Страница:
— Фаля!!! Отгибайся назад!.. Да не рылом, а телом! Руку назад! Да не эту, мудак! Правую! В которой колотушку* держат, чтоб ты понял! Гюйс высвободи, чтоб на ветру... Ну на х...я ты его отстегнул?! (Гюйс летит в направлении Марокко.) Дайте ему кто-нибудь гюйс!!! Так... Еще отогнись! Сдвинь «беску» на затылок! Ой, бля! (Бескозырка катится по палубе и падает в сторону Испании.) Так! Ну все уже, стой теперь! Стой!! Сто-о-ой!!! Держите кто-нибудь за ноги этого осла!!!
* Колотушка — в данном случае то, чем играют на большом барабане. Военные барабанщики делали ее сами — на обточенную палку с утолщением надевалось несколько толстых войлочных колец, которые прижимались друг к другу винтом.
Фалишкин так старательно отгибается, что уже практически вываливается за борт, и только схвативший его за ремень мичман мешает терпеливо ожидающей акуле плотно перекусить. Фаля косится на нее и с перепугу кричит дяде Саше несколько обидных слов.
— Ах ты гнида! — оскорбляется наша первая валторна и пытается ловко спрыгнуть с пушки. Стоит ли говорить, что получается это у него не очень ловко. В общем, обрушивается наш дядя Саша с трехметровой высоты прямо в столитровый бак для пищевых отходов. При этом он держит свой драгоценный «ФЭД» в вытянутой руке, как Чапай винтовку при форсировании реки Урал...
Акула насмешливо поглядывает на весь этот бардак. Но в этот момент раздается зычный голос старпома, напоминающий рык грузчиков на Сытном рынке:
— Р-р-разойдись! Дор-р-рожку!
Мы расступаемся, и на палубе появляются трое: старпом и два давешних офицерика. Они картинно, как на учениях, срывают с гранат кольца, строго по уставу замахиваются и кучно бросают их за борт.
Сначала раздается вопль — при замахе старпом заезжает стоящему за его спиной Тихону по носу, — потом оглушительный взрыв... Рыба-молот всплывает кверху брюхом, посреди всяческой оглушенной морской мелочи.
— Шлюпку на воду!!! — счастливым голосом орет старпом, но тут же корабль облетает команда:
— Боевая тревога!!! По местам стоять, с якоря сниматься!!!
Как нам потом объяснили, командир корабля не одобрял жестокого обращения с животными. И еще больше он не одобрял применения штатных боеприпасов без крайней необходимости. К тому же он крайне не любил «зеленых», которые по любому поводу поднимали ужасный шум. А может, нам просто было пора... Но в любом случае мечта старпома украсить офицерскую кают-компанию чучелом акулы тогда не сбылась. Хотя, вспоминая характер старпома, думаю, что он уже достиг желаемого результата.
Итак, наше судно направлялось в обратный путь, где нас ожидал «десерт» — та самая желанная Ирландия. На протяжении всего перехода мы ожесточенно репетировали, прерываясь лишь на кратковременные передышки, вызванные сентябрьскими штормами. Именно тогда мы узнали, что такое «океаническая зыбь» и шестибалльный шторм.
Начнем с последнего. Если бы меня спросили, что мне больше всего запомнилось во время шторма, я бы ответил честно: следы. Я до сих пор улыбаюсь, вспоминая, как во время жуткой бортовой* качки для чего-то срочно понадобился Лысому. Он выслал за мной, перекуривающим на юте, Пашку Лобанова. Зловеще отсвечивая всеми оттенками зеленого, флейтист высунулся наружу и прохрипел:
* Бортовая качка — болтает «с боку на бок», килевая — вперед-назад. Объяснение не научное, но, кажется, понятное.
— Баря! К старшине!
— Иду, — беззаботно кивнул я и достал из кармана робы соевый батончик. — Будешь?
Пашу передернуло, и он исчез в коридоре. Я неторопливо побрел в кубрик. Войдя в коридор, я долго и озадаченно смотрел на представшие моему взору следы — они шли по такой замысловатой схеме: левая стенка — пол — правая стенка — пол — левая стенка... и т.д. Обрывались следы у гальюна, из которого слышались характерные надрывные звуки.
Я хихикнул и, держась за поручни, постарался побыстрее пробежать коридор. Когда я добрался до двери в кубрик и оглянулся, то увидел ту же самую траекторию, оставленную моими мокрыми ботинками. Хотя мне казалось, что бежал я очень ровно.
Другое воспоминание, связанное со штормом, — не менее трагическое. Атлантика знакомила нас с «океанической зыбью» — невероятно длинной километровой волной, проходя которую, даже огромный корабль долго-долго карабкается наверх, а потом так же долго падает вниз. Между прочим, со всеми сопутствующими неприятностями типа невесомости и сосания под ложечкой.
Передо мной — картина маслом: «Совершенно охреневшие от качки военные музыканты пишут... „пулю”».
В кубрике пустынно — большинство музыкантов лежит, точнее ездит на своих койках. Рев волн прерывается слабыми стонами и глухим стуком. Этот стук неравномерен — аукнулась полная неспособность военных музыкантов правильно подвязать подматрасники — незакрепленные матрасы вместе с их хозяевами медленно ползут вниз, когда корабль вздымается на волне... Бум! — глухо стукают пятки о железные прутья. Корабль медленно переваливается через гребень волны, раздаются душераздирающий скрип и, чуть погодя, страшная дрожь и грохот, сотрясающие судно. Это обнажаются работающие винты. Корабль кренится вниз, и матрасы ме-е-едленно ползут в обратную сторону... Звяк! — стриженые головы бьются о противоположную спинку койки. И так может продолжаться час, два... до бесконечности.
В центре кубрика — стол, вмонтированный в пол. На столе нехитрая закуска и, пардон, то, что этой закуской закусывают. «Это», уже разлитое в стаканы, стоит на мокром полотенце (чтобы не скользило) и время от времени вливается в несколько стойких глоток. Запах спиртного обволакивает кубрик... В эти моменты стоны усиливаются, кое-кто буквально «стекает» с койки и неверными шагами бредет в сторону гальюна, мученически прикрывая рот.
Откуда «оно» взялось? — спросите вы. Из наших сумок — отвечу я.
Подумайте сами: все мы везем в Ирландию водку. Но все ли могут ее до Ирландии довезти? Конечно же нет — вот ведь она, родимая, рядом, в сумочке! Доедет она до далекого берега или нет — неизвестно! Может, летёха засечет, может, в шторм разобьется, может, «аборигены» сопрут... Да и потом неизвестно, что с ней будет, если она и доедет! Кто поручится, что ее удастся продать? Никто!!! А значит, и беречь ее нечего.
Руководствуясь этими нехитрыми расчетами, наши «сундуки» сначала выпили всю водку, которую везли они. Потом обратились за поддержкой к нам — матросам. Но те из нас, кто сумел сохранить столь бесценный продукт для продажи, совершенно естественно рассчитывали на неплохую прибыль в твердой валюте. Поэтому, после недолгих пререканий, было решено — особо жаждущие покупают у особо запасливых водку по той цене, которую последние предполагают за нее получить. Дело, как говорится, добровольное. В результате водка в оркестре продавалась по таким охренительным ценам, что даже самый забубённый спекулянт с Некрасовского рынка покраснел бы и объявил протест. Рекордом стала продажа тубистом Кирилловым «малька». Он умудрился толкнуть его трубачу Куманькову за пять ирландских фунтов. То есть, по тогдашнему «коммерческому» курсу: за 120 советских рублей, следовательно, за сумму, равную месячному окладу главного корабельного старшины сверхсрочной службы Куманькова. К слову, оклад матроса Кириллова составлял 7 рублей в месяц. На него можно было купить две пол-литры, что Игорек, кстати, и сделал. Под эту самую водку и разворачивалась горячая схватка «в стельки»* посреди бушующего океана вообще и оркестрового кубрика в частности. Я, пожалуй, не стану описывать подробности этой игры. Скажу только, что тот же самый тубист Кириллов, как и многие «водочные короли» Атлантического океана, совершенно напрасно садился за этот проклятый стол.
* «Стельки» — карты.
Приближаясь к вожделенной Ирландии, мы с интересом узнавали все больше об этой стране и с ужасом о том, что может нам помешать в ней побывать.
Оказалось, что наличие на борту какого-либо инфекционного больного вполне способно закрыть нам дорогу в порт и мы можем проболтаться на рейде все отведенное для визита время. Выяснилось это, разумеется, потому, что на нашем борту был такой больной. И именно из оркестра.
Весь экипаж с ненавистью поглядывал на нас, вышагивающих на восьмой вертолетной палубе в концертном дефиле. Чем ближе была заветная бухта, тем яростней становились эти взгляды, вокруг корабельного лазарета сгущались тучи, врача бесконечно мучили вопросами о здоровье его единственного пациента:
— Ну че, просрался там этот... музыкант?
Да, как ни прискорбно, наш маленький Ленечка Несвист действительно сильно «срался». Процесс этот у него был, к сожалению, перманентным, и конца-края ему не было видно. Судовой врач ехидно вывесил на дверь его бокса табличку со страшной надписью: «Подозрение на дизентерию». И хотя весь оркестр питался одним и тем же и (да чего там!) прекрасно знал, с чего так несет Ленчика — все мы мысленно расстались с солнечной Ирландией.
Дело было в том, что в экваториальных широтах нам почему-то стали выдавать консервированный сливовый сок. А Леня был сам не свой от всего, что было сделано из слив или хотя бы отдаленно напоминало сливы. Заботливая Ленина мама положила ему с собой пару килограммчиков чернослива, несколько пакетиков изюма (который Ленчик тоже очень любил) и пару баночек сгущенного молока без сахара. Сначала все это лежало пустым грузом — Леню поташнивало, знаете ли. Но как только море стало поспокойнее, Ленчик тут же принялся опустошать запасы.
Он разводил водой из-под крана молоко в немытой кружке, например с остатками вчерашнего киселя, запускал наугад руку в свой мешок и, зачерпнув оттуда горсть чего-нибудь, отправлял все вместе в рот. Все это он проделывал в перерывах между приемами пищи, то есть ходил вместе со всеми на камбуз и трескал там за милую душу борщи, котлеты, гуляш и прочие яства, созданные щедрым кулинарным гением нашего кока. Понятное дело — Ленчика стало слегка «слабить» от такой диеты. Он не внял намекам своего бедного желудка. Его стало просто нести. Потом — ужасно нести. А потом его, стонущего, прямо в гальюне засекла наша медслужба.
И все-таки стоило нашему «Перекопу» отдать якорь на рейде, в кубрике тут же возник Ленчик. И так-то худой, теперь он почти просвечивал. Казалось, что роба ему так велика, что вот-вот соскользнет с остреньких плеч. На лице его блуждала голодная улыбка, под глазом наливался синевой свежий фингал.
— Зашел на камбуз, а мне там врезали... за что-то... — пискнул он.
Мы смотрели на него молча. Палыч бросил на меня недоуменный взгляд:
— Твой подчиненный? Скажи мне, кто твой подчиненный, и я скажу тебе, на кого он похож... Вылитый глист!
— Похож, — согласился я.
— Воспитанник Глист! — гаркнул Лысый. — На «баночку» ша-агом марш!
И воспитанник Глист отправился нести боевую вахту. А мы стали готовиться к завтрашнему сходу на империалистический берег.
На следующее утро мы пришвартовались к стенке в порту с черствым названием Корк.
Заходя в гавань, мы сбились в кучу на палубе, стараясь исполнять «Славянку» с самым непринужденным видом, ничем не показывая того шока, который мы испытали при виде заграницы вблизи. Начальник тщетно пытался поставить нас в строй — из задних шеренг ничего не было видно, поэтому они напирали на передние, а передние, в свою очередь, вообще чуть не вываливались за борт.
Точно совместив конец марша с окончательной остановкой нашего «лайнера», летёха распустил оркестр. Мы повисли на леерах, как дети на заборе перед клеткой с обезьянами.
Со стенки на нас дружелюбно смотрели аборигены. Их забавляло, что морем прибило что-то вроде густонаселенного пятиэтажного дома, от которого на несколько миль несло гуталином, пастой ГОИ и хозяйственным мылом.
Гуталином — потому что весь личный состав, естественно, начистил всю имеющуюся в наличии обувь, к блеску которой моряки вообще относятся с излишней щепетильностью. Правда, наши корабельные коллеги отчего-то обладали такими заношенными и взлохмаченными «шкарами», что кроме блеска ничто не указывало на их принадлежность к обуви вообще. Это было странно, поскольку мы не понимали, где они берут такие расстояния, чтобы снашивать ботинки до состояния мочалки.
Почему пахло пастой ГОИ — тоже ясно, ею было надраено все блестящее — от огромной рынды до самой мелкой медной таблички. Больше всего «зеленым пластилином» пахло от оркестра — не считая ременных блях и аксельбантов, практически все инструменты были затерты до дыр, не исключая и тарелок нашего друга Тихона. Которые, в порядке профилактики кишечных заболеваний, всю ночь чистил воспитанник Глист. Как и все остальные дудки.
Ну а мылом несло, извините, от матросских штанов. Особенная, военно-морская технология глажки брюк была сразу по прибытию в Питер взята нами на вооружение. Делалось это так: брюки с изнанки тщательно промазывались влажным мылом. Потом, уже с лицевой стороны отпаривались на обычный манер. Стрелки становились острыми и твердыми, и держались они неделями. В случае чего всегда можно было подправить их пальцами прямо на себе.
Через несколько часов «пятиэтажный дом» самым естественным образом превратился в плавучий универмаг. Экипаж открыл такую наглую торговлю прямо с борта, что через полчаса на трап важно взошел таможенный чиновник. Еще через час его просто вынесли на руках из каюты старпома. В бороде его сверкали алые икринки, из карманов расстегнутого кителя торчало по бутылке «Пшеничной»...
Торговля не прерывалась ни на минуту: из каждого иллюминатора трясли тельниками и гюйсами, палуба по правому борту была переполнена личным составом, который яростными криками на ломаном английском пытался наладить контакт с местным населением:
— Мистер! Эй, мистер! — неслось с корабля в ошеломленную толпу. — А ю вонт ту бай... май воч?! Рашен механик воч — кволити бэст, а?! Рашен матрешка! Бери, козел, итс иникспэнсив! Ван паунд!!! Ту паунд!!!
Гостеприимные ирландцы стали обходить стороной экзотический рынок. Правда, не все. Все-таки шел девяностый год, и купить себе сувенир вроде часов с портретом Горбачева или надписью «Perestroika!» многие были не против. Часами этими в основном торговал оркестр: мы горстями скупали их перед поездкой на ПЧЗ*, у тамошних музыкантов из самодеятельного духового оркестра. Покупали мы их по десять рублей, продавали — по десять фунтов. Прибыль была фантастической. За двадцать пять фунтов можно было спокойно купить подержанный видеомагнитофон. Набив карманы валютой, мы ждали схода на берег, который ожидался на следующий день.
* Петродвордовый часовой завод, выпускавший часы «Заря»
Сход на берег производился по пятеркам. Курсантам повезло меньше: их непрерывно пасли особисты. На нас особистов не хватало, поэтому музыкантов делили так: три «сундука» (один ответственный) — два матроса. Это было замечательно — «сундуки» добредали до ближайшего паба и, показав нам кулак, отпускали бродить по городу. На обратном пути мы подбирали их (чаще всего абсолютно бухих) и волокли на корабль.
Отбрехавшись от Лысого, который пытался навязать мне Глиста, я заполучил в попутчики обстоятельного Кириллова, который изумил меня в первый же день. Когда мы зашли в первый приглянувшийся нашим «сундукам» паб, Игорек извлек из-за пазухи полиэтиленовый пакет, набитый чем-то железным, и звякнул им о стойку бара. Посетители, и так заинтригованные появлением советских военных матросов, придвинулись поближе. Кириллыч открыл пакет и стал доставать из него... значки. Это была его знаменитая коллекция: тут были пионерские и комсомольские значки, значки с гербами городов, олимпийской символикой, Лениным во всех возможных вариантах, знаки воинской «классности» и, наконец, гордость коллекции — значок депутата Ленсовета. Немного порывшись в кармане, наш бравый тубист извлек мятую бумажку, на которой неровным почерком было написано: «Sale! Price: 1£».
Этот рекламный ход неожиданно привлек массу покупателей, и в мгновение ока у Кириллова разобрали все значки. Успели наварить и мы с «сундуками» — свинтив прямо с кителей свои нагрудные знаки и комсомольские значки, мы получили еще по несколько фунтов. Кириллов заработал что-то около ста тридцати фунтов.
И мы, продав Родину, пошли по городу. А «сундуки» после продажи Родины остались ее пропивать.
На следующий день весь личный состав построили на палубе. После того как мы сыграли что-то бодрое, выступил командир похода. Ему было плохо. Морально и физически. Он сказал, что мы ведем себя очень ху... нехорошо. Что мы позорим, мать вашу... в смысле нашу мать — родную страну. Что ему стыдно, но он будет вынужден по возвращении в Кронштадт вызвать на корабль таможенников. Потому что все мы совершенно опиз... обнаглели и тащим на борт такое количество вещей, что осадка корабля превысила допустимую. Он сказал, что мы не должны уподобляться челнокам, да и х... с нами. И дайте-ка попить, сынки, чего это у вас там, «Кока-кола»?..
После этого нам объявили разнарядку на выход в город:
— Первая рота.. экскурсия на военно-морскую базу!
— Вторая рота... в оперу! Вы, бля, из города культуры все-таки!
— Оркестр! В город по пятеркам!
Мы возмутились. Лично мне возможность побывать в местной опере, которую я представлял чем-то вроде «Ла-Скала», казалась подарком судьбы, который у нас безжалостно отнимали. Поэтому я вопил больше всех:
— А мы из какого города? Кадеты поедут в оперу, а мы — оркестр — пойдем по магазинам?!
Рядом шумно заныла вторая рота:
— Ну, бля, привалило... Чего мы там не видели в опере этой вонючей?
Начальство покашляло и, видимо, поняв, что сморозило что-то не то, вежливо заявило.
— Да подавитесь! Оркестр — в оперу!
Когда нам раздали билеты и мы торжественным маршем почесали в местный муниципалитет, я постарался вести себя как можно незаметнее. Потому что сразу перевел текст на билете: «Только сегодня! Единственный концерт европейского турне! В концертном зале муниципалитета Корка — звезды советской оперы!!!».
В последний вечер перед отходом домой мы устроили концерт прямо на палубе. Мы играли три часа. Играли все, что знали, показывали все, на что способны, выкладывались на полную катушку. Ирландцы ревели от восторга, и, когда всех желающих пустили на корабль, они совершенно неожиданно завалили нас живыми цветами. Старпом по громкой связи хрипло скомандовал'
— Личному составу — начать братание!!!
Что следовало делать по этой команде — никто не знал. Мы, во всяком случае, продолжали играть, и все, что происходило на корабле, вполне могло называться «братанием».
После концерта оркестр выпустили на берег в последний раз. Все магазины были уже закрыты, да и деньги потрачены. Поэтому мы спокойно отправились просто прогуляться. Наказать нас за пьянство запретом выхода с корабля уже никто не мог. Поэтому мы спокойно направились в паб. Причем все — в один.
Там мы вдоволь попили, поели и попели. И там же мы потеряли Леху Штырева.
Это был настоящий скандал. Причем международный. Леха потерялся не сразу. Поначалу он все время был на глазах и упивался «Гинессом» с обычной скоростью. Потом мы видели его в объятиях какого-то бородатого рокера в диковинной для нас тогда куртке с вышивкой «Харлей Дэвидсон». Рокер старательно заливал в Леху какой-то напиток. Затем Леха не без труда занял небольшую сцену и, поводя своим огромным носом, хмуро заявил:
— Тут мы с Джеком. Вывели русско-ирландское ругательство.. Оглашаю: «фак-н — ёбтыть»!
Паб взорвался аплодисментами. Возможно, снесенный звуковой волной, а может, сам по себе — Леха рухнул куда-то вниз. И больше его никто не видел. Даже после тщательных поисков.
Разумеется, мы тоже были «хороши». В смысле — «плохи». Но в самом скором времени нам предстояло стать еще «хуже» — пора было возвращаться на корабль.
Мы решили еще немного потянуть время. Ко мне подошел какой-то тип в роскошном джинсовом костюме и, как ребенок к конфетке, потянулся к моим часам. Часы эти были с историей — мой дедуля выдал их мне, предварительно достав из каких-то закромов, покрытых многовековой пылью.
Дело в том, что знающие люди нас предупреждали, что все русские часы, особенно механические, хорошо продаются на Западе. Но какие-то все равно нужно задекларировать и предъявить по возвращению. Поэтому я и попросил деда выдать мне в долг какие-нибудь завалящие часики. Дедуля у меня был человеком, как бы это сказать... бережливым. Потому выдал он мне страшное старье с 24 камнями и надписью «Москва-80». На эту-то плоскую шайбу размером в полруки, с неработающими секундомером и календарем, железно опаздывающую в час на пару минут и с пачкающим руку браслетом, короче, вот на это дерьмо и запал джинсовый ирландец.
Сначала он предлагал мне деньги. Мне их было совершенно не на что потратить. Потом он двусмысленно кивал на полную молодую блондинку за соседним столиком. Я скосил глаза на часы и помотал головой. Тогда он в отчаянии помахал перед моим носом каким-то полиэтиленовым пакетиком с белым порошком. Но когда я достал «беломорину» из полной пачки и прикурил ее, он открыл рот, принюхался и спрятал пакетик. Мне стало его жалко, и я показал на его куртку. На лице его появилось странное выражение: казалось, он, с одной стороны, не верит собственному счастью; с другой — не верит, что на свете попадаются такие кретины, как я. В любом случае он мгновенно разделся до трусов и, затолкав мне в охапку джинсы и куртку, в сапогах и плавках помчался к выходу. В руке он держал старые часы моего деда.
Прошли все возможные сроки нашего возвращения, и мы побрели к нашему плавучему дому. Ко всеобщему удивлению, у трапа не было вахтенного. Поэтому мы торжественно отдали честь флагу и без приключений проскользнули на корабль. В кубрике состоялось оперативное совещание, в повестку которого входили два вопроса:
1. Куда, черт побери, подевался Штырюга?
2. Куда, едрена матрена, распихать все наши шмотки? Ведь они решительно никуда не помещаются.
После недолгих прений было решено не извещать пока что летёху о невозвращенце, дабы успеть достойно подготовиться к карательным мероприятиям, неизбежно последующим за этой неприятной новостью. Поскольку никто не сомневался, что нас ждет жуткий шмон, в течение последующего получаса военные музыканты занимались распихиванием и рассовыванием, а также заталкиванием и утрамбовыванием. В результате кубрик стал выглядеть абсолютно нежилым.
Мы сели передохнуть. Выпитый «Гинесс» требовал задушевной беседы. Разговор сразу зашел о несчастном Штыреве. Мы долго вздыхали при мысли о том, каково ему, бедняге, на чужом неприютном берегу. Мы, чуть не плача, горевали, что Леха еще в Средиземном море вылакал все свои и многие чужие «сувенирные» припасы, а также начисто пропил все денежное довольствие, выданное перед сходом на берег. Поэтому безутешной Лехиной жене мы ничегошеньки не привезем. Некоторые из присутствующих готовы были пожертвовать несколькими покупками, ради несчастных Лехиных деток, которых мы уже считали чуть ли не сиротами.
И только мы приступили к выборам гонца, который принесет нашему начальнику черную весть, — с причала послышался шум. Высунувшись в иллюминаторы, мы принялись наблюдать за происходящим.
Прямо к нашему трапу с невообразимым ревом подъехала целая кавалькада шикарных мотоциклов, которую возглавлял ярко-лимонный «фольксваген», вдоль и поперек покрытый цветными наклейками — этакий потертый чемодан бывалого путешественника. Из микроавтобуса фактически вытек на причал Леха Штырев собственной персоной. Двое дюжих рокеров, шумно галдя, подхватили его под мышки и передали с рук на руки ошеломленной вахте. Третий рокер, в котором мы узнали Джека — нашего собутыльника из давешнего паба, пихал вдогонку Лехе шикарный кожаный чемодан и что-то восторженно кричал.
Через минуту двое вахтенных внесли тело в музыкантский кубрик и, слепив из него некое подобие роденовского «Мыслителя», посадили за стол. Тело неожиданно пришло в себя и, достав из кармана плоскую бутылочку бренди, сделаю несколько шумных глотков. После чего как ни в чем не бывало спросило:
— Че не спим?
— Где ты был, жопа? — вопросом на вопрос ответил Лысый.
Но Леха не знал, где он был. Он ничего не помнил и даже не знал, что лежит в том самом кожаном чемодане, который внесли на корабль вместе с ним. Трубач Чижик отодвинулся от чемодана подальше и заверил присутствующих, что там, разумеется, лежит ядерная бомба, и если она и не тикает, то только потому, что ее часовой механизм, конечно же, электронный. Палыч возразил, что империалистические спецслужбы сделали большую ошибку, если доверили Штыреву диверсионную операцию: «Такому пьяному мудаку, — сказал он, — я бы и детский садик взорвать не доверил».
Леха не обиделся и предложил взять да и посмотреть, что в чемодане. Если, конечно, никто не очкует.
Никто не очковал, поэтому, когда все вышли, скажем, покурить, — Глист от имени и по поручению храбро открыл чемодан. И завыл от восторга: в чемодане лежала новехонькая двухкассетная магнитола «Sharp» со всеми возможными прибамбасами. Вокруг нее валялись десятки студийных аудиокассет с таким выбором музыки, что слюни потекли бы даже у самого искушенного меломана. Пока никого не было, Глист тихо спер парочку самых редких и побежал на ют, звать остальных.
* Колотушка — в данном случае то, чем играют на большом барабане. Военные барабанщики делали ее сами — на обточенную палку с утолщением надевалось несколько толстых войлочных колец, которые прижимались друг к другу винтом.
Фалишкин так старательно отгибается, что уже практически вываливается за борт, и только схвативший его за ремень мичман мешает терпеливо ожидающей акуле плотно перекусить. Фаля косится на нее и с перепугу кричит дяде Саше несколько обидных слов.
— Ах ты гнида! — оскорбляется наша первая валторна и пытается ловко спрыгнуть с пушки. Стоит ли говорить, что получается это у него не очень ловко. В общем, обрушивается наш дядя Саша с трехметровой высоты прямо в столитровый бак для пищевых отходов. При этом он держит свой драгоценный «ФЭД» в вытянутой руке, как Чапай винтовку при форсировании реки Урал...
Акула насмешливо поглядывает на весь этот бардак. Но в этот момент раздается зычный голос старпома, напоминающий рык грузчиков на Сытном рынке:
— Р-р-разойдись! Дор-р-рожку!
Мы расступаемся, и на палубе появляются трое: старпом и два давешних офицерика. Они картинно, как на учениях, срывают с гранат кольца, строго по уставу замахиваются и кучно бросают их за борт.
Сначала раздается вопль — при замахе старпом заезжает стоящему за его спиной Тихону по носу, — потом оглушительный взрыв... Рыба-молот всплывает кверху брюхом, посреди всяческой оглушенной морской мелочи.
— Шлюпку на воду!!! — счастливым голосом орет старпом, но тут же корабль облетает команда:
— Боевая тревога!!! По местам стоять, с якоря сниматься!!!
Как нам потом объяснили, командир корабля не одобрял жестокого обращения с животными. И еще больше он не одобрял применения штатных боеприпасов без крайней необходимости. К тому же он крайне не любил «зеленых», которые по любому поводу поднимали ужасный шум. А может, нам просто было пора... Но в любом случае мечта старпома украсить офицерскую кают-компанию чучелом акулы тогда не сбылась. Хотя, вспоминая характер старпома, думаю, что он уже достиг желаемого результата.
* * *
Итак, наше судно направлялось в обратный путь, где нас ожидал «десерт» — та самая желанная Ирландия. На протяжении всего перехода мы ожесточенно репетировали, прерываясь лишь на кратковременные передышки, вызванные сентябрьскими штормами. Именно тогда мы узнали, что такое «океаническая зыбь» и шестибалльный шторм.
Начнем с последнего. Если бы меня спросили, что мне больше всего запомнилось во время шторма, я бы ответил честно: следы. Я до сих пор улыбаюсь, вспоминая, как во время жуткой бортовой* качки для чего-то срочно понадобился Лысому. Он выслал за мной, перекуривающим на юте, Пашку Лобанова. Зловеще отсвечивая всеми оттенками зеленого, флейтист высунулся наружу и прохрипел:
* Бортовая качка — болтает «с боку на бок», килевая — вперед-назад. Объяснение не научное, но, кажется, понятное.
— Баря! К старшине!
— Иду, — беззаботно кивнул я и достал из кармана робы соевый батончик. — Будешь?
Пашу передернуло, и он исчез в коридоре. Я неторопливо побрел в кубрик. Войдя в коридор, я долго и озадаченно смотрел на представшие моему взору следы — они шли по такой замысловатой схеме: левая стенка — пол — правая стенка — пол — левая стенка... и т.д. Обрывались следы у гальюна, из которого слышались характерные надрывные звуки.
Я хихикнул и, держась за поручни, постарался побыстрее пробежать коридор. Когда я добрался до двери в кубрик и оглянулся, то увидел ту же самую траекторию, оставленную моими мокрыми ботинками. Хотя мне казалось, что бежал я очень ровно.
Другое воспоминание, связанное со штормом, — не менее трагическое. Атлантика знакомила нас с «океанической зыбью» — невероятно длинной километровой волной, проходя которую, даже огромный корабль долго-долго карабкается наверх, а потом так же долго падает вниз. Между прочим, со всеми сопутствующими неприятностями типа невесомости и сосания под ложечкой.
Передо мной — картина маслом: «Совершенно охреневшие от качки военные музыканты пишут... „пулю”».
В кубрике пустынно — большинство музыкантов лежит, точнее ездит на своих койках. Рев волн прерывается слабыми стонами и глухим стуком. Этот стук неравномерен — аукнулась полная неспособность военных музыкантов правильно подвязать подматрасники — незакрепленные матрасы вместе с их хозяевами медленно ползут вниз, когда корабль вздымается на волне... Бум! — глухо стукают пятки о железные прутья. Корабль медленно переваливается через гребень волны, раздаются душераздирающий скрип и, чуть погодя, страшная дрожь и грохот, сотрясающие судно. Это обнажаются работающие винты. Корабль кренится вниз, и матрасы ме-е-едленно ползут в обратную сторону... Звяк! — стриженые головы бьются о противоположную спинку койки. И так может продолжаться час, два... до бесконечности.
В центре кубрика — стол, вмонтированный в пол. На столе нехитрая закуска и, пардон, то, что этой закуской закусывают. «Это», уже разлитое в стаканы, стоит на мокром полотенце (чтобы не скользило) и время от времени вливается в несколько стойких глоток. Запах спиртного обволакивает кубрик... В эти моменты стоны усиливаются, кое-кто буквально «стекает» с койки и неверными шагами бредет в сторону гальюна, мученически прикрывая рот.
Откуда «оно» взялось? — спросите вы. Из наших сумок — отвечу я.
Подумайте сами: все мы везем в Ирландию водку. Но все ли могут ее до Ирландии довезти? Конечно же нет — вот ведь она, родимая, рядом, в сумочке! Доедет она до далекого берега или нет — неизвестно! Может, летёха засечет, может, в шторм разобьется, может, «аборигены» сопрут... Да и потом неизвестно, что с ней будет, если она и доедет! Кто поручится, что ее удастся продать? Никто!!! А значит, и беречь ее нечего.
Руководствуясь этими нехитрыми расчетами, наши «сундуки» сначала выпили всю водку, которую везли они. Потом обратились за поддержкой к нам — матросам. Но те из нас, кто сумел сохранить столь бесценный продукт для продажи, совершенно естественно рассчитывали на неплохую прибыль в твердой валюте. Поэтому, после недолгих пререканий, было решено — особо жаждущие покупают у особо запасливых водку по той цене, которую последние предполагают за нее получить. Дело, как говорится, добровольное. В результате водка в оркестре продавалась по таким охренительным ценам, что даже самый забубённый спекулянт с Некрасовского рынка покраснел бы и объявил протест. Рекордом стала продажа тубистом Кирилловым «малька». Он умудрился толкнуть его трубачу Куманькову за пять ирландских фунтов. То есть, по тогдашнему «коммерческому» курсу: за 120 советских рублей, следовательно, за сумму, равную месячному окладу главного корабельного старшины сверхсрочной службы Куманькова. К слову, оклад матроса Кириллова составлял 7 рублей в месяц. На него можно было купить две пол-литры, что Игорек, кстати, и сделал. Под эту самую водку и разворачивалась горячая схватка «в стельки»* посреди бушующего океана вообще и оркестрового кубрика в частности. Я, пожалуй, не стану описывать подробности этой игры. Скажу только, что тот же самый тубист Кириллов, как и многие «водочные короли» Атлантического океана, совершенно напрасно садился за этот проклятый стол.
* «Стельки» — карты.
* * *
Приближаясь к вожделенной Ирландии, мы с интересом узнавали все больше об этой стране и с ужасом о том, что может нам помешать в ней побывать.
Оказалось, что наличие на борту какого-либо инфекционного больного вполне способно закрыть нам дорогу в порт и мы можем проболтаться на рейде все отведенное для визита время. Выяснилось это, разумеется, потому, что на нашем борту был такой больной. И именно из оркестра.
Весь экипаж с ненавистью поглядывал на нас, вышагивающих на восьмой вертолетной палубе в концертном дефиле. Чем ближе была заветная бухта, тем яростней становились эти взгляды, вокруг корабельного лазарета сгущались тучи, врача бесконечно мучили вопросами о здоровье его единственного пациента:
— Ну че, просрался там этот... музыкант?
Да, как ни прискорбно, наш маленький Ленечка Несвист действительно сильно «срался». Процесс этот у него был, к сожалению, перманентным, и конца-края ему не было видно. Судовой врач ехидно вывесил на дверь его бокса табличку со страшной надписью: «Подозрение на дизентерию». И хотя весь оркестр питался одним и тем же и (да чего там!) прекрасно знал, с чего так несет Ленчика — все мы мысленно расстались с солнечной Ирландией.
Дело было в том, что в экваториальных широтах нам почему-то стали выдавать консервированный сливовый сок. А Леня был сам не свой от всего, что было сделано из слив или хотя бы отдаленно напоминало сливы. Заботливая Ленина мама положила ему с собой пару килограммчиков чернослива, несколько пакетиков изюма (который Ленчик тоже очень любил) и пару баночек сгущенного молока без сахара. Сначала все это лежало пустым грузом — Леню поташнивало, знаете ли. Но как только море стало поспокойнее, Ленчик тут же принялся опустошать запасы.
Он разводил водой из-под крана молоко в немытой кружке, например с остатками вчерашнего киселя, запускал наугад руку в свой мешок и, зачерпнув оттуда горсть чего-нибудь, отправлял все вместе в рот. Все это он проделывал в перерывах между приемами пищи, то есть ходил вместе со всеми на камбуз и трескал там за милую душу борщи, котлеты, гуляш и прочие яства, созданные щедрым кулинарным гением нашего кока. Понятное дело — Ленчика стало слегка «слабить» от такой диеты. Он не внял намекам своего бедного желудка. Его стало просто нести. Потом — ужасно нести. А потом его, стонущего, прямо в гальюне засекла наша медслужба.
И все-таки стоило нашему «Перекопу» отдать якорь на рейде, в кубрике тут же возник Ленчик. И так-то худой, теперь он почти просвечивал. Казалось, что роба ему так велика, что вот-вот соскользнет с остреньких плеч. На лице его блуждала голодная улыбка, под глазом наливался синевой свежий фингал.
— Зашел на камбуз, а мне там врезали... за что-то... — пискнул он.
Мы смотрели на него молча. Палыч бросил на меня недоуменный взгляд:
— Твой подчиненный? Скажи мне, кто твой подчиненный, и я скажу тебе, на кого он похож... Вылитый глист!
— Похож, — согласился я.
— Воспитанник Глист! — гаркнул Лысый. — На «баночку» ша-агом марш!
И воспитанник Глист отправился нести боевую вахту. А мы стали готовиться к завтрашнему сходу на империалистический берег.
* * *
На следующее утро мы пришвартовались к стенке в порту с черствым названием Корк.
Заходя в гавань, мы сбились в кучу на палубе, стараясь исполнять «Славянку» с самым непринужденным видом, ничем не показывая того шока, который мы испытали при виде заграницы вблизи. Начальник тщетно пытался поставить нас в строй — из задних шеренг ничего не было видно, поэтому они напирали на передние, а передние, в свою очередь, вообще чуть не вываливались за борт.
Точно совместив конец марша с окончательной остановкой нашего «лайнера», летёха распустил оркестр. Мы повисли на леерах, как дети на заборе перед клеткой с обезьянами.
Со стенки на нас дружелюбно смотрели аборигены. Их забавляло, что морем прибило что-то вроде густонаселенного пятиэтажного дома, от которого на несколько миль несло гуталином, пастой ГОИ и хозяйственным мылом.
Гуталином — потому что весь личный состав, естественно, начистил всю имеющуюся в наличии обувь, к блеску которой моряки вообще относятся с излишней щепетильностью. Правда, наши корабельные коллеги отчего-то обладали такими заношенными и взлохмаченными «шкарами», что кроме блеска ничто не указывало на их принадлежность к обуви вообще. Это было странно, поскольку мы не понимали, где они берут такие расстояния, чтобы снашивать ботинки до состояния мочалки.
Почему пахло пастой ГОИ — тоже ясно, ею было надраено все блестящее — от огромной рынды до самой мелкой медной таблички. Больше всего «зеленым пластилином» пахло от оркестра — не считая ременных блях и аксельбантов, практически все инструменты были затерты до дыр, не исключая и тарелок нашего друга Тихона. Которые, в порядке профилактики кишечных заболеваний, всю ночь чистил воспитанник Глист. Как и все остальные дудки.
Ну а мылом несло, извините, от матросских штанов. Особенная, военно-морская технология глажки брюк была сразу по прибытию в Питер взята нами на вооружение. Делалось это так: брюки с изнанки тщательно промазывались влажным мылом. Потом, уже с лицевой стороны отпаривались на обычный манер. Стрелки становились острыми и твердыми, и держались они неделями. В случае чего всегда можно было подправить их пальцами прямо на себе.
Через несколько часов «пятиэтажный дом» самым естественным образом превратился в плавучий универмаг. Экипаж открыл такую наглую торговлю прямо с борта, что через полчаса на трап важно взошел таможенный чиновник. Еще через час его просто вынесли на руках из каюты старпома. В бороде его сверкали алые икринки, из карманов расстегнутого кителя торчало по бутылке «Пшеничной»...
Торговля не прерывалась ни на минуту: из каждого иллюминатора трясли тельниками и гюйсами, палуба по правому борту была переполнена личным составом, который яростными криками на ломаном английском пытался наладить контакт с местным населением:
— Мистер! Эй, мистер! — неслось с корабля в ошеломленную толпу. — А ю вонт ту бай... май воч?! Рашен механик воч — кволити бэст, а?! Рашен матрешка! Бери, козел, итс иникспэнсив! Ван паунд!!! Ту паунд!!!
Гостеприимные ирландцы стали обходить стороной экзотический рынок. Правда, не все. Все-таки шел девяностый год, и купить себе сувенир вроде часов с портретом Горбачева или надписью «Perestroika!» многие были не против. Часами этими в основном торговал оркестр: мы горстями скупали их перед поездкой на ПЧЗ*, у тамошних музыкантов из самодеятельного духового оркестра. Покупали мы их по десять рублей, продавали — по десять фунтов. Прибыль была фантастической. За двадцать пять фунтов можно было спокойно купить подержанный видеомагнитофон. Набив карманы валютой, мы ждали схода на берег, который ожидался на следующий день.
* Петродвордовый часовой завод, выпускавший часы «Заря»
* * *
Сход на берег производился по пятеркам. Курсантам повезло меньше: их непрерывно пасли особисты. На нас особистов не хватало, поэтому музыкантов делили так: три «сундука» (один ответственный) — два матроса. Это было замечательно — «сундуки» добредали до ближайшего паба и, показав нам кулак, отпускали бродить по городу. На обратном пути мы подбирали их (чаще всего абсолютно бухих) и волокли на корабль.
Отбрехавшись от Лысого, который пытался навязать мне Глиста, я заполучил в попутчики обстоятельного Кириллова, который изумил меня в первый же день. Когда мы зашли в первый приглянувшийся нашим «сундукам» паб, Игорек извлек из-за пазухи полиэтиленовый пакет, набитый чем-то железным, и звякнул им о стойку бара. Посетители, и так заинтригованные появлением советских военных матросов, придвинулись поближе. Кириллыч открыл пакет и стал доставать из него... значки. Это была его знаменитая коллекция: тут были пионерские и комсомольские значки, значки с гербами городов, олимпийской символикой, Лениным во всех возможных вариантах, знаки воинской «классности» и, наконец, гордость коллекции — значок депутата Ленсовета. Немного порывшись в кармане, наш бравый тубист извлек мятую бумажку, на которой неровным почерком было написано: «Sale! Price: 1£».
Этот рекламный ход неожиданно привлек массу покупателей, и в мгновение ока у Кириллова разобрали все значки. Успели наварить и мы с «сундуками» — свинтив прямо с кителей свои нагрудные знаки и комсомольские значки, мы получили еще по несколько фунтов. Кириллов заработал что-то около ста тридцати фунтов.
И мы, продав Родину, пошли по городу. А «сундуки» после продажи Родины остались ее пропивать.
* * *
На следующий день весь личный состав построили на палубе. После того как мы сыграли что-то бодрое, выступил командир похода. Ему было плохо. Морально и физически. Он сказал, что мы ведем себя очень ху... нехорошо. Что мы позорим, мать вашу... в смысле нашу мать — родную страну. Что ему стыдно, но он будет вынужден по возвращении в Кронштадт вызвать на корабль таможенников. Потому что все мы совершенно опиз... обнаглели и тащим на борт такое количество вещей, что осадка корабля превысила допустимую. Он сказал, что мы не должны уподобляться челнокам, да и х... с нами. И дайте-ка попить, сынки, чего это у вас там, «Кока-кола»?..
После этого нам объявили разнарядку на выход в город:
— Первая рота.. экскурсия на военно-морскую базу!
— Вторая рота... в оперу! Вы, бля, из города культуры все-таки!
— Оркестр! В город по пятеркам!
Мы возмутились. Лично мне возможность побывать в местной опере, которую я представлял чем-то вроде «Ла-Скала», казалась подарком судьбы, который у нас безжалостно отнимали. Поэтому я вопил больше всех:
— А мы из какого города? Кадеты поедут в оперу, а мы — оркестр — пойдем по магазинам?!
Рядом шумно заныла вторая рота:
— Ну, бля, привалило... Чего мы там не видели в опере этой вонючей?
Начальство покашляло и, видимо, поняв, что сморозило что-то не то, вежливо заявило.
— Да подавитесь! Оркестр — в оперу!
Когда нам раздали билеты и мы торжественным маршем почесали в местный муниципалитет, я постарался вести себя как можно незаметнее. Потому что сразу перевел текст на билете: «Только сегодня! Единственный концерт европейского турне! В концертном зале муниципалитета Корка — звезды советской оперы!!!».
* * *
В последний вечер перед отходом домой мы устроили концерт прямо на палубе. Мы играли три часа. Играли все, что знали, показывали все, на что способны, выкладывались на полную катушку. Ирландцы ревели от восторга, и, когда всех желающих пустили на корабль, они совершенно неожиданно завалили нас живыми цветами. Старпом по громкой связи хрипло скомандовал'
— Личному составу — начать братание!!!
Что следовало делать по этой команде — никто не знал. Мы, во всяком случае, продолжали играть, и все, что происходило на корабле, вполне могло называться «братанием».
После концерта оркестр выпустили на берег в последний раз. Все магазины были уже закрыты, да и деньги потрачены. Поэтому мы спокойно отправились просто прогуляться. Наказать нас за пьянство запретом выхода с корабля уже никто не мог. Поэтому мы спокойно направились в паб. Причем все — в один.
Там мы вдоволь попили, поели и попели. И там же мы потеряли Леху Штырева.
Это был настоящий скандал. Причем международный. Леха потерялся не сразу. Поначалу он все время был на глазах и упивался «Гинессом» с обычной скоростью. Потом мы видели его в объятиях какого-то бородатого рокера в диковинной для нас тогда куртке с вышивкой «Харлей Дэвидсон». Рокер старательно заливал в Леху какой-то напиток. Затем Леха не без труда занял небольшую сцену и, поводя своим огромным носом, хмуро заявил:
— Тут мы с Джеком. Вывели русско-ирландское ругательство.. Оглашаю: «фак-н — ёбтыть»!
Паб взорвался аплодисментами. Возможно, снесенный звуковой волной, а может, сам по себе — Леха рухнул куда-то вниз. И больше его никто не видел. Даже после тщательных поисков.
Разумеется, мы тоже были «хороши». В смысле — «плохи». Но в самом скором времени нам предстояло стать еще «хуже» — пора было возвращаться на корабль.
Мы решили еще немного потянуть время. Ко мне подошел какой-то тип в роскошном джинсовом костюме и, как ребенок к конфетке, потянулся к моим часам. Часы эти были с историей — мой дедуля выдал их мне, предварительно достав из каких-то закромов, покрытых многовековой пылью.
Дело в том, что знающие люди нас предупреждали, что все русские часы, особенно механические, хорошо продаются на Западе. Но какие-то все равно нужно задекларировать и предъявить по возвращению. Поэтому я и попросил деда выдать мне в долг какие-нибудь завалящие часики. Дедуля у меня был человеком, как бы это сказать... бережливым. Потому выдал он мне страшное старье с 24 камнями и надписью «Москва-80». На эту-то плоскую шайбу размером в полруки, с неработающими секундомером и календарем, железно опаздывающую в час на пару минут и с пачкающим руку браслетом, короче, вот на это дерьмо и запал джинсовый ирландец.
Сначала он предлагал мне деньги. Мне их было совершенно не на что потратить. Потом он двусмысленно кивал на полную молодую блондинку за соседним столиком. Я скосил глаза на часы и помотал головой. Тогда он в отчаянии помахал перед моим носом каким-то полиэтиленовым пакетиком с белым порошком. Но когда я достал «беломорину» из полной пачки и прикурил ее, он открыл рот, принюхался и спрятал пакетик. Мне стало его жалко, и я показал на его куртку. На лице его появилось странное выражение: казалось, он, с одной стороны, не верит собственному счастью; с другой — не верит, что на свете попадаются такие кретины, как я. В любом случае он мгновенно разделся до трусов и, затолкав мне в охапку джинсы и куртку, в сапогах и плавках помчался к выходу. В руке он держал старые часы моего деда.
Прошли все возможные сроки нашего возвращения, и мы побрели к нашему плавучему дому. Ко всеобщему удивлению, у трапа не было вахтенного. Поэтому мы торжественно отдали честь флагу и без приключений проскользнули на корабль. В кубрике состоялось оперативное совещание, в повестку которого входили два вопроса:
1. Куда, черт побери, подевался Штырюга?
2. Куда, едрена матрена, распихать все наши шмотки? Ведь они решительно никуда не помещаются.
После недолгих прений было решено не извещать пока что летёху о невозвращенце, дабы успеть достойно подготовиться к карательным мероприятиям, неизбежно последующим за этой неприятной новостью. Поскольку никто не сомневался, что нас ждет жуткий шмон, в течение последующего получаса военные музыканты занимались распихиванием и рассовыванием, а также заталкиванием и утрамбовыванием. В результате кубрик стал выглядеть абсолютно нежилым.
Мы сели передохнуть. Выпитый «Гинесс» требовал задушевной беседы. Разговор сразу зашел о несчастном Штыреве. Мы долго вздыхали при мысли о том, каково ему, бедняге, на чужом неприютном берегу. Мы, чуть не плача, горевали, что Леха еще в Средиземном море вылакал все свои и многие чужие «сувенирные» припасы, а также начисто пропил все денежное довольствие, выданное перед сходом на берег. Поэтому безутешной Лехиной жене мы ничегошеньки не привезем. Некоторые из присутствующих готовы были пожертвовать несколькими покупками, ради несчастных Лехиных деток, которых мы уже считали чуть ли не сиротами.
И только мы приступили к выборам гонца, который принесет нашему начальнику черную весть, — с причала послышался шум. Высунувшись в иллюминаторы, мы принялись наблюдать за происходящим.
Прямо к нашему трапу с невообразимым ревом подъехала целая кавалькада шикарных мотоциклов, которую возглавлял ярко-лимонный «фольксваген», вдоль и поперек покрытый цветными наклейками — этакий потертый чемодан бывалого путешественника. Из микроавтобуса фактически вытек на причал Леха Штырев собственной персоной. Двое дюжих рокеров, шумно галдя, подхватили его под мышки и передали с рук на руки ошеломленной вахте. Третий рокер, в котором мы узнали Джека — нашего собутыльника из давешнего паба, пихал вдогонку Лехе шикарный кожаный чемодан и что-то восторженно кричал.
Через минуту двое вахтенных внесли тело в музыкантский кубрик и, слепив из него некое подобие роденовского «Мыслителя», посадили за стол. Тело неожиданно пришло в себя и, достав из кармана плоскую бутылочку бренди, сделаю несколько шумных глотков. После чего как ни в чем не бывало спросило:
— Че не спим?
— Где ты был, жопа? — вопросом на вопрос ответил Лысый.
Но Леха не знал, где он был. Он ничего не помнил и даже не знал, что лежит в том самом кожаном чемодане, который внесли на корабль вместе с ним. Трубач Чижик отодвинулся от чемодана подальше и заверил присутствующих, что там, разумеется, лежит ядерная бомба, и если она и не тикает, то только потому, что ее часовой механизм, конечно же, электронный. Палыч возразил, что империалистические спецслужбы сделали большую ошибку, если доверили Штыреву диверсионную операцию: «Такому пьяному мудаку, — сказал он, — я бы и детский садик взорвать не доверил».
Леха не обиделся и предложил взять да и посмотреть, что в чемодане. Если, конечно, никто не очкует.
Никто не очковал, поэтому, когда все вышли, скажем, покурить, — Глист от имени и по поручению храбро открыл чемодан. И завыл от восторга: в чемодане лежала новехонькая двухкассетная магнитола «Sharp» со всеми возможными прибамбасами. Вокруг нее валялись десятки студийных аудиокассет с таким выбором музыки, что слюни потекли бы даже у самого искушенного меломана. Пока никого не было, Глист тихо спер парочку самых редких и побежал на ют, звать остальных.