Коновалов Григорий Иванович. Истоки (Книга 2)

   Денис поймал убегающий взгляд Макара.
   - Расскажи толком, как там?
   - Часть домов разнесло, а так все нормально, как положено в прифронтовом городе. Есть, конечно, убитые, раненых побольше, некоторые контуженные под землей полежали, пока не откопали... Город горит... Жара аж картошка на огородах испеклась. Помидоры раскидал по всему пригорку. "Юнкерсы" ворочались в небе, как сомы в пруду, не торопясь. Хоть палкой бей.
   Денис глядел из кузова машины на ополченцев, пока солончаковый бугор не заслонил их. За бугром по-над Волгой вниз и вверх, километров на полсотни, клубящейся стеной чернел дым. А толпы беженцев текли и текли в горящий город.
   XIII
   Первый раз Денис о трудом узнал свою Любаву, когда пришел из ссылки: стояла на кухне, прижимая к груди тряпку; второй раз - сейчас, в горящем, слепом от дыма городе.
   Дом был на замке. Любава сидела за вишняком на склоне оврага, у входа в отрытую недавно щель. Коська собирал осколки бомбы. Добряк бросился к Денису с жалобным визгом. Кровоточило правое обрубленное ухо.
   - Ухо отсекли, вот он и жалится, - сказал Коська.
   - Люба, ты зачем тут? Дом-то цел пока.
   Она замотала головой, виновато улыбаясь.
   - Не слышу, Денисушка, оглушил бомбой Хейтель.
   Денис склонился к Любаве, ласково ощупывая плечи:
   - Цела, Люба, цела и невредима!
   Она моргала, с печальным недоумением качая седой головой.
   Медленно, твердо выговаривая "р", как говорил покойный отец, сказал Коська:
   - Во какая бомба разорвалась. Бабаню и Добряка в овраг швырнуло. Он из-под земли вылез. Бабаня оглохла, из уха кровь текла. Ручейком по щеке. - С суровинкой глаза глядели на Дениса пристально.
   Денис взял внука на руки, отворачивая лицо. Вот и Костя побредет по степи вместе со скотом, как та девочка и карапуз.
   Любава встала, с усилием прямя спину.
   - Заводы хотят за Волгу. И нас туда же, - громко заговорила она. Чего? Дожили мы с тобой, вот что! А? Не слышу. Да и к лучшему - глядеть-то тошно, а слышать плач еще тошнее.
   Тяжелый удар был нанесен гордости и достоинству Дениса. Он допускал частичное поражение своей армии и успехи неприятеля, допускал возможность даже оставления Москвы, но о приходе врага на Волгу он никогда не думал. Волга в его представлении всегда была матушкой и защитницей вольности, свободы. Тут жили, гуляли, умирали прадеды. Москва бывала в руках врагов. Волга же не давала сжать пальцы на своем горле. Так бывало веками. Теперь же город горел, контуженная жена и внуки-сироты вынуждены бежать за Волгу.
   - Никуда не поедешь! Все изменится скоро. А если помирать надо, то тут помрем. Так-то, Любава.
   Денис взял в одну руку узел, с которым собиралась старуха за Волгу, другой рукой поддержал Любаву под локоть, и они вернулись домой.
   Денис сел на крыльцо, зажал коленями голову Добряка, залил порванное ухо йодом. И теперь, будто со стороны, смотрел на горящий город. Не прощающая ничего злость к себе, к товарищам вызревала в душе его. Он не углублялся в свои отношения с немцами, не лютовал на них как-то по-особенному, потому что от врага он всегда ждал только неволи или смерти. Неожиданностью для него было не убойное зверство врага, а непонятная затянувшаяся беда. Закусив трубку, ощупывая дальнозоркими глазами дым пожаров, он горел огнем стыда. Пуще самого большого несчастья боялся он того, что Любава под конец разуверится в нем, в своей жизни с ним, пожалеет, пусть на минуту, что ушла от Гуго Хейтеля к нему, Денису. Путь этот вел не вниз, а вверх, не во вчера, а в завтра. Каждому мужчине кажется, что лишь с ним жена его обретает высшее счастье.
   А Любава, оглохнув, все дальше уходила в такое недосягаемое для Дениса "себя". Знобил ее поднимавшийся от самого сердца тревожный холодок. И какая бы жара ни томила город, затопляя удушающим зноем сад и даже затененную ветлами поляну во дворе, Любава надевала шерстяную кофту, валяные чувяки.
   - Была ты, Любава, не простых родителей дочь, так, видно, до сих пор неженкой осталась, - говорил Денис, кутая ее плечи теплым платком.
   - Родителей, говоришь? - Она трудно припоминала что-то, идя ощупью по глухим, невероятно далеким закоулкам памяти. Глаза всматривались в красивое крепкой старостью лицо Дениса, и едва заметная краска подступала к желто-бледным щекам. - Разве не я в метели и морозы прибегала к тебе на завод? В одном пальто... на воротнике голубая белка...
   Денис грел ее холодную руку в своих теплых руках.
   - Я к тому, что всегда ты была нежная, малая птичка.
   Да, кажется, совсем недавно, молодая, веселая, любила ею. Народила крепких парней, девку-красавицу, и не потому ли они все рослые, что упругие груди обильно копили молоко. Ее руки, маленькие и ловкие, одевали, обстирывали, кормили большую семью. Ее ласковый, заманивающий голос, чуточку лукавая улыбка совсем недавно горячили сердце Дениса. В какой бы дали ни находился он от нее, а неослабно памятны были теплота губ, радостное, сливающееся с ним движение молодого тела. Всегда она с безоглядным, покоряющим доверием и пылом летела навстречу ему. Легкость и светлынь полнили сердце лишь от одного слова и взгляда.
   Не та теперь она, да и сам он не тот.
   Любава хлопотала у печурки на берегу, Денис чурочки колол, когда Юрий принес черный аппаратик для глухих. Комиссару горвоенкомата, старому другу Коле Ермаеву, выслали из Москвы эту изящную машинку для тугоухих, подарок американцев.
   - Как, сердешные, пособляют! - сказал отец. - Опасаются, не слышим грохота без усилителя. - Он навскидку глянул на Юрия из-под седых кудрей теперь всякий раз встречал сына таким встряхивающим взглядом.
   - Спасибо, Юрий Денисович, спасибо. - Мать приладила к ушам аппарат, улыбнулась, услыхав певучую сирену парохода. - Ну, расскажи, как проходил съезд.
   - Какой съезд, маманя?
   - Партийный, конечно.
   "Уж не рехнулась ли она?" - Но Юрий тут же успокоился: лукавая веселинка играла в глазах матери.
   - Значит, съезда не было? Вон что, а я-то, старуха, думала, революционная родина в опасности, значит съезд соберется. Оказывается, во сне я видела партийный съезд, - переглянулась с отцом. - Теперь в войну хорошее часто бывает только во сне.
   - Какой же съезд в такой обстановке?
   - Ленинское поколение собиралось даже в подполье.
   Чутьем матери она разгадывала его настроение, мысли, ревностно обращалась к нему, как к должнику, со всеми своими горькими недоумениями, уже не в силах остановиться на полпути:
   - Тяжелая будет дорога от Волги до народов Европы! При Ильиче, думается, не допустили бы такого.
   - Но ведь его нет, зачем же эти пустые разговоры, маманя?
   Жара веяла такая, что не различишь, от печи ли, от солнца в зените или от все еще горящего за садами города.
   - Хорошие люди долго не живут - вот беда, - сказала мать.
   Лицо Юрия окаменело, на сильном подбородке вокруг рта росисто заблестел пот.
   - Разберемся потом, кто и как промахнулся. До самокритики ли, когда лапы врага сжали горло?
   Что-то противное логике раздирало его душу, неотвратимо, в крови и страданиях вставал перед ним образ народа со своим, как рана, вопросом, без ответа на который невозможно было ни жить, ни сражаться: если теперь, потеряв целые республики с шахтами, заводами, хлебом, оставив врагу почти половину населения, мы все же надеемся сокрушить его, то почему же не могли сделать это в полной своей силе? Только ли нехваткой военного опыта можно объяснить то положение, в котором находятся народ и страна? Беспощадно Юрий загонял в глубину забвения этот образ залитого кровью, вопрошающего народа. Отец выводил Юрия из себя.
   - Народ, народ! Сам догадываюсь, что от него все зависит. Но почему он очутился в трудных, невыгодных условиях борьбы? Огонь бы полыхал не на Волге, а у Берлина, и догорал бы в том огне фашизм. И Европу бы очистили от гадости. А теперь народу впору себя спасать.
   Юрий сел на камень, строго посмотрел в лицо отцу.
   - Думаешь, что говоришь, товарищ коммунист?
   - Я-то думать не отвыкал, а вот ты, похоже, и не привыкал думать. Не испепеляй меня взглядом. Не топырь крылья, тени твоей не боюсь. Ленин не робел признаваться в ошибках партии. Верил в нее, в рабочий класс.
   - Согласен, батя, надо быть требовательным, иначе будешь подлецом... Но сейчас ли искать виноватых? - Юрий резал с вызовом.
   - Во-о-он как?! - удивилась мать.
   - А не стесняемся правду сказать народу, мол, как бы в обморок не упал, а? - спросил отец.
   - Какая же еще правда? Себя, что ли, высечь? Вы заговариваетесь, товарищи старики.
   - А ты не договариваешь, товарищ молодой. Кто сейчас не разглядывает жизнь заново? Благо огня разложили много - светлынь! Видно стало такое, что в иное время ни в жизнь бы не заметил.
   - И чего же ты увидел, товарищ Крупнов? - с холодным бешенством спросил Юрий.
   Отец молчал. Оба они с тягостной рассеянностью глядели на Волгу. Самолеты пикировали на переправы, на перекрашенные под цвет суглинистых берегов пароходы, на баржи и паромы, зазелененные ветвями. Кипела Волга от бомбовых взрывов. Густо серебрила волну всплывшая кверху брюхом сгубленная рыба. Бойцы и ребятишки не успевали вылавливать даже осетров, огромных, с медным отливом полуживых сазанов, еще шевеливших раздвоенными на конце хвостами. Воронье пировало на провонявших тухлятиной отмелях. За всю-то свою вечную жизнь не знала Волга такой погибели...
   И все-таки в разрушенном, спаленном воздушным флотом Рихтгофена городе тянули телефонные провода, восстанавливали водопровод, хлебные заводы. Перед запахом свежеиспеченного хлеба, кажется, отступал, особенно по утрам, тяжкий дух гари и пыли.
   - Время то самое, и судьба та самая. Иной нету, давай, сын, не прикидываться подслеповатыми. Не было в нашем роду вертучих глаз и не будет. Пусть другие виляют глазами в поисках кустов.
   Завыли сирены. Особенно одна тонкоголосая неврастеничка надрывалась на пожарном мониторе.
   Бомбардировщик вынырнул из прогала между горой и облаком. Крался к заводу, но белые клубки отмежевали провисшее над заводом небо. Бомбовоз отвалил в сторону, перевернулся через крыло, ревя по-сатанински, пошел в пике.
   Бомба летела косо, целясь прямо в сад. На берегу вместе с грохотом рванулась к небу грязь.
   Два "юнкерса" прогремели над верхней улицей поселка, и задымились дома выше крупновской усадьбы, за старыми дубами. Куры в смертном кудахтанье огненным вихрем перелетели через стену, факелами канули в овражный кустарник. Свистя горящими крыльями, роняя искры, упал к ногам Дениса голубь.
   Рождавшуюся тишину проколол острый страдальческий вой. В калитку влетела женщина, сбивая одной рукой пламя со своего плеча, другой прижимая ребенка к груди. Денис вырвал из ее рук ребенка, Юрий свалил женщину на клумбу цветов и сам не помнил, как опрокинул на нее кадку с водой.
   Бойцы противовоздушной обороны понесли женщину - держали скрюченные руки над безглазым лицом, из черно округлившегося рта рвался нечеловеческий крик.
   - Люба, я пошел на завод, не беспокойся, там хорошо: мартен шумит, не слыхать стрельбы, взрывов. И душа на месте.
   Она помахала Денису рукой.
   Юрий простился с матерью. У спуска под берег, держась за ствол пораненной осколком, в липком клею вишни, оглянулся. В горячо текущем воздухе маленькая старушка совала в пламя печи бумагу. Блеснула окованная медью дубовая шкатулка, в которой хранились прокламации и личные бумаги родителей. Машистыми прыжками меж яблонь подлетел к матери.
   - Что ты делаешь?
   Она резко отстранила его руку.
   - Не оставлять же Гуго Хейтелю...
   Юрий придавил ладонью крышку шкатулки, глядел в глаза матери, затуманенные слезой. И только теперь отчетливо отлилось в памяти то, что наблюдал за ней из года в год без особенного интереса, считая ее старушкой не без странностей: неподатливо признавалась в своих прежних подпольных связях со старыми революционерами. "Бунтую тихо, чтобы не сбить с панталыку молодых", - вспомнил сказанное матерью дяде Матвею. А тот, задирая взглядом Юрия, ответил: "У иных молодых историческая память короче гулькина носа".
   Юрий отнял у матери шкатулку.
   Мать сунула в руки Юрия аппаратик для глухих.
   - Возьми! Зачем он мне? Чего еще услышу в жизни?
   XIV
   В удушливой пыли и зное Волжская дивизия Данилы Чоборцова пятнадцатикилометровым фронтом отходила степями к Волге, контратакуя, цепляясь за каждую речушку, балку, село или хутор. После московского контрнаступления минувшей зимой Александр Крупнов чаял, что больше отступать не придется. Еще полгода, ну, год - и Германия будет сокрушена. Александр хотел верить в это и сейчас, отступая к Волге, но верить уже нельзя было. И оттого, что нельзя было верить, ему становилось временами скучно, тоскливо и очень жалко своих солдат, офицеров, жалко самого себя. И еще ему было неловко оттого, что надеялся на второй фронт, ждал помощи тех людей, которые в силу какой-то случайности не оказались вместе с немцами и не убивали сейчас русских, украинцев, белорусов, не топтали эти вызревшие хлеба. Душевная рана минувшего лета, не успев зажить, растравлялась, разрывалась каждодневно. Александру было так тяжело, что не радовало повышение в звании: присвоили старшего лейтенанта, поставили командовать, как и прежде, ротой.
   Жарким полднем солдаты едва поднялись на взволок, покачиваясь. Одолевала тяжкая усталь, солнце слепило.
   По-бычьему приподняв верхнюю губу над блестящими стальными зубами, Ясаков сказал со спокойствием притерпевшегося к беде:
   - До вечера, живы будем, еще верст на десять заманим неприятеля.
   Александр глядел на свою укороченную полднем, качающуюся на косогоре тень. Разжал спекшиеся губы:
   - Вид у тебя, Ясаков, как у победителя. И будто не пятят тебя немцы, а сам ты летишь домой на блины к своей Марфе.
   - А зачем я буду унывать, если воюем по плану.
   - Значит, сознательно отходим.
   - А ты думал, без памяти прем? Все сознаем. Заманим к Волге, а там... Схлестнемся последний раз. Верховный знает, что делать.
   - Ему нравится наше наступление вперед пятками?
   - Не понравится, стесняться нас с тобой не будет, рубанет - в башке зазвенит. Не из стеснительных. А раз помалкивает - значит, пока терпимо.
   - Жарища, будто всю землю только что вытащили из мартеновской печи, а ты... ворочаешь языком без устали... Убить тебя мало за такие разговорчики, товарищ Ясаков.
   Ясаков покорно склонил голову, опустив широкие плечи, руки свесились до полынка.
   - Гитлер не устукал, убей ты. Только на могилке взгромозди камень с надписью: покоится прах старшины роты, павшего от руки своего лучшего друга. Можешь стихи написать, мне один черт: на земле все познал, а на том свете первым делом постараюсь потерять память годика на три, забыть грамотность. А то еще заставят читать воспоминания о войне. А она у меня вот где! - Веня раскорячился. - Лето-летское по травам да хлебам. Сколько крапивы хлестало, всю мотню по ниточке растянуло. Хорошо, трава пошла низкая. А ну, как по осоту придется?
   - Какой же ты старшина, если штаны сопрели у тебя, а ты заплату не положишь?
   - Выпросил у одной старухи пестрый лоскут... Пришлось отпороть: заплата от бабьего подола, ну, очень даже неуместные настроения появились при виде этого клочка.
   - Ну и трепачи вы, Ясаковы, - сказал Александр, отворачиваясь, пряча улыбку.
   Что-то необычное - суровость, растерянность и озлобленность - видел Александр в лицах старших командиров, когда они отдавали приказания рыть окопы и траншеи по крутому склону краснобокой балки, поросшей по гривке бобовником и проволочно-жесткой таволжанкой. Батальон усилили станковыми пулеметами и минометами. Справа от роты Александра, охватив вытянутые холмы железным веером, грузно затаились танки.
   А когда хлынула заря над перелеском справа от села, прискакали на серых конях командир батальона капитан Мурзин и незнакомый офицер из штаба дивизии. Заря красно и тревожно горела в глазах коней, накаляла чернобровое лицо Мурзина.
   На опушке березово-осинового колка, хранившей утреннюю прохладу с запахом душицы, росой обрызганной земляники, офицер штаба зачитал перед строем приказ No 227 Народного комиссара обороны от 31 июля 1942 года.
   ...Восемьдесят два миллиона человек попало под иго врага... Стоять насмерть... Отступающих без приказа - расстреливать.
   Отец с матерью тоже недоумевали по поводу слабости армии, только затаенно, щадя его, Александра. И теперь жестокая правда приказа слилась в его душе с горечью и надеждами родителей, со своими чувствами виновности без вины.
   Александр трудно поднял глаза. Лица бойцов - молодые и изношенные жизнью - были печальны и строги, с зябким серым налетом. Та же изнутри дохнувшая изморозь упрекающей правды знобила лицо комбата капитана Мурзина, степной зной еще не успел выжечь госпитальную квелую бледность с этого злого и решительного лица.
   Показав капитану Мурзину позиции своей роты, Крупнов попросил разрешения отступить на сто метров, иначе рота будет нести большие потери на этом, до плешивой желтизны облизанном ветром холмике.
   - Ни шагу назад! Вперед можно, а назад - смерть. Позициями своими ты должен гордиться.
   Александр улыбнулся. Его капитан гордился всем: портсигаром, серым конем, ушлым ординарцем и даже своей развинченной походкой - результатом редчайшей, лишь в Забайкалье свирепствующей болезни коленных суставов.
   Из восточной балки вскарабкался на желтый холм куцый вездеход. В разметнувшихся дверях возился, поворачиваясь к солнцу красным затылком, толстой спиной, Чоборцов. Вылез, снял фуражку, вытер белый до бровей лоб. Расправив усы, всмотрелся в бинокль в переливающиеся волны наступавшего странного войска.
   - Как бар-раны, прут! Разъяснили бойцам, что за публика валит? спросил он Мурзина.
   - Я получил приказ остановить их. Не послушаются - открою огонь, товарищ полковник.
   Чоборцов, вздрогнув, удивленно взглянул на комбата.
   - "Огонь, огонь!" - совсем по-ребячески передразнил он, выпятив нижнюю губу. - А почему огонь по своим? Объясните солдатам: эти люди бегут в панике, тащат за собой немца. Не остановим - они сомнут нашу дивизию.
   Чоборцов сел в машину, высунул крупную голову с седым ежиком. Машина, как челнок, заскользила по вызревшим травам навстречу валившим по-овечьему, гуртом людям.
   Бойцы отступающей армии - русские, украинцы, грузины - бежали по степи к Волге, сметая на своем пути мелкие части. Солдаты искали спасения на Волге, поэтому торопились добежать до нее. Там когда-то разбили белогвардейцев. Сейчас произойдет то же самое с немцами. Говорили, будто сам Сталин приехал в Сталинград, чтобы лично руководить сражениями. Тем, кто не видел этого города на Волге, он представлялся надежной крепостью, с высокими стенами и башнями.
   Навстречу этим людям и помчался на машине командир дивизии Чоборцов.
   Александр обошел траншеи, перебросился словом с суровым Варсонофием Соколовым и Абзалом Галимовым, сидевшими у пулемета. Задержался на минуту с Ясаковым.
   - Что-то от тебя духами прет?
   - Не от меня, Александр Денисович, а от нужника, вон в селе с краю притулился. Не удивляйся запаху. Ребята из второго батальона с боем взяли разбитый парфюмерный автобус, все попили. А теперь то и дело в нужник бегают.
   "Веньку всегда посылает бог в самые скучные минуты, мертвого развеселит".
   Из ниши в боковине траншеи Ясаков вынул баклагу.
   - Хлебнешь? Горячая, чуть не кипит.
   Александр отказался. Положил под язык градинку соли - привык у мартена к соленой воде. Ясакову выговаривать не стал: кроме баклаги в боковине лежали гранаты, бутылки с зажигательной смесью. Хозяйственный мужик!
   - А может, обойдется без огня? - Басовитый голос Ясакова непривычно дрогнул. - На груди у них могут оказаться ордена... По ногам, что ли?
   Александр и сам горячо умолял, не зная кого (судьбу, случай, своего комдива, поехавшего вразумлять потерявших голову), чтобы не довелось бить своих. И все-таки он не знал, что же, кроме этих жестоких, беспощадных мер, могло спасти Родину.
   - Тем больше спроса с орденоносцев, - сказал он.
   Подошел к Мурзину, стоявшему за кустами бобовника.
   - Посмотрите-ка, что там делается, - сказал Мурзин, подавая Александру свой бинокль.
   Александр хорошо видел и без бинокля и взял его, чтобы показать Мурзину, что он ценит его внимательность. Накаленный солнцем бинокль обжег брови. Александр увидал втиснутые один в другой холмы в темно-голубых и золотистых росплесках светотени. А с запада, как бы раздвигая холмы, вытемнились толпы людей густыми потоками. И он внутренне дрогнул сметут... Оглянулся. За спиной на пригорке старая, с потемневшей колокольней церковь поблескивала крестом. У распахнутых дверей женщины и подростки грузили пшеницей подводы, устилая зерном дорогу от церкви до бричек. На колокольне в темноте проемов травянисто зеленели гимнастерки наблюдателей, двоеглазо вспыхивали стекла биноклей.
   И снова глянул на запад. Чоборцов вылез из машины. Толпа остановилась, как бы навертываясь вокруг машины. Минуту Чоборцов был виден, потом темная толпа закатала его в себя, как войлок котенка. Подходившие все напластывались вокруг густого ядра. А из-за холмов наплывали все новые волны людей, стекали по склонам, темнея в тенях облаков.
   Толпа раскололась, обнажив машину, Данилу Чоборцова, махавшего руками. Часть людей затопталась на месте, другие отвалили в сторону и двинулись прямо на позиций батальона.
   Ехали на машинах, утыканных сохлыми ветвями деревьев. Кто с винтовками, кто без оружия шли с боков машин. Когда они приблизились к последнему перед позициями холмику с мельтешившим редким ковылем на проплешине, Александр смог различить их одежду, разнообразные лица: решительно нахмуренные, улыбающиеся, настороженные. Тишина донесла до него вместе с упругими переливами ветра нестройные голоса, урчание перегретых моторов.
   - Товарищ Крупнов, я попытаюсь остановить. Неужели не поймут?
   Александр не узнал глаз Мурзина: куда девалась угарная муть - горели фанатической искоркой.
   - Сомнут вас. Куда вы? - Александр попытался остановить капитана. Тот улыбнулся, сказал тихо и твердо:
   - Без моего знака не стрелять!
   Придерживая болтающуюся планшетку, капитан уверенно выкидывал свои большие ноги. Равняясь с головной машиной с выбитыми ветровыми стеклами, он поднял руку.
   Его окружили, подняли и кинули в машину. Сидевшие в кузове не сумели поймать его, и он упал под колесо. Предсмертный крик его сдавил грудь Александра. Александр беззвучно шевелил губами, пока не хлебнул воздуха. С глухой яростью крикнул:
   - Огонь!
   Стреляли холостыми.
   Одна машина развернулась боком, остановилась, другие пятились за холмик.
   Прыгали с машин, падали, разбегались, ползли по траве.
   За прерванной стрельбой - тишина с плачем и матерщиной.
   - Своих стреляете!
   Небритый лейтенант, придерживая левой рукой ухо, державшееся лишь на мочке, подбежал к траншеям.
   - Братцы... за что? Идем к Волге, там бой дадим фашистам.
   - Бросай оружие, трус! - Александр шагнул навстречу к нему.
   Лейтенант замотал головой, бросился на Крупнова. Александр заломил ему руку за спину.
   Отступавшие остановились. Некоторые просили курить. Солдаты молча разоружали их. Под конвоем автоматчиков провели разоруженных командиров.
   - Эх, и дадут этим прикурить, - сказал Веня, топчась на корявых выползнях таволги. - От жары, что ли, свихнулись?
   Александр, отвернувшись, сел спиной к солнцу, положив автомат на колени.
   Подошел Ясаков.
   - Не знаешь, тут стоять будем или двинемся? - спросил он, заходя сбоку и заглядывая в глаза Александра. - Я к тому, что заприметил овец в овражке. Бесхозяйные. Если тут упремся насмерть, я для роты подвалил бы одну. Комбата помянуть надо.
   - А ты думал, их останавливали огнем, а сами лататы к Волге? - На Ясакова глядели теперь из-под прямых, порусевших на солнце бровей сощуренные, стального блеска глаза.
   - Ясно, товарищ комроты, значит, накормлю роту бараниной.
   Но только закипел котел походной кухни, приказали сняться. Лишь слегка побелевшие от пятиминутного кипячения куски баранины густо присолили, на ходу роздали солдатам. Командующий армией приказал дивизии отойти ввиду нависшей над ней угрозы окружения. К утру пришли на новые, на этот раз действительно заранее подготовленные позиции. Солдат ждали глубокие траншеи с разветвленными ходами сообщения, с оборудованными наблюдательными пунктами, с гнездами для пулеметов.
   XV
   Спустившись по ступенькам многоколенчатой деревянной лестницы в подземелье, Юрий увидел представителя Ставки. Генерал оторвался от карты, встал. Юрий залюбовался спортивной собранностью Валдаева.
   Другие имена, обрастая легендами, притягивали теперь к себе надежду щедрых на любовь, алчущих морального авторитета людей. Все чаще упоминали Жукова, Рокоссовского, Конева, Валдаева.
   Молча поглядели в глаза друг другу. Валдаев кивнул головой.
   - Живой или мертвый, но неприятель будет в городе. Этот город для него синоним победы, - сказал Валдаев.
   - Город не сдадим. Нету таких прав сдавать. А защищать во-о-о сколько прав! - горячо, со своеобразной интонацией начитанного мастерового говорил вошедший в кабинет член Военного Совета фронта, широким жестом раскинув руки, натянув гимнастерку на груди. Пуговица расстегнулась, и мягкая складка второго подбородка свободно-удовлетворенно легла на воротник. - Мы им тут покажем...
   Недоумевая, зачем его так настойчиво агитируют, Юрий глядел на круглое, разомлевшее от жары лицо с блестками пота на крыльях утиного носа.