась, пальцы работали, правда, чуть больновато было, когда кисть сильно сожмешь, но врач сказал, что отпуск ему не продлят - годен Володька к дальнейшей войне.