Коновалов Григорий Иванович. Истоки (Книга 2)

   Фырча, отстреливаясь клубами пара, приминая рельсы, паровоз потащил вагоны. Из окошка паровоза выглядывала спокойная голова машиниста.
   Охранник, не пускавший Матвея из тамбура, пока Сталин был у вагона, теперь выпустил, на ходу подал его коричневый чемодан, украдчиво улыбаясь.
   Матвей запоздало убоялся оставаться в этой каменной пустыне под низким солнцем. "Ничего-то не уцелело, ничего-то не узнаю... Да есть ли кто жив из родных-то?" Ноги Матвея разъехались на гололедке, он выронил ореховую палку.
   Высокий, с повязкой на глазу, скользя по льду белыми, осоюзенными желтой кожей бурками, подбежал к нему, сбив на затылок каракулевую ушанку, уступая ветру желтые волосы. У Матвея упало сердце - это был его племянник Юрий. Матвей ослеп на мгновение: на ветру слезы взялись ледком, спаяли ресницы.
   - Живой!.. Молодец!.. Принимай гостя!.. - заговорил он взволнованно, сгребая в объятия племянника.
   - Легко оделся, дядя Матвей, - мягко окая, шутил Юрий, как и четыре года назад, когда майским полднем встречал Матвея на этом старом вокзале, с молодцеватой небрежностью накинув пиджак на одно плечо, - а у нас ветрило дует в рыло.
   - Понимаешь, Юрас, ехал-то из персидских теплых краев. А как наши?
   - Сразу все сказать?
   - Нет, нет, погоди... Говори, что уж там!
   - Женю не запамятовал?
   - Помню утро, я и кудряш копали грядки...
   - Убило Евгения нашего. В самое горестное время погиб. Напролом перли они на город. Вот когда бы второй-то фронт. Тогда же и мамака умерла. Живем с отцом, два вдовца, сирот воспитываем. Шепнул бы ты союзникам, чтобы не лезли в Европу к концу обедни. Нельзя этих циников допускать в Германию. С немцами имеем право говорить о мире один на один. Как и воюем.
   Матвей глядел в глаза Юрия.
   - Жизнь ты, жизнь...
   - Жизнь такая, дядя Матвей, себя не любишь, а живешь в себе. А кого любишь, тех нету. Юльку я похоронил. - Юрий обтер мокрую ниже повязки скулу.
   - А ведь еще позавчера ночью в Тегеране я пил с товарищами за нашу победу, потом за город-герой. Им-то все просто: герой, и конец. А ведь тут мы, Крупновы... могилы наши.
   В машине Юрий бездумно играл баритоном, горестно удивляя дядю:
   - В гареме красивые девки? Чай, шахиншах поделился?
   - Юрка, ты, Юрка... все шутишь парень...
   Яркие губы Юрия улыбкой расправляли суровые скобки морщин, острый приземляющий глаз голубел горячим строптивым озорством.
   - Ну, если таких усачей вяжет застенчивость, что же тогда нам делать? А что пили в честь дня рождения лучшего друга Советов Черчилля?
   - Была даже... русская водка.
   - Факт остается фактом: немец был на Волге, тут отвернули ему башку. Наш позор и наша победа. До самой осени вытаскивали трупы, жгли за городом. Смрад густой. Больше миллиона полегло.
   - Лена, как Лена?
   - Лена? Решила, что всех женихов ее перебили, загорюнится она в старых девах, - говорил Юрий, остановив машину у переезда.
   Улыбаясь лишь при одном воспоминании, как ясноглазая девчонка катала его на катере по Волге, а он с принужденным бесстрашием похохатывал, вздрагивал от холодных брызг, кропивших лицо, Матвей возразил Юрию:
   - Лена шутит, конечно, о женихах.
   - Со слезой временами. Так куда тебя? На завод или в подвал к Лене?
   - К Лене, только к ней!
   IV
   Вечером Лена и Матвей искупали в корыте четырехлетнего Костю и годовалую дочь Юрия, Юльку, накормили пшенной кашей и уложили спать в одной из трех комнат подвала.
   Тут, под грудой рухнувшего на подвал пятиэтажного дома, млела редчайше уютная, с керосиновой лампой на столе, с горячей печкой в углу тишина. Только шипение поземки за низкими, вровень с землей окнами напоминало Матвею намертво разъятый по кирпичу, павший в боях город.
   Приезд Матвея выбил Лену из привычной примиренности со своим несчастьем, затянувшимся девичеством. Обычно вечерами они сидели в комнате с детьми за книгой или шитьем. Теперь, привернув лампу, положила в тумбочку эстетику Гегеля, встала на высокие каблуки черных туфель и, накинув на плечи голубую вязаную кофточку поверх белой блузки, вышла к столу.
   Матвей подобрался, застегнув верхнюю пуговицу рубахи, но Лена посоветовала снять пиджак при такой жаре, и он, благодарно взглянув на нее, снял.
   - Помните, дядя Матвей, весну тридцать девятого? - с давно забытым оживлением говорила Лена, ласково глядя на Матвея. - Цвели сады! И было это... и давно и вроде недавно. Помните?!
   - Милая моя Лена, в моем возрасте ничего не забывается, потому что ничто уж не повторится. Да и ты не тот шалый подросток, Лена. Не надо плакать, Лена.
   - Дядя, милый, не неврастеничка я, не скулю... Нет, скулю жалобно. Робею перед будущим. Война - только запевка несчастья женщины. Наша драма развернется после войны...
   Вернулся с завода отец. Лена поставила на стол жареный картофель, котелок холодной воды для разбавки спирта, ушла в комнату к детям. В полуприкрытой двери засветилась коптилка.
   - Разведем или натурального махнем по одной? - спросил Денис, подняв над кружками бутылку со спиртом.
   - Натуру давай. Кажется, надо набрать воздуха, выпить и выдохнуть, а? - Матвей, заслонившись ладонью от лампы, посмотрел в полуоткрытую дверь комнаты, таи никла над книгой светло-желтая голова Лены. Коптилка грела светом тонкий, нежный профиль.
   Братья выпили разом, шумно выдохнули и минуту, выкатив глаза, сквозь слезу глядели безмолвно друг на друга.
   Лена тихо смеялась, погасила коптилку, потом сощипала красноватый нагар, снова зажгла.
   - Больно тревожить тебя, братка, а все же расскажи о Мише, - попросил Матвей.
   - А что ж? Тяжелее того, что было, не будет: дважды не помирают. Отбушевался, отпечалился Михаил Крупнов. Всю-то жизнь маетно искал свой клад. Может, не там, не той лопатой копал временами? Да ведь каждый по-своему ищет общий-то клад. Жалко Мишу - в дни беды и позора ушел в могилу. Вот и Женька... жил, что ли? Оба они какие? Калитка в душе распахнута настежь, гостеприимны неразборчиво! Такие долго не живут. Наверное, в следующую войну...
   - В Тегеране решили устранить войны на многие поколения.
   Денис с отцовской снисходительностью улыбнулся:
   - Ну, коль дипломаты решили, придется верить. Они после каждой войны устанавливают вечный мир. Да, брат, Юра в непогоду в голос воет по ночам от боли в голове. Жалеть я начинаю Юрия, а это плохо. Был он прямой, как стальной клинок. Время скручивает парня в штопор. А тут еще Лена, перешел Денис на шепот, - гордости предостаточно. Аж лицом потемнела, под скулами впадины появились, и в них такая, брат, тень... В глаза не могу взглянуть: такой, брат, вопрос, не вот ответишь. Не поверишь, окликнет иной раз меня, а я так забеспокоюсь весь, до последней жилки - вдруг да тот самый вопрос?
   - Да в чем же вина-то наша?
   - Тем-то и тревожит вина, что в точности не знаешь ее границу... Что ж, я и сам не чаял таких зигзагов...
   - Позвать Лену? - спросил Матвей.
   - Зови, чего она там в темноте, как сверчок.
   Лена подошла к столу, стягивая на груди вязаную кофту.
   - Вот так и живем, братан, - говорил Денис, катая шарики из непропеченного хлеба. - Жалобу на свою долю сторонние не услышат от нас. Плохо? Давай в рукав поплачем. На нас опиралась диктатура наша. Тут шутки в сторону. Свои тяжести на других не перекладывали. Уж как иной раз пригнет к земле, свет меркнет в глазах, однако плечи не отнимали из-под тяжести. Ошибки - наши, удачи - наши. Что бы ни случилось, героев и виноватых на стороне искать не будем, все в нас. Так она говорила, будь ей земля пухом. Давай за Любаву по маленькой. Лена, плесни нам, нежданная. Сироты мы с тобой, Ленака.
   Матвей зачерпнул кружкой воду из котелка на лавке.
   - За Лену? Ты как?
   - Давай за всех моих ребятишек. Виноват я перед ними, а оправдаться неколи. Но мои ребята неподатливы соблазну посмеяться над промашками стариков. Гордость не позволяет выставлять родителей в неловком виде на весь свет.
   Лена влюбленно глядела то на дядю, то на отца: по душе ей была недосказанность отцовской речи.
   - Весной на старом месте буду строиться. Сады погорели, но корни, целые, земля хорошая. Отец и дедушка там жили. И она там жила, Любава-то. Без старых корней нету проку в моей жизни. Пусть наша спета песня. Зато отголосок чуток слыхать. Как комар на лугу звенит, тонко. Такую жаль старые уши слышат, а молодые не улавливают. Рано им понимать жаль ту. Денис толкнул локтем брата в бок: - Сыграем?
   - Детей не разбудим?
   - Дядя Матвей, дети песен не боятся. Грома боятся. Весной ударила первая гроза, в подвалы полезли, дрожат. Даже Добряк визжал с перепугу.
   Денис откинул со лба седые витки чуба, зажмурился, подняв тугое лицо, пустил из-под усов вздрагивающий баритон:
   Шел он городом да Астраханским,
   Эх, да разудалый молодец...
   Чистый мягкий голос Матвея тепло влился:
   Перед астраханскими купцами
   Он черной шляпы не ломал...
   Братья переглянулись, наполнили грудь вздохом, повели песню дальше. Лена, почти смежив ресницы, с радостным изумлением глядела на них, потирала оголенные руки, взявшиеся внезапным ознобом. Из детства припомнился костер за ветлами в саду, синими сумерками похлебали родные уху, прилегли на стружках и щепках около выстроенного ими дома, запели, а над Волгой блестел серебристо-заиндевелый козырек месяца...
   Матвей встал, подошел к Лене. Лена сама не знала, почему она подала дяде руку, да еще с таким достоинством и ласковой приветливостью, что повидавший мир Матвей, низко склоняясь, поцеловал эту руку, сияя восторгом. Сквозь слезы мимолетной радости Лена улыбалась отцу и дяде, как бы говоря этой улыбкой, что она счастлива вполне даже только любовью родных.
   - Братка, отпусти ее со мной, а? Повидает разные страны, познакомится с людьми. Ну, честное слово, нам нужны такие, - говорил Матвей, все больше трезвея.
   Впервые признавался он себе и близким, что впереди ждет его одиночество, тем более горькое, что век доживать и помирать придется в какой-нибудь чужой стороне. Не мог простить себе, что не усыновил Женю весной тридцать девятого года, когда Костя, отец Жени, погиб в Испании.
   - Братка, уступи мне в спутники хоть одно свое дитя. Лена, будь моей дочерью, а?
   - Жалко тебя, сироту, да ведь и я без Лены как справлюсь с двумя внуками?
   Лена надела свое из шинели сшитое пальто, накинула шаль и вышла из подвала под темное, в холодных звездах небо. Слова дяди смыли с ее души тяжесть какой-то странно-расчетливой озлобленности на маленькую женщину с изменчиво-золотыми глазами под черными, грустного изгиба бровями. Чувства любви и добра хозяйствовали в ее сердце в эту морозную, звездами прожженную ночь. Лена, приседая, скатилась по гололедке в овраг. Подымался от овражных избушек дровяной запашистый теплый дымок. В прилепленную к круче хибарку с плоской крышей вошла без стука.
   Вера в первую минуту ответила на ее объятие унижающим безразличием, потом, уткнувшись в ее кофту, затряслась в глухих рыданиях. И хотя она отказалась пойти с Леной, шаг к сближению был сделан. Лена вернулась домой поостывшей, но похорошевшей предчувствием счастья.
   Юрий, в белых шерстяных носках, в тапочках, в белой сорочке, ероша одной рукой мокрые вьющиеся волосы, раздумчиво держал бутылку коньяку, глядя на красные лица отца и дяди. Они только что закруглили старинную песню о темной ноченьке, застенчиво улыбались на Юрьеву похвалу, подкручивая усы - отец спело-ковыльные, дядя - рыжие с редкой выбелью. При виде коньяка старики целомудренно потупились.
   Юрий сел к зеркалу на комоде, снял повязку и стал протирать шрам. А когда, покачиваясь, подошел Матвей, Юрий закрыл платком глазницу, профиль заострился в злой настороженности.
   - Ран не стыдятся, Юра.
   - Я бы сам не хотел видеть, да деться некуда.
   Лена ушла к детям. Она думала о том, как бы переселить к себе Веру с ребенком.
   Денис постелил на низких дощатых козлах тюфячок, а под голову свернул ватник.
   - Укладывайся, Матвейка.
   Матвей лег, уперся длинной ногой в каменный фундамент, прикрылся худым одеялом. Дырка пришлась на лицо. Денис засмеялся:
   - С вентиляцией, не задохнешься. - Посмотрел, как Юрий сладко вытянулся на кровати, укрывшись шинелью, потушил лампу, лег на лавке и, закурив трубку, спросил: - Гарью-то долго будет вонять? Вот ты, Матвей, жил под боком у них, скажи, чуял, как ножи точили?
   - Гитлер открыто высекал огонь. Настолько был уверен в себе и до такой точки презирал противников.
   - Рисковый взломщик.
   - Разбойник-мистик. Для него все очень просто. Но учтите: каждое сражение он начинает ошеломляющим тактическим успехом, чтобы провалиться стратегически, - лениво сказал Матвей. - После Сталинграда его хватил паралич. После орловско-курского поражения - второй. Подохнет вместе с разгромом третьей империи.
   Юрий, вслушиваясь, откинул шинель с уха.
   - Мы в чем-то перемудрили, передержали: мол, раньше осени не выступит. Это наказание нам, - сказал Денис.
   - Даже после войны не все ясным станет. Мы тут все Крупновы, можем прямо говорить: казалось, что немцы втянутся в большую войну с Англией. Самое путаное представление о войне имеют ее участники.
   - До чего же по-русски - самобичевание, - перебил дядю Юрий. - Или еще на генералов сваливать: мол, дураки. Больших оригиналов, чем мы, не найти.
   - А то нет, скажешь, не чудаки? - ожесточился Денис. - Любим шапками закидывать.
   - Шапками не только генералы закидывали, но и рядовые. Авось да небось. И боимся сказать себе об этом: мол, враг узнает, смеяться будет. Мы порывисты, неаккуратны. Знаешь, дядя, половину своих сил мне приходится тратить не на работу, а на борьбу с неорганизованностью. Да это же стиль российский. Ленин высмеивал этот стиль, не опасался, что обидит великую русскую нацию.
   - Война перетрясает.
   - Знаешь, отец, война оставит нам в наследство кое-что пострашнее. Героизм дешево не обходится.
   Помолчали, разъединенные душноватой тьмой.
   - Какие заботы у союзников? - продавил тьму низкий, глуховатый голос Дениса.
   - Большие. Гитлера повалить нашими руками - раз. Нас обескровить, чтобы в обморок кидало, - два. Самим прийти к концу войны гладкими, сильными и продиктовать нам мир, какой им нужен, - три, - ответил Матвей.
   - Много. А поубавить ихние заботы нельзя?
   - Да ведь и они не лаптем щи хлебают. О себе привыкли заботиться сами. Умеют любить себя. Столетиями обучались не проносить мимо своего кармана. Наш человек странен для них. Чем? Да отходчивостью, этакой наивной заботой о других, хотя сам укрывается одеялкой с дыркой. Американцы в Европе после войны - это несчастье. Вступивший в драку последним - жесток, расчетлив. Чужая кровь туманит разум. Несчастье будет длительным или коротким, поверхностным или глубоким - все будет зависеть от рабочих Европы. Пока что немецкий рабочий - фигура трагически заблудившаяся.
   Матвей уезжал на другой день нехотя. Побаливала голова, сердце сбивалось с ритма. Впечатление от этого некогда гордого и по-русски широкого, а теперь убитого города было горькое. И хотя понимал Матвей, что война перевалила едва ли не самый крутой подъем, все же больно щемило сердце при одном лишь воображении о новых жертвах. Что-то потеряно навсегда и ничем не может быть возмещено. Есть раны, которые не заживают всю жизнь, ноющей болью сопровождая человека до могилы. Женю и Михаила не воскресишь, не подсластишь едкого нагара в душе.
   Тегеранская конференция и вызванные ею чувства как-то нежданно отодвинулись далеко в его сознании, угасая и тускнея.
   Поезд медленно, ощупью выползал из развалин по вновь настланному пути. Гаснул короткий сумеречный день за скорбной чернетью пойменных лесов. А когда холодной сталью взблеснула полынья и руины города скрылись за побеленными снегом увалами и лишь дымы завода метались на ветру, предчувствие Матвея отлилось в неотвратимую уверенность: уедет в какую-нибудь страну в свои-то годы, больше не увидит брата. Он лег лицом к стене и зажмурил будто запорошенные песком глаза.
   V
   Упадет в землю летучее, с белым пухом тополевое семя, спит до поры, пока весна не напоит тревожным теплом, и тогда вымахает молодой тополек с лопоухой наивной листвой. И нет ему дела до того, поглянулось ли его соседство узкоглазой плакучей иве...
   "Все началось с того, что пошла на завод и увидала парня, его нельзя было не заметить: красиво работал у станка. Токарь-художник. В этом все дело..." - думала Вера Заплескова.
   Новая жизнь текла по своим законам, независимо от Веры. Вере оставалось только следовать за ней, подыскивая оправдание этой жизни, остроинтересной, необычной. Оправдания были найдены до того, как началась эта жизнь. Война отняла мужа, которого искала с шестнадцати лет. Будь у нее какой ни есть самый немудрящий муж, калека, она не заметила бы того парня.
   Чем-то потайным и рискованным был близок ей тот парень. Его готовность в любую минуту стереть разделяющую их грань, молчаливое внушение, что за этой гранью нет плохого, а есть только радость и забвение тягот жизни, приучили Веру к несвойственной ей прежде все упрощающей решительности. "Что я получала в жизни? Чаще всего отказы, поучения, унижения". Уж на что Холодов умный и сильный, но и он унизил меня своей порядочностью, прощаясь два года назад: "Как бы ни любил я тебя, жениться сейчас не могу". И сослался на сложность времени и высшие интересы, не позволяющие жениться только ему одному и совершенно не мешающие другим...
   Вера не торопилась открыть чемодан, взять солдатское, треугольной формы письмо, читанное ею не один раз. Сознательно выдерживала себя. Вошла в комнату, переоделась в халат, умылась, смочив короткие волосы, не торопясь пила чай, искоса поглядывая на письмо, положенное поверх самых срочных бумаг. Это было последнее письмо от Михаила.
   Как и в первые дни знакомства, он бог знает куда улетел от жизни! Философия войны, взрыв нравственных сил. О, никогда не будет этого удивительного состояния за минуту до броска танков в атаку. Божественное вдохновение. "Если бы позволили, на коленях дополз бы до тебя!" Он не спрашивал, что она делает, как питается. Такое письмо стыдно людям показать. Чужое и темное, оно раздражало Веру. Вера отложила письмо, не прочитав и двух страниц, а там еще три короба такой же безнравственно-возвышенной чепухи.
   "Я как вор, - думала она, привыкнув обдумывать все, даже мерзкое с ее точки зрения. - Вор ведь тоже не испытывает раскаяния, которое приписываем мы ему. Он лишь сожалеет, что не сумел украсть и потому понес наказание. И я воровка, и мне не стыдно, что люблю другого". Она удивилась своей порочной смелости и как бы со стороны боязливо любовалась собой.
   До прихода парня необходимо было объясниться с Михаилом. Включив свет, она тупо глядела на чистую страницу дневника, не зная, с чего начать откровенный разговор с человеком, которого уже нет в живых. Ей было тошно от фальши и насилия над собой. "Ты однообразно пишешь - все о любви. Не верю! Это подло. Жить тяжело, а ты все о чувствах. К чему преувеличения: ползком бы добрался до тебя?"
   Вера вырвала листок, смяла, выключила свет, открыла окно.
   "Михаил тоже не сухой коркой жил, он умел красиво врать, а я не умею. Погоди, зачем мараешь его? Или слабовата сделать в открытую, в одностороннем порядке, не выдумывая предлогов, не марая его? Слаба? Ты как все. А все придумывают предлоги - в маленьких преступлениях и в таких, как мое. Челове-е-ек! Батюшки, говорю-то я словами Мишки рябого. Он заразил меня этой головоломной пакостью. Да, кто-то сказал, что я алгебра. Хоть бы раненый вернулся, нужен ты, а не память о тебе. Можно без ног, можно без обеих ног. Ты не женщина, тебе можно..."
   Зашуршали за окном до времени спаленные зноем листья клена. В латунном свете луны стоял парень, попыхивая папироской. Бросил папироску, затоптал ботинком.
   Веру забила дрожь, сильно заколотилось сердце.
   - Уходи, всему конец. Слышишь...
   Он легко вскочил на подоконник.
   - Тише... что ты? - Вера метнулась от окна в глубину комнаты. Он поймал ее у кровати, стянул с головы косынку, умело рвал пуговицы кофточки. Пахло от его жестких губ вином и табаком. За стеной трещали в лебеде кузнечики.
   Необычайное простое открытие пришло к Вере попозже: до чего же легко дышать, когда не думаешь о жизни, а просто живешь. Легко было утром бежать в цех (в школе летние каникулы), не думая, делать простую работу, вставлять капсулы в минные взрыватели. Радостно глядела на парня, на его стройную спину, проворные руки, двигавшиеся над токарным станком. И неужели за это надо карать человека! Она не понимала, почему эта радость, любовь к молодому и красивому считается преступлением, а сохранение верности умершему блаженному - честностью и даже чуть ли не подвигом.
   Теперь прежние отношения Веры с Михаилом казались ей бесплодным вымученным усилием любить, когда любить его было не за что. Вот так всю жизнь: наставления воспитателей в детском доме, грубоватые поучения дяди Макара, насилие над собой. Теперь все полетело к черту! И это потому, что война дала человеку оружие, попробуй тронь?! Когда человек рискует жизнью, он лучше знает себе цену. Не лезь с пошлой прописной моралью!
   Пока жизнь была одинокой и тоскливой, источником записей в дневнике Веры были неустроенности и противоречивость жизни, мыслей, настроений. Теперь все отошло в прошлое - дурные настроения и дневник. Но она еще не знала, оттого ли, что нечего было писать, что все стало определенным, или, наоборот, жизнь так запуталась, что боязно заглядывать в нее?
   О парне говорили разное: "По знакомству забронирован", "Весь заработок отдает в фонд обороны". Вера задумывалась: на какие же средства он живет? Такой не по ее плечу героизм настораживал ее не меньше, чем былые порывы Михаила в заоблачные выси. Не под силу было жить с героями ей, насквозь грешной и обыкновенной, какой считала она себя без поблажек.
   Изменения, происшедшие в жизни Веры, замечены были раньше соседями, чем ею самой.
   Мужчины поглядывали на нее, улыбались так, будто между ней и ними подразумевалась некая запретная тайна, возможность связи.
   Сосед, синегубый кривошеий мужичишка Митяй, работавший на заводе, поджидал ее у проходной, плелся с ней до дома. Однажды явился с пол-литром и консервами "второй фронт".
   - Ну, краля, давай повечеряем, культурненько отдохнем. Люба ты мне вот до сих пор! - Митяй жесткой ладонью провел по ее красивой белой шее.
   Сдерживая бешенство, Вера спросила своим тихим голосом:
   - А супружницу твою куда денем?
   - Отколь получил, туда и отправлю. Не буду и часу держать, ты хоть разок дыхни неравнодушно ко мне. Не гляди, что шея моя покривилась, она выпрямится, как столб, только улыбнись, - говорил мужичишка, вскрывая банку с колбасой.
   Вера вышла будто за водой, привела сожительницу Митяя. Толкуниху, по-уличному Гулёна.
   - Ну, Митяй, давай объясняйся при ней.
   Митяй взъерошился, как сердитый воробей, засопел:
   - Ушибить хошь меня, Верка? Мотри, я чугунный, ручки зашибешь... Другие-то тоже при мамзелях тебе в чувствах исповедоваются?
   - Иди домой, доходяга, черт несуразный, - сказала толстая Гулёна.
   Когда он ушел, она положила половину колбасы на тарелку.
   - Извини, больше мне нечем платить за твою ласку.
   Вера схватила ее за мягкое плечо:
   - Ты с ума сошла, что ли?
   - Это тебе кровь бросилась в голову. Мало холостых... Ишь рассупонилась, кобыла глазастая! Смотри, как бы наши бабы не испортили твою красоту. Мужья головы кладут, а тут разные с жиру бесятся. Погоди, накалится докрасна под тобой земля, изжаришься, как гада разнесчастная.
   "Война закончится, живые во всем разберутся, а мертвых простят. Ведь и сами перед ними не без вины", - думала Вера. И вот показалось, будто пришел Михаил, а ему говорят: "Убило Веру осколком, прямо в сердце угодили". И он говорит: "Эх, живи она, любил бы ее, все бы простил". Это фантазия. А в действительности этот всепрощавший покойник мешал ей жить, напоминая о себе давними письмами, до неприличия наивными.
   VI
   Майор Александр Крупнов возвращался домой с войны из Берлина. Эта весна в его жизни была плотной по впечатлениям. Совсем недавно он со своими солдатами ворвался в имперскую канцелярию. Черный смрадный дым спиралями крутился по двору. В подземелье, последнем убежище Гитлера, в грязных коридорах метались подавленные, нервно издерганные, пьяные служащие и солдаты из охраны фюрера. Особенно тягостное впечатление производили женщины и девушки, видимо, из обслуживающего персонала канцелярии: в глазах крайняя растерянность, готовность потерять свою жизнь...
   ...А лицо у Сталина стало прозрачнее, тоньше, заботливое, как у учителя, и вдохновенное, как у поэта. Таким и увидел его Александр на Параде Победы в Москве...
   Ожил в памяти вечер у дяди Матвея на Большой Молчановке, пили за его дипломатические погоны.
   - Для тебя, Саня, война кончилась, а для меня... вечный бой. - Дядя улыбнулся хитро и дерзко...
   ...В родном городе из каждой щели меж кирпичей и камней двулистьями выглянул к свету жизнестойкий татарский клен. На крови, на истлевших телах погибших бесстыдно-жирная зеленела лебеда. Все созданное человеком рассыпалось - дома, заводы - и никогда не поднимется без его рук. И только деревья, кустарники глядели на солнце через битый кирпич и щебенку; нежно-мягкие, беспомощные, гнущиеся от шалого ветерка, они победно смыкались над ржавым железом и бетоном. Казалось, уйди отсюда человек, и земля не торопясь похоронит навсегда в травах и лесах, затянет ручьевыми наносами, илом все его следы.