Страница:
– Ну, что ж, и в остроге, наверно, хорошие люди были?
– Да, барин, были. Получше, нежели на воле. Такие головастые – на все руки…
Сапожник сорвал клещами с каблука изношенную, стоптанную набойку, посмотрел, на зуб взял и отложил в сторону:
– Где, барин, такой крепкий товар брали?
– У француза покупал.
– То-то я вижу товар хороший, а работенка неважнецкая, так себе – одна видимость…
Пока сапожник прибивал к башмаку набойку, Федот расспросил его обо всем: об остроге, о заработке, о семье и о том, где он такую песню слышал.
– В остроге, барин, всего наслушаешься, всему обучишься. Посидел бы там с годик впроголодь, покормил бы вошек досыта да послушал, что поет народ про Степана Разина, удалого молодца, да про Пугача Емельку! Тех песен здесь не споешь, а споешь – в клетку сядешь. Их только в остроге и услышишь.
– Бывалый ты человек, я смотрю, а не придешь ли ко мне на дом поработать? – обратился к нему Шубин.
– Невыгодно, – ответил сапожник, не глядя на Шубина. – Здесь-то, на улице, я больше выколочу.
– А я тебе вдвойне заплачу.
– Что за работа у вас? Может, французская женская обутка для барыни, то я нипочем не возьмусь. Канитель одна.
Шубин пояснил тогда сапожнику, что он нужен ему, как натурщик для мраморного портрета князя Мстислава Удалого. Сапожник был не из глупых, быстро сообразил, о чем идет речь, и согласился.
– А может, барин, из меня и Александр Невский получится? Заодно уж давай. Смелый мастер и из псаря может сделать царя…
– Александр Невский из тебя не получится, – усмехнулся Шубин. – Этот князь к лику святых причислен, а в твоем лике никакой святости. Разве Святополка Окаянного можно с тебя еще вылепить? – прикинул в уме скульптор.
– А я могу, барин, рожу скорчить и под Святополка. Платите хорошо да кормите досыта… Ну, вот и башмак вам готов… С барина только двугривенный…
Сапожник весело тряхнул головой и буква «О» на его широком лбу обозначилась явственно, как кокарда…
В другой раз, для барельефа Ивана Грозного, Шубии облюбовал одного старца на паперти Самсониевской церкви. Там было много нищих-попрошаек, но из всех выделялся один высокий, сухощавый, с орлиным взором и слегка приплюснутым длинным носом. Волосы у него были по самые плечи, не причесанные, подвязанные узким ремешком. Говорил он звучным голосом, протяжно.
Федот положил ему на широкую шершавую ладонь медный увесистый пятак с вензелем Екатерины. Подачка показалась приличной, старец, воздев очи в потолок, стал размашисто креститься и благодарить… Шубин отошел в сторону и в профиль посмотрел на старца.
«Подойдет, – решил он, – как раз Иван Четвертый… Однако, видать, подлец и дармоед. Такого, пожалуй, не скоро уговоришь позировать. Божьим именем не плохо кормится и, судя по носу, до винного зелья охоч»…
За бутылку водки и рублевую ассигнацию, а больше всего из любопытства, старец пошел за Шубиным на два дня в натурщики к нему в мастерскую. Старец оказался разговорчивым попом-расстригой.
– За что же тебя, батюшка, сана лишили, за что же тебя по миру пустили? – любопытствуя, спрашивал Шубин случайного натурщика, стараясь быстрее уловить характерное выражение его лица.
– Да как сказать вам, добрый человек? Попишка я был доморощенный, однако часослов и псалтырь смолоду знал назубок. И вот прихожане отправили меня в Питер, в Невскую лавру, церковные науки превзойти. Заверительную грамоту в напутствие дали, дескать, я и не пьяница, и не прелюбодей, не клеветник, не убийца, в воровстве-мотовстве не замешан и пастырское дело без учения постиг. Все справедливо. Такой я и был у себя в приходе за Олонцом. А как Питера коснулся, нечистый будто вожжу мне под хвост сунул. И бражничать стал, и в прочих грехах увяз, а у одной вдовицы питерской шубу на лисьем меху взял и в кабак отнес. С шубы началось, а кончилось батогами на Конной площади… Может, я, грешный, и не подхожу для царственного лика грозного царя?.. Может, другого поищете и обрящете?
[31]
– Нет, нет, – возразил Шубин, – грехи твои тут ни при чем, моего дела они не касаются. Сиди спокойно, чувствуй достойно, воображай себя грозным царем Иваном Васильевичем. Потом, когда понадобится, я, пожалуй, из тебя пророка Моисея для Троицкого собора сделаю. Есть такой заказец… Ну, и как же потом жизнь твоя пошла, каким путем да каковы батоги на Конной площади?
– Ох, крепки! При всем-то честном народе да на позорной колеснице прикатили меня, раба божия, поутру. Привязали руки-ноги ко скамейке и давай лупцевать. Как хлестнут – так и искры из глаз. На что я крепок – не помню как пятьдесят ударов выдержал. Три ребрышка переломили. Вот вам, господин хороший, и Моисей и Иван Грозный… А не ходить бы мне в Питер, не было бы соблазна житейского, была бы у меня и попадейка и детоньки малые, как у вас, Эх, жизнь наша тяжкая… А по-моему, для моисеева лика мне надобно бороды вершка два-три прибавить и внизу этак вьюном свернуть…
– Совершенно верно. И скрижали с заповедями понадобятся. Тогда я тебя сниму в полной натуре и в два человеческих роста…
– Ого! Вы так меня с неделю промурыжите. Прибавить придется! За эту цифру я не работник…
– Прибавим, батюшка, прибавим. Мы за деньгой не постоим и винцом угостим, – успокоил Шубин старца…
Так подбирал и так пользовался скульптор натурой. Творческие наклонности и замыслы его требовали изображения жизненной правды.
– Да, барин, были. Получше, нежели на воле. Такие головастые – на все руки…
Сапожник сорвал клещами с каблука изношенную, стоптанную набойку, посмотрел, на зуб взял и отложил в сторону:
– Где, барин, такой крепкий товар брали?
– У француза покупал.
– То-то я вижу товар хороший, а работенка неважнецкая, так себе – одна видимость…
Пока сапожник прибивал к башмаку набойку, Федот расспросил его обо всем: об остроге, о заработке, о семье и о том, где он такую песню слышал.
– В остроге, барин, всего наслушаешься, всему обучишься. Посидел бы там с годик впроголодь, покормил бы вошек досыта да послушал, что поет народ про Степана Разина, удалого молодца, да про Пугача Емельку! Тех песен здесь не споешь, а споешь – в клетку сядешь. Их только в остроге и услышишь.
– Бывалый ты человек, я смотрю, а не придешь ли ко мне на дом поработать? – обратился к нему Шубин.
– Невыгодно, – ответил сапожник, не глядя на Шубина. – Здесь-то, на улице, я больше выколочу.
– А я тебе вдвойне заплачу.
– Что за работа у вас? Может, французская женская обутка для барыни, то я нипочем не возьмусь. Канитель одна.
Шубин пояснил тогда сапожнику, что он нужен ему, как натурщик для мраморного портрета князя Мстислава Удалого. Сапожник был не из глупых, быстро сообразил, о чем идет речь, и согласился.
– А может, барин, из меня и Александр Невский получится? Заодно уж давай. Смелый мастер и из псаря может сделать царя…
– Александр Невский из тебя не получится, – усмехнулся Шубин. – Этот князь к лику святых причислен, а в твоем лике никакой святости. Разве Святополка Окаянного можно с тебя еще вылепить? – прикинул в уме скульптор.
– А я могу, барин, рожу скорчить и под Святополка. Платите хорошо да кормите досыта… Ну, вот и башмак вам готов… С барина только двугривенный…
Сапожник весело тряхнул головой и буква «О» на его широком лбу обозначилась явственно, как кокарда…
В другой раз, для барельефа Ивана Грозного, Шубии облюбовал одного старца на паперти Самсониевской церкви. Там было много нищих-попрошаек, но из всех выделялся один высокий, сухощавый, с орлиным взором и слегка приплюснутым длинным носом. Волосы у него были по самые плечи, не причесанные, подвязанные узким ремешком. Говорил он звучным голосом, протяжно.
Федот положил ему на широкую шершавую ладонь медный увесистый пятак с вензелем Екатерины. Подачка показалась приличной, старец, воздев очи в потолок, стал размашисто креститься и благодарить… Шубин отошел в сторону и в профиль посмотрел на старца.
«Подойдет, – решил он, – как раз Иван Четвертый… Однако, видать, подлец и дармоед. Такого, пожалуй, не скоро уговоришь позировать. Божьим именем не плохо кормится и, судя по носу, до винного зелья охоч»…
За бутылку водки и рублевую ассигнацию, а больше всего из любопытства, старец пошел за Шубиным на два дня в натурщики к нему в мастерскую. Старец оказался разговорчивым попом-расстригой.
– За что же тебя, батюшка, сана лишили, за что же тебя по миру пустили? – любопытствуя, спрашивал Шубин случайного натурщика, стараясь быстрее уловить характерное выражение его лица.
– Да как сказать вам, добрый человек? Попишка я был доморощенный, однако часослов и псалтырь смолоду знал назубок. И вот прихожане отправили меня в Питер, в Невскую лавру, церковные науки превзойти. Заверительную грамоту в напутствие дали, дескать, я и не пьяница, и не прелюбодей, не клеветник, не убийца, в воровстве-мотовстве не замешан и пастырское дело без учения постиг. Все справедливо. Такой я и был у себя в приходе за Олонцом. А как Питера коснулся, нечистый будто вожжу мне под хвост сунул. И бражничать стал, и в прочих грехах увяз, а у одной вдовицы питерской шубу на лисьем меху взял и в кабак отнес. С шубы началось, а кончилось батогами на Конной площади… Может, я, грешный, и не подхожу для царственного лика грозного царя?.. Может, другого поищете и обрящете?
[31]
– Нет, нет, – возразил Шубин, – грехи твои тут ни при чем, моего дела они не касаются. Сиди спокойно, чувствуй достойно, воображай себя грозным царем Иваном Васильевичем. Потом, когда понадобится, я, пожалуй, из тебя пророка Моисея для Троицкого собора сделаю. Есть такой заказец… Ну, и как же потом жизнь твоя пошла, каким путем да каковы батоги на Конной площади?
– Ох, крепки! При всем-то честном народе да на позорной колеснице прикатили меня, раба божия, поутру. Привязали руки-ноги ко скамейке и давай лупцевать. Как хлестнут – так и искры из глаз. На что я крепок – не помню как пятьдесят ударов выдержал. Три ребрышка переломили. Вот вам, господин хороший, и Моисей и Иван Грозный… А не ходить бы мне в Питер, не было бы соблазна житейского, была бы у меня и попадейка и детоньки малые, как у вас, Эх, жизнь наша тяжкая… А по-моему, для моисеева лика мне надобно бороды вершка два-три прибавить и внизу этак вьюном свернуть…
– Совершенно верно. И скрижали с заповедями понадобятся. Тогда я тебя сниму в полной натуре и в два человеческих роста…
– Ого! Вы так меня с неделю промурыжите. Прибавить придется! За эту цифру я не работник…
– Прибавим, батюшка, прибавим. Мы за деньгой не постоим и винцом угостим, – успокоил Шубин старца…
Так подбирал и так пользовался скульптор натурой. Творческие наклонности и замыслы его требовали изображения жизненной правды.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
«Дивен рукодел в работе познается» – гласит древняя русская пословица. Едва ли кто из русских скульпторов был так трудолюбив и разнообразен в своем творчестве, как Федот Иванович Шубин.
Его барельефы, бюсты и статуи находились во всех столичных дворцах и во многих имениях крупных вельмож. Но труд скульптора расценивался дешево. Заработка едва-едва хватало на содержание семьи. Знатные персоны не особенно щедро рассчитывались. Даже знаменитый Фальконе, много лет работавший в Петербурге над памятником Петру Великому, и тот из-за неаккуратной платы за труд был в постоянных ссорах с екатерининскими вельможами, ведавшими постановкой памятника, и уехал не дождавшись торжественного его открытия. Между тем день открытия памятника был одним из самых примечательных в истории города тех лет.
Ранним дождливым августовским утром Федот Шубин вместе с другими академиками пришел в сенат, где уже толпились сановники, придворные и военные чины в ожидании прибытия царицы. На площади перед сенатом было сведено пятнадцать тысяч войска. За войсками, на всех улицах и переулках, примыкавших к площади, собрались десятки тысяч горожан.
Публика ждала царицу. А царица ждала, когда прекратится дождь.
Наконец, к четырем часам дня над Петербургом проглянуло солнце. Пронеслись последние лохмотья туч и рассеялись над Финским заливом. В это время по Неве приближалась к сенату разукрашенная, крытая серебристым шелком шлюпка царицы. Скоро Екатерина в сопровождении свиты показалась на балконе сената. Грянули пушки. Пала вокруг памятника высокая дощаная ограда. Войска двинулись церемониальным маршем. За войсками пошел народ. Взорам всех представилось изумительное творение Фальконе…
В то время когда Екатерина в лорнет рассматривала с балкона монумент и публика шла мимо памятника, оглашая криками Петербург, на соседнем балконе того же сената препирались в разговоре два члена Академии художеств – Шубин и Гордеев.
Оба ваятеля были приятно возбуждены. На лицах того и другого сияла искренняя радость.
– Я рад за успех нашего старшего собрата Фальконе, – заговорил первым Гордеев, считавшийся в ту пору «столпом и утверждением художественного цеха» при Академии.
– Да, этой работой талантливый современник наш прославится на века, – согласился Шубин. – Я рад за него и рад за нашу столицу. Народ всегда будет благодарить тех, кто создал сей прекрасный монумент памяти великого основателя города и преобразователя России.
– В этом деле и моя копейка не щербата. Я тоже приложил ум и сердце… – не без самодовольства сказал Гордеев.
– Разве? – притворно удивился Шубин. – Вот чего не знал, так не знал! Ведомо мне, что коня и фигуру Петра создал Фальконе, голову к фигуре Петра выполнила Мария Колло, родственница и ученица скульптора. И знаю, что если бы не героическая самоотверженность русского литейщика Хайлова, то памятник погиб бы во время отливки, когда расплавленная медь хлынула из разбившейся формы и разлилась вокруг. Фальконе, девять лет работавший над памятником, струсил, схватился за голову и первый, не помня себя, выбежал из литейной; за ним бросились все находившиеся там, остался один пушечных дел мастер, русский мужик Хайлов. Думали, что он, охваченный расплавленным металлом, погиб. А он, не щадя жизни своей, бросился исправлять форму, после чего совками и лопатами стал сгребать расплавленную медь и сливать, где ей положено быть. Страшные ожоги получил человек, а памятник Петру спас и честь Фальконе сохранил! Вот чья копейка не щербата в этом славном деле! А Хайлов, поди-ка, бедненький, где-нибудь затертый толпой стоит на Садовой и ждет, когда подойдет его черед взглянуть на бронзового Петра и на славное торжество…
– Да, к прискорбию, мы часто не замечаем таких людей. Хайлов, разумеется, достойный человек, – согласился Гордеев, отходя от Шубина. Но Федот, настроенный продолжать разговор со своим недружелюбным коллегой по профессии, шагнул следом за ним.
– Если, скажем, коснуться постамента, – продолжал Шубин, – нигде в мире, ни под одним монументом, нет такой величины естественного камня. В нем более четырех миллионов фунтов веса – сто тысяч пудов! Легко сказать… А притащить такой камушек за двенадцать верст к этому месту – как, по-вашему?..
Гордеев покачал головой и ответил, что с помощью немецкой хитрости и не такие вещи могут делаться.
– Сущие пустяки! – резко возразил ему Федот и стал горячо доказывать: – Немецкая хитрость тут ни при чем. Года четыре назад в Париже выпущена в свет книжка. Читал я ее. Там хвалят за передвижение этой каменной громады некоего Карбури, он же по другой фамилии Цефалони. Только я скажу: мошенник этот содрал большие деньги за чужой труд. Однако ни слова в той книжке не сказано, что гранит сей нашел лахтинский мужичок Семенка Вешняков, а способ передвижения камня придумал наш кузнец. Даже имени его никто не знает! Вот как иногда делается у нас на Руси! Вот и вы, понюхав Европы, до хруста в спине сгибаетесь то перед античностью в скульптуре, то перед неметчиной в будничных делах. А ведь нашего народа скромнее, умнее и храбрее на свете не сыщешь!.. И форма и содержание художеств у нас должны быть и будут со своим русским нутром и обликом!..
Шубин, выпустив заряд едких слов в Гордеева, двинулся было прочь от него, но, вспомнив, обернулся к нему и спросил:
– Так в чем же тут ваша-то не щербата копейка? Уж не вы ли, Гордеев, увенчали лавровым венком главу Петра?
– Нет, творение рук моих не венок, а змий, коего попирает конь копытами и на коего одновременно часть фигуры опирается и поддерживается им… – не без запальчивости сообщил Гордеев.
– Вот оно что! – протяжно проговорил Шубин. – Думаю, что сия натура вполне достойна вашего ума и сердца…
Как всегда, они и теперь разошлись почти поссорившись и заняли места на балконе сената подальше один от другого…
Шубин хотя и считался, как «дворцовый» скульптор, независимый от Академии художеств, баловнем судьбы, но духом своим он был близок народу. Его всегда раздражали и выводили из терпения царившие в высших кругах ложь и клевета, высокомерие и зазнайство, жадность и расточительность, лесть и низкопоклонство перед заграницей. Больше всего ему казалось обидной несправедливость вельмож и государственных правителей ко всему новому, что вносилось русской мыслью на пользу общего дела. Нередко он вспоминал затравленного под конец жизни Ломоносова. Его не утешала и судьба известного нижегородца – мудрого изобретателя Кулибина, который смог при Екатерине продвинуть в жизнь только «кулибинские» фонари, столь необходимые во время торжеств для иллюминации. Другие ценнейшие изобретения его были отвергнуты и забыты. Так было с русскими самородками, не говоря уже о том, что свободная мысль таких передовых людей, как Радищев, душилась нещадно…
Несмотря на близость к высшим кругам, Федот Шубин жил довольно скромно и часто находился в нужде. Но и нужда его так не угнетала, как угнетала скрытая и явная вражда со стороны завистников и недоброжелателей, занимавших видные должности при Академии художеств.
Известный в то время в Петербурге архитектор Ринальди, зная, что многие вельможи стали остерегаться делать Шубину заказы и что скульптор часто нуждается в средствах, решил уговорить его работать с ним вместе. С этой целью Ринальди пришел к Шубину на квартиру и предложил ему выполнить шестнадцать барельефов для украшения Исаакиевской церкви.
– Федот Иванович, я ничем вас не буду стеснять, – заявил Ринальди, – ни ценой за труд, ни указаниями. Работайте, как вы говорите, по своей собственной выдумке…
– Спасибо за доверие, господин Ринальди, но я боюсь не оправдать ваши надежды. – И, вскинув высоко голову, Шубин пояснил: – Вы, талантливый архитектор, предлагая мне такой заказ, цените мои способности. Да, я могу кое-что сделать для церкви, но признаться, я не люблю принимать заказы на религиозные темы. Разве благородного арабского коня запрягают возить дрова! Нет, нет, я не хотел бы связываться… – Не желая быть слишком резким, Шубин не договорил до конца свою мысль.
– А я не хотел вас обидеть, Федот Иванович, и пришел к вам с добрыми намерениями. Ведь в церкви ваши творения будут видны тысячам обыкновенных людей, а не одним богатым сановникам.
Ринальди попал в точку. Шубин подумал и снова стал отказываться:
– Спасибо, на хлеб себе и семейству как-нибудь добуду. – Если же я отжил как скульптор для знатных персон, то пока мои руки способны держать резец, я все-таки буду трудиться… Не удивляйтесь, господин Ринальди, если в «Петербургских ведомостях» вы не раз встретите мой призыв такого содержания: «На Васильевском малом острове, между Большим и Средним проспектом, на 5-й линии, в доме номер 176 продается (такое-то!) изделие академика Федота Шубина по весьма сходной цене». Нужда чего не делает?! Говорят – нужда и камень долбит и кошку с собакой роднит. Я предпочту умереть с «благородной упрямкой», как говаривал Ломоносов, но кривить душой не хочу, дабы себя не возненавидеть…
– А разве я уговариваю вас душой кривить?! – удивился настойчивый Ринальди.
Кое-как ему удалось уговорить скульптора принять заказ с собственными шубинскими сюжетами на тему жертвоприношения. Шубин погрузился в работу. Работал он долго и упорно. Наконец барельефы, изображающие «жертвоприношение», были изготовлены и привезены из мастерской Шубина напоказ в контору строительства. Иностранные архитекторы восхищались трудами русского скульптора. Сам Ринальди, так страстно мечтавший соединить искусство архитектора с изяществом шубинских творений, увидя его работу, с восхищением сказал:
– Такое художество Ватикан, и Лувр, и Британский музей с великим удовольствием иметь не отказались бы…
Но заказы для Исаакиевской церкви должны были быть одобрены представителями высшего духовенства, которые в клобуках, в шелке и бархате явились для просмотра шубинских творений.
Были и представители от Академии художеств, в том числе и Гордеев – всегда весьма пристрастный ценитель шубинского творчества. Все они бегло просмотрели несколько чьих-то икон с изображением угодников и перешли к барельефам.
– Чья сия работа и что она изображает? – полюбопытствовал петербургский митрополит и посмотрел вопрошающе на Ринальди.
– Это работы господина надворного советника и академика Федота Ивановича Шубина, – ответил Ринальди и показал на стоявшего рядом с ним скульптора.
– Так. А что изображено здесь? – повторил свой вопрос митрополит.
– Жертвоприношение, – односложно ответил хмурый Шубин, не вдаваясь в пояснения.
– Хм, жертвоприношение? – промычал себе под нос митрополит и вместе со свитой стал внимательно рассматривать барельефы.
Гордеев, распахнув лисью шубу, увивался вокруг митрополита и на что-то тому намекал.
Когда работа была осмотрена, митрополит вздохнул и, обратись к членам комиссии, сказал:
– Жертвоприношение в барельефах Шубина не заслуживает похвалы и недостойно быть помещено в храме святого Исаакия…
Гордеев украдкой злорадно покосился на Шубина. Странно, тот был спокоен и невозмутим. «Может глуховат стал Федот, не расслышал владыку» – подумал Гордеев. Ринальди побагровел и, поперхнувшись, спросил:
– Ваше высокопреосвященство, почему?.. Поясните!
– Жалею, что вы, господин архитектор, не видите сами причин, заставляющих отвергнуть барельефы, – как бы удивляясь, проговорил митрополит и при напряжённом молчании присутствующих продолжал: – Изображения Шубина не убеждают смотрящего на них в любви к богу. Вы взгляните глубокомысленно на лица этих людей, что приводят животных к жертвенникам, дабы отдать их в жертву всевышнему. Разве написано на лицах радение бескорыстно служить богу? Не вижу радения! Паче того, лица высечены на мраморе с видом сожаления, якобы люди не жертву богу приносят, а у них насильно отбирают их последнюю домашнюю животину…
Дальше митрополит не нашел слов для пояснения и сказал лишь, что он не может дать своего позволения освятить барельефы, ибо то искусство, которое не служит богу и государю, служит лукавому.
Шубин горестно усмехнулся.
Ринальди попытался доказать митрополиту и его свите, что барельефы – это вовсе не иконы, не для моления они и назначались, а для декоративного украшения стен церкви. Но решение митрополита было непреклонно.
– Федот Иванович, скажите вы слово в оправдание своих трудов! – взмолился Ринальди к скульптору.
– Ну, что я скажу? – развел руками Шубин. – Барельефы… они сами говорят за себя. Правда, она, что шило в мешке, ее не утаишь…
А когда духовные приемщики удалились, Шубин стал успокаивать расстроенного архитектора:
– Напрасно, господин Ринальди, волнуетесь за мои труды. Я же вам говорил. Не вышло у меня по их вкусу… Да и как угодить? Ведь в жизни мне не приходилось видеть жертвоприношений, зато приходилось наблюдать в деревне, как у тягловых государевых крестьян за оброк отбирали последнюю скотину… Вот я и вспомнил. Митрополит по-своему, пожалуй, не без ума. Что же делать? Не годится молиться – годится горшки закрывать. Я уже стал привычен к неприятностям, а вот вам ущерб принес и огорчение. Этого я не хотел бы…
Но Ринальди нашел выход из положения:
– Не будем огорчаться, Федот Иванович, – сказал он. – Ваш труд не пропадет. Барельефы поместим в лучшем зале мраморного дворца, что ныне строим для Орлова…
Он так и сделал.
Его барельефы, бюсты и статуи находились во всех столичных дворцах и во многих имениях крупных вельмож. Но труд скульптора расценивался дешево. Заработка едва-едва хватало на содержание семьи. Знатные персоны не особенно щедро рассчитывались. Даже знаменитый Фальконе, много лет работавший в Петербурге над памятником Петру Великому, и тот из-за неаккуратной платы за труд был в постоянных ссорах с екатерининскими вельможами, ведавшими постановкой памятника, и уехал не дождавшись торжественного его открытия. Между тем день открытия памятника был одним из самых примечательных в истории города тех лет.
Ранним дождливым августовским утром Федот Шубин вместе с другими академиками пришел в сенат, где уже толпились сановники, придворные и военные чины в ожидании прибытия царицы. На площади перед сенатом было сведено пятнадцать тысяч войска. За войсками, на всех улицах и переулках, примыкавших к площади, собрались десятки тысяч горожан.
Публика ждала царицу. А царица ждала, когда прекратится дождь.
Наконец, к четырем часам дня над Петербургом проглянуло солнце. Пронеслись последние лохмотья туч и рассеялись над Финским заливом. В это время по Неве приближалась к сенату разукрашенная, крытая серебристым шелком шлюпка царицы. Скоро Екатерина в сопровождении свиты показалась на балконе сената. Грянули пушки. Пала вокруг памятника высокая дощаная ограда. Войска двинулись церемониальным маршем. За войсками пошел народ. Взорам всех представилось изумительное творение Фальконе…
В то время когда Екатерина в лорнет рассматривала с балкона монумент и публика шла мимо памятника, оглашая криками Петербург, на соседнем балконе того же сената препирались в разговоре два члена Академии художеств – Шубин и Гордеев.
Оба ваятеля были приятно возбуждены. На лицах того и другого сияла искренняя радость.
– Я рад за успех нашего старшего собрата Фальконе, – заговорил первым Гордеев, считавшийся в ту пору «столпом и утверждением художественного цеха» при Академии.
– Да, этой работой талантливый современник наш прославится на века, – согласился Шубин. – Я рад за него и рад за нашу столицу. Народ всегда будет благодарить тех, кто создал сей прекрасный монумент памяти великого основателя города и преобразователя России.
– В этом деле и моя копейка не щербата. Я тоже приложил ум и сердце… – не без самодовольства сказал Гордеев.
– Разве? – притворно удивился Шубин. – Вот чего не знал, так не знал! Ведомо мне, что коня и фигуру Петра создал Фальконе, голову к фигуре Петра выполнила Мария Колло, родственница и ученица скульптора. И знаю, что если бы не героическая самоотверженность русского литейщика Хайлова, то памятник погиб бы во время отливки, когда расплавленная медь хлынула из разбившейся формы и разлилась вокруг. Фальконе, девять лет работавший над памятником, струсил, схватился за голову и первый, не помня себя, выбежал из литейной; за ним бросились все находившиеся там, остался один пушечных дел мастер, русский мужик Хайлов. Думали, что он, охваченный расплавленным металлом, погиб. А он, не щадя жизни своей, бросился исправлять форму, после чего совками и лопатами стал сгребать расплавленную медь и сливать, где ей положено быть. Страшные ожоги получил человек, а памятник Петру спас и честь Фальконе сохранил! Вот чья копейка не щербата в этом славном деле! А Хайлов, поди-ка, бедненький, где-нибудь затертый толпой стоит на Садовой и ждет, когда подойдет его черед взглянуть на бронзового Петра и на славное торжество…
– Да, к прискорбию, мы часто не замечаем таких людей. Хайлов, разумеется, достойный человек, – согласился Гордеев, отходя от Шубина. Но Федот, настроенный продолжать разговор со своим недружелюбным коллегой по профессии, шагнул следом за ним.
– Если, скажем, коснуться постамента, – продолжал Шубин, – нигде в мире, ни под одним монументом, нет такой величины естественного камня. В нем более четырех миллионов фунтов веса – сто тысяч пудов! Легко сказать… А притащить такой камушек за двенадцать верст к этому месту – как, по-вашему?..
Гордеев покачал головой и ответил, что с помощью немецкой хитрости и не такие вещи могут делаться.
– Сущие пустяки! – резко возразил ему Федот и стал горячо доказывать: – Немецкая хитрость тут ни при чем. Года четыре назад в Париже выпущена в свет книжка. Читал я ее. Там хвалят за передвижение этой каменной громады некоего Карбури, он же по другой фамилии Цефалони. Только я скажу: мошенник этот содрал большие деньги за чужой труд. Однако ни слова в той книжке не сказано, что гранит сей нашел лахтинский мужичок Семенка Вешняков, а способ передвижения камня придумал наш кузнец. Даже имени его никто не знает! Вот как иногда делается у нас на Руси! Вот и вы, понюхав Европы, до хруста в спине сгибаетесь то перед античностью в скульптуре, то перед неметчиной в будничных делах. А ведь нашего народа скромнее, умнее и храбрее на свете не сыщешь!.. И форма и содержание художеств у нас должны быть и будут со своим русским нутром и обликом!..
Шубин, выпустив заряд едких слов в Гордеева, двинулся было прочь от него, но, вспомнив, обернулся к нему и спросил:
– Так в чем же тут ваша-то не щербата копейка? Уж не вы ли, Гордеев, увенчали лавровым венком главу Петра?
– Нет, творение рук моих не венок, а змий, коего попирает конь копытами и на коего одновременно часть фигуры опирается и поддерживается им… – не без запальчивости сообщил Гордеев.
– Вот оно что! – протяжно проговорил Шубин. – Думаю, что сия натура вполне достойна вашего ума и сердца…
Как всегда, они и теперь разошлись почти поссорившись и заняли места на балконе сената подальше один от другого…
Шубин хотя и считался, как «дворцовый» скульптор, независимый от Академии художеств, баловнем судьбы, но духом своим он был близок народу. Его всегда раздражали и выводили из терпения царившие в высших кругах ложь и клевета, высокомерие и зазнайство, жадность и расточительность, лесть и низкопоклонство перед заграницей. Больше всего ему казалось обидной несправедливость вельмож и государственных правителей ко всему новому, что вносилось русской мыслью на пользу общего дела. Нередко он вспоминал затравленного под конец жизни Ломоносова. Его не утешала и судьба известного нижегородца – мудрого изобретателя Кулибина, который смог при Екатерине продвинуть в жизнь только «кулибинские» фонари, столь необходимые во время торжеств для иллюминации. Другие ценнейшие изобретения его были отвергнуты и забыты. Так было с русскими самородками, не говоря уже о том, что свободная мысль таких передовых людей, как Радищев, душилась нещадно…
Несмотря на близость к высшим кругам, Федот Шубин жил довольно скромно и часто находился в нужде. Но и нужда его так не угнетала, как угнетала скрытая и явная вражда со стороны завистников и недоброжелателей, занимавших видные должности при Академии художеств.
Известный в то время в Петербурге архитектор Ринальди, зная, что многие вельможи стали остерегаться делать Шубину заказы и что скульптор часто нуждается в средствах, решил уговорить его работать с ним вместе. С этой целью Ринальди пришел к Шубину на квартиру и предложил ему выполнить шестнадцать барельефов для украшения Исаакиевской церкви.
– Федот Иванович, я ничем вас не буду стеснять, – заявил Ринальди, – ни ценой за труд, ни указаниями. Работайте, как вы говорите, по своей собственной выдумке…
– Спасибо за доверие, господин Ринальди, но я боюсь не оправдать ваши надежды. – И, вскинув высоко голову, Шубин пояснил: – Вы, талантливый архитектор, предлагая мне такой заказ, цените мои способности. Да, я могу кое-что сделать для церкви, но признаться, я не люблю принимать заказы на религиозные темы. Разве благородного арабского коня запрягают возить дрова! Нет, нет, я не хотел бы связываться… – Не желая быть слишком резким, Шубин не договорил до конца свою мысль.
– А я не хотел вас обидеть, Федот Иванович, и пришел к вам с добрыми намерениями. Ведь в церкви ваши творения будут видны тысячам обыкновенных людей, а не одним богатым сановникам.
Ринальди попал в точку. Шубин подумал и снова стал отказываться:
– Спасибо, на хлеб себе и семейству как-нибудь добуду. – Если же я отжил как скульптор для знатных персон, то пока мои руки способны держать резец, я все-таки буду трудиться… Не удивляйтесь, господин Ринальди, если в «Петербургских ведомостях» вы не раз встретите мой призыв такого содержания: «На Васильевском малом острове, между Большим и Средним проспектом, на 5-й линии, в доме номер 176 продается (такое-то!) изделие академика Федота Шубина по весьма сходной цене». Нужда чего не делает?! Говорят – нужда и камень долбит и кошку с собакой роднит. Я предпочту умереть с «благородной упрямкой», как говаривал Ломоносов, но кривить душой не хочу, дабы себя не возненавидеть…
– А разве я уговариваю вас душой кривить?! – удивился настойчивый Ринальди.
Кое-как ему удалось уговорить скульптора принять заказ с собственными шубинскими сюжетами на тему жертвоприношения. Шубин погрузился в работу. Работал он долго и упорно. Наконец барельефы, изображающие «жертвоприношение», были изготовлены и привезены из мастерской Шубина напоказ в контору строительства. Иностранные архитекторы восхищались трудами русского скульптора. Сам Ринальди, так страстно мечтавший соединить искусство архитектора с изяществом шубинских творений, увидя его работу, с восхищением сказал:
– Такое художество Ватикан, и Лувр, и Британский музей с великим удовольствием иметь не отказались бы…
Но заказы для Исаакиевской церкви должны были быть одобрены представителями высшего духовенства, которые в клобуках, в шелке и бархате явились для просмотра шубинских творений.
Были и представители от Академии художеств, в том числе и Гордеев – всегда весьма пристрастный ценитель шубинского творчества. Все они бегло просмотрели несколько чьих-то икон с изображением угодников и перешли к барельефам.
– Чья сия работа и что она изображает? – полюбопытствовал петербургский митрополит и посмотрел вопрошающе на Ринальди.
– Это работы господина надворного советника и академика Федота Ивановича Шубина, – ответил Ринальди и показал на стоявшего рядом с ним скульптора.
– Так. А что изображено здесь? – повторил свой вопрос митрополит.
– Жертвоприношение, – односложно ответил хмурый Шубин, не вдаваясь в пояснения.
– Хм, жертвоприношение? – промычал себе под нос митрополит и вместе со свитой стал внимательно рассматривать барельефы.
Гордеев, распахнув лисью шубу, увивался вокруг митрополита и на что-то тому намекал.
Когда работа была осмотрена, митрополит вздохнул и, обратись к членам комиссии, сказал:
– Жертвоприношение в барельефах Шубина не заслуживает похвалы и недостойно быть помещено в храме святого Исаакия…
Гордеев украдкой злорадно покосился на Шубина. Странно, тот был спокоен и невозмутим. «Может глуховат стал Федот, не расслышал владыку» – подумал Гордеев. Ринальди побагровел и, поперхнувшись, спросил:
– Ваше высокопреосвященство, почему?.. Поясните!
– Жалею, что вы, господин архитектор, не видите сами причин, заставляющих отвергнуть барельефы, – как бы удивляясь, проговорил митрополит и при напряжённом молчании присутствующих продолжал: – Изображения Шубина не убеждают смотрящего на них в любви к богу. Вы взгляните глубокомысленно на лица этих людей, что приводят животных к жертвенникам, дабы отдать их в жертву всевышнему. Разве написано на лицах радение бескорыстно служить богу? Не вижу радения! Паче того, лица высечены на мраморе с видом сожаления, якобы люди не жертву богу приносят, а у них насильно отбирают их последнюю домашнюю животину…
Дальше митрополит не нашел слов для пояснения и сказал лишь, что он не может дать своего позволения освятить барельефы, ибо то искусство, которое не служит богу и государю, служит лукавому.
Шубин горестно усмехнулся.
Ринальди попытался доказать митрополиту и его свите, что барельефы – это вовсе не иконы, не для моления они и назначались, а для декоративного украшения стен церкви. Но решение митрополита было непреклонно.
– Федот Иванович, скажите вы слово в оправдание своих трудов! – взмолился Ринальди к скульптору.
– Ну, что я скажу? – развел руками Шубин. – Барельефы… они сами говорят за себя. Правда, она, что шило в мешке, ее не утаишь…
А когда духовные приемщики удалились, Шубин стал успокаивать расстроенного архитектора:
– Напрасно, господин Ринальди, волнуетесь за мои труды. Я же вам говорил. Не вышло у меня по их вкусу… Да и как угодить? Ведь в жизни мне не приходилось видеть жертвоприношений, зато приходилось наблюдать в деревне, как у тягловых государевых крестьян за оброк отбирали последнюю скотину… Вот я и вспомнил. Митрополит по-своему, пожалуй, не без ума. Что же делать? Не годится молиться – годится горшки закрывать. Я уже стал привычен к неприятностям, а вот вам ущерб принес и огорчение. Этого я не хотел бы…
Но Ринальди нашел выход из положения:
– Не будем огорчаться, Федот Иванович, – сказал он. – Ваш труд не пропадет. Барельефы поместим в лучшем зале мраморного дворца, что ныне строим для Орлова…
Он так и сделал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Нередко Шубина навещал художник Иван Петрович Аргунов, крепостной графа Шереметева. Он писал портреты скульптора и Веры Филипповны. Шубин и Аргунов подолгу засиживались в длинные зимние вечера и беседовали весьма откровенно. Обычно начинал словоохотливый и не менее, чем Шубин, дерзкий на язык Аргунов:
– Мы вот, Федот Иванович, пыхтим, трудимся, а за труды нам достаются лишь, как бедному Лазарю, – крохи, падающие с господского стола. А вот граф Потемкин на пикник триста тысяч истратил!
– Ну, так что ж, чего тут удивительного! – раздраженно воскликнул Шубин. – На то он и Потемкин. Пикник – мелочь. А на поездку в Крым сколько у них ушло? Миллионы! Платье для Потемкина царица заказала сшить, бриллиантами велела украсить, и обошлось платьице в двести тысяч. А дворец для Потемкина? А Орлову, Безбородко и другим разве мало достается? – И качая поникшей головой, Федот сказал: – Бедная матушка Россия, каких матерых кровососов она держит на своей шее!
– Именно! – поддержал Аргунов. – А главное – мы можем с тобой вздыхать и скорбеть об участи России сколько угодно, но облегчить ее участь не в силах наших. – И вдруг неожиданно и затаенно притихшим голосом спросил: – Слыхал ли ты о книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»?
– Слышал, но точно сути не дознался, – ответил другу Федот. – Кажется, запрещено о ней и говорить даже.
– Запрещено, это верно. Книга Радищева, напечатанная им самим, вызвала возмущение царицы. Радищеву – крепость и Сибирь, а книга его хоть в списках, а дойдет до потомства! Я читал ее и люто возненавидел причины, породившие зло и несправедливость. А как он хорошо и горячо пишет о Ломоносове!
– Иван Петрович, ради любопытства ухитрись, сними мне копию того, что сказано у Радищева о Ломоносове. Как молитву заучу, в памяти сохраню!
– Зная тебя, обещаю!
– Ни тебя, ни себя не подведу, – заверил Шубин. – Разве только дурак может намеренно лишить себя верного друга…
Шубин и Аргунов были, действительно, друзьями. Их сближало искусство, мужицкое прошлое обоих и откровенная ненависть к вышестоящим сановным особам. Шубин всегда принимал Аргунова с распростертыми объятиями и часто говаривал:
– Три вещи делают, Иван Петрович, удовольствие моим глазам и сердцу: цветистое поле, журчащий ручей и твое присутствие.
Оба они жили небогато. Оба чувствовали себя на положении обязанных работать по указу и по прихоти царицы и ее приближенных.
Аргунов полюбил Шубина за его талант, за справедливость и отсутствие раболепия перед вышестоящими. Шубин не слукавил, не скривил душой даже тогда, когда делал для Потемкина статую самой Екатерины…
Потемкин получил в подарок от царицы дворец. Здание это, построенное архитектором Старовым, отличалось от Зимнего, Царскосельского и других дворцов строгой и ясной простотой. Новый, спокойный классический стиль в архитектуре шел на смену пышному барокко. В центре главного-зала дворца было предусмотрено колонное обрамление для статуи царицы. Заказ на статую поступил Шубину.
И Шубин взялся.
Он долго размышлял над композицией. Ему хотелось изобразить царицу как-то по-новому и более правдиво, нежели то делали другие художники. Пришлось критически оглянуться на труды Левицкого, изобразившего Екатерину напыщенной законодательницей, просмотреть работы художников-иностранцев: Торелли, Каравакка, Лампи и других. Шубин убедился, что это все не то, чего он должен добиться.
В ту пору в народе слухи о распутстве стареющей императрицы сменились едкими суждениями о её безграничной расточительности.
Шубину из достоверных источников рассказал тот же Иван Аргунов:
– Царица совсем с ума сходит – чем старее, тем глупее. Заказала сделать во Франции художественный сервиз для графа Орлова из чистого серебра. В том сервизе будет две тысячи пятьсот предметов, а цена ему неимоверная. Обязалась уплачивать за него в рассрочку тринадцать лет. Положим, она не проживет столько, и придется ее курносому наследнику доплачивать.
– России придется доплачивать, Иван Петрович, России! Бросают деньги, как щепки, не на дело, не на ум, а на чванство, на спесь. Что только творится! – Шубин развел руками и вдруг ударил себя ладонью по лбу.
– Эврика! Иван Петрович, эврика!.. Я изображу ее так: из рога изобилия – деньги, ордена – все сыплется ей под ноги. Скипетр должен быть опущен безвольно книзу, как кнут над заезженной лошадью, а герб, корона, весы правосудия, свод законов – спрячу под ноги позади ее величества, там этим царственным атрибутам честь и место. По сути говоря, все, все это брошено под ноги и растоптано.
– А, ну-ка, набросай карандашом, как ты это представляешь, – предложил Аргунов, подсовывая Федоту лист бумаги.
Он быстро штрихами изобразил воображаемую статую Екатерины и был весьма доволен осенившей его идеей.
– Остроумно, – заметил Аргунов, рассмотрев набросок, и добавил, что опущенный скипетр в руках Екатерины напоминает ему какой-то полузабытый эскиз Фальконе.
– Возможно, – ответил Шубин. – Ну и пусть, не Гордеева напоминает – и то хорошо.
– Поймут замысел, не одобрят, не пройдет, – дружески начал было отговаривать его Аргунов. – Кто знает… напрасно может столько труда пропасть… А, впрочем, делай, если композиция пройдет утверждение на комиссии.
Комиссия одобрила и утвердила.
Шубину впервые пришлось работать над такой крупной и ответственной статуей. Громадную глыбу итальянского мрамора привезли на тройке дюжих битюгов к нему в мастерскую. Скульптор полагал, что труд его будет оценен по заслугам и, поработав, он сумеет обеспечить семью. Он жестоко ошибся. Ни Потемкин, ни Екатерина не вознаградили его за прекрасно выполненную им статую, к труду художника они отнеслись, как к труду подневольного раба.
Статуя была сделана в полном соответствии с первоначальным замыслом скульптора. Иван Петрович Аргунов радовался успеху своего друга и находил, что только благодаря исключительному мастерству скульптору удалось в статуе Екатерины ловко скрыть вольность своего замысла. Статую из мастерской Шубина отвезли во дворец…
Уже был один случай, когда расточительный Потемкин готов был кому угодно продать дворец – подарок царицы. Но торговать подарками, даже в нужде – последнее дело. Выручила государыня. Она купила дворец за четыреста шестьдесят тысяч рублей, и когда князь отличился присоединением к России Крыма, Екатерина вторично подарила ему дворец. Хозяин и вновь подаренный ему дворец стали называться Таврическими…
– Мы вот, Федот Иванович, пыхтим, трудимся, а за труды нам достаются лишь, как бедному Лазарю, – крохи, падающие с господского стола. А вот граф Потемкин на пикник триста тысяч истратил!
– Ну, так что ж, чего тут удивительного! – раздраженно воскликнул Шубин. – На то он и Потемкин. Пикник – мелочь. А на поездку в Крым сколько у них ушло? Миллионы! Платье для Потемкина царица заказала сшить, бриллиантами велела украсить, и обошлось платьице в двести тысяч. А дворец для Потемкина? А Орлову, Безбородко и другим разве мало достается? – И качая поникшей головой, Федот сказал: – Бедная матушка Россия, каких матерых кровососов она держит на своей шее!
– Именно! – поддержал Аргунов. – А главное – мы можем с тобой вздыхать и скорбеть об участи России сколько угодно, но облегчить ее участь не в силах наших. – И вдруг неожиданно и затаенно притихшим голосом спросил: – Слыхал ли ты о книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»?
– Слышал, но точно сути не дознался, – ответил другу Федот. – Кажется, запрещено о ней и говорить даже.
– Запрещено, это верно. Книга Радищева, напечатанная им самим, вызвала возмущение царицы. Радищеву – крепость и Сибирь, а книга его хоть в списках, а дойдет до потомства! Я читал ее и люто возненавидел причины, породившие зло и несправедливость. А как он хорошо и горячо пишет о Ломоносове!
– Иван Петрович, ради любопытства ухитрись, сними мне копию того, что сказано у Радищева о Ломоносове. Как молитву заучу, в памяти сохраню!
– Зная тебя, обещаю!
– Ни тебя, ни себя не подведу, – заверил Шубин. – Разве только дурак может намеренно лишить себя верного друга…
Шубин и Аргунов были, действительно, друзьями. Их сближало искусство, мужицкое прошлое обоих и откровенная ненависть к вышестоящим сановным особам. Шубин всегда принимал Аргунова с распростертыми объятиями и часто говаривал:
– Три вещи делают, Иван Петрович, удовольствие моим глазам и сердцу: цветистое поле, журчащий ручей и твое присутствие.
Оба они жили небогато. Оба чувствовали себя на положении обязанных работать по указу и по прихоти царицы и ее приближенных.
Аргунов полюбил Шубина за его талант, за справедливость и отсутствие раболепия перед вышестоящими. Шубин не слукавил, не скривил душой даже тогда, когда делал для Потемкина статую самой Екатерины…
Потемкин получил в подарок от царицы дворец. Здание это, построенное архитектором Старовым, отличалось от Зимнего, Царскосельского и других дворцов строгой и ясной простотой. Новый, спокойный классический стиль в архитектуре шел на смену пышному барокко. В центре главного-зала дворца было предусмотрено колонное обрамление для статуи царицы. Заказ на статую поступил Шубину.
И Шубин взялся.
Он долго размышлял над композицией. Ему хотелось изобразить царицу как-то по-новому и более правдиво, нежели то делали другие художники. Пришлось критически оглянуться на труды Левицкого, изобразившего Екатерину напыщенной законодательницей, просмотреть работы художников-иностранцев: Торелли, Каравакка, Лампи и других. Шубин убедился, что это все не то, чего он должен добиться.
В ту пору в народе слухи о распутстве стареющей императрицы сменились едкими суждениями о её безграничной расточительности.
Шубину из достоверных источников рассказал тот же Иван Аргунов:
– Царица совсем с ума сходит – чем старее, тем глупее. Заказала сделать во Франции художественный сервиз для графа Орлова из чистого серебра. В том сервизе будет две тысячи пятьсот предметов, а цена ему неимоверная. Обязалась уплачивать за него в рассрочку тринадцать лет. Положим, она не проживет столько, и придется ее курносому наследнику доплачивать.
– России придется доплачивать, Иван Петрович, России! Бросают деньги, как щепки, не на дело, не на ум, а на чванство, на спесь. Что только творится! – Шубин развел руками и вдруг ударил себя ладонью по лбу.
– Эврика! Иван Петрович, эврика!.. Я изображу ее так: из рога изобилия – деньги, ордена – все сыплется ей под ноги. Скипетр должен быть опущен безвольно книзу, как кнут над заезженной лошадью, а герб, корона, весы правосудия, свод законов – спрячу под ноги позади ее величества, там этим царственным атрибутам честь и место. По сути говоря, все, все это брошено под ноги и растоптано.
– А, ну-ка, набросай карандашом, как ты это представляешь, – предложил Аргунов, подсовывая Федоту лист бумаги.
Он быстро штрихами изобразил воображаемую статую Екатерины и был весьма доволен осенившей его идеей.
– Остроумно, – заметил Аргунов, рассмотрев набросок, и добавил, что опущенный скипетр в руках Екатерины напоминает ему какой-то полузабытый эскиз Фальконе.
– Возможно, – ответил Шубин. – Ну и пусть, не Гордеева напоминает – и то хорошо.
– Поймут замысел, не одобрят, не пройдет, – дружески начал было отговаривать его Аргунов. – Кто знает… напрасно может столько труда пропасть… А, впрочем, делай, если композиция пройдет утверждение на комиссии.
Комиссия одобрила и утвердила.
Шубину впервые пришлось работать над такой крупной и ответственной статуей. Громадную глыбу итальянского мрамора привезли на тройке дюжих битюгов к нему в мастерскую. Скульптор полагал, что труд его будет оценен по заслугам и, поработав, он сумеет обеспечить семью. Он жестоко ошибся. Ни Потемкин, ни Екатерина не вознаградили его за прекрасно выполненную им статую, к труду художника они отнеслись, как к труду подневольного раба.
Статуя была сделана в полном соответствии с первоначальным замыслом скульптора. Иван Петрович Аргунов радовался успеху своего друга и находил, что только благодаря исключительному мастерству скульптору удалось в статуе Екатерины ловко скрыть вольность своего замысла. Статую из мастерской Шубина отвезли во дворец…
Уже был один случай, когда расточительный Потемкин готов был кому угодно продать дворец – подарок царицы. Но торговать подарками, даже в нужде – последнее дело. Выручила государыня. Она купила дворец за четыреста шестьдесят тысяч рублей, и когда князь отличился присоединением к России Крыма, Екатерина вторично подарила ему дворец. Хозяин и вновь подаренный ему дворец стали называться Таврическими…