Страница:
– Разумно ли такое своеволие будет? Не слишком ли вы самоуверенны? Вам еще надо лепить и лепить с греческих мастеров, – ответил Жилле, в раздумье оглядывая слушающих учеников.
Федот не согласился с ним, но не хотел и упрашивать его. С той поры он и Гордеев еще чаше стали тайком отлучаться из Академии. Они нередко приносили с собой карандашные зарисовки, показывали друг другу и с горячностью их обсуждали. Товарищам по общежитию было невдомек, что приятели, отлучаясь из Академии, готовились к первой ученической художественной выставке. А когда подошло время выставки, Шубин и Гордеев совместно обратились к Жилле с просьбой разрешить им приготовить статуэтки по своему замыслу и показать их на выставке.
Жилле подумал и согласился.
– Допускаю как исключение, – сказал он. – Посмотрим, что из этого выйдет. Заранее скажу: на успех не рассчитывайте.
Но приятели об успехе не задумывались. Им только хотелось показать свою творческую самостоятельность и доказать, что они могут обойтись без штампа и подсказа со стороны.
Довольные благосклонным разрешением профессора Жилле, Шубин и Гордеев с большой охотой принялись за дело. Гордеев уединялся иногда в закрытые классы и тщательно лепил по своей зарисовке «Сбитенщика со сбитнем». Пока он над ним трудился, Шубин успел сделать две статуэтки: «Валдайку с баранками» и «Орешницу с орехами». Статуэтки его (он и сам это понимал, и Гордеев чувствовал) отличались от «Сбитенщика» далеко не в пользу Гордеева. И здесь было начало конца их непродолжительной дружбы.
Зависть к Шубину до поры до времени Гордеев затаил в себе.
На выставке в апартаментах Академии Шубин стоял около входа и наблюдал за посетителями, подходившими к «Валдайке» и «Орешнице». Им овладело волнение и беспокойство, хотелось отгадать, уловить впечатления посетителей, которые с таким недоумением останавливались и подолгу смотрели на его скромные творения.
Профессор Жилле, высокий, с продолговатым лицом, в кафтане черного бархата, в кружевном жабо на тонкой длинной шее, расхаживал тут же. Он приметил Шубина и, подойдя к нему, снисходительно заговорил:
– Ваши статуэтки преотменно удачны, их замечают, но вряд ли кому заблагорассудится их приобрести. Такие вещи не в моде. Вы забываете вкусы публики и веяния Франции.
Федот посмотрел прямо в глаза своему учителю и, ни мало не смущаясь, ответил:
– Господин профессор, я знаю, пламя костра, подогревающего Дидону, приятно действует на тех ценителей искусства, которые не привыкли и не хотят видеть изображенных в художестве «подлых людишек». Но я и не рассчитываю на успех, я только наблюдаю. Однако посмотрите, господин профессор, как внимательно рассматривает мою «Валдайку» вон та миленькая голубоглазая девочка…
Жилле обернулся, посмотрел из-под седых нахмуренных бровей в сторону девочки и, как бы чему-то удивляясь, пробурчал себе под нос:
– Эта девочка – сестра нашего директора Кокоринова. Она еще ребенок, и ваши статуэтки, вероятно, привлекают ее, как изящные безделушки-игрушки…
– Судите, как хотите, – отвечал Шубин, – но я об этих вольных композициях имею свое мнение и очень сожалею, что господину профессору мои вещи кажутся двояко: то преотменными, то безделушками…
Профессор что-то хотел ему возразить, но в это время подошел к ним Кокоринов с сестренкой, облюбовавшей «Валдайку с баранками». Показывая на девочку, Кокоринов улыбнулся и сказал:
– Вот стрекоза! Осмотрела все ученические работы и просит меня купить ей эту самую торговку кренделями. Понравилась да и только! Сколько стоит статуэтка? – спросил Кокоринов, доставая из кармана кошелек с деньгами.
– Ничего не надо, – смущенно ответил Федот. – Пусть это будет ей от меня подарок, на память.
Девочка выкрикнула: – Мерси! Спасибо! Благодарю! – и вприпрыжку побежала к статуэтке.
– Хорошенькая девочка, – сказал Шубин, – пусть потешится! – И добавил сокрушенно: – Жаль, что «Валдайка» из гипса, такая забава недолго продержится…
– Верочка не ребенок. Ей уже двенадцать лет, из них семь она учится и уже владеет французским языком лучше моего. Эту статуэтку она сумеет сохранить, – ответил директор Академии.
Верочка вернулась к ним с «Валдайкой» в руках. Она торжествовала и не спускала глаз со статуэтки.
Обе статуэтки Шубина на выставке в отзывах посетителей и со стороны комиссии получили одобрение. Это его радовало. Но огорчало другое: с бывшим приятелем Гордеевым у него после выставки сразу же возникли натянутые отношения. Вспыльчивый и завистливый, Гордеев выбросил в окно со второго этажа своего «Сбитенщика». Гипсовые осколки разлетелись по мостовой. Разбилась и дружба его с Шубиным. Если когда и разговаривал теперь Гордеев с Федотом, то нехотя и смотрел куда-то в сторону. Товарищи, замечая это, говорили:
– Не быть дружбе, разные они люди, Гордеев – гордец не в меру, а у Шубина хоть нрав и мягкий, шубной, он товарища словом не обидит, но в деле никому не уступит.
Однажды, вскоре после первой академической выставки, ученики под надзором классного наставника целый день осматривали экспонаты в Кунсткамере, находившейся неподалеку от временных построек и домов, арендованных Академией художеств. Когда они по выходе из Кунсткамеры построились по три в ряд, чтобы отправиться в Академию, опираясь на крепкую палку, подошел Ломоносов. Наставник по просьбе Михайла Васильевича разрешил Шубину выйти из строя и быть до десяти часов вечера свободным.
По рядам прошел шепот:
– Ломоносов, Ломоносов! Смотрите-ка, с Шубиным здоровается и запросто разговаривает…
– Да они земляки, – небрежно сказал Гордеев. – Кабы не Ломоносов, так Шубину не учиться, резал бы гребешки да уховертки и торговал бы на три копейки в день!
На Ломоносове был парик и шляпа с широкими полями. Из карманов поношенного камзола торчали свертки бумаг.
– Ай, дружок, нехорошо! Почему не зайдешь, не поведаешь, каковы твои успехи? Может жалобы есть? – И, взяв за руку Федота, Ломоносов повел его к Исаакиевскому мосту. – Пойдем-ка, прогуляемся. Меня проводишь, город посмотришь и поговорим малость. Так почему же ты не зашел ни разу ко мне, как в Академию попал?
– Простите, Михайло Васильевич, но я не хотел утруждать вас своими посещениями и придерживался мудрого правила: приближаясь к знатным, проси кратко, говори мало и удаляйся поскорей. И еще сказано: не должно полагаться на вельмож, как не должно полагаться в зимнюю стужу на теплую погоду. Надо полагаться на себя…
– Но ведь я-то не вельможа! Ученый – да. Имение есть? Да, есть. Но дух-то человеческий, поморский, никакой ветер из меня не выдует. Нет, ты меня навещай, навещай!
По дощатому, пологому настилу они вышли на Исаакиевский наплавной мост. Двадцать барж в ряд стояли поперек Невы, на бревна, прикрепленные канатами к баржам, ровными рядами были уложены широкие толстые доски. По ту и другую сторону моста на рейде покачивались груженые всякой снедью парусные суда. По мосту цепью тянулись подводы. Дроги и телеги с кладью, двигаясь по пустым баржам-понтонам, грохотали раскатисто и непрерывно; крики возчиков, топот лошадей – все сливалось в один гул. И целый день, до развода моста, этот гул стоял над широкой рекой.
Ломоносов и Шубин вышли на середину моста. Остановились, огляделись вокруг. Впереди, на площади, высилась нарядная церковь Исаакия; по сторонам, справа – здание Сената; слева из Невы полуостровком выпирал каменный редут с двенадцатью пушками. За редутом – Адмиралтейство, к нему еще не прикасалась рука архитектора Захарова, и оно смыкалось с Невой, как судоверфь с судами, наклонно стоявшими на стапелях и почти готовыми к спуску на Неву.
– Я люблю Петербург! – заговорил Ломоносов, положа руку на плечо Федота. – Он только на восемь лет меня старше, а гляди, какой бурный, весь в движении и в росте красавец! Шестьдесят лет тому назад, в Троицын день, Петр Первый, на острове, где стоит Петропавловская крепость, положил каменную плиту с надписью, говорящей об основании города. Старики сказывают, будто в тот миг орел кружил над государем и Петр видел в этом доброе предзнаменование. Наш народ не скуп на легенды, а быть может, это так и было… Мне недолго жить осталось, но я вижу город другим, каким он должен быть к твоей, Федот, старости. И сенат, и адмиралтейство, и дворцы, и улицы многие, и сады, и каналы – все будет заведено заново, в большем величии и великолепии. На месте Исаакиевской церкви будет другой огромный собор – самому папе римскому на зависть. И еще замышляется создать чудный монумент Петру Великому… Город возвеличится над всеми городами Европы! Тяжело достанется мужицким плечам, ох, тяжело! Ты, Федот, в Царском селе приметил, сколько смерть подкашивает людской силы?
– Много, Михайло Васильевич, очень много. Не оберегают мужика, не дорожат им. Если бы харч хороший да врачевание было, меньше бы людей гибло.
– Да, а безымянный русский богатырь, не взирая на тяжести, строит и строит на века…
Разговаривая, они дошли до квартиры Ломоносова. Здесь Шубин хотел было распрощаться с ученым земляком, но тот крепко ухватил его за локоть и протолкнул в калитку.
– От ворот поворот только недругам бывает. А ты мне кто? Ну, то-то же, ступай… да и впредь не обходи мимо.
Шубин повиновался. В дружеской беседе за столом, заставленным кушаньями и напитками, как свой своему, доверчиво и откровенно, Федот рассказал Михаилу Васильевичу о своем пребывании в Академии художеств, об успехе на выставке и попутно не скрыл того, как один приятель из зависти к нему стал ненавистлив.
– То ли бывает! – грустно усмехнулся Ломоносов. – В наше время хорошего друга нажить не легко. Зависть, она если в ком заведется, покоя от нее не жди. Зависть дружбе прямая помеха.
– Да и без друзей жить трудно, – промолвил Шубин. – Недаром говорится: там, где берутся дружно, не бывает грузно.
– Я пожил на свете твоего дольше и людей встречал, больше, – продолжал разговор Ломоносов. – Могу тебе такой совет дать, да и древние философы то же подсказывают, как вести в обществе с друзьями должно. Ты молод, и путь предстоит тебе дальний. Друзей должно выбирать с оглядкой, а выбравши и узнав в человеке приверженного к тебе друга, не смей подозревать его в неверности, будь сам доверчив, справедлив и откровенен, иначе дружба не мыслится… Спрашиваешь, как познать доброго друга? Изволь, и это скажу: друг верный познается в твердости и безупречности и в том еще, что он на правильный путь всегда тебя наставляет. И еще скажу тебе, Федот Иванович, Питер – забалуй-город, остерегайся людей негодных, распутных и разгульных, дружба с таковыми опасна и не нужна…
– Спасибо, Михайло Васильевич, за доброе слово. Буду помнить…
Шубин посидел еще немного, потом взялся за шляпу, и сказал, кланяясь: – Прошу прощения, Михайло Васильевич, не буду отвлекать вас больше от трудов полезных и благодарствую…
Но Ломоносов опять усадил его в кресло против себя, заметив, что до десяти часов вечера времени еще много.
– Так, говоришь, ты на выставку вместо Дидоны «Валдайку» представил? Озорно, но похвально. Настоящее искусство не должно иметь границ. Имея здравый смысл, надлежит творить и трудиться сообразно рассудку. Бойся праздности, а равно и тщеславия, ибо всякий в праздности живущий есть бесплодный бездельник; тщеславие же враг рассудка. Правду люби, не досадуй, когда она высказана прямо в глаза. По делам твоим вижу: через трудолюбие и науки разовьешь свой талант и вдохновение и достигнешь многого. Но запомни, Друг мой: талантливому человеку для пользы дела нужно жить воздержанно от соблазнов и быть здравым. Здоровье – великое сокровище. За деньги оно не приобретается… За этот год недуг стал одолевать меня. Без палки я уже не ходок – в костях ломота. Чуть дам мыслям отдохновение, в голову приходят милые сердцу картины – Холмогоры, Матигоры, Архангельской-город. Появляется желание путешествовать на Белое море, а то и далее, к берегам Норвегии. Да послушать бы песен тамошних, да бывальщин поморских… Эх, старость не радость, как ты рано пришла! А недруги мои радехоньки знать о моем ослаблении физическом, сплетни в Академии пускают, дескать, спиртные напитки довели Ломоносова до болезней! Чепуха и ложь! Пусть они мне скажут, кто из них на белых медведей, на моржей, на тюленей хаживал?! Кто из этих невоздержных болтунов в ледяной воде купался?! А я всё испытал! Вот откуда недуги мои проистекают… – Помолчал и добавил более спокойно: – Лет бы десяток еще пожить, потрудиться на благо родины и потомков наших…
После этой встречи, происходившей весной, Федот Шубин до осени не видел Ломоносова. Михайло Васильевич уезжал на лето в подаренное ему именье, состоявшее из двухсот одиннадцати крестьянских душ. В октябре он был приглашен на торжественное заседание Академии художеств. Ему присвоили звание почетного члена «Академии трех знатнейших художеств». Ломоносов выступил с ответной речью.
Шубин видел его тогда последний раз.
Федот не согласился с ним, но не хотел и упрашивать его. С той поры он и Гордеев еще чаше стали тайком отлучаться из Академии. Они нередко приносили с собой карандашные зарисовки, показывали друг другу и с горячностью их обсуждали. Товарищам по общежитию было невдомек, что приятели, отлучаясь из Академии, готовились к первой ученической художественной выставке. А когда подошло время выставки, Шубин и Гордеев совместно обратились к Жилле с просьбой разрешить им приготовить статуэтки по своему замыслу и показать их на выставке.
Жилле подумал и согласился.
– Допускаю как исключение, – сказал он. – Посмотрим, что из этого выйдет. Заранее скажу: на успех не рассчитывайте.
Но приятели об успехе не задумывались. Им только хотелось показать свою творческую самостоятельность и доказать, что они могут обойтись без штампа и подсказа со стороны.
Довольные благосклонным разрешением профессора Жилле, Шубин и Гордеев с большой охотой принялись за дело. Гордеев уединялся иногда в закрытые классы и тщательно лепил по своей зарисовке «Сбитенщика со сбитнем». Пока он над ним трудился, Шубин успел сделать две статуэтки: «Валдайку с баранками» и «Орешницу с орехами». Статуэтки его (он и сам это понимал, и Гордеев чувствовал) отличались от «Сбитенщика» далеко не в пользу Гордеева. И здесь было начало конца их непродолжительной дружбы.
Зависть к Шубину до поры до времени Гордеев затаил в себе.
На выставке в апартаментах Академии Шубин стоял около входа и наблюдал за посетителями, подходившими к «Валдайке» и «Орешнице». Им овладело волнение и беспокойство, хотелось отгадать, уловить впечатления посетителей, которые с таким недоумением останавливались и подолгу смотрели на его скромные творения.
Профессор Жилле, высокий, с продолговатым лицом, в кафтане черного бархата, в кружевном жабо на тонкой длинной шее, расхаживал тут же. Он приметил Шубина и, подойдя к нему, снисходительно заговорил:
– Ваши статуэтки преотменно удачны, их замечают, но вряд ли кому заблагорассудится их приобрести. Такие вещи не в моде. Вы забываете вкусы публики и веяния Франции.
Федот посмотрел прямо в глаза своему учителю и, ни мало не смущаясь, ответил:
– Господин профессор, я знаю, пламя костра, подогревающего Дидону, приятно действует на тех ценителей искусства, которые не привыкли и не хотят видеть изображенных в художестве «подлых людишек». Но я и не рассчитываю на успех, я только наблюдаю. Однако посмотрите, господин профессор, как внимательно рассматривает мою «Валдайку» вон та миленькая голубоглазая девочка…
Жилле обернулся, посмотрел из-под седых нахмуренных бровей в сторону девочки и, как бы чему-то удивляясь, пробурчал себе под нос:
– Эта девочка – сестра нашего директора Кокоринова. Она еще ребенок, и ваши статуэтки, вероятно, привлекают ее, как изящные безделушки-игрушки…
– Судите, как хотите, – отвечал Шубин, – но я об этих вольных композициях имею свое мнение и очень сожалею, что господину профессору мои вещи кажутся двояко: то преотменными, то безделушками…
Профессор что-то хотел ему возразить, но в это время подошел к ним Кокоринов с сестренкой, облюбовавшей «Валдайку с баранками». Показывая на девочку, Кокоринов улыбнулся и сказал:
– Вот стрекоза! Осмотрела все ученические работы и просит меня купить ей эту самую торговку кренделями. Понравилась да и только! Сколько стоит статуэтка? – спросил Кокоринов, доставая из кармана кошелек с деньгами.
– Ничего не надо, – смущенно ответил Федот. – Пусть это будет ей от меня подарок, на память.
Девочка выкрикнула: – Мерси! Спасибо! Благодарю! – и вприпрыжку побежала к статуэтке.
– Хорошенькая девочка, – сказал Шубин, – пусть потешится! – И добавил сокрушенно: – Жаль, что «Валдайка» из гипса, такая забава недолго продержится…
– Верочка не ребенок. Ей уже двенадцать лет, из них семь она учится и уже владеет французским языком лучше моего. Эту статуэтку она сумеет сохранить, – ответил директор Академии.
Верочка вернулась к ним с «Валдайкой» в руках. Она торжествовала и не спускала глаз со статуэтки.
Обе статуэтки Шубина на выставке в отзывах посетителей и со стороны комиссии получили одобрение. Это его радовало. Но огорчало другое: с бывшим приятелем Гордеевым у него после выставки сразу же возникли натянутые отношения. Вспыльчивый и завистливый, Гордеев выбросил в окно со второго этажа своего «Сбитенщика». Гипсовые осколки разлетелись по мостовой. Разбилась и дружба его с Шубиным. Если когда и разговаривал теперь Гордеев с Федотом, то нехотя и смотрел куда-то в сторону. Товарищи, замечая это, говорили:
– Не быть дружбе, разные они люди, Гордеев – гордец не в меру, а у Шубина хоть нрав и мягкий, шубной, он товарища словом не обидит, но в деле никому не уступит.
Однажды, вскоре после первой академической выставки, ученики под надзором классного наставника целый день осматривали экспонаты в Кунсткамере, находившейся неподалеку от временных построек и домов, арендованных Академией художеств. Когда они по выходе из Кунсткамеры построились по три в ряд, чтобы отправиться в Академию, опираясь на крепкую палку, подошел Ломоносов. Наставник по просьбе Михайла Васильевича разрешил Шубину выйти из строя и быть до десяти часов вечера свободным.
По рядам прошел шепот:
– Ломоносов, Ломоносов! Смотрите-ка, с Шубиным здоровается и запросто разговаривает…
– Да они земляки, – небрежно сказал Гордеев. – Кабы не Ломоносов, так Шубину не учиться, резал бы гребешки да уховертки и торговал бы на три копейки в день!
На Ломоносове был парик и шляпа с широкими полями. Из карманов поношенного камзола торчали свертки бумаг.
– Ай, дружок, нехорошо! Почему не зайдешь, не поведаешь, каковы твои успехи? Может жалобы есть? – И, взяв за руку Федота, Ломоносов повел его к Исаакиевскому мосту. – Пойдем-ка, прогуляемся. Меня проводишь, город посмотришь и поговорим малость. Так почему же ты не зашел ни разу ко мне, как в Академию попал?
– Простите, Михайло Васильевич, но я не хотел утруждать вас своими посещениями и придерживался мудрого правила: приближаясь к знатным, проси кратко, говори мало и удаляйся поскорей. И еще сказано: не должно полагаться на вельмож, как не должно полагаться в зимнюю стужу на теплую погоду. Надо полагаться на себя…
– Но ведь я-то не вельможа! Ученый – да. Имение есть? Да, есть. Но дух-то человеческий, поморский, никакой ветер из меня не выдует. Нет, ты меня навещай, навещай!
По дощатому, пологому настилу они вышли на Исаакиевский наплавной мост. Двадцать барж в ряд стояли поперек Невы, на бревна, прикрепленные канатами к баржам, ровными рядами были уложены широкие толстые доски. По ту и другую сторону моста на рейде покачивались груженые всякой снедью парусные суда. По мосту цепью тянулись подводы. Дроги и телеги с кладью, двигаясь по пустым баржам-понтонам, грохотали раскатисто и непрерывно; крики возчиков, топот лошадей – все сливалось в один гул. И целый день, до развода моста, этот гул стоял над широкой рекой.
Ломоносов и Шубин вышли на середину моста. Остановились, огляделись вокруг. Впереди, на площади, высилась нарядная церковь Исаакия; по сторонам, справа – здание Сената; слева из Невы полуостровком выпирал каменный редут с двенадцатью пушками. За редутом – Адмиралтейство, к нему еще не прикасалась рука архитектора Захарова, и оно смыкалось с Невой, как судоверфь с судами, наклонно стоявшими на стапелях и почти готовыми к спуску на Неву.
– Я люблю Петербург! – заговорил Ломоносов, положа руку на плечо Федота. – Он только на восемь лет меня старше, а гляди, какой бурный, весь в движении и в росте красавец! Шестьдесят лет тому назад, в Троицын день, Петр Первый, на острове, где стоит Петропавловская крепость, положил каменную плиту с надписью, говорящей об основании города. Старики сказывают, будто в тот миг орел кружил над государем и Петр видел в этом доброе предзнаменование. Наш народ не скуп на легенды, а быть может, это так и было… Мне недолго жить осталось, но я вижу город другим, каким он должен быть к твоей, Федот, старости. И сенат, и адмиралтейство, и дворцы, и улицы многие, и сады, и каналы – все будет заведено заново, в большем величии и великолепии. На месте Исаакиевской церкви будет другой огромный собор – самому папе римскому на зависть. И еще замышляется создать чудный монумент Петру Великому… Город возвеличится над всеми городами Европы! Тяжело достанется мужицким плечам, ох, тяжело! Ты, Федот, в Царском селе приметил, сколько смерть подкашивает людской силы?
– Много, Михайло Васильевич, очень много. Не оберегают мужика, не дорожат им. Если бы харч хороший да врачевание было, меньше бы людей гибло.
– Да, а безымянный русский богатырь, не взирая на тяжести, строит и строит на века…
Разговаривая, они дошли до квартиры Ломоносова. Здесь Шубин хотел было распрощаться с ученым земляком, но тот крепко ухватил его за локоть и протолкнул в калитку.
– От ворот поворот только недругам бывает. А ты мне кто? Ну, то-то же, ступай… да и впредь не обходи мимо.
Шубин повиновался. В дружеской беседе за столом, заставленным кушаньями и напитками, как свой своему, доверчиво и откровенно, Федот рассказал Михаилу Васильевичу о своем пребывании в Академии художеств, об успехе на выставке и попутно не скрыл того, как один приятель из зависти к нему стал ненавистлив.
– То ли бывает! – грустно усмехнулся Ломоносов. – В наше время хорошего друга нажить не легко. Зависть, она если в ком заведется, покоя от нее не жди. Зависть дружбе прямая помеха.
– Да и без друзей жить трудно, – промолвил Шубин. – Недаром говорится: там, где берутся дружно, не бывает грузно.
– Я пожил на свете твоего дольше и людей встречал, больше, – продолжал разговор Ломоносов. – Могу тебе такой совет дать, да и древние философы то же подсказывают, как вести в обществе с друзьями должно. Ты молод, и путь предстоит тебе дальний. Друзей должно выбирать с оглядкой, а выбравши и узнав в человеке приверженного к тебе друга, не смей подозревать его в неверности, будь сам доверчив, справедлив и откровенен, иначе дружба не мыслится… Спрашиваешь, как познать доброго друга? Изволь, и это скажу: друг верный познается в твердости и безупречности и в том еще, что он на правильный путь всегда тебя наставляет. И еще скажу тебе, Федот Иванович, Питер – забалуй-город, остерегайся людей негодных, распутных и разгульных, дружба с таковыми опасна и не нужна…
– Спасибо, Михайло Васильевич, за доброе слово. Буду помнить…
Шубин посидел еще немного, потом взялся за шляпу, и сказал, кланяясь: – Прошу прощения, Михайло Васильевич, не буду отвлекать вас больше от трудов полезных и благодарствую…
Но Ломоносов опять усадил его в кресло против себя, заметив, что до десяти часов вечера времени еще много.
– Так, говоришь, ты на выставку вместо Дидоны «Валдайку» представил? Озорно, но похвально. Настоящее искусство не должно иметь границ. Имея здравый смысл, надлежит творить и трудиться сообразно рассудку. Бойся праздности, а равно и тщеславия, ибо всякий в праздности живущий есть бесплодный бездельник; тщеславие же враг рассудка. Правду люби, не досадуй, когда она высказана прямо в глаза. По делам твоим вижу: через трудолюбие и науки разовьешь свой талант и вдохновение и достигнешь многого. Но запомни, Друг мой: талантливому человеку для пользы дела нужно жить воздержанно от соблазнов и быть здравым. Здоровье – великое сокровище. За деньги оно не приобретается… За этот год недуг стал одолевать меня. Без палки я уже не ходок – в костях ломота. Чуть дам мыслям отдохновение, в голову приходят милые сердцу картины – Холмогоры, Матигоры, Архангельской-город. Появляется желание путешествовать на Белое море, а то и далее, к берегам Норвегии. Да послушать бы песен тамошних, да бывальщин поморских… Эх, старость не радость, как ты рано пришла! А недруги мои радехоньки знать о моем ослаблении физическом, сплетни в Академии пускают, дескать, спиртные напитки довели Ломоносова до болезней! Чепуха и ложь! Пусть они мне скажут, кто из них на белых медведей, на моржей, на тюленей хаживал?! Кто из этих невоздержных болтунов в ледяной воде купался?! А я всё испытал! Вот откуда недуги мои проистекают… – Помолчал и добавил более спокойно: – Лет бы десяток еще пожить, потрудиться на благо родины и потомков наших…
После этой встречи, происходившей весной, Федот Шубин до осени не видел Ломоносова. Михайло Васильевич уезжал на лето в подаренное ему именье, состоявшее из двухсот одиннадцати крестьянских душ. В октябре он был приглашен на торжественное заседание Академии художеств. Ему присвоили звание почетного члена «Академии трех знатнейших художеств». Ломоносов выступил с ответной речью.
Шубин видел его тогда последний раз.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Чем дальше учился Федот Шубин в Академии художеств тем с большим успехом он совершенствовался в скульптуре и портретной живописи. И чем дальше учился, тем ему было заметнее, что должно стать ему ваятелем, нужно только стараться, настойчиво и упорно перенимать от учителей своих все полезное.
В Петербурге Академия художеств существовала всего три-четыре года; в Париже, откуда прибыл Жилле, Академия художеств, основанная в 1530 году, за двести тридцать лет существования пропустила через свои классы множество живописцев, скульпторов и архитекторов. Из среды их вышел целый ряд прославленных художников. Жилле, умудренный педагогическим опытом, владел стройной системой преподавания и пользовался уважением учащихся. Младшие ученики на первых порах занимались бесконечным копированием с гравюр. Затем Жилле переключал их на лепку фигур и орнаментов, и опять упражнениям не было конца, и только после того, как были приобретены твердые навыки, допускал учащихся к работе с натуры. Более способных и одарённых учеников Жилле выделял, ставил их в особые условия и разрешал лепить композиции по своему усмотрению, но чтобы это «усмотрение» не выходило за рамки сюжетов древней истории.
Четыре года учился Федот Шубин в Академии художеств. Он изучил живопись, скульптуру, языки – французский и итальянский. За успехи в науке и за скульптурные работы он получил в Академии две серебряных медали и одну золотую. Последняя награда давала ему преимущество – продолжать учение в Париже и Риме. Другие ученики стремились достичь высоких наград за выполнение программных работ на мифологические темы. Федот Шубин и на этот раз остался верен себе. Он создал барельеф, изображающий «великого князя Игоря малолетного и его вельможу Олега, пришедших для отнятия киевского княжества у Аскольда и Дира».
– Ты, Федот, против ветра идешь, – не без упрека говорили ему товарищи. – Почему бы не угодить вкусам учителей и других знатных персон?
– А я этого не делаю потому, – отвечал Шубин, – что мои работы будут смотреть и судить на экзамене не одни французы. А что касаемо русских персон, то я не представляю себе, кто из них не имеет чистосердечного пристрастия к историческому прошлому Руси. А потом, – добавил он, вспоминая чьи-то наставления, – если наша Академия упражняется в воспитании добродетели, то не лучше ли ради этого изображать великих людей из истории своего отечества и через это умножать любовь к родине? Но художественные предметы исторические делаются не только руками, но и головой, не поразмыслив над историей, можно легко изуродовать ее лицо.
Перед тем как приступить к выполнению исторического барельефа, Федот Шубин долго изучал историю древней Руси. Товарищи всегда дивились способностям и настойчивости Федота и, чтобы чем-то оправдать свою отсталость, судачили:
– Что Шубин, ему легко и просто, у него за спиной Ломоносов!
Но вот уже больше года прошло с той поры, как Ломоносова не стало; Шубин оплакал кончину своего великого земляка, но не упал духом. Он часто вспоминал его добрые советы и мысленно сам себе отвечал на них: «Упрямку сохраню, тяжести все перенесу, а своего достигну».
Федор Гордеев в учебе и мастерстве далеко отстал от Шубина, дружба их давно уже была забыта. Вместе с Шубиным собираться ему за границу не пришлось. В тот год Академия художеств из всего выпуска смогла выделить учиться в Париж только троих: архитектора Ивана Иванова, живописца Петра Гринева и по классу скульптуры Федота Шубина.
Ни с кем так не хотелось Шубину поделиться своей радостью, как с Михаилом Васильевичем. И не было ни одного дня, чтобы он не вспоминал о встречах с Ломоносовым. Он из слова в слово помнил его добрые советы и ясно представлял себе образ великого ученого. Не раз он изображал Ломоносова кистью и резцом, стараясь запечатлеть облик любимого им человека, так много сделавшего для отечества. И горестно ему было вспоминать день похорон Михаила Васильевича. Он, как земляк провожал тогда Ломоносова, в последний путь. Слезы родственников и друзей и тут же злорадство в разговорах недругов не выходили из памяти Шубина…
Это было весной 4 апреля 1765 года, на второй день пасхи. В общежитиях Академии художеств быстро распространился слух:
– Умер Ломоносов…
А императрица «отметила» день смерти Ломоносова открытием в Петербурге первого частного театра для простой публики и первым спектаклем…
Театр был в полном смысле «открытый», он был построен без крыши на пустыре за Малой Морской улицей. В постановке комедии Мольера участвовали доморощенные актеры из мастеровых разных цехов.
Федот Шубин и многие ученики Академии имели билеты на представление. Но никто из них не решился идти на увеселительное «позорище» в день смерти великого русского ученого. В Академии наук и в Академии художеств люди, знавшие и любившие Ломоносова, переживали тягостную утрату.
До отъезда в Париж после окончания Академии оставался почти год. Трое счастливчиков не тратили времени зря. Они еще с большим усердием занимались каждый своим искусством и настойчивей продолжали изучать языки – французский и итальянский.
Зимой из холмогорской Денисовки опять пришли неприятные вести. Братья Яков и Кузьма жаловались Федоту на свою жизнь: «…подушный оклад тяжел, пожню Микифоровку песком в весенний паводок замело, коровам корму на зиму недостает. Пашпортов на отход из деревни волость не дает, а его, Федота сына Шубного, в бегах объявили, разыскивают…»
Шубин, прочтя письмо, опечалился. Аттестат об окончании Академии с привилегией «быть с детьми и потомками в вечные роды совершенно свободными и вольными» еще не был получен.
Что делать? Он подал прошение в Академию, умоляя заступиться за него и сообщить в архангельскую губернскую канцелярию, чтобы его не беспокоили и братьям в Денисовке в выдаче паспортов не отказывали. Началась бесконечная переписка. Академия написала в Архангельск. Архангельская губернская канцелярия – в Академию и в Сенат, а Сенат положил переписку в долгий ящик.
Дело о беглом крестьянине Шубном Федоте временно заглохло. А разыскиваемый Шубной Федот вскоре получил аттестат, дававший ему вольность и полную независимость от своих преследователей. И тогда Шубин вздохнул свободно. Теперь уже не было основания бояться ему за свою судьбу. Он словно бы вырос и почувствовал крылья за своими плечами.
И первой, кто его от души поздравил с вольностью и предстоящей поездкой за границу, была Вера Кокоринова, узнавшая об этом от своего брата. Внимание и сочувствие такой особы, уже ставшей к тому времени обаятельной барышней, Федоту было весьма приятно.
По указу императрицы Екатерины был ему выдан и заграничный паспорт с большой государственной печатью на красном воске:
«Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица Всероссийская и протчая и протчая и протчая.
Объявляем через сие всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что показатель сего наш подданный Федот Иванов сын Шубин отправлен из России для наук морем во Францию и Италию. Того ради мы всех высоких областей дружелюбно просим, и от каждого по состоянию чина и достоинства, кому сие представится, приятно желаем, нашим же воинским и гражданским управителям всемилостивейше повелеваем, дабы означенного Федота Шубина не только свободно и без задержания везде пропускать, но и всякое благоволение и вспоможение показывать велели. За что мы каждым высоким областям взаимно в таковых случаях воздавать обещаем. Наши же подданные оное наше повеление да исполнят, во свидетельство того дан сей паспорт с приложением нашея государственный печати…»
С таким документом бывший беглый холмогорский косторез мог быть теперь вполне спокоен.
Когда он на прощанье показал паспорт Гордееву, тот не смог скрыть от него явного недовольства, вскипел и гневно сказал Шубину:
– Дразнишься! Дескать, Гордеев неуч, недоросль, не поспел за тобой! В душе смеешься… Ладно, Шубин! Буду и я за границей…
Федот покачал головой, ответил учтиво, не повышая голоса:
– Напрасно ты так, Федор… Я тебе не хочу худого. Пошлют и тебя в Париж, и я рад буду увидеться с тобой. А зависть – чувство поганое, зависть и ненависть неразлучны друг с другом. Я думал в начале учения, что будешь ты другом мне, а вышло совсем иначе…
В Петербурге Академия художеств существовала всего три-четыре года; в Париже, откуда прибыл Жилле, Академия художеств, основанная в 1530 году, за двести тридцать лет существования пропустила через свои классы множество живописцев, скульпторов и архитекторов. Из среды их вышел целый ряд прославленных художников. Жилле, умудренный педагогическим опытом, владел стройной системой преподавания и пользовался уважением учащихся. Младшие ученики на первых порах занимались бесконечным копированием с гравюр. Затем Жилле переключал их на лепку фигур и орнаментов, и опять упражнениям не было конца, и только после того, как были приобретены твердые навыки, допускал учащихся к работе с натуры. Более способных и одарённых учеников Жилле выделял, ставил их в особые условия и разрешал лепить композиции по своему усмотрению, но чтобы это «усмотрение» не выходило за рамки сюжетов древней истории.
Четыре года учился Федот Шубин в Академии художеств. Он изучил живопись, скульптуру, языки – французский и итальянский. За успехи в науке и за скульптурные работы он получил в Академии две серебряных медали и одну золотую. Последняя награда давала ему преимущество – продолжать учение в Париже и Риме. Другие ученики стремились достичь высоких наград за выполнение программных работ на мифологические темы. Федот Шубин и на этот раз остался верен себе. Он создал барельеф, изображающий «великого князя Игоря малолетного и его вельможу Олега, пришедших для отнятия киевского княжества у Аскольда и Дира».
– Ты, Федот, против ветра идешь, – не без упрека говорили ему товарищи. – Почему бы не угодить вкусам учителей и других знатных персон?
– А я этого не делаю потому, – отвечал Шубин, – что мои работы будут смотреть и судить на экзамене не одни французы. А что касаемо русских персон, то я не представляю себе, кто из них не имеет чистосердечного пристрастия к историческому прошлому Руси. А потом, – добавил он, вспоминая чьи-то наставления, – если наша Академия упражняется в воспитании добродетели, то не лучше ли ради этого изображать великих людей из истории своего отечества и через это умножать любовь к родине? Но художественные предметы исторические делаются не только руками, но и головой, не поразмыслив над историей, можно легко изуродовать ее лицо.
Перед тем как приступить к выполнению исторического барельефа, Федот Шубин долго изучал историю древней Руси. Товарищи всегда дивились способностям и настойчивости Федота и, чтобы чем-то оправдать свою отсталость, судачили:
– Что Шубин, ему легко и просто, у него за спиной Ломоносов!
Но вот уже больше года прошло с той поры, как Ломоносова не стало; Шубин оплакал кончину своего великого земляка, но не упал духом. Он часто вспоминал его добрые советы и мысленно сам себе отвечал на них: «Упрямку сохраню, тяжести все перенесу, а своего достигну».
Федор Гордеев в учебе и мастерстве далеко отстал от Шубина, дружба их давно уже была забыта. Вместе с Шубиным собираться ему за границу не пришлось. В тот год Академия художеств из всего выпуска смогла выделить учиться в Париж только троих: архитектора Ивана Иванова, живописца Петра Гринева и по классу скульптуры Федота Шубина.
Ни с кем так не хотелось Шубину поделиться своей радостью, как с Михаилом Васильевичем. И не было ни одного дня, чтобы он не вспоминал о встречах с Ломоносовым. Он из слова в слово помнил его добрые советы и ясно представлял себе образ великого ученого. Не раз он изображал Ломоносова кистью и резцом, стараясь запечатлеть облик любимого им человека, так много сделавшего для отечества. И горестно ему было вспоминать день похорон Михаила Васильевича. Он, как земляк провожал тогда Ломоносова, в последний путь. Слезы родственников и друзей и тут же злорадство в разговорах недругов не выходили из памяти Шубина…
Это было весной 4 апреля 1765 года, на второй день пасхи. В общежитиях Академии художеств быстро распространился слух:
– Умер Ломоносов…
А императрица «отметила» день смерти Ломоносова открытием в Петербурге первого частного театра для простой публики и первым спектаклем…
Театр был в полном смысле «открытый», он был построен без крыши на пустыре за Малой Морской улицей. В постановке комедии Мольера участвовали доморощенные актеры из мастеровых разных цехов.
Федот Шубин и многие ученики Академии имели билеты на представление. Но никто из них не решился идти на увеселительное «позорище» в день смерти великого русского ученого. В Академии наук и в Академии художеств люди, знавшие и любившие Ломоносова, переживали тягостную утрату.
До отъезда в Париж после окончания Академии оставался почти год. Трое счастливчиков не тратили времени зря. Они еще с большим усердием занимались каждый своим искусством и настойчивей продолжали изучать языки – французский и итальянский.
Зимой из холмогорской Денисовки опять пришли неприятные вести. Братья Яков и Кузьма жаловались Федоту на свою жизнь: «…подушный оклад тяжел, пожню Микифоровку песком в весенний паводок замело, коровам корму на зиму недостает. Пашпортов на отход из деревни волость не дает, а его, Федота сына Шубного, в бегах объявили, разыскивают…»
Шубин, прочтя письмо, опечалился. Аттестат об окончании Академии с привилегией «быть с детьми и потомками в вечные роды совершенно свободными и вольными» еще не был получен.
Что делать? Он подал прошение в Академию, умоляя заступиться за него и сообщить в архангельскую губернскую канцелярию, чтобы его не беспокоили и братьям в Денисовке в выдаче паспортов не отказывали. Началась бесконечная переписка. Академия написала в Архангельск. Архангельская губернская канцелярия – в Академию и в Сенат, а Сенат положил переписку в долгий ящик.
Дело о беглом крестьянине Шубном Федоте временно заглохло. А разыскиваемый Шубной Федот вскоре получил аттестат, дававший ему вольность и полную независимость от своих преследователей. И тогда Шубин вздохнул свободно. Теперь уже не было основания бояться ему за свою судьбу. Он словно бы вырос и почувствовал крылья за своими плечами.
И первой, кто его от души поздравил с вольностью и предстоящей поездкой за границу, была Вера Кокоринова, узнавшая об этом от своего брата. Внимание и сочувствие такой особы, уже ставшей к тому времени обаятельной барышней, Федоту было весьма приятно.
По указу императрицы Екатерины был ему выдан и заграничный паспорт с большой государственной печатью на красном воске:
«Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица Всероссийская и протчая и протчая и протчая.
Объявляем через сие всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что показатель сего наш подданный Федот Иванов сын Шубин отправлен из России для наук морем во Францию и Италию. Того ради мы всех высоких областей дружелюбно просим, и от каждого по состоянию чина и достоинства, кому сие представится, приятно желаем, нашим же воинским и гражданским управителям всемилостивейше повелеваем, дабы означенного Федота Шубина не только свободно и без задержания везде пропускать, но и всякое благоволение и вспоможение показывать велели. За что мы каждым высоким областям взаимно в таковых случаях воздавать обещаем. Наши же подданные оное наше повеление да исполнят, во свидетельство того дан сей паспорт с приложением нашея государственный печати…»
С таким документом бывший беглый холмогорский косторез мог быть теперь вполне спокоен.
Когда он на прощанье показал паспорт Гордееву, тот не смог скрыть от него явного недовольства, вскипел и гневно сказал Шубину:
– Дразнишься! Дескать, Гордеев неуч, недоросль, не поспел за тобой! В душе смеешься… Ладно, Шубин! Буду и я за границей…
Федот покачал головой, ответил учтиво, не повышая голоса:
– Напрасно ты так, Федор… Я тебе не хочу худого. Пошлют и тебя в Париж, и я рад буду увидеться с тобой. А зависть – чувство поганое, зависть и ненависть неразлучны друг с другом. Я думал в начале учения, что будешь ты другом мне, а вышло совсем иначе…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Князь Дмитрий Алексеевич Голицын уже не первый год был послом при Версальском дворе. По тому времени это был человек обширных знаний, политик и ценитель художеств. По поручению царицы Екатерины Голицын закупал за границей для Эрмитажа и дворцов предметы искусства: картины, статуи, гобелены и всякую драгоценную утварь. Был он в близких отношениях с передовыми людьми Франции, особенно с уважением относился к Дени Дидро и увлекался чтением его литературных и философских трудов.
Под опеку князя Голицына и были направлены три пенсионера из русской Академии художеств. Семь недель они добирались морем и сушей до Парижа.
Им был дан строгий наказ от Императорской академии – никуда не ходить, не повидавшись с Голицыным. В русском посольстве пенсионерам было сказано:
– Их сиятельство изволили отбыть по весьма важным делам. Пока они не вернутся от короля, позаботьтесь устроиться где-либо…
Голицын был приглашен для участия в королевской охоте на кабанов и оленей, загнанных в один из пригородных парков. Сотни слуг с собаками всевозможных мастей и пород сгоняли полудиких животных в угол парка. Король, расположившись с приближенными на помосте под бархатным балдахином, потешая себя, расстреливал на выбор и кабанов и оленей. Приближенные ему помогали.
Подобная охота Голицыну не доставляла большого удовольствия, но будучи приглашен королем, он не мог отказаться от участия в ней…
Не дожидаясь, когда вернется Голицын, Федот Шубин отправился искать для себя и для товарищей жилище. Скоро он подыскал для всех троих комнату у женатого бездетного цирюльника. О месте своего жительства они сообщили секретарю посольства.
Вернувшись с охоты, Голицын немедленно потребовал к себе приехавших из России пенсионеров, послав за ними посольскую карету. Шубин и его товарищи были поражены его добродушным и сердечным приемом. Князь был действительно им рад. Как только они показались в приемной посольства, он вышел к ним навстречу и, обняв поочередно всех, сказал:
– Наконец-то и русские пчелки прилетели сюда! Добро пожаловать…
За обедом князь долго расспрашивал, как они доехали, что нового в Петербурге, понравился ли им Париж, куда они успели здесь сходить…
О своем путешествии из Петербурга в Париж все трое рассказывали подробно и с оживлением, не забыли прибавить, что денег у них после долгого пути не осталось.
О российской столице поведали, что она растет и ширится с каждым годом, а Парижа они еще не успели по-настоящему разглядеть и сказать о нем им пока нечего.
– Почему? – спросил удивленный Голицын. – Ужели за неделю вы не успели ничего приметить в столице Франции?
– Не удивляйтесь, ваше сиятельство, – сказал Шубин. – Мы поступили так, как нам предписывала Академия. В инструкции, нам данной, сказано: «когда приедете в Париж, сейчас же являйтесь к его сиятельству господину министру ее величества». И мы терпеливо вас ожидали, не выходя из своей квартиры, снятой временно у одного бедного цирюльника.
Голицын одобрительно усмехнулся.
– Это говорит о вашем благонравии. Однако вы могли бы за это время побывать на берегах Сены, в Лувре, в Соборе богоматери, в парижских парках, в кои здесь свободный доступ.
Обед затянулся. После обеда Голицын просматривал аттестаты, интересовался биографиями и способностями пенсионеров. Узнав, что Шубин из одной деревни с Ломоносовым, князь оживился:
– Весьма знаменательно! – воскликнул он, посмотрел на Федота особенно пристально и добавил: – Хорошо, кабы России побольше иметь Ломоносовых. После смерти его у нас на родине другого такого ученого мужа не осталось.
– Они будут у нас, – уверенно заметил Шубин. – Не зря покойный Михайло Васильевич в своем сочинении написал, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать».
Разбирая полученную из России почту, Голицын прочел письмо от секретаря Академии художеств Салтыкова – своего старого знакомого. В письме говорилось о Шубине:
Под опеку князя Голицына и были направлены три пенсионера из русской Академии художеств. Семь недель они добирались морем и сушей до Парижа.
Им был дан строгий наказ от Императорской академии – никуда не ходить, не повидавшись с Голицыным. В русском посольстве пенсионерам было сказано:
– Их сиятельство изволили отбыть по весьма важным делам. Пока они не вернутся от короля, позаботьтесь устроиться где-либо…
Голицын был приглашен для участия в королевской охоте на кабанов и оленей, загнанных в один из пригородных парков. Сотни слуг с собаками всевозможных мастей и пород сгоняли полудиких животных в угол парка. Король, расположившись с приближенными на помосте под бархатным балдахином, потешая себя, расстреливал на выбор и кабанов и оленей. Приближенные ему помогали.
Подобная охота Голицыну не доставляла большого удовольствия, но будучи приглашен королем, он не мог отказаться от участия в ней…
Не дожидаясь, когда вернется Голицын, Федот Шубин отправился искать для себя и для товарищей жилище. Скоро он подыскал для всех троих комнату у женатого бездетного цирюльника. О месте своего жительства они сообщили секретарю посольства.
Вернувшись с охоты, Голицын немедленно потребовал к себе приехавших из России пенсионеров, послав за ними посольскую карету. Шубин и его товарищи были поражены его добродушным и сердечным приемом. Князь был действительно им рад. Как только они показались в приемной посольства, он вышел к ним навстречу и, обняв поочередно всех, сказал:
– Наконец-то и русские пчелки прилетели сюда! Добро пожаловать…
За обедом князь долго расспрашивал, как они доехали, что нового в Петербурге, понравился ли им Париж, куда они успели здесь сходить…
О своем путешествии из Петербурга в Париж все трое рассказывали подробно и с оживлением, не забыли прибавить, что денег у них после долгого пути не осталось.
О российской столице поведали, что она растет и ширится с каждым годом, а Парижа они еще не успели по-настоящему разглядеть и сказать о нем им пока нечего.
– Почему? – спросил удивленный Голицын. – Ужели за неделю вы не успели ничего приметить в столице Франции?
– Не удивляйтесь, ваше сиятельство, – сказал Шубин. – Мы поступили так, как нам предписывала Академия. В инструкции, нам данной, сказано: «когда приедете в Париж, сейчас же являйтесь к его сиятельству господину министру ее величества». И мы терпеливо вас ожидали, не выходя из своей квартиры, снятой временно у одного бедного цирюльника.
Голицын одобрительно усмехнулся.
– Это говорит о вашем благонравии. Однако вы могли бы за это время побывать на берегах Сены, в Лувре, в Соборе богоматери, в парижских парках, в кои здесь свободный доступ.
Обед затянулся. После обеда Голицын просматривал аттестаты, интересовался биографиями и способностями пенсионеров. Узнав, что Шубин из одной деревни с Ломоносовым, князь оживился:
– Весьма знаменательно! – воскликнул он, посмотрел на Федота особенно пристально и добавил: – Хорошо, кабы России побольше иметь Ломоносовых. После смерти его у нас на родине другого такого ученого мужа не осталось.
– Они будут у нас, – уверенно заметил Шубин. – Не зря покойный Михайло Васильевич в своем сочинении написал, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать».
Разбирая полученную из России почту, Голицын прочел письмо от секретаря Академии художеств Салтыкова – своего старого знакомого. В письме говорилось о Шубине: