Страница:
Старов внимательно и долго молча разглядывал ту и другую модель и, не найдя в них совершенно никакой разницы, сказал:
– Да тут и сам ваятель Федот Шубин не определит. Сделаны будто бы обе одним резцом!..
– Нет, разными резцами, разными руками. Стоит только одну из них перевернуть, и вы можете увидеть чуть заметную внизу отметку – две буквы «С», что означает Самсон Суханов!.. А я еще добавил бы две буквы «С» – самородок, самоучка!.. – с торжествующей улыбкой проговорил Воронихин.
– Да, такому человеку можно доверить и крупный подряд на работы, – согласился Старов, – только я советовал бы вам, Андрей Никифорович, двадцатитысячный подряд разделить на два по десять тысяч; на десятитысячные суммы царь предоставил графу Строганову заключать контракты без его высочайшего соизволения. А с графом вам обо всем договориться проще. Если я не ошибаюсь, вы тоже в графской сорочке родились? – схитрил Старов.
– Вполне возможно, господин статский советник и кавалер Иван Егорович, блюститель дел моих и приставной контролер. Вполне возможно, что и в графской сорочке я родился. Но это к делу отношения не имеет. Да будет прощена мне, Иван Егорович, моя прямота, а скажу вам, что думаю и чувствую. Вы лично и вся ваша Казанского собора комиссия – люди обремененные чинами; некоторые из вас, того и гляди, могут рухнуть под тяжестью орденов, однако не это вас всех удручает. А удручает недоверие ко мне, не имеющему ни академического образования, ни крупных, построенных мною, украшающих столицу зданий. И вдруг мне такое поручение свыше вашей воли – построить собор, который и посмертно может увековечить память строителя. А это напрасно вас тревожит. Что греха таить, буду стремиться сделать такое, дабы и меня слава не обошла, не объехала, если ей даже палки в колеса вознамерятся вставлять.
– Без оных не обойдется, такое наше дело, – заметил Старов, усмехаясь и глядя в сторону.
– Обошлось бы, если б не было завистливых ненавистников…
– Так построен белый свет, – заключил Старов и впереди Воронихина вышел из сарая на строительную площадку. Простившись с Андреем Никифоровичем, он пробрался проходным двором на Мойку, где его ожидали раскрашенный ялик и двое дремавших гребцов.
Воронихин еще долго ходил по площадке, следил за слаженной работой каменщиков; спускался в погреба и подвалы, проверял растворы извести и качество просеянного через сита песка. И думал он о том, что с этим старым архитектором, Иваном Егоровичем, еще придется ему столкнуться: «Выстою, удержусь, но только жалко тратить время на возражения и доводы… И зачем мне эти контролеры, хотя бы самые именитые? Ведь на других стройках – Мраморного дворца, Невской лавры, Михайловского замка – посторонние архитекторы не вмешивались в деятельность главных строителей. Значит, меня считают недостаточно опытным, полагают, что непосильную работу взял на себя?..»
До позднего светлого майского вечера пробыл Воронихин на стройке. Осмотрел только что привезенный с чугунолитейного завода Карла Берда образец чугунной базы для колонн; он узнал, что Берд запросил за изготовление баз по три рубля с полтиной с пуда. Таких баз под все колонны и пилястры надо свыше трехсот штук, весом десятки тысяч пудов. Воронихин вновь прикинул в уме стоимость заказа и сказал приказчику, доставившему образец базы:
– Передайте Берду, хоть он и не православный, но грешно ему надувать Казанскую божию мать. Наш заводчик Демидов просит по два с полтиной за каждый пуд чугуна, вылитый в базу, а директор заводов государственной Берг-Коллегии господин Гаскония обещает дать нам базы из самого чистейшего чугуна без пузырей дешевле демидовских на тридцать копеек в пуде… Будем брать, что выгоднее, однако и на качество литья еще посмотрим…
Так, в заботах и трудах шли дни, недели и месяцы. Воронихин следил за работами, ежедневно и подолгу бывал на строительстве, выезжал иногда на каменоломни в Пудость, под Гатчину и к Выборгу. За деятельностью Воронихина наблюдали контролеры, и особенно придирчиво – член комиссии придворный архитектор пятого класса Старов. И всегда на защите самостоятельности зодчего Воронихина стоял шеф строительства граф Строганов, смотревший на постоянно заседавшую комиссию не весьма приветливо.
В 1802 году комиссия заседала семьдесят пять раз.
В 1803 году понадобилось ей сто четырнадцать заседаний, в 1804 году – сто двадцать семь. На каждом заседании разбиралось пять-шесть деловых вопросов. Такая чрезмерная опекаемость мешала Воронихину, отвлекала его от многотрудных повседневных дел, затягивала и затягивала строительство, неизменно увеличивая статью расходов. Но так или иначе, дело двигалось, и в начале 1804 года Воронихин доложил комиссии, что «в течение лета нынешнего года здание имеет быть возвышено в стенах церкви до четырех, а колоннады с портиками до трех сажен от поверхности полов».
Андрей Никифорович требовал от заседавших господ деятельной помощи в добыче и доставке двух миллионов штук кирпича, заключения контрактов на изготовление оконных дубовых рам и дверей с запорами, а также контрактов на часть живописных и скульптурных работ.
В этом же 1804 году между Воронихиным и Старовым произошло бурное столкновение.
Некто Берра, мастер по выполнению моделей, по заказу комиссии изготовил крупную, из пятисот пудов алебастра модель проездной части будущей колоннады собора. Глава «казанской комиссии» Старов четыре года вынашивал недовольство воронихинским проектом собора. Наконец, ему показалось, что, несмотря на крупнейшие затраты по строительству, пришла пора выступить против Воронихина, разнести его расчеты в пух и прах, не оставить камня на камне от всей его почти четырехлетней работы. Он начал действовать решительно и открыто. В комиссию на предмет тщательного рассмотрения им было в официальной грамоте заявлено: 1) Боковые проезды по обеим сторонам строящейся колоннады с пролетом шириною одиннадцать аршин и прямым перекрытием представляют серьезную опасность, могут рухнуть и вызвать тем самым тяжкие разрушения и людские жертвы. 2) Не меньшую опасность представляет центральная часть собора – купол, основанием которому служат узкие пилястры и тонкие купольные столбы…
Комиссия не могла не прийти в смятение после столь внушительного предостережения. Своим рапортом Старов навел на них страх и ужас и как бы снимал с себя ответственность за возможные последствия. Воронихину срочно было предложено дать ответ на замечания старого зодчего.
Завязался длительный спор, в котором далеко не сразу родилась истина. Ни тот ни другой из спорщиков не прибегали к строго научным техническим расчетам, подтверждающим их правоту или ошибочность, путем вычислений тяжестей купала, сводов пролетов, а также мощности и сопротивления опор, поддерживающих перекрытия, ибо способы расчетов в ту пору еще не применялись. Свои опасения Старов выводил из того, что ему в знатных зданиях примеров подобных находить не приходилось. И это понятно: Старов не знал тех примеров строительства, на которые опирался отлично знакомый с европейской архитектурой Воронихин. В своих подробных объяснениях Андрей Никифорович ссылался на то, что перекрытия в пролетах безопасны, ибо они основной тяжестью ложатся на столбы и закреплены подвесной горизонтальной железной затяжкой. Подобное устройство он видел при изучении Луврской колоннады в Париже. Что касается опасений Старова за устойчивость купола, то Воронихин, знакомый с мировой литературой о зодчестве, привел примеры, подтверждающие смелость его решений в сочетании всех легких и стройных частей купола. Правда, подобных примеров купольных перекрытий не было в России, не было еще столь воздушных композиций ни в одном из храмов.
Воронихин, убеждая Старова примерами из европейской архитектуры, ссылался на собор Павла в Лондоне, собор Марка в Венеции, Богоматери в Милане и другие убедительные примеры. Однако доказательства Воронихина не убедили Старова. Тогда комиссия, не зная, чью занять сторону, передала недоведенный до согласия спор двух архитекторов на решение самого графа Строганова, дабы тот, вникнув в суть сего разномыслия, пригласил на предмет заключения еще сведущих, способных разобраться окончательно.
Граф дал этому делу ход, не дозволяя ни малейшего бездействия в строительстве собора. С Воронихиным у него состоялся прямой, откровенный разговор. Догадываясь о скрытой зависти Старова к Воронихину, граф сказал:
– Андре, я верю тебе. И убежден в твоей правоте полностью. Этого, пожалуй, было бы достаточно. Но я хочу оправдать тебя в глазах всей комиссии и опытом доказать Старову правильность проекта. Я предлагаю построить модель проездного пролета в три раза меньшую натуральной величины из материалов, предназначенных для строительства. Составим комиссию из представителей от министерств, позовем физико-математиков из Академии наук, а от Академии художеств в ту комиссию введем Андреяна Захарова, и пусть они о прочности модели суждение имеют…
Воронихин согласился с предложением графа, но предупредил:
– Дорого обойдется такая модель. А сметой она не предусмотрена.
– Не беда. У нас есть деньги на шаблоны. Расходуй. Но знай, что на перекрытие возложим тяжесть втрое наибольшую против натуральной, тогда ее выдержка окажется безоговорочно трижды убедительной! Ручаешься, Андре?
– Ручаюсь, ваше сиятельство. Не рухнет и под тройной тяжестью!..
– С богом, приступай к делу!..
Семь месяцев под наблюдением Воронихина строилась модель проездного пролета. Наконец, когда она была в полной готовности, комиссия, «состоящая из сословий долженствующих иметь все сведения к тому нужные», приступила к беспристрастному исследованию и апробации модели. В заседании приняли участие члены комиссии от министерств – юстиции, внутренних дел, инженерного департамента, академики, статские и тайные советники и генералы.
Модель благополучно выдержала все испытания и была одобрена.
Старову пришлось сдаться. На его «сумнения и опасения» по поводу купола собора не было даже должным образом отвечено.
САМСОН СУХАНОВ
– Да тут и сам ваятель Федот Шубин не определит. Сделаны будто бы обе одним резцом!..
– Нет, разными резцами, разными руками. Стоит только одну из них перевернуть, и вы можете увидеть чуть заметную внизу отметку – две буквы «С», что означает Самсон Суханов!.. А я еще добавил бы две буквы «С» – самородок, самоучка!.. – с торжествующей улыбкой проговорил Воронихин.
– Да, такому человеку можно доверить и крупный подряд на работы, – согласился Старов, – только я советовал бы вам, Андрей Никифорович, двадцатитысячный подряд разделить на два по десять тысяч; на десятитысячные суммы царь предоставил графу Строганову заключать контракты без его высочайшего соизволения. А с графом вам обо всем договориться проще. Если я не ошибаюсь, вы тоже в графской сорочке родились? – схитрил Старов.
– Вполне возможно, господин статский советник и кавалер Иван Егорович, блюститель дел моих и приставной контролер. Вполне возможно, что и в графской сорочке я родился. Но это к делу отношения не имеет. Да будет прощена мне, Иван Егорович, моя прямота, а скажу вам, что думаю и чувствую. Вы лично и вся ваша Казанского собора комиссия – люди обремененные чинами; некоторые из вас, того и гляди, могут рухнуть под тяжестью орденов, однако не это вас всех удручает. А удручает недоверие ко мне, не имеющему ни академического образования, ни крупных, построенных мною, украшающих столицу зданий. И вдруг мне такое поручение свыше вашей воли – построить собор, который и посмертно может увековечить память строителя. А это напрасно вас тревожит. Что греха таить, буду стремиться сделать такое, дабы и меня слава не обошла, не объехала, если ей даже палки в колеса вознамерятся вставлять.
– Без оных не обойдется, такое наше дело, – заметил Старов, усмехаясь и глядя в сторону.
– Обошлось бы, если б не было завистливых ненавистников…
– Так построен белый свет, – заключил Старов и впереди Воронихина вышел из сарая на строительную площадку. Простившись с Андреем Никифоровичем, он пробрался проходным двором на Мойку, где его ожидали раскрашенный ялик и двое дремавших гребцов.
Воронихин еще долго ходил по площадке, следил за слаженной работой каменщиков; спускался в погреба и подвалы, проверял растворы извести и качество просеянного через сита песка. И думал он о том, что с этим старым архитектором, Иваном Егоровичем, еще придется ему столкнуться: «Выстою, удержусь, но только жалко тратить время на возражения и доводы… И зачем мне эти контролеры, хотя бы самые именитые? Ведь на других стройках – Мраморного дворца, Невской лавры, Михайловского замка – посторонние архитекторы не вмешивались в деятельность главных строителей. Значит, меня считают недостаточно опытным, полагают, что непосильную работу взял на себя?..»
До позднего светлого майского вечера пробыл Воронихин на стройке. Осмотрел только что привезенный с чугунолитейного завода Карла Берда образец чугунной базы для колонн; он узнал, что Берд запросил за изготовление баз по три рубля с полтиной с пуда. Таких баз под все колонны и пилястры надо свыше трехсот штук, весом десятки тысяч пудов. Воронихин вновь прикинул в уме стоимость заказа и сказал приказчику, доставившему образец базы:
– Передайте Берду, хоть он и не православный, но грешно ему надувать Казанскую божию мать. Наш заводчик Демидов просит по два с полтиной за каждый пуд чугуна, вылитый в базу, а директор заводов государственной Берг-Коллегии господин Гаскония обещает дать нам базы из самого чистейшего чугуна без пузырей дешевле демидовских на тридцать копеек в пуде… Будем брать, что выгоднее, однако и на качество литья еще посмотрим…
Так, в заботах и трудах шли дни, недели и месяцы. Воронихин следил за работами, ежедневно и подолгу бывал на строительстве, выезжал иногда на каменоломни в Пудость, под Гатчину и к Выборгу. За деятельностью Воронихина наблюдали контролеры, и особенно придирчиво – член комиссии придворный архитектор пятого класса Старов. И всегда на защите самостоятельности зодчего Воронихина стоял шеф строительства граф Строганов, смотревший на постоянно заседавшую комиссию не весьма приветливо.
В 1802 году комиссия заседала семьдесят пять раз.
В 1803 году понадобилось ей сто четырнадцать заседаний, в 1804 году – сто двадцать семь. На каждом заседании разбиралось пять-шесть деловых вопросов. Такая чрезмерная опекаемость мешала Воронихину, отвлекала его от многотрудных повседневных дел, затягивала и затягивала строительство, неизменно увеличивая статью расходов. Но так или иначе, дело двигалось, и в начале 1804 года Воронихин доложил комиссии, что «в течение лета нынешнего года здание имеет быть возвышено в стенах церкви до четырех, а колоннады с портиками до трех сажен от поверхности полов».
Андрей Никифорович требовал от заседавших господ деятельной помощи в добыче и доставке двух миллионов штук кирпича, заключения контрактов на изготовление оконных дубовых рам и дверей с запорами, а также контрактов на часть живописных и скульптурных работ.
В этом же 1804 году между Воронихиным и Старовым произошло бурное столкновение.
Некто Берра, мастер по выполнению моделей, по заказу комиссии изготовил крупную, из пятисот пудов алебастра модель проездной части будущей колоннады собора. Глава «казанской комиссии» Старов четыре года вынашивал недовольство воронихинским проектом собора. Наконец, ему показалось, что, несмотря на крупнейшие затраты по строительству, пришла пора выступить против Воронихина, разнести его расчеты в пух и прах, не оставить камня на камне от всей его почти четырехлетней работы. Он начал действовать решительно и открыто. В комиссию на предмет тщательного рассмотрения им было в официальной грамоте заявлено: 1) Боковые проезды по обеим сторонам строящейся колоннады с пролетом шириною одиннадцать аршин и прямым перекрытием представляют серьезную опасность, могут рухнуть и вызвать тем самым тяжкие разрушения и людские жертвы. 2) Не меньшую опасность представляет центральная часть собора – купол, основанием которому служат узкие пилястры и тонкие купольные столбы…
Комиссия не могла не прийти в смятение после столь внушительного предостережения. Своим рапортом Старов навел на них страх и ужас и как бы снимал с себя ответственность за возможные последствия. Воронихину срочно было предложено дать ответ на замечания старого зодчего.
Завязался длительный спор, в котором далеко не сразу родилась истина. Ни тот ни другой из спорщиков не прибегали к строго научным техническим расчетам, подтверждающим их правоту или ошибочность, путем вычислений тяжестей купала, сводов пролетов, а также мощности и сопротивления опор, поддерживающих перекрытия, ибо способы расчетов в ту пору еще не применялись. Свои опасения Старов выводил из того, что ему в знатных зданиях примеров подобных находить не приходилось. И это понятно: Старов не знал тех примеров строительства, на которые опирался отлично знакомый с европейской архитектурой Воронихин. В своих подробных объяснениях Андрей Никифорович ссылался на то, что перекрытия в пролетах безопасны, ибо они основной тяжестью ложатся на столбы и закреплены подвесной горизонтальной железной затяжкой. Подобное устройство он видел при изучении Луврской колоннады в Париже. Что касается опасений Старова за устойчивость купола, то Воронихин, знакомый с мировой литературой о зодчестве, привел примеры, подтверждающие смелость его решений в сочетании всех легких и стройных частей купола. Правда, подобных примеров купольных перекрытий не было в России, не было еще столь воздушных композиций ни в одном из храмов.
Воронихин, убеждая Старова примерами из европейской архитектуры, ссылался на собор Павла в Лондоне, собор Марка в Венеции, Богоматери в Милане и другие убедительные примеры. Однако доказательства Воронихина не убедили Старова. Тогда комиссия, не зная, чью занять сторону, передала недоведенный до согласия спор двух архитекторов на решение самого графа Строганова, дабы тот, вникнув в суть сего разномыслия, пригласил на предмет заключения еще сведущих, способных разобраться окончательно.
Граф дал этому делу ход, не дозволяя ни малейшего бездействия в строительстве собора. С Воронихиным у него состоялся прямой, откровенный разговор. Догадываясь о скрытой зависти Старова к Воронихину, граф сказал:
– Андре, я верю тебе. И убежден в твоей правоте полностью. Этого, пожалуй, было бы достаточно. Но я хочу оправдать тебя в глазах всей комиссии и опытом доказать Старову правильность проекта. Я предлагаю построить модель проездного пролета в три раза меньшую натуральной величины из материалов, предназначенных для строительства. Составим комиссию из представителей от министерств, позовем физико-математиков из Академии наук, а от Академии художеств в ту комиссию введем Андреяна Захарова, и пусть они о прочности модели суждение имеют…
Воронихин согласился с предложением графа, но предупредил:
– Дорого обойдется такая модель. А сметой она не предусмотрена.
– Не беда. У нас есть деньги на шаблоны. Расходуй. Но знай, что на перекрытие возложим тяжесть втрое наибольшую против натуральной, тогда ее выдержка окажется безоговорочно трижды убедительной! Ручаешься, Андре?
– Ручаюсь, ваше сиятельство. Не рухнет и под тройной тяжестью!..
– С богом, приступай к делу!..
Семь месяцев под наблюдением Воронихина строилась модель проездного пролета. Наконец, когда она была в полной готовности, комиссия, «состоящая из сословий долженствующих иметь все сведения к тому нужные», приступила к беспристрастному исследованию и апробации модели. В заседании приняли участие члены комиссии от министерств – юстиции, внутренних дел, инженерного департамента, академики, статские и тайные советники и генералы.
Модель благополучно выдержала все испытания и была одобрена.
Старову пришлось сдаться. На его «сумнения и опасения» по поводу купола собора не было даже должным образом отвечено.
САМСОН СУХАНОВ
…Медленно, с перебоями и задержками строился Казанский собор. То не доставало людей – опытных каменщиков, то застревал подвоз строительных материалов, то неожиданно поднималась в Екатерининском канале вода и затопляла котлованы. Приходилось ставить на откачку воды архимедовы винты, и десятки людей работали посменно дни и ночи. А главный затор в строительстве собора происходил из-за бедности казны. Деньги отпускались неаккуратно и малыми толиками. Спокойный и уравновешенный, безупречно честный Воронихин каждый раз с волнением докладывал графу Строганову о задержках средств, пагубно отражавшихся на строительстве собора, и каждый раз просил графа воздействовать на государя, дабы тот без промедления подписывал высочайшие рескрипты на имя казначея о выплате денег, предусмотренных сметой и планом.
Граф жил неподалеку, всего лишь в нескольких шагах от строительства, во дворце на углу Мойки и Невского, он постоянно видел и убеждался в промедлении строительных темпов собора. Иногда с робостью и неподдельным страхом задумывался Александр Сергеевич о том, а доживет ли он до того дня и часа, когда петербургский митрополит и епископы в присутствии высочайших особ будут освящать Казанский собор, увидит ли он, главный шеф строительства, это величественное здание, которое по замыслу архитектора должно стать украшением Невскою проспекта?..
В сумрачный сентябрьский день пришел к нему Воронихин. Вид у архитектора был озабоченный. Граф застенчиво улыбнулся, отчего образовалось множество складок на его дряблом лице.
– Садись, Андре, – предложил он Воронихину по-свойски ласково и дружелюбно, – опять насчет финансов? Так я понимаю твой приход и по глазам вижу: скучный вид у тебя, Андре. Что же, голубчик, и мне самому невесело. Казна, видно, тощая. Затяжка неизбежная… Государь ворчит и сожалеет, что его отец соизволил начать это дело. Не по одежке протянули ножки. Широко замахнулись. Ладно, не грусти, Андре, что-нибудь из казны выжмем в ближайшие дни. Не стоять же делу, раз оно начато и достигло размеров внушительных. Сколько людей занято на добыче камня и на строительстве?
– Близко к двум тысячам, ваше сиятельство.
– Вот видишь. Да ведь это еще не все. А на мраморных ломках, а на заказах по отливке чугунных баз для колонн и пилястров, да мало ли еще всяких подрядов. Ох, тяжеленько, Андре, тяжеленько. – Граф вздохнул, с грустью поглядел на Воронихина. – Скажи, друг мой, доживу ли я, увижу ли дивный храм во всей его красе? Увижу ли, как во всю богатырскую ширь развернется собор и великолепной колоннадой поразит воображение жителей города? Доживу ли я, Андре, когда флорентийские врата раскроются и густая толпа народа с двух сторон портиками и прямо через портал хлынет с Невского в наш будущий храм? – спросил граф и, поглаживая со лба на затылок сплошь седую шевелюру, умолк, пытливо глядя на архитектора.
– Не извольте так думать, ваше сиятельство, построим! Скоро построим. Дело за деньгами. Правда, очень много надо денег: расчеты за работу, оплата подрядов. Лекарь Мартын Зегер с ног сбился, ухаживая за больными людьми. Надо для рабочих лекарню построить. Обязательно. Болезни и смертность не должны быть бичом нашего дела. Нужно в скором времени контракты заключать с ваятелями и живописцами… Только за ломку и снос дома купца Еропкина мы обязаны уплатить сто тысяч рублей!.. Вся надежда на усилия вашего сиятельства.
– Будем действовать, Андре. Беспокойство твое понимаю и разделяю. Предпримем. – Строганов побарабанил тонкими костлявыми пальцами по малахитовой столешнице и проговорил, насупя седые брови: – Ладно, Андре, не грусти, будем действовать. Да вот еще что: побывай, Андре, в Пудости на каменоломне, узнай, отчего там рабочие ропщут. И если за подрядчиком Копыловым заметишь подлость – гони его в шею. При острой надобности можно его и под суд отдать, не ждать же ему второго пришествия и страшного суда. Пусть теперь, пока жив, ответит…
Воронихин хотел было уходить, но, вспомнив о деле, связанном с добычей строительного камня, пожаловался Строганову на цесаревича и великого князя Константина Павловича, который через свою канцелярию предъявил счет на шестьдесят две тысячи рублей за камень, добытый для собора на его великокняжеской даче в Сиворице.
– Удивляюсь! Есть ли у Константина крест на шее? – изумился граф. – Однако ничего поделать не могу: нам нужен камень, а Константину деньги. Не будем ссориться. Ступай с богом, Андре, работай с надеждой и любовью.
Мало успокоенный Воронихин вышел из Строгановского дворца на Невский проспект и по тротуару, вымощенному каменными плитами, направился на площадь, занятую строительством.
Здесь его глазам неожиданно представилась такая картина: за грудами камней и бочек с известью столпилось человек триста рабочих. Было слышно, как кто-то роптал и ругался, кто-то со стоном говорил:
– Упокой господи душу раба твоего!
– Господи, не знал, не ведал человек, где его смертынька застигнет…
Рабочие увидели Воронихина.
– Барин! Что же это будет? Подавай расчет, не станем работать: Чусова задавило…
Воронихин протолкался сквозь толпу.
– Что тут случилось?
– Да вот, ваша светлость, с лесов камень сверзился прямо на Чусова – и охнуть не успел.
– Женатый был, дома на вологодчине, в Лахмокурье, сказывал, жена есть и двое ребятенков. Вот несчастье-то!..
– Какой это Чусов? Не тот ли, что колеса с шестернями приспособил к водоотливным винтам?
– Он, барин, он. Тот самый. Башковитый был, смышленый. Эх, горюшко!..
Воронихин молча перекрестился, мельком взглянул на мертвеца, прикрытого рогожей. Из-под рогожи торчали стоптанные сапоги, у изголовья горела тоненькая свечка, рядом с нею пламенела лужица застывшей крови.
– Уберите блюдо с мертвеца, – сказал Воронихин, ни к кому не обращаясь, – не собирайте ваших грошей. Похороним за казенный счет…
С краю в толпе мужиков стоял опечаленный подрядчик – каменотес Самсон Суханов. Выше всех ростом почти на целую голову, широкий в плечах, с рыжей бородой и могучими руками, скрещенными на груди, он производил впечатление настоящего русского богатыря и вожака этой пестрой, уставшей на тяжелой работе толпы. Воронихин подошел к нему и сказал тихо:
– Самсон Ксенофонтович, тебе поручаю похоронить земляка. На могильной плите высечь его имя и крест… Священнику скажи, чтоб хоронил со звоном. На славном деле смерть его сразила. Мир праху честного работника-строителя. Пусть сыра земля будет ему пухом… А после похорон зайди в контору, как-либо поможем семье погибшего. С народом же и сам потолкуй душевно, чтобы и разговоров не было об уходе со строительства. Пусть поймут, какое создание строится великое, уходить с работы нельзя…
В ответ архитектору Суханов поклонился и промолвил:
– Все исполню, Андрей Никифорович, ни одна душа не покинет работы без вашего соизволения. Беглых от Казанского собора не будет… Расходись, братцы-товарищи, по своим местам!.. Дело не терпит, работа вас ждет. Да поосторожней с тяжестями, с оглядкой поднимайте и бережением.
Толпа разошлась. Приехали на дрогах два полицейских и увезли изуродованный труп Чусова.
Самсон Суханов проследовал за Воронихиным внутрь собора, сплошь застроенного клетками лесов. На месте будущего купола в широкое круглое отверстие падал мелкий осенний дождь. Каменотесы и шлифовальщики принялись за работу. И сам Суханов, подрядчик и искусный мастер каменных дел, приступил к отделке большой мраморной глыбы, предназначенной для царского места перед алтарем…
О Самсоне Суханове следует рассказать подробнее. Имя его как талантливого строителя-каменотеса и ваятеля гремело в Петербурге в начале девятнадцатого века. Он был правой рукой, одним из главных помощников Воронихина на стройках Казанского собора, а затем Горного кадетского корпуса на Васильевском острове. Прежде чем стать помощником Воронихина, искусным мастером-каменотесом и ваятелем по отделке мрамором достопримечательных зданий, Самсон Суханов прошел нелегкий путь.
Он родился на шесть лет позднее Воронихина в бывшей строгановской вотчине, неподалеку от Соли-Вычегодской, вблизи городка Красноборска. Отец его был пастух, мать нищенка-побирушка. Зиму кусочки собирала, «христарадничала», чтобы прокормить милостынями семью. Летом она батрачила. И будучи батрачкой, в страдную пору на сенокосе родила сына и в честь сказочного ветхозаветного богатыря назвала Самсоном. На ржаных милостынях и хлебном квасе рос Самсон. Едва ему исполнилось восемь лет, как мать повесила на него холщовый кошель и велела ходить по окрестным деревням собирать подаяние. Упрям и настойчив с малых лет был Самсон. Придет под окна, стукнет палкой по стене. И ни слова! Никто не слышал его голоса, не прибегал он к плаксивым упрашиваниям, ни разу даже имя христово не упомянул маленький нищий. Проку было немного, но сыт все же был. Потом Самсон стал догадливее. Сочинял песенки-прибаутки и, подобно старикам-каликам перехожим и скоморохам, ходил по деревням и пропевал свои немудреные вирши под окнами. Тогда люди дивились, зазывали его к себе в избы, отрезали кусок хлеба во весь каравай и упрашивали:
– Спой, Самсонушко. И от кого ты так складно обучился?
– Сам придумал, ни от кого не обучился, – и, кашлянув, малыш задирал голову и до красноты в лице, до хрипоты в голосе надрывался…
О нем говорили:
– Смотрите, из нищих, а какой вымахал Добрыня, настоящий Самсон не по имени, а по всему корпусу…
Побогаче которые в утешение себе судачили:
– Славная подставка растет, да уж выросла. В солдаты, заместо наших ребят. Придется у родителей купить такого рекрута… в воинском присутствии любой начальник за Самсона спасибо скажет. А наши пусть дома сидят да отсиживаются…
Не пришлось богачам подкупить Самсона в рекруты как «подставку», а его, одинокого у родителей сына, не полагалось по закону брать на службу царскую. И пошел Самсон Суханов на чужую сторону бурлачить. В тот год, когда с Усолья Камского Андрей Воронихин отправился в Москву на выучку к зодчему Баженову, Самсон Суханов появился на родине Воронихина у Дедюхинской пристани и, нанявшись в бурлаки, «гонял» баржи с демидовскими чугунными чушками и строгановской солью по всей Каме и по Волге до Нижнего Новгорода.
Любознательный бурлак, обладавший крепким здоровьем, смекалкой и такой силой, что двенадцатипудовый якорь не казался ему ношей, не любил долго странствовать в одних и тех же местах. На следующее лето он бурлачил на Северной Двине, на реках Сухоне и Юге. Против течения нелегкое дело – лямка! Единственная помощница – песня бурлацкая и разудалое ухание, вместо припевки. А в свободный от нелегкого труда час Самсон Суханов был не прочь спеть, сплясать под игру дудошника, мог и сказку рассказать, да такую, что у слушателей дух занимался, от страха глаза на лоб лезли и волосы дыбом поднимались. Любили и уважали его бурлаки за трудолюбие, за веселый нрав и прочие качества, присущие доброму человеку.
Поздней осенью лед сковывал северные реки, и тогда привольному бурлачеству наступал конец. С небольшим заработком возвращался к себе в деревню Самсон. В зимнюю пору не сидел он сложа руки. Сапоги шил, веретена вытачивал, делал колеса для водяных мельниц и, казалось, любая работа ему под силу и не была в разладе с умением. Потом он отправился с архангельскими зверобоями на далекий Грумант (Шпицберген) добывать морского зверя, моржа и тюленя, песца и белого медведя и даже китов. Уходили зверобои на целый год, а иногда нужда и несчастные случаи заставляли их зимовать на Груманте и несколько лет подряд. Много невзгод и тяжестей на этом пути пришлось испытать и перенести Самсону Суханову. Одна полярная четырехмесячная ночь по тем временам и условиям требовала от них нечеловеческих усилий и выносливости. О том, что собою представлял Грумант, сохранилось предание в песне архангельских зверобоев:
С деньгами вернулся Самсон Суханов в свою красноборскую деревушку. Ни у него, ни у отца-бобыля не было земли ни единого вершка. А хотелось стать Самсону землепашцем, жить своими трудами на своей земле. Вошел в дом, в приемыши – женился на вдове. У нее было трое детей и небольшой надел земли. Земля на севере без удобрения не прокормит. Скота нет – нет удобрения, – урожая не жди. А оброк за землю подай. Выход для многих северян был в ремесле и отхожих – сезонных промыслах. Петербург всегда нуждался в рабочей силе. Шли северяне – архангелогородцы, вологодцы и каргопольцы по знакомым, проторенным дорогам в Петербург.
Однажды в Красноборск приехал набирать людей на работу в Питер шурин Самсона Копылов. Нарядный, щеголеватый. Шуба на лисьем меху, кушак в шесть обхватов с кистями до колен. За пазухой кошелек, туго набитый.
– Поедем, Самсон, на первых порах полтину в день у меня будешь зарабатывать. Такому медведю, как ты, только и дела камни ворочать. Поедем!..
Граф жил неподалеку, всего лишь в нескольких шагах от строительства, во дворце на углу Мойки и Невского, он постоянно видел и убеждался в промедлении строительных темпов собора. Иногда с робостью и неподдельным страхом задумывался Александр Сергеевич о том, а доживет ли он до того дня и часа, когда петербургский митрополит и епископы в присутствии высочайших особ будут освящать Казанский собор, увидит ли он, главный шеф строительства, это величественное здание, которое по замыслу архитектора должно стать украшением Невскою проспекта?..
В сумрачный сентябрьский день пришел к нему Воронихин. Вид у архитектора был озабоченный. Граф застенчиво улыбнулся, отчего образовалось множество складок на его дряблом лице.
– Садись, Андре, – предложил он Воронихину по-свойски ласково и дружелюбно, – опять насчет финансов? Так я понимаю твой приход и по глазам вижу: скучный вид у тебя, Андре. Что же, голубчик, и мне самому невесело. Казна, видно, тощая. Затяжка неизбежная… Государь ворчит и сожалеет, что его отец соизволил начать это дело. Не по одежке протянули ножки. Широко замахнулись. Ладно, не грусти, Андре, что-нибудь из казны выжмем в ближайшие дни. Не стоять же делу, раз оно начато и достигло размеров внушительных. Сколько людей занято на добыче камня и на строительстве?
– Близко к двум тысячам, ваше сиятельство.
– Вот видишь. Да ведь это еще не все. А на мраморных ломках, а на заказах по отливке чугунных баз для колонн и пилястров, да мало ли еще всяких подрядов. Ох, тяжеленько, Андре, тяжеленько. – Граф вздохнул, с грустью поглядел на Воронихина. – Скажи, друг мой, доживу ли я, увижу ли дивный храм во всей его красе? Увижу ли, как во всю богатырскую ширь развернется собор и великолепной колоннадой поразит воображение жителей города? Доживу ли я, Андре, когда флорентийские врата раскроются и густая толпа народа с двух сторон портиками и прямо через портал хлынет с Невского в наш будущий храм? – спросил граф и, поглаживая со лба на затылок сплошь седую шевелюру, умолк, пытливо глядя на архитектора.
– Не извольте так думать, ваше сиятельство, построим! Скоро построим. Дело за деньгами. Правда, очень много надо денег: расчеты за работу, оплата подрядов. Лекарь Мартын Зегер с ног сбился, ухаживая за больными людьми. Надо для рабочих лекарню построить. Обязательно. Болезни и смертность не должны быть бичом нашего дела. Нужно в скором времени контракты заключать с ваятелями и живописцами… Только за ломку и снос дома купца Еропкина мы обязаны уплатить сто тысяч рублей!.. Вся надежда на усилия вашего сиятельства.
– Будем действовать, Андре. Беспокойство твое понимаю и разделяю. Предпримем. – Строганов побарабанил тонкими костлявыми пальцами по малахитовой столешнице и проговорил, насупя седые брови: – Ладно, Андре, не грусти, будем действовать. Да вот еще что: побывай, Андре, в Пудости на каменоломне, узнай, отчего там рабочие ропщут. И если за подрядчиком Копыловым заметишь подлость – гони его в шею. При острой надобности можно его и под суд отдать, не ждать же ему второго пришествия и страшного суда. Пусть теперь, пока жив, ответит…
Воронихин хотел было уходить, но, вспомнив о деле, связанном с добычей строительного камня, пожаловался Строганову на цесаревича и великого князя Константина Павловича, который через свою канцелярию предъявил счет на шестьдесят две тысячи рублей за камень, добытый для собора на его великокняжеской даче в Сиворице.
– Удивляюсь! Есть ли у Константина крест на шее? – изумился граф. – Однако ничего поделать не могу: нам нужен камень, а Константину деньги. Не будем ссориться. Ступай с богом, Андре, работай с надеждой и любовью.
Мало успокоенный Воронихин вышел из Строгановского дворца на Невский проспект и по тротуару, вымощенному каменными плитами, направился на площадь, занятую строительством.
Здесь его глазам неожиданно представилась такая картина: за грудами камней и бочек с известью столпилось человек триста рабочих. Было слышно, как кто-то роптал и ругался, кто-то со стоном говорил:
– Упокой господи душу раба твоего!
– Господи, не знал, не ведал человек, где его смертынька застигнет…
Рабочие увидели Воронихина.
– Барин! Что же это будет? Подавай расчет, не станем работать: Чусова задавило…
Воронихин протолкался сквозь толпу.
– Что тут случилось?
– Да вот, ваша светлость, с лесов камень сверзился прямо на Чусова – и охнуть не успел.
– Женатый был, дома на вологодчине, в Лахмокурье, сказывал, жена есть и двое ребятенков. Вот несчастье-то!..
– Какой это Чусов? Не тот ли, что колеса с шестернями приспособил к водоотливным винтам?
– Он, барин, он. Тот самый. Башковитый был, смышленый. Эх, горюшко!..
Воронихин молча перекрестился, мельком взглянул на мертвеца, прикрытого рогожей. Из-под рогожи торчали стоптанные сапоги, у изголовья горела тоненькая свечка, рядом с нею пламенела лужица застывшей крови.
– Уберите блюдо с мертвеца, – сказал Воронихин, ни к кому не обращаясь, – не собирайте ваших грошей. Похороним за казенный счет…
С краю в толпе мужиков стоял опечаленный подрядчик – каменотес Самсон Суханов. Выше всех ростом почти на целую голову, широкий в плечах, с рыжей бородой и могучими руками, скрещенными на груди, он производил впечатление настоящего русского богатыря и вожака этой пестрой, уставшей на тяжелой работе толпы. Воронихин подошел к нему и сказал тихо:
– Самсон Ксенофонтович, тебе поручаю похоронить земляка. На могильной плите высечь его имя и крест… Священнику скажи, чтоб хоронил со звоном. На славном деле смерть его сразила. Мир праху честного работника-строителя. Пусть сыра земля будет ему пухом… А после похорон зайди в контору, как-либо поможем семье погибшего. С народом же и сам потолкуй душевно, чтобы и разговоров не было об уходе со строительства. Пусть поймут, какое создание строится великое, уходить с работы нельзя…
В ответ архитектору Суханов поклонился и промолвил:
– Все исполню, Андрей Никифорович, ни одна душа не покинет работы без вашего соизволения. Беглых от Казанского собора не будет… Расходись, братцы-товарищи, по своим местам!.. Дело не терпит, работа вас ждет. Да поосторожней с тяжестями, с оглядкой поднимайте и бережением.
Толпа разошлась. Приехали на дрогах два полицейских и увезли изуродованный труп Чусова.
Самсон Суханов проследовал за Воронихиным внутрь собора, сплошь застроенного клетками лесов. На месте будущего купола в широкое круглое отверстие падал мелкий осенний дождь. Каменотесы и шлифовальщики принялись за работу. И сам Суханов, подрядчик и искусный мастер каменных дел, приступил к отделке большой мраморной глыбы, предназначенной для царского места перед алтарем…
О Самсоне Суханове следует рассказать подробнее. Имя его как талантливого строителя-каменотеса и ваятеля гремело в Петербурге в начале девятнадцатого века. Он был правой рукой, одним из главных помощников Воронихина на стройках Казанского собора, а затем Горного кадетского корпуса на Васильевском острове. Прежде чем стать помощником Воронихина, искусным мастером-каменотесом и ваятелем по отделке мрамором достопримечательных зданий, Самсон Суханов прошел нелегкий путь.
Он родился на шесть лет позднее Воронихина в бывшей строгановской вотчине, неподалеку от Соли-Вычегодской, вблизи городка Красноборска. Отец его был пастух, мать нищенка-побирушка. Зиму кусочки собирала, «христарадничала», чтобы прокормить милостынями семью. Летом она батрачила. И будучи батрачкой, в страдную пору на сенокосе родила сына и в честь сказочного ветхозаветного богатыря назвала Самсоном. На ржаных милостынях и хлебном квасе рос Самсон. Едва ему исполнилось восемь лет, как мать повесила на него холщовый кошель и велела ходить по окрестным деревням собирать подаяние. Упрям и настойчив с малых лет был Самсон. Придет под окна, стукнет палкой по стене. И ни слова! Никто не слышал его голоса, не прибегал он к плаксивым упрашиваниям, ни разу даже имя христово не упомянул маленький нищий. Проку было немного, но сыт все же был. Потом Самсон стал догадливее. Сочинял песенки-прибаутки и, подобно старикам-каликам перехожим и скоморохам, ходил по деревням и пропевал свои немудреные вирши под окнами. Тогда люди дивились, зазывали его к себе в избы, отрезали кусок хлеба во весь каравай и упрашивали:
– Спой, Самсонушко. И от кого ты так складно обучился?
– Сам придумал, ни от кого не обучился, – и, кашлянув, малыш задирал голову и до красноты в лице, до хрипоты в голосе надрывался…
Но скоро прошла эта песенная блажь. Скоро уразумел отрок Самсон, что на песнях далеко не уедешь. Надо было браться за труд. Девятилетний, он пошел в работники, на побегушки к хозяину. Готовый харч – хлеб, редька да луковица и «жалованье» двадцать пять копеек в год. Разумеется, родители были рады – лишний рот теперь не требует хлопот. Никто в чужих людях не жалел малыша-работничка. Спать ложился, когда взрослые ложились; вставал до солнышка, когда взрослые на работу поднимались. И не худел, а крепышом становился Самсон с каждым днем, с каждым месяцем. Труд ему был на пользу. Через два года другой хозяин переманил его к себе и стал платить целый рубль в год! Не малое дело – на четыре пуда ржи или на десять пудов соли!.. Четырнадцатилетний Самсон Суханов выглядел взрослым молодцом, красавцем-силачом.
Как у батюшки-отца
Нет коровки, есть овца.
Нет полоски, нету хлебца,
Я не знаю, куда деться.
Дали мне суму носить,
Я не думаю просить.
Наш народец весь скупой,
Пироги пекут с крупой.
И пекут, и стряпают,
И едят, и прятают.
Хочу хлеба, хочу щец,
Вот и песенке конец…
О нем говорили:
– Смотрите, из нищих, а какой вымахал Добрыня, настоящий Самсон не по имени, а по всему корпусу…
Побогаче которые в утешение себе судачили:
– Славная подставка растет, да уж выросла. В солдаты, заместо наших ребят. Придется у родителей купить такого рекрута… в воинском присутствии любой начальник за Самсона спасибо скажет. А наши пусть дома сидят да отсиживаются…
Не пришлось богачам подкупить Самсона в рекруты как «подставку», а его, одинокого у родителей сына, не полагалось по закону брать на службу царскую. И пошел Самсон Суханов на чужую сторону бурлачить. В тот год, когда с Усолья Камского Андрей Воронихин отправился в Москву на выучку к зодчему Баженову, Самсон Суханов появился на родине Воронихина у Дедюхинской пристани и, нанявшись в бурлаки, «гонял» баржи с демидовскими чугунными чушками и строгановской солью по всей Каме и по Волге до Нижнего Новгорода.
Любознательный бурлак, обладавший крепким здоровьем, смекалкой и такой силой, что двенадцатипудовый якорь не казался ему ношей, не любил долго странствовать в одних и тех же местах. На следующее лето он бурлачил на Северной Двине, на реках Сухоне и Юге. Против течения нелегкое дело – лямка! Единственная помощница – песня бурлацкая и разудалое ухание, вместо припевки. А в свободный от нелегкого труда час Самсон Суханов был не прочь спеть, сплясать под игру дудошника, мог и сказку рассказать, да такую, что у слушателей дух занимался, от страха глаза на лоб лезли и волосы дыбом поднимались. Любили и уважали его бурлаки за трудолюбие, за веселый нрав и прочие качества, присущие доброму человеку.
Поздней осенью лед сковывал северные реки, и тогда привольному бурлачеству наступал конец. С небольшим заработком возвращался к себе в деревню Самсон. В зимнюю пору не сидел он сложа руки. Сапоги шил, веретена вытачивал, делал колеса для водяных мельниц и, казалось, любая работа ему под силу и не была в разладе с умением. Потом он отправился с архангельскими зверобоями на далекий Грумант (Шпицберген) добывать морского зверя, моржа и тюленя, песца и белого медведя и даже китов. Уходили зверобои на целый год, а иногда нужда и несчастные случаи заставляли их зимовать на Груманте и несколько лет подряд. Много невзгод и тяжестей на этом пути пришлось испытать и перенести Самсону Суханову. Одна полярная четырехмесячная ночь по тем временам и условиям требовала от них нечеловеческих усилий и выносливости. О том, что собою представлял Грумант, сохранилось предание в песне архангельских зверобоев:
Наконец приходил тот день, когда на судно погружалась вся добыча небольшой зверобойной артели, и, пользуясь разводьем, кратковременным исчезновением айсбергов и попутным ветром, промышленники отчаливали от угрюмых берегов страшного Груманта, и песня в их устах звучала веселей и радостней. Появлялась надежда – после продолжительного странствования и множества горестных приключений попасть домой, где добытчиков с нетерпением ждали их родственники.
…Грумант угрюмый, прости!
На родину нас отпусти.
На тебе жить так страшно,
Бойся смерти всечастно.
Рвы на буграх, косогорах,
Лютые звери там в норах,
Снеги не сходят долой.
Грумант! Ты вечно седой!..
Бывали у зверобоев счастливые путины. За проданные медвежьи и песцовые шкуры, за тюлений жир и моржовый зуб выручку делили сотнями рублей на каждого пайщика, рисковавшего своей жизнью.
…Вот мы с Грумантом простились,
Все домой заторопились;
За работу принялись,
Якорь, парусы подняли,
Мольбы к богу воссылали,
Чтоб попутный ветр в пути
Дал к Архангельску прийти…
С деньгами вернулся Самсон Суханов в свою красноборскую деревушку. Ни у него, ни у отца-бобыля не было земли ни единого вершка. А хотелось стать Самсону землепашцем, жить своими трудами на своей земле. Вошел в дом, в приемыши – женился на вдове. У нее было трое детей и небольшой надел земли. Земля на севере без удобрения не прокормит. Скота нет – нет удобрения, – урожая не жди. А оброк за землю подай. Выход для многих северян был в ремесле и отхожих – сезонных промыслах. Петербург всегда нуждался в рабочей силе. Шли северяне – архангелогородцы, вологодцы и каргопольцы по знакомым, проторенным дорогам в Петербург.
Однажды в Красноборск приехал набирать людей на работу в Питер шурин Самсона Копылов. Нарядный, щеголеватый. Шуба на лисьем меху, кушак в шесть обхватов с кистями до колен. За пазухой кошелек, туго набитый.
– Поедем, Самсон, на первых порах полтину в день у меня будешь зарабатывать. Такому медведю, как ты, только и дела камни ворочать. Поедем!..