Страница:
– Вы знаете, Павел Александрович, что моя философия простая – трудиться на пользу людей, сделать что-то заметное, не только скрашивающее мою жизнь, но чтобы и смерть мне была не страшна, ибо что-то мною сделано, не даром жизнь прожита, – говорил Воронихин, как бы в чем-то оправдываясь перед Павлом. – Другое дело вы, Павел Александрович, вы государственный муж, стало быть, и путь ваш иной. А в масонстве, повторяю вам, меня с моим мягким характером, пленили известные правила этой ложи: скромность, повиновение, добронравие, любовь к отечеству и братии, постоянство, щедрость и любовь к смерти…
Павел чуть заметно усмехнулся, обнял Воронихина, сказал:
– Конечно, все это не противоречит евангельским истинам. Но кто среди владетельных и богатых живет не в разладе с евангельским учением? Никто! Да что говорить! – махнул рукой Павел. – Всё это трын-трава. Ни Екатерина раньше, ни Александр теперь, я не говорю о Павле, не жаловали и не жалуют своим благоволением масонство. Больше того, знаешь ли ты, Андре, как сами вожаки этого общества под конец своей жизни раскаиваются и оплевывают свои былые увлечения?
– Нет, об этом не знаю, – поникнув взором и видя под ногами только скрученную тонкую снасть и аккуратно кованный железный якорек. – Кто бы это такой отступник нашелся? – спросил Воронихин Павла.
– Да сам Елагин, покойный «предводитель» ложи. Незадолго до смерти своей рукопись сочинил «Повесть о себе самом». Разумеется, рукопись попала в руки масонам и они ее держат даже друг от друга втайне. Читал я список, есть у отца моего, бережется под замками и печатями.
– Ну и что там?
– Все отрицается Елагиным. Масонство признается им лишь как глупейший и ненужный бред! Нет, Андре, не для русского духа масонская затея! А если найдется у тебя толика свободного времени, читай древних греческих и римских мудрецов; не возбраняется и французских философов-просветителей знать. Полезно для ума и сердца. Но все твое время поглощено трудами. Тебе некогда листать книги и задумываться над прочитанным.
– Да, некогда, – признался Андрей Никифорович. – Работа, работа, без конца… Читаю мало, разве по субботам, вечерком, после бани. Да и читаю как-то урывками, будто на оракуле гадаю. То одну книгу достану из шкафа, то другую. Полистаю, и – обратно на полку. Голова разными мыслями занята! Чертежи, расчеты, сметы… У меня ведь и книг много, одних новиковских изданий десятки, и вольные и запретные есть. Опять же и библиотека Академии, и вашего батюшки книжное хранилище мне доступно. Одна препона – занят до последнего предела. – Воронихин задумался.
– Изыскивай, Андре, время. Книга – великое дело, – посоветовал Павел Строганов. – Я раньше помоложе был, не понимал этого. Разумей, не древних архитекторов книги меня интересуют, а греческие философы и римское право, военная наука и история мне тоже не излишеством кажется, знать положено.
– Положено, говорите, – оживился Воронихин, – не под Аустерлицем ли пришла об этом догадка в голову?
– Из поражений, бывало, и Петр Великий пользу извлекал, а нам и бог велел… – ответил на это Павел Александрович.
А когда они прибыли в Строгановский дворец, Павел увел Воронихина в свою библиотеку и снабдил его книгами, переведенными с латинского.
С томиками в кожаных желтых переплетах – Сенеки, Марка Аврелия, Эпиктета и других древних авторов Воронихин вышел от молодого графа, расставшись с ним с искренним дружелюбием.
Это была последняя встреча Воронихина с его давним другом-приятелем Павлом Строгановым. Происходила она за три с лишним года до освящения Казанского собора и, стало быть, за четыре года до наполеоновского нашествия.
У СУХАНОВА НА ПОДРЯДЕ
ВОРОНИХИНСКАЯ РЕШЕТКА
Павел чуть заметно усмехнулся, обнял Воронихина, сказал:
– Конечно, все это не противоречит евангельским истинам. Но кто среди владетельных и богатых живет не в разладе с евангельским учением? Никто! Да что говорить! – махнул рукой Павел. – Всё это трын-трава. Ни Екатерина раньше, ни Александр теперь, я не говорю о Павле, не жаловали и не жалуют своим благоволением масонство. Больше того, знаешь ли ты, Андре, как сами вожаки этого общества под конец своей жизни раскаиваются и оплевывают свои былые увлечения?
– Нет, об этом не знаю, – поникнув взором и видя под ногами только скрученную тонкую снасть и аккуратно кованный железный якорек. – Кто бы это такой отступник нашелся? – спросил Воронихин Павла.
– Да сам Елагин, покойный «предводитель» ложи. Незадолго до смерти своей рукопись сочинил «Повесть о себе самом». Разумеется, рукопись попала в руки масонам и они ее держат даже друг от друга втайне. Читал я список, есть у отца моего, бережется под замками и печатями.
– Ну и что там?
– Все отрицается Елагиным. Масонство признается им лишь как глупейший и ненужный бред! Нет, Андре, не для русского духа масонская затея! А если найдется у тебя толика свободного времени, читай древних греческих и римских мудрецов; не возбраняется и французских философов-просветителей знать. Полезно для ума и сердца. Но все твое время поглощено трудами. Тебе некогда листать книги и задумываться над прочитанным.
– Да, некогда, – признался Андрей Никифорович. – Работа, работа, без конца… Читаю мало, разве по субботам, вечерком, после бани. Да и читаю как-то урывками, будто на оракуле гадаю. То одну книгу достану из шкафа, то другую. Полистаю, и – обратно на полку. Голова разными мыслями занята! Чертежи, расчеты, сметы… У меня ведь и книг много, одних новиковских изданий десятки, и вольные и запретные есть. Опять же и библиотека Академии, и вашего батюшки книжное хранилище мне доступно. Одна препона – занят до последнего предела. – Воронихин задумался.
– Изыскивай, Андре, время. Книга – великое дело, – посоветовал Павел Строганов. – Я раньше помоложе был, не понимал этого. Разумей, не древних архитекторов книги меня интересуют, а греческие философы и римское право, военная наука и история мне тоже не излишеством кажется, знать положено.
– Положено, говорите, – оживился Воронихин, – не под Аустерлицем ли пришла об этом догадка в голову?
– Из поражений, бывало, и Петр Великий пользу извлекал, а нам и бог велел… – ответил на это Павел Александрович.
А когда они прибыли в Строгановский дворец, Павел увел Воронихина в свою библиотеку и снабдил его книгами, переведенными с латинского.
С томиками в кожаных желтых переплетах – Сенеки, Марка Аврелия, Эпиктета и других древних авторов Воронихин вышел от молодого графа, расставшись с ним с искренним дружелюбием.
Это была последняя встреча Воронихина с его давним другом-приятелем Павлом Строгановым. Происходила она за три с лишним года до освящения Казанского собора и, стало быть, за четыре года до наполеоновского нашествия.
У СУХАНОВА НА ПОДРЯДЕ
Петербургская зима в тот год выдалась слякотной, не удобной для строителей, но работа велась непрерывно. И если было больше больных, нежели в крепкие русские морозы, то подрядчики находили выход из положения, заставляя здоровых людей трудиться в ночную пору при свете костров и фонарей, а также в праздничные и воскресные дни.
Весна по приметам стариков обещалась быть скорой, поэтому подрядчик Самсон Суханов, предвидя, что с наступлением весны много понадобится ему людей, своевременно, еще на масляной неделе, написал в родные красноборские места мужикам прелестные и заманчивые письма с приглашением на весенний и летний сезон в Питер на работы до самой глубокой осени. А в письмах тех, кроме обычных низких земных поклонов, были расписаны поденные и помесячные цены разному рабочему люду зависимо от умения каждого. Дороже подносчиков, закоперщиков и плотников ценились кузнецы и каменщики. Но между прочим Суханов предупреждал в своих «оказиях» вербуемых отходников, что какие цены за труд существовать будут, не следует забывать – расчет ассигнациями, а им цена четвертак серебром за рублевую бумажку…
– И то не худо! – решали между собой мужики, – в деревне сидя и того не добудешь…
С запасом ржаных сухарей, сушеной рыбы; в домотканых подобиях одежды, армяках, в овчинных полушубках шли ватагами с северодвинских и сухонских берегов мужики в столицу на заработки, шли торопились, пока держались морозные мартовские утренники и не мешали на путях-дорогах весенние разливы. И только когда подходили к Волхову, вроде бы начиналась настоящая весна.
Волхов шумел, пенился.
Посредине реки, над глубокими местами, косматились быстрые островерхие волны, а на залитых берегах торчали из воды вершинки кустарника и плескались на отмелях отяжелевшие от икры матерые щуки.
Волховские рыбаки-лодочники переправляли на левый берег подошедших, уставших от пешего пути вологодских и архангелогородских сезонников. Теперь недалеко им оставалось до Питера.
В столице, в первую очередь, ночлег с отдыхом, баня, затем серьезный разговор с подрядчиком – комиссионером купцом Самсоном Сухановым. И не просто разговор, не только вера на слово, а совместная выработка настоящего договора и подписание его.
Прячась от холодного дождя, собрались сезонники в пустом бараке, где когда-то шлифовались колонны, поставленные внутри собора.
На сборище явился сам подрядчик Суханов, с ним экзекутор, стряпчий-делопроизводитель, сочинитель бумаг. Для острастки и вящего порядка был еще приглашен чиновный представитель из Управы благочиния. Все четверо торжественно разместились за широким верстаком, покрытым для приличия холстиной.
Мужики и парни и еще не достигшие совершенного рабочего возраста подростки сидели на тесинах, обрубках балок, на обломках гранитных глыб – кто где и как мог примоститься.
Стряпчий положил перед собой и разгладил лист серой шероховатой бумаги, развернул тряпицу и достал исправное, остро очинённое гусиное перо, отвинтил крышку от карманной медной чернильницы и поставил ее посреди верстака, авось понадобится не ему одному, во и господину экзекутору Епанчину и члену Управы благочиния. Сверху на листе крупно, правильным почерком дошлого канцеляриста стряпчий вывел: «Договор подрядчика и комиссионера гильдии купца Самсона Суханова с вологодскими и архангелогородскими губерний мужиками-рабочими на предмет подряда работ на все нынешнее лето…»
Суханов встал с места и голосом повелительным заговорил:
– Так вот что, мужички-земляки, вам скажу: перво-наперво, господин Епанчин, наш чиновный человек-экзекутор, произведет всем вам перекличку. Супротив каждой фамилии поставит знак присутствия каждого из вас и отберет от всех паспорта на все время исполнения договора. Он будет называть поименно и пофамильно, а вы откликайтесь и сюда к нему кладите паспорта. Начинайте, Епанчин, действуйте!..
Экзекутор достал из сумки список, разграфленный на тридцать апрельских дней, очки – на нос, карандаш – в руки и начал перекличку:
– Алексашка Петухов Черепанин!
– Здеся, куды пашпорт класть?
– Мишка Сизов!..
– Туточки как есть…
– Паспорта все кладите в одну кучу на сохранение и как ручательство… Следующий Володька Брязгин Крошечный… Подходи… У Суханова всем крошечным и великанам работки хватит. Казанская богоматерь достроена, скоро за Исаакия примемся.
– А у меня нету пашпорта, я не в годах, я пришел с тятькой.
– Не знаю, не знаю… Как вот господин подрядчик распорядится, – замешкался экзекутор.
– Отец здесь? – спросил Суханов.
– Здесь, – ответил мужик крайне малого роста, конопатый. – Христом богом прошу взять малого в работу. На подноску чего, на разные побегушки или в кузнице меха раздувать, да и топоришко из рук не вывалится.
– Сделай отметинку, – кивнул Самсон экзекутору, – пусть к труду привыкает. За треть цены сойдет…
Когда все четыреста человек были отмечены в списке и паспорта отобраны и сложены экзекутором в сумку, Самсон Суханов, посовещавшись с членом Управы благочиния, начал было соображать о пунктах договора, чтобы диктовать их стряпчему в запись, а рабочему люду на полное согласие и подписание.
В это время в барак вошел архитектор Воронихин, снял шляпу и, к присутствующим обратясь, поздоровался:
– Здравствуйте, добрые люди! Мир да лад вашей беседе…
– Встать! Шапки долой! – словно скомандовал Суханов. – К нам пожаловал сам архитектор профессор-академик господин Воронихин. Добро пожаловать, Андрей Никифорович, садитесь с нами, послушайте. Подряд по всей законной форме проводим…
– Сидите, мужички, сидите. А ты, Самсон, продолжай свое дело, да земляков-то не обижай, не будь прижимистым.
– Я по-божески, Андрей Никифорович, на законных комиссионных орудую. Больше других подрядчиков себе не беру, – сказал Суханов и почувствовал стыдливость перед архитектором, и стало ему неудобно оглашать заранее продуманные пункты договора. «Вот не в добрый час пришел, – подумал Суханов. – При нем, действительно, в договоре лишнего не укажешь, не постесняется при мужиках меня одернуть».
Пользуясь минутной заминкой, Воронихин спросил мужиков, где бы они желали работать – на каменоломнях или на строительстве. Поднялся старый, но еще с виду крепкий, здоровый закоперщик и ответил ему за всех:
– Мы, барин, промежду собой думали Казанскую богоматерь доделывать. Прослышаны, что с южной стороны тоже рвы копать, фундаменты класть и колонны ставить…
– Эх, мужички, старатели, боюсь, что до этой работы многонько времени еще пройдет. Денег пока нет на такое дело. Но о работе не вам беспокоиться: в столице есть где силу и уменье приложить. Вот Самсон Ксенофонтович – он всех вас расставит. Сам господь-бог велел тут вам потрудиться. Сотворил бог здесь болото. Да спустя пору и призадумался: недоделка получилась!.. И подал он мысль в умную голову беспокойного государя Петра Великого: строить город надо. Да такой, чтобы всему миру на славу… По библии и ветхому завету, сами знаете, бог одну только неделю трудился над мирозданием. А теперь у нас людей полный достаток, и сотню лет и больше мы и потомки наши будут строить и строить. В былые, старопрежние времена, к примеру скажем, Греция, Италия, Египет цветущи и богаты были по причине нахождения их в благоприятных природных условиях; в наше время и после нас богатой будет та держава, где народ упорен, трудолюбив, умен и духом крепок. Усилия человеческие и разум преодолеют все трудности и достигнут желаемого… Прошу извинить меня, что отвлек вас малость от деловых разговоров. Продолжай, Самсон Ксенофонтович, я поприсутствую… – сказав это, Андрей Никифорович отодвинулся немного в сторону от Суханова и экзекутора, дал понять им, что подряд рабочей силы – это их дело, а он касательства к тому не имеет и помехой быть не может.
– Ну, так вот, мужички, начнем… – запинаясь на каждом слове, неторопко продолжал Суханов. – Первая статья нашего договора должна гласить о том, что вы государевы, не помещичьи крестьяне, архангелогородцы и вологодцы, паче того земляки мои красноборские, по вступлении на работы обязаны оные производить по моему, Суханова, приказанию и моих приказчиков, поставленных ради смотрения за вами. Во всем слушаться безоговорочно, работать безленостно… Так? Приемлемо? Отвечайте только десятники да закоперщики, дабы лишнего шума и крика не было…
– Приемлемо, – отвечал опять один за всех тот закоперщик. – Испокон этого уставу держимся.
– Верно говоришь! Пиши, Епанчин, этот пункт, – приказал Суханов; заскрипело перо экзекутора. Самсон передохнул и, ободренный добрым началом, при общем молчании произнес: – На работу выходить всем по самый Покров день до первого октября в четыре часа утра, завтрак – в восемь, обед – в двенадцать, шабашить в девять часов вечера… Согласные? Пиши, Епанчин!.. По воскресениям и двунадесятым праздникам на работу не ходить, а если понадобится, то обязуемся и в праздники за особую плату, как в обыкновенный день…
– Можно и в праздники, – отвечал опять закоперщик, – раз подрядчик берет грех на свою душу, мы не против лишнюю копейку добыть…
– С приходом на работу, куда бы ни было, фатеру-барак общий, дрова к отоплению, инструмент – все готовое за счет строительства…
– Подходяще, согласны. Всегда так. Только чтоб жилье было непродувное, со стеклами да крыши не промокали…
– Добро, будет так. Пиши, Епанчин… Следующий пункт: кто станет болен, тому не платить. Пусть сами берегут здоровье и не потворствуют болезням. Кто не выйдет на работу по пьянке либо по личному интересу, с тех вычет вдвое против платы. Если с кем смерть приключится, а он мне, Суханову, должен, то за долг усопшего обработать сообща.
– Ну уж, Самсон Ксенофонтович, туту тебя креста на шее нет. С мертвых взятки гладки! – Не поднимаясь с места, возразил один из нанимаемых, кузнец, мастер ковать стержни и гвозди, по годам постарше Самсона Суханова, родом из тех же красноборских мест. – Позволь, позволь, тут нам, Самсон, слово молвить. Мы согласные пьянству потачки не давать, а что касаемо случаев смерти – особая статья. Человек, значит, уходит в жизнь вечную и со здешним миром счеты покончены. Его из списка долой – и конец делу. Но ежели ты ему должен остался, то деньги отослать семье, отколь он, покойный, сюда прибыл. Вот так будет справедливо, душевно.
Хотел Суханов сказать что-то противное этому, но кузнец не дал ему и рта раскрыть, стал припоминать стародавнее, затрагивающее затвердевшую душу подрядчика:
– Ты припомни-ка, Самсон, сам-то кем был? Из кого ты произошел в люди?!. Я ведь тебя годков на десяток постарше. Помню тебя и нищим под окнами, и подпаском в поскотине… Ты теперь гильдии купец, поди-ка и забыл, как за пастьбу получал по пятаку за лето с коровы да по два пирога и по три яйца… Не богато жилось… Знаем, и за то тебя уважаем, что из простых вышел. Так ты хоть с мертвых-то не дери; совесть имей, себя не порочь в глазах наших…
Прислушался Самсон к словам кузнеца, задумался. В памяти мелькнули воспоминания неотрадного детства, а кузнец, словно бы помогая ему припомнить, говорил:
– А я помню: у тех хозяев, что сытно тебя кормили, ты, бывало, ихним коровам на рота из цветов венки плел… Идет такая скотинушка во двор, на рогах венок разноцветный, что те корона у царицы… Умел за добро добром платить с малых лет, не разучись и сейчас…
Воронихин, слушая кузнеца и поглядывая на Самсона, сдержанно смеялся. Не по себе стало подрядчику, устыдился, махнув рукой, сказал экзекутору:
– Быть по-ихнему! Пиши, Епанчин. С мертвых задатки не высчитывать… Еще статья такая, мужички, она и с другими сезонниками в договорах значится, и вы тут не наособицу. Для тишины, порядка и благопристойности быть вам в полной моей хозяйской зависимости и послушании и у тех десятников, коих приставлю к вам… За пьянство, неподчинение и прочие нарушения порядков я за собой оставляю право согнать тех людишек с работы…
– Оно, конечно, без строгости нельзя. Строгость на пользу. Тут мы, что, не супротив!..
– Пиши, Епанчин!..
Были и еще пункты. Все они принимались покладисто, без спора и разговора, так, как хотелось подрядчику. В конце договора Епанчин уже от себя выводил общую для договаривающихся сторон формулу:
«Сию кондицию по всем пунктам и статьям обязуемся мы хранить и содержать свято, ни в чем не нарушать данное нами слово, в чем подписуем свои подписи…»
– Завтра в четыре часа утра на работу… Распределение последует через десятников, – объявил Суханов. – Еще одно скажу вам, незаписанное в договор: проявивших усердие и находчивость в делах даровым рублем не обойду… Шибко провинившихся не только буду удалять с работы, но и препровожу в «Съезжий дом» к полиции на расправу… Грамотные распишитесь, неграмотные против своих фамилий в списке поставьте крестики и можете расходиться.
Не дожидаясь, когда все распишутся, Воронихин и Суханов вышли из сарая на многолюдный Невский проспект.
Весна начиналась дружно. На деревьях вдоль Невского набухали почки. От снега даже в переулках не осталось следа. Над оголенным Летним садом кружились стаи крикливых грачей…
После непродолжительного и неловкого молчания Суханов пригласил Андрея Никифоровича в Кушелевский ресторан позавтракать. Воронихин не отказался. Там, пока им готовили стерляжью уху, они чуть не поспорили и могли бы поссориться, если бы Суханов не относился к архитектору с большим уважением и некоторой боязнью. Андрей Никифорович упрекнул его:
– Не кажется ли тебе, Самсон, что ты чем богаче, тем прижимистее и жаднее? Не хотел я тебе этого говорить при мужиках, а теперь с глазу на глаз могу…
– Да ведь, Андрей Никифорович, по мере разворота дел и потребность в деньгах возрастает. Мужикам много ли надо? А я и подрядчик, и производитель работ, с меня, ох, много потребно. На одни взятки сколько уходит!.. Нуждишка, Андрей Никифорович, заставляет выжимать копеечку…
– Не гневи бога! Какая у тебя, к чертям, нуждишка? Никакой!.. Я понимаю, кто озабочен о хлебе насущном, тому не до благородных стремлений. У тех на уме работа и еда. А на нас с тобой нужда не давит, не выводит из терпения и уж тем более не толкает на то, чтоб обижать нуждающихся. Смотри, Самсон, если будут на тебя от мужиков справедливые жалобы, мы с тобой поругаемся и разойдемся. Человека-труженика надо любить. Без любви к человечеству разве может быть любовь к искусству?.. А ты не просто подрядчик, не просто комиссионер, у тебя талант знатного каменотесца, мастера. А это превыше богатства… Ты, кажется, в обиде на то, что я говорю?
– Нет, Андрей Никифорович, я думаю…
– Думай. Думать всегда полезно. Но прежде всего думай об искусстве, а не о наживе. А вот нам и стерлядочку подают. Запах-то, запах-то какой!.. Умеют, черти, готовить. И в этом есть частица искусства…
Воронихин взял ложку, склонился над тарелкой. Суханов окликнул официанта:
– Будьте добры, штоф водки!..
Воронихин покосился на Самсона, сказал:
– А надо бы не штоф, бочонок целый мужикам выкатить, на подряде не возбраняется. Пожадничал, Самсон Ксенофонтович, пожадничал…
Весна по приметам стариков обещалась быть скорой, поэтому подрядчик Самсон Суханов, предвидя, что с наступлением весны много понадобится ему людей, своевременно, еще на масляной неделе, написал в родные красноборские места мужикам прелестные и заманчивые письма с приглашением на весенний и летний сезон в Питер на работы до самой глубокой осени. А в письмах тех, кроме обычных низких земных поклонов, были расписаны поденные и помесячные цены разному рабочему люду зависимо от умения каждого. Дороже подносчиков, закоперщиков и плотников ценились кузнецы и каменщики. Но между прочим Суханов предупреждал в своих «оказиях» вербуемых отходников, что какие цены за труд существовать будут, не следует забывать – расчет ассигнациями, а им цена четвертак серебром за рублевую бумажку…
– И то не худо! – решали между собой мужики, – в деревне сидя и того не добудешь…
С запасом ржаных сухарей, сушеной рыбы; в домотканых подобиях одежды, армяках, в овчинных полушубках шли ватагами с северодвинских и сухонских берегов мужики в столицу на заработки, шли торопились, пока держались морозные мартовские утренники и не мешали на путях-дорогах весенние разливы. И только когда подходили к Волхову, вроде бы начиналась настоящая весна.
Волхов шумел, пенился.
Посредине реки, над глубокими местами, косматились быстрые островерхие волны, а на залитых берегах торчали из воды вершинки кустарника и плескались на отмелях отяжелевшие от икры матерые щуки.
Волховские рыбаки-лодочники переправляли на левый берег подошедших, уставших от пешего пути вологодских и архангелогородских сезонников. Теперь недалеко им оставалось до Питера.
В столице, в первую очередь, ночлег с отдыхом, баня, затем серьезный разговор с подрядчиком – комиссионером купцом Самсоном Сухановым. И не просто разговор, не только вера на слово, а совместная выработка настоящего договора и подписание его.
Прячась от холодного дождя, собрались сезонники в пустом бараке, где когда-то шлифовались колонны, поставленные внутри собора.
На сборище явился сам подрядчик Суханов, с ним экзекутор, стряпчий-делопроизводитель, сочинитель бумаг. Для острастки и вящего порядка был еще приглашен чиновный представитель из Управы благочиния. Все четверо торжественно разместились за широким верстаком, покрытым для приличия холстиной.
Мужики и парни и еще не достигшие совершенного рабочего возраста подростки сидели на тесинах, обрубках балок, на обломках гранитных глыб – кто где и как мог примоститься.
Стряпчий положил перед собой и разгладил лист серой шероховатой бумаги, развернул тряпицу и достал исправное, остро очинённое гусиное перо, отвинтил крышку от карманной медной чернильницы и поставил ее посреди верстака, авось понадобится не ему одному, во и господину экзекутору Епанчину и члену Управы благочиния. Сверху на листе крупно, правильным почерком дошлого канцеляриста стряпчий вывел: «Договор подрядчика и комиссионера гильдии купца Самсона Суханова с вологодскими и архангелогородскими губерний мужиками-рабочими на предмет подряда работ на все нынешнее лето…»
Суханов встал с места и голосом повелительным заговорил:
– Так вот что, мужички-земляки, вам скажу: перво-наперво, господин Епанчин, наш чиновный человек-экзекутор, произведет всем вам перекличку. Супротив каждой фамилии поставит знак присутствия каждого из вас и отберет от всех паспорта на все время исполнения договора. Он будет называть поименно и пофамильно, а вы откликайтесь и сюда к нему кладите паспорта. Начинайте, Епанчин, действуйте!..
Экзекутор достал из сумки список, разграфленный на тридцать апрельских дней, очки – на нос, карандаш – в руки и начал перекличку:
– Алексашка Петухов Черепанин!
– Здеся, куды пашпорт класть?
– Мишка Сизов!..
– Туточки как есть…
– Паспорта все кладите в одну кучу на сохранение и как ручательство… Следующий Володька Брязгин Крошечный… Подходи… У Суханова всем крошечным и великанам работки хватит. Казанская богоматерь достроена, скоро за Исаакия примемся.
– А у меня нету пашпорта, я не в годах, я пришел с тятькой.
– Не знаю, не знаю… Как вот господин подрядчик распорядится, – замешкался экзекутор.
– Отец здесь? – спросил Суханов.
– Здесь, – ответил мужик крайне малого роста, конопатый. – Христом богом прошу взять малого в работу. На подноску чего, на разные побегушки или в кузнице меха раздувать, да и топоришко из рук не вывалится.
– Сделай отметинку, – кивнул Самсон экзекутору, – пусть к труду привыкает. За треть цены сойдет…
Когда все четыреста человек были отмечены в списке и паспорта отобраны и сложены экзекутором в сумку, Самсон Суханов, посовещавшись с членом Управы благочиния, начал было соображать о пунктах договора, чтобы диктовать их стряпчему в запись, а рабочему люду на полное согласие и подписание.
В это время в барак вошел архитектор Воронихин, снял шляпу и, к присутствующим обратясь, поздоровался:
– Здравствуйте, добрые люди! Мир да лад вашей беседе…
– Встать! Шапки долой! – словно скомандовал Суханов. – К нам пожаловал сам архитектор профессор-академик господин Воронихин. Добро пожаловать, Андрей Никифорович, садитесь с нами, послушайте. Подряд по всей законной форме проводим…
– Сидите, мужички, сидите. А ты, Самсон, продолжай свое дело, да земляков-то не обижай, не будь прижимистым.
– Я по-божески, Андрей Никифорович, на законных комиссионных орудую. Больше других подрядчиков себе не беру, – сказал Суханов и почувствовал стыдливость перед архитектором, и стало ему неудобно оглашать заранее продуманные пункты договора. «Вот не в добрый час пришел, – подумал Суханов. – При нем, действительно, в договоре лишнего не укажешь, не постесняется при мужиках меня одернуть».
Пользуясь минутной заминкой, Воронихин спросил мужиков, где бы они желали работать – на каменоломнях или на строительстве. Поднялся старый, но еще с виду крепкий, здоровый закоперщик и ответил ему за всех:
– Мы, барин, промежду собой думали Казанскую богоматерь доделывать. Прослышаны, что с южной стороны тоже рвы копать, фундаменты класть и колонны ставить…
– Эх, мужички, старатели, боюсь, что до этой работы многонько времени еще пройдет. Денег пока нет на такое дело. Но о работе не вам беспокоиться: в столице есть где силу и уменье приложить. Вот Самсон Ксенофонтович – он всех вас расставит. Сам господь-бог велел тут вам потрудиться. Сотворил бог здесь болото. Да спустя пору и призадумался: недоделка получилась!.. И подал он мысль в умную голову беспокойного государя Петра Великого: строить город надо. Да такой, чтобы всему миру на славу… По библии и ветхому завету, сами знаете, бог одну только неделю трудился над мирозданием. А теперь у нас людей полный достаток, и сотню лет и больше мы и потомки наши будут строить и строить. В былые, старопрежние времена, к примеру скажем, Греция, Италия, Египет цветущи и богаты были по причине нахождения их в благоприятных природных условиях; в наше время и после нас богатой будет та держава, где народ упорен, трудолюбив, умен и духом крепок. Усилия человеческие и разум преодолеют все трудности и достигнут желаемого… Прошу извинить меня, что отвлек вас малость от деловых разговоров. Продолжай, Самсон Ксенофонтович, я поприсутствую… – сказав это, Андрей Никифорович отодвинулся немного в сторону от Суханова и экзекутора, дал понять им, что подряд рабочей силы – это их дело, а он касательства к тому не имеет и помехой быть не может.
– Ну, так вот, мужички, начнем… – запинаясь на каждом слове, неторопко продолжал Суханов. – Первая статья нашего договора должна гласить о том, что вы государевы, не помещичьи крестьяне, архангелогородцы и вологодцы, паче того земляки мои красноборские, по вступлении на работы обязаны оные производить по моему, Суханова, приказанию и моих приказчиков, поставленных ради смотрения за вами. Во всем слушаться безоговорочно, работать безленостно… Так? Приемлемо? Отвечайте только десятники да закоперщики, дабы лишнего шума и крика не было…
– Приемлемо, – отвечал опять один за всех тот закоперщик. – Испокон этого уставу держимся.
– Верно говоришь! Пиши, Епанчин, этот пункт, – приказал Суханов; заскрипело перо экзекутора. Самсон передохнул и, ободренный добрым началом, при общем молчании произнес: – На работу выходить всем по самый Покров день до первого октября в четыре часа утра, завтрак – в восемь, обед – в двенадцать, шабашить в девять часов вечера… Согласные? Пиши, Епанчин!.. По воскресениям и двунадесятым праздникам на работу не ходить, а если понадобится, то обязуемся и в праздники за особую плату, как в обыкновенный день…
– Можно и в праздники, – отвечал опять закоперщик, – раз подрядчик берет грех на свою душу, мы не против лишнюю копейку добыть…
– С приходом на работу, куда бы ни было, фатеру-барак общий, дрова к отоплению, инструмент – все готовое за счет строительства…
– Подходяще, согласны. Всегда так. Только чтоб жилье было непродувное, со стеклами да крыши не промокали…
– Добро, будет так. Пиши, Епанчин… Следующий пункт: кто станет болен, тому не платить. Пусть сами берегут здоровье и не потворствуют болезням. Кто не выйдет на работу по пьянке либо по личному интересу, с тех вычет вдвое против платы. Если с кем смерть приключится, а он мне, Суханову, должен, то за долг усопшего обработать сообща.
– Ну уж, Самсон Ксенофонтович, туту тебя креста на шее нет. С мертвых взятки гладки! – Не поднимаясь с места, возразил один из нанимаемых, кузнец, мастер ковать стержни и гвозди, по годам постарше Самсона Суханова, родом из тех же красноборских мест. – Позволь, позволь, тут нам, Самсон, слово молвить. Мы согласные пьянству потачки не давать, а что касаемо случаев смерти – особая статья. Человек, значит, уходит в жизнь вечную и со здешним миром счеты покончены. Его из списка долой – и конец делу. Но ежели ты ему должен остался, то деньги отослать семье, отколь он, покойный, сюда прибыл. Вот так будет справедливо, душевно.
Хотел Суханов сказать что-то противное этому, но кузнец не дал ему и рта раскрыть, стал припоминать стародавнее, затрагивающее затвердевшую душу подрядчика:
– Ты припомни-ка, Самсон, сам-то кем был? Из кого ты произошел в люди?!. Я ведь тебя годков на десяток постарше. Помню тебя и нищим под окнами, и подпаском в поскотине… Ты теперь гильдии купец, поди-ка и забыл, как за пастьбу получал по пятаку за лето с коровы да по два пирога и по три яйца… Не богато жилось… Знаем, и за то тебя уважаем, что из простых вышел. Так ты хоть с мертвых-то не дери; совесть имей, себя не порочь в глазах наших…
Прислушался Самсон к словам кузнеца, задумался. В памяти мелькнули воспоминания неотрадного детства, а кузнец, словно бы помогая ему припомнить, говорил:
– А я помню: у тех хозяев, что сытно тебя кормили, ты, бывало, ихним коровам на рота из цветов венки плел… Идет такая скотинушка во двор, на рогах венок разноцветный, что те корона у царицы… Умел за добро добром платить с малых лет, не разучись и сейчас…
Воронихин, слушая кузнеца и поглядывая на Самсона, сдержанно смеялся. Не по себе стало подрядчику, устыдился, махнув рукой, сказал экзекутору:
– Быть по-ихнему! Пиши, Епанчин. С мертвых задатки не высчитывать… Еще статья такая, мужички, она и с другими сезонниками в договорах значится, и вы тут не наособицу. Для тишины, порядка и благопристойности быть вам в полной моей хозяйской зависимости и послушании и у тех десятников, коих приставлю к вам… За пьянство, неподчинение и прочие нарушения порядков я за собой оставляю право согнать тех людишек с работы…
– Оно, конечно, без строгости нельзя. Строгость на пользу. Тут мы, что, не супротив!..
– Пиши, Епанчин!..
Были и еще пункты. Все они принимались покладисто, без спора и разговора, так, как хотелось подрядчику. В конце договора Епанчин уже от себя выводил общую для договаривающихся сторон формулу:
«Сию кондицию по всем пунктам и статьям обязуемся мы хранить и содержать свято, ни в чем не нарушать данное нами слово, в чем подписуем свои подписи…»
– Завтра в четыре часа утра на работу… Распределение последует через десятников, – объявил Суханов. – Еще одно скажу вам, незаписанное в договор: проявивших усердие и находчивость в делах даровым рублем не обойду… Шибко провинившихся не только буду удалять с работы, но и препровожу в «Съезжий дом» к полиции на расправу… Грамотные распишитесь, неграмотные против своих фамилий в списке поставьте крестики и можете расходиться.
Не дожидаясь, когда все распишутся, Воронихин и Суханов вышли из сарая на многолюдный Невский проспект.
Весна начиналась дружно. На деревьях вдоль Невского набухали почки. От снега даже в переулках не осталось следа. Над оголенным Летним садом кружились стаи крикливых грачей…
После непродолжительного и неловкого молчания Суханов пригласил Андрея Никифоровича в Кушелевский ресторан позавтракать. Воронихин не отказался. Там, пока им готовили стерляжью уху, они чуть не поспорили и могли бы поссориться, если бы Суханов не относился к архитектору с большим уважением и некоторой боязнью. Андрей Никифорович упрекнул его:
– Не кажется ли тебе, Самсон, что ты чем богаче, тем прижимистее и жаднее? Не хотел я тебе этого говорить при мужиках, а теперь с глазу на глаз могу…
– Да ведь, Андрей Никифорович, по мере разворота дел и потребность в деньгах возрастает. Мужикам много ли надо? А я и подрядчик, и производитель работ, с меня, ох, много потребно. На одни взятки сколько уходит!.. Нуждишка, Андрей Никифорович, заставляет выжимать копеечку…
– Не гневи бога! Какая у тебя, к чертям, нуждишка? Никакой!.. Я понимаю, кто озабочен о хлебе насущном, тому не до благородных стремлений. У тех на уме работа и еда. А на нас с тобой нужда не давит, не выводит из терпения и уж тем более не толкает на то, чтоб обижать нуждающихся. Смотри, Самсон, если будут на тебя от мужиков справедливые жалобы, мы с тобой поругаемся и разойдемся. Человека-труженика надо любить. Без любви к человечеству разве может быть любовь к искусству?.. А ты не просто подрядчик, не просто комиссионер, у тебя талант знатного каменотесца, мастера. А это превыше богатства… Ты, кажется, в обиде на то, что я говорю?
– Нет, Андрей Никифорович, я думаю…
– Думай. Думать всегда полезно. Но прежде всего думай об искусстве, а не о наживе. А вот нам и стерлядочку подают. Запах-то, запах-то какой!.. Умеют, черти, готовить. И в этом есть частица искусства…
Воронихин взял ложку, склонился над тарелкой. Суханов окликнул официанта:
– Будьте добры, штоф водки!..
Воронихин покосился на Самсона, сказал:
– А надо бы не штоф, бочонок целый мужикам выкатить, на подряде не возбраняется. Пожадничал, Самсон Ксенофонтович, пожадничал…
ВОРОНИХИНСКАЯ РЕШЕТКА
…Завершалось строительство Казанского собора. Но это было далеко не окончательное завершение планов архитектора.
Воронихин рассчитывал на могущество графа Александра Сергеевича Строганова, на то, что с его помощью удастся полностью закончить строительство собора. Но граф теперь размышлял уже иначе: «Понадобится еще около двух: миллионов рублей на южную колоннаду и на соединение ее с северным портиком, а в отпуске средств отказано. Что ж, пусть воронихинский проект до поры до времени остается не полностью претворенным, пусть подождет…»
Внутри собора заканчивалась лепка, просыхала краска на стенах, яркой позолотой сверкали капители на монолитных колоннах, словно бы выросших из массивных плит мозаичного мраморного пола.
Давно уже, между прочих дел, Воронихин изобразил рисунком схему иконостаса, и художники Боровиковский, Кипренский, Угрюмов и Брюллов писали для собора картины, на которые даже атеисты, понимающие живопись, могли бы молиться. Их великолепные работы неизменно одобрялись Воронихиным, Строгановым и членами комиссии. Правда, Боровиковскому было сделано комиссией замечание, что его «Евангелисты» на царских вратах мужиковаты. Но они так и остались мужиковатыми, без поправок.
Больше всего Андрей Никифорович был порадован превосходной работой Самсона Суханова. Он многое сделал на строительстве Казанского собора, много затратил труда на облицовку стен пудостским камнем, на отделку и установку колоннады. Этот труд требовал и вкуса и большой, физической силы. Когда же внутри собора Суханов выполнил отделку мрамором кафедры для проповедей и царского места, восхищенный Воронихин не находил слов благодарности за его работу, не уступающую работам самых искусных ваятелей.
Тогда граф Строганов щедро вознаградил Самсона деньгами и пообещал:
– Придется этого мужика к ордену представить… Напомни мне о нем, Андре, накануне освящения собора…
Время открытия собора было уже не за горами.
Однажды, осмотрев внутри собора декоративные рельефные украшения, сделанные Федосом Щедриным, Воронихин вышел через западные двери на площадку и стал разглядывать неудавшийся скульптору Рашету барельеф «Зачатие богоматери».
«Жаль, Шубина нет в живых, тот бы сделал как следует. А этот не может», – с огорчением думал Воронихин. В это время к нему подошел Самсон Суханов.
– Вы что это взгрустнули, Андрей Никифорович? Надо радоваться. Дело к концу подходит. Скоро колокола зазвонят и дым кадильный окутает все эти наши прибасы-прикрасы. Я со своими земляками хочу брать расчет по всем подрядам. Послезавтра работу заканчиваем подчистую. Прошу дать мне направление в контору за расчетом.
– Расчет? А дальше куда? – спросил Воронихин, выведенный из раздумья.
– Разве Суханову не будет работы?
– Не сомневаюсь, Самсон Ксенофонтович. Ты без дела не засидишься. Пойдем-ка, посмотрим с западной стороны предполагаемого главного входа, – предложил Воронихин, увлекая за собой Суханова.
Они прошли и сели на гранитную глыбу против западного портика. Часть колонн была еще в лесах, на фронтоне лепили евангельское изречение и косые лучи, исходящие от духа-свята. Внизу около базисов производилась очистка щебня, извести и всякого хлама. На паре битюгов, запряженных в широкие дроги, привезли из отливки и чеканки бронзовые врата с барельефами и горельефами, почти точное воспроизведение знаменитых флорентийских врат работы ваятеля Гиберти. Литейных дел мастер Екимов следил за каждым движением дюжих мужиков, осторожно спускавших врата на мягкую подстилку из щепы и стружки.
– Как ты, Самсон Ксенофонтович, думаешь, – спросил Воронихин Суханова, – пригоже ли собору быть вот в таком виде, недостроенном? Глянь и сам рассуди, что получилось: спереди «блажен муж», а сзади – «векую шаташася»… Нет законченной симметрии, что в последующем моем проекте усматривалось. Эх, кабы позволили достроить, как я задумал! Тогда бы никакой невежда не упрекнул меня в малейшем подражании собору ватиканского Петра. А ведь есть, находятся, говорят, да и как не говорить такую чушь, если сам покойный император Павел хотел заметь копию римского собора… Скорблю и сожалею, что единственная колоннада со стороны Невского дает иным людям повод для толкования о подражании. Слов нет, Микель-Анджело хорош наставник, и Бернини, создатель колоннады, – тоже, но быть в подражателях все же не лестно. Но я думаю, Самсон Ксенофонтович, пойти на некоторую хитрость…
Воронихин повернулся спиной к западному входу и, показывая рукой на полукружие площадки перед собором, продолжал:
– Здесь я хочу соорудить решетку, такую, чтоб равных ей не было! Своими концами решетка должна завершаться с явным расчетом на построение в дальнейшем второй южной колоннады. Эх, кабы случилось это при моей жизни!..
– Решетка, пожалуй, не спасет, Андрей Никифорович, ее могут и убрать, – возразил Суханов.
– Надо сделать такую, чтобы даже самый сверхварвар пожалел ее убирать, и сделаю!.. Разве можно убирать решетку Летнего сада? Или у Мраморного дворца, или у Пажеского корпуса?.. Или у шереметевского дома на Фонтанке?.. Невозможно убрать. Решетки в Петербурге прочно вплетаются в архитектуру города, становятся неотъемлемым украшением столицы. А здесь должна быть решетка лучшей из лучших, подстать собору…
– Какую замышляете решетку, – кованную из железных прутьев или литую из чугуна? – спросил Суханов, вникая в намерения Воронихина.
– Предпочитаю чугунное литье.
– Большие звенья изящного литья не довезти сюда с уральских заводов в целости, – высказал сомнение Суханов. – В пути поломаются. Не лучше ли, Андрей Никифорович, тульским кузнецам заказать?..
– Зачем с Урала везти? Найдем литейщиков поближе и не хуже. Как-то давненько мне довелось путешествовать по Северу. Был в Петрозаводске. Видел там преотличных мастеров. Сделают, а из Петрозаводска на барке доставка близкая и удобная… Концами решетка упрется в гранитные пьедесталы, на пьедесталах следует установить статуи апостолов Петра и Павла работы лучших ваятелей. Наверху, на аттике, окружающем купол, надобно поставить статуи четырех евангелистов. Так что и апостолы, замыкающие полукруг решетки, и евангелисты на углах с четырех сторон под куполом – все будет настоятельно взывать к постройке южной колоннады. Всякому будет очевидно, что без нее оставить собор нельзя!..
Воронихин рассчитывал на могущество графа Александра Сергеевича Строганова, на то, что с его помощью удастся полностью закончить строительство собора. Но граф теперь размышлял уже иначе: «Понадобится еще около двух: миллионов рублей на южную колоннаду и на соединение ее с северным портиком, а в отпуске средств отказано. Что ж, пусть воронихинский проект до поры до времени остается не полностью претворенным, пусть подождет…»
Внутри собора заканчивалась лепка, просыхала краска на стенах, яркой позолотой сверкали капители на монолитных колоннах, словно бы выросших из массивных плит мозаичного мраморного пола.
Давно уже, между прочих дел, Воронихин изобразил рисунком схему иконостаса, и художники Боровиковский, Кипренский, Угрюмов и Брюллов писали для собора картины, на которые даже атеисты, понимающие живопись, могли бы молиться. Их великолепные работы неизменно одобрялись Воронихиным, Строгановым и членами комиссии. Правда, Боровиковскому было сделано комиссией замечание, что его «Евангелисты» на царских вратах мужиковаты. Но они так и остались мужиковатыми, без поправок.
Больше всего Андрей Никифорович был порадован превосходной работой Самсона Суханова. Он многое сделал на строительстве Казанского собора, много затратил труда на облицовку стен пудостским камнем, на отделку и установку колоннады. Этот труд требовал и вкуса и большой, физической силы. Когда же внутри собора Суханов выполнил отделку мрамором кафедры для проповедей и царского места, восхищенный Воронихин не находил слов благодарности за его работу, не уступающую работам самых искусных ваятелей.
Тогда граф Строганов щедро вознаградил Самсона деньгами и пообещал:
– Придется этого мужика к ордену представить… Напомни мне о нем, Андре, накануне освящения собора…
Время открытия собора было уже не за горами.
Однажды, осмотрев внутри собора декоративные рельефные украшения, сделанные Федосом Щедриным, Воронихин вышел через западные двери на площадку и стал разглядывать неудавшийся скульптору Рашету барельеф «Зачатие богоматери».
«Жаль, Шубина нет в живых, тот бы сделал как следует. А этот не может», – с огорчением думал Воронихин. В это время к нему подошел Самсон Суханов.
– Вы что это взгрустнули, Андрей Никифорович? Надо радоваться. Дело к концу подходит. Скоро колокола зазвонят и дым кадильный окутает все эти наши прибасы-прикрасы. Я со своими земляками хочу брать расчет по всем подрядам. Послезавтра работу заканчиваем подчистую. Прошу дать мне направление в контору за расчетом.
– Расчет? А дальше куда? – спросил Воронихин, выведенный из раздумья.
– Разве Суханову не будет работы?
– Не сомневаюсь, Самсон Ксенофонтович. Ты без дела не засидишься. Пойдем-ка, посмотрим с западной стороны предполагаемого главного входа, – предложил Воронихин, увлекая за собой Суханова.
Они прошли и сели на гранитную глыбу против западного портика. Часть колонн была еще в лесах, на фронтоне лепили евангельское изречение и косые лучи, исходящие от духа-свята. Внизу около базисов производилась очистка щебня, извести и всякого хлама. На паре битюгов, запряженных в широкие дроги, привезли из отливки и чеканки бронзовые врата с барельефами и горельефами, почти точное воспроизведение знаменитых флорентийских врат работы ваятеля Гиберти. Литейных дел мастер Екимов следил за каждым движением дюжих мужиков, осторожно спускавших врата на мягкую подстилку из щепы и стружки.
– Как ты, Самсон Ксенофонтович, думаешь, – спросил Воронихин Суханова, – пригоже ли собору быть вот в таком виде, недостроенном? Глянь и сам рассуди, что получилось: спереди «блажен муж», а сзади – «векую шаташася»… Нет законченной симметрии, что в последующем моем проекте усматривалось. Эх, кабы позволили достроить, как я задумал! Тогда бы никакой невежда не упрекнул меня в малейшем подражании собору ватиканского Петра. А ведь есть, находятся, говорят, да и как не говорить такую чушь, если сам покойный император Павел хотел заметь копию римского собора… Скорблю и сожалею, что единственная колоннада со стороны Невского дает иным людям повод для толкования о подражании. Слов нет, Микель-Анджело хорош наставник, и Бернини, создатель колоннады, – тоже, но быть в подражателях все же не лестно. Но я думаю, Самсон Ксенофонтович, пойти на некоторую хитрость…
Воронихин повернулся спиной к западному входу и, показывая рукой на полукружие площадки перед собором, продолжал:
– Здесь я хочу соорудить решетку, такую, чтоб равных ей не было! Своими концами решетка должна завершаться с явным расчетом на построение в дальнейшем второй южной колоннады. Эх, кабы случилось это при моей жизни!..
– Решетка, пожалуй, не спасет, Андрей Никифорович, ее могут и убрать, – возразил Суханов.
– Надо сделать такую, чтобы даже самый сверхварвар пожалел ее убирать, и сделаю!.. Разве можно убирать решетку Летнего сада? Или у Мраморного дворца, или у Пажеского корпуса?.. Или у шереметевского дома на Фонтанке?.. Невозможно убрать. Решетки в Петербурге прочно вплетаются в архитектуру города, становятся неотъемлемым украшением столицы. А здесь должна быть решетка лучшей из лучших, подстать собору…
– Какую замышляете решетку, – кованную из железных прутьев или литую из чугуна? – спросил Суханов, вникая в намерения Воронихина.
– Предпочитаю чугунное литье.
– Большие звенья изящного литья не довезти сюда с уральских заводов в целости, – высказал сомнение Суханов. – В пути поломаются. Не лучше ли, Андрей Никифорович, тульским кузнецам заказать?..
– Зачем с Урала везти? Найдем литейщиков поближе и не хуже. Как-то давненько мне довелось путешествовать по Северу. Был в Петрозаводске. Видел там преотличных мастеров. Сделают, а из Петрозаводска на барке доставка близкая и удобная… Концами решетка упрется в гранитные пьедесталы, на пьедесталах следует установить статуи апостолов Петра и Павла работы лучших ваятелей. Наверху, на аттике, окружающем купол, надобно поставить статуи четырех евангелистов. Так что и апостолы, замыкающие полукруг решетки, и евангелисты на углах с четырех сторон под куполом – все будет настоятельно взывать к постройке южной колоннады. Всякому будет очевидно, что без нее оставить собор нельзя!..