Страница:
— Допустим, действие происходит в лесу. Будешь обеспечивать шум леса, — сказал он ласково, рассчитав, что Чуча вряд ли сможет одновременно играть на тарелках и свистеть в свистульку (которую все-таки надо придерживать).
Леша был уверен, что полностью решил проблему, заняв Чучин рот. Но не тут-то было. Немного помучившись и не выдув из свистка ни одного более-менее слышного звука, Чуча в перерыве забежал за трибуну и через несколько минут появился, заливаясь птичьими трелями и одновременно лупя в тарелки. Свистулька крепко держалась у него во рту, замысловато прикрученная к ушам полинялой резинкой от трусов.
Леша прикрыл глаза. Оркестр рыдал от смеха. Старшина Першинин подошел к Чуче и спросил, утирая слезы:
— Из трусов вынул?
— Угу, — счастливо мотнул головой тот.
Намертво прикрученная свистулька присвистнула.
— А трусы где? — поинтересовался Першинин.
— А вон, — кивнул Чуча, свистя, — на трибуне положил...
— Молодец, — сдерживаясь, проговорил старшина. — Смотри, чтоб французы не попятили — казенное ведь белье...
— Сними резинку, Сережа... — упавшим голосом произнес Леша. — Лучше пой.
После репетиции нас отвезли в отель и разрешили познакомиться с местными достопримечательностями. Мы с Толиком тут же отправились в «Тати» — огромный магазин на соседней улице. Еще дома мы слышали это название — все русские рано или поздно набредали на эти магазины, торгующие дешевыми шмотками и ширпотребом.
Войдя, мы тут же наткнулись на отдел женского белья и застыли, потрясенные. Прямо перед нами стоял манекен, облаченный в соблазнительный комбидресс. Такой фасон мы видели впервые в жизни и, конечно же, отнесли наличие застежки на самом интимном месте к сексуальной распущенности француженок.
— Совсем ох...ели, империалисты проклятые, — процедил Толик. — Может, жене взять?..
— Я не рискну, — отказался я. — Это, по-моему, неприлично.
— Ну! — согласился Толик. — Лифчик, там, еще куда ни шло... А это х...ня какая-то... Еще обидится на х...й!
— Извините... — раздался за нами голосок с трогательным акцентом.
Мы обернулись. Перед нами стояла девушка, она нерешительно улыбалась.
— Я случайно услышала русскую речь... (Толик покраснел.) У меня такая... проблема, вы извините. У меня русские корни... И в Москве живет дядя... Он просил меня достать... — Она развернула какую-то бумажку. — Вот... Свечи для... «Мо-скви-ча». Я объехала все автоцентры... «Рено», «опель», «мерседес»... Никто не знает, какие они должны быть... Вы не знаете?
Мы поскребли затылки и переглянулись.
— Нет... — грустно сказал я. — У нас нет машин, и мы не знаем. Простите. «Экскузе муа...»
Девушка покраснела и закивала головой:
— Да, я понимаю... Извините, я вас отвлекла, извините, ладно? — Она повернулась и исчезла.
— Мудаки, — резюмировал Толик.
— Почему? — не понял я.
— Это же яблоко! — Он хлопнул меня по плечу. — Яблоко в пустыне! К двум русским мудакам в центре Франции подходит девица, которая говорит по-русски! У этих засранцев полные чемоданы водки, икры и пластинок! А они упускают ее просто так, даже не спросив — как дела?
Сказать было нечего. Мы еще немного повздыхали и отправились прицениваться дальше. Но фортуна была к нам благосклонна, и уже через десять минут мы вновь встретили ту самую девушку. Причем она подошла к нам сама.
— Ради Бога, простите! — сокрушенно сказала она. — Я так перед вами виновата!
Мы недоуменно переглянулись.
— Я только что прочитала в газете, что вы из русского оркестра, который приехал только сегодня ночью! А я тут же стала вас отвлекать! Простите! Простите!
Успокоив девушку, мы выяснили, что зовут ее забавно — Саня. Санина бабушка была угнана во время войны во Францию, и ей удалось остаться тут и после ее окончания. Грянувшая перестройка позволила Саниной семье восстановить все родственные связи, съездить на историческую Родину и быстро убедиться в мудрости бабушкиного выбора.
Выясняя все это, мы незаметно переместились в небольшой уличный кабачок, где с радостью приняли предложение Сани выпить пива. Предложение это было омрачено лишь одним: она спросила, какое пиво — темное или светлое — мы предпочитаем пить в это время суток. Поскольку до этого момента мы не знали, что пиво бывает не только «Жигулевским», а еще и темным или светлым — мы замялись. Тогда Саня заказала нам и того и другого.
В ответ мы рассказали ей о нашем житье-бытье, возможно, допустив несколько непатриотичных пассажей.
Через час, изрядно повеселевшие, мы вернулись в отель — готовиться к выступлению. Наши карманы грел номер Саниного телефона, а умы — ее обещание заехать за нами в воскресенье и отправиться в Рубе — «город магазинов» на границе с Бельгией.
В автобусе, везущем нас на стадион, Толик громко рассказывал невероятную историю нашего знакомства и доказывал, что это самое настоящее «яблоко в пустыне». А я тем временем тихо расспрашивал трубача Красулькина (единственного среди нас автолюбителя) о таинственных признаках свечей для «Москвича», столь недоступных для автоцентров именитых марок.
Наше выступление было триумфальным. Недавний путч в России вызвал у французов взрыв интереса к России вообще и к нам в частности. Зрители встречали каждый наш номер громом оваций. А уж исполнение песни «Ка дэ Русселль» в русской транскрипции вызвало просто рев и тайфун эмоций. К тому же, как оказалось, Чуча на репетиции охрип, поэтому исполнение было и впрямь безупречным.
Оркестр закидали цветами, Леша был зацелован до полусмерти, а Першинину вручили четыре ящика пива в подарок от возбужденной публики. Кстати, куда делось это пиво, никто не знает до сих пор.
Мы были счастливы. Во многом наш успех был неожиданным для нас самих, поскольку, когда представилась возможность сравнить наши инструменты и форму с тем, чем обеспечивались зарубежные коллеги, — мы сильно погрустнели. Впрочем, уровень исполнения русских оркестров всегда был намного выше, поэтому грустили мы в основном представляя, каким недосягаемым он был бы, имея мы все это великолепие...
Счастливые и уставшие, мы, подремывая, вернулись в отель. Небольшое приключение, случившееся с нами по дороге, — Чуча вдруг обратил внимание на одну из тысяч проституток и заорал дурным голосом, перебудив всех и заставив водителя остановиться и достать на всякий случай аптечку, — не могло изменить нашего умиротворенного состояния.
У стойки портье случилось небольшое столпотворение, все разбирали ключи, когда раздался голос:
— Мсье Брошин! Мсье Барковски! — естественно, с ударением на последний слог.
Мы с Толиком протолкнулись к стойке, и портье торжественно вручил нам огромную коробку, перевязанную лентой, под которую была засунута открытка. Коллектив возбужденно загалдел: читайте, читайте!
— «Друзья! — громко прочел я, пытаясь унять нехорошие предчуствия. — Вот вам скромный гостинец от Франции. Без нитратов, без КГБ и от чистого сердца! Саня».
Толик дрожащими руками открыл коробку. В мертвой тишине прозвучал голос Палыча:
— Вот это жратва!
Толик обнял коробку и молча понес ее к лифту — так бережно, словно молодой папаша новорожденного. Я пошел за ним. Тишина за спиной давила, поэтому я с облегчением услышал голос старшины Першинина:
— Вот вам и «яблоко в пустыне»... а я предупреждал...
В номере мы с Толиком принялись рассматривать, что же прислала наша новая подруга, сразу откладывая на тумбочку то, что мы, по крайней мере, могли опознать.
Сначала туда лег здоровенный сверток тонко нарезанной колбасы. И было в нем, по подсчетам скрупулезного Толика, сорок шесть сортов. Среди которых, сами понимаете, не было ни «Докторской», ни «Диетической».
К колбасе вскоре присоединились деревянные коробочки с сырами — их было штук десять, и от их названий шла кругом голова: «Камамбер», «Рокфор», «Флодессю»...
Рядом встали бутылки, запечатанные как «шампанское»*, несколько французских булок и шоколадок.
* Впоследствии это «шампанское» принесло Толику неприятности: он подарил его тестю, выдав за самое дорогое шампанское — будучи выставлено на стол во время юбилея, оно оказалось темным пивом, и тесть обиделся. Но кто же знал, что фольгой запечатывают еще и пиво?
Ну а дальше перед нами встали сплошные вопросы. Перед нами лежало несколько круглых штуковин, покрытых странным зеленоватым пушком. Мы вертели их и так и сяк, пытаясь определить природу их происхождения. Толик предложил не мудрствовать и поинтересоваться у портье, что это за хреновина. Вооружившись разговорником, мы отправились к нему.
Портье мирно жарил яичницу в подсобном помещении. Пока Толик тыкал ему в лицо неопознанный предмет, я тщательно выговаривал написанную в разговорнике фразу.
— Que ce tel? Что это такое?
— Киви, — мирно сказал он, ставя ударение на последнее «и».
Мы переглянулись.
— Что еще за «киви»?! — спросил Толик.
В моей голове что-то забрезжило:
— Знаешь чего, — неуверенно сказал я. — Помню со школы: в Австралии водится такая птица — «киви». Может, это ее яйца?
— Такие волосатые? — засомневался Толик.
Я нашел в разговорнике нужное слово и, ткнув в яичницу, спросил.
— Les oeufs? Яйца?
Портье словно подкосило. Он зашелся в диком хохоте, потом схватил у Толика киви и разрезал его на две половинки. Потом сунул нам по чайной ложке и знаками показал, как их есть.
Мы долго смаковали новый вкус, потом горячо поблагодарили портье, вытирающего слезы и тихо бормочущего: «Sur, russe!», и отправились к себе.
— Ничего особенного! — сказал Толик. — Помесь огурца с апельсином.
Но через пять минут мы вновь были у портье. Толик протянул ему, уже всхлипывающему, еще один круглый предмет.
— Нектарин! — простонал араб.
Уж не знаю как, но он сумел объяснить нам, что это помесь персика со сливой, специально сделанная, чтобы избавиться от аллергенной кожуры.
— Ну вообще, бля, с жиру бесятся! — оскорбился Толик.
В течение последующего часа мы знакомились с авокадо, папайей, манго и другими экзотическими дарами природы. Портье долго благодарил нас, составив по нашему разговорнику фразу, означающую, что он давно так не веселился. После чего, неожиданно посерьезнев, он включил видеомагнитофон, который немедленно стал показывать стрип-шоу и спросил на чистом русском языке:
— Хотим?
— Хотим, — сказал Толик.
— Но не можем, — добавил я.
— Black... is? — спросил зачем-то Толик.
Портье кивнул. Я потянул Толика за рукав, но он не унимался:
— А... испаньол?
Портье снова кивнул.
— Ну a... russian is?
Портье удивленно посмотрел на него и пожал плечами:
— No... Russe — no. Mais pourquoi? (Нет... Русских — нет. А зачем?)
— Хау матч? — спросил Толик.
Портье показал ему стофранковую бумажку.
— Не хотим, — отрезал Толик.
Мы пошли в номер. А когда пришли, я не удержался и спросил:
— А на хрена ты у него спрашивал про русских? Тебе что, их дома мало?
— А чтобы не вы...бывался! — победно сказал Толик, и мы стали укладываться в постель.
Наши гастроли напоминали ускоренную съемку — события и впечатления сменяли друг друга с необыкновенной быстротой. Был тот достопамятный «слон», о котором я уже рассказывал. Кстати, после него Чуча вообще чуть не рехнулся: вместе с несколькими страдальцами его повели в туалет — в ближайшем кафе. Зашел он в него первым. И, судя по показаниям свидетелей, провел в нем не менее получаса. Не отвечая на стук и призывы товарищей.
Взломав дверь с помощью спасателей, коллеги нашли его сидящим перед унитазом в странной позе. Оказалось, что на сиденье была установлена система автозамены полиэтиленового стерильного чехла. Стоило нажать красную кнопочку справа — и из специального карманчика на стульчаке с тихим жужжанием выезжала прозрачная пленка. Чучу это совершенно заворожило — раз за разом он потрясенно нажимал на кнопочку. И когда в кассете закончилась пленка — чуть не случилась трагедия. В общем, хорошо, что его все-таки извлекли. После этого Леша подселил к нему в номер тубиста Кириллова.
Были выступления и концерты в десятках разных городов. Мы уже плохо ориентировались в пространстве и времени.
Когда наступило воскресенье и у нас выдался свободный день, за нами с Толиком на роскошном белом «форде» приехала Саня. Но ожидаемого фурора это не произвело — все слишком устали. Коллеги вяло припомнили «яблоко» и пошли уныло продавать водку и икру.
Мы прокатились в Рубе, купили там какую-то мелочь и окончательно убедились, что найти во Франции свечи для «Москвича» — абсолютно пустое дело.
Вернувшись «в расположение» мы застали угрюмый народ. Никто так ничего и не продал. Першинин хмуро пояснил, что «у них тут русская водка в каждом магазине, а про икру и говорить нечего». Все говорят лишь одно слово: «La contrebande» и посылают доблестных русских моряков куда подальше. Какая-то неведомая вожжа подхлестнула мне под хвост, и я сказал:
— Не может быть. Хотя, конечно, если ходить по магазинам...
Собрав в полиэтиленовый пакетик всю свою «la contrebande», я спустился вниз и спросил у портье, где тут ближайший русский ресторан.
Через полчаса я помахал перед носом Першинина тремя стофранковыми банкнотами. Шепча что-то про «яблоки» и «угрозу сионизма», он подбросил свое жирное тело и устремился по указанному мной маршруту.
А еще через полчаса привели абсолютно бухого Палыча. Привели его дружелюбные полицейские, которые на хорошем английском языке объяснили нам (не понимающим ни хорошего ни плохого английского), что Палыч украл в магазине бутылку «Московской» и тут же ее вылакал.
Общее изумление выразил дядя Саша, спросив:
— Ты что же, мудозвон, не мог вискаря утащить, или там абсента, на худой конец?
Объяснить полицейским, что у Палыча в чемодане лежат две привезенные из России бутылки такой же водки, мы не могли. Во-первых, потому что не владели языком. А во-вторых, потому что тогда поступок Палыча выглядел бы еще более идиотским. Поэтому мы решили замять международный скандал самым простым путем — оплатили стоимость украденной бутылки непосредственно из бумажника Палыча, торчащего у него из брюк. После чего вручили полицейским нагрудный значок «Отличник боевой и политической подготовки» и уложили Палыча спать.
Впоследствии Палыч объяснял, что его попросту замучила жажда. А поскольку перед этим магазином он был еще в примерно двадцати местных барах, то заплатить за бутылку водки он попросту не успел. Его поразило внезапное недомогание, и он совершенно не понимает, почему черствые работники магазина вызвали вместо медиков — полицейских...
Вскоре вернулись все остальные и принялись хвастаться своими покупками. Один Чуча молча ушел к себе в номер. Все решили, что он так ничего и не купил. Нам было жалко несчастного, и мы решили обязательно помочь товарищу, как только приедем в Париж. Но жалели его мы недолго. Потому что в три часа ночи весь отель проснулся от странных звуков. После коротких поисков мы нашли Чучу на черной лестнице, где он самозабвенно играл на дорогущем новеньком бубне. Он потратил на него весь гонорар...
Надо сказать, что идея с пластинками тоже потерпела сокрушительное поражение. Оказалось, что французы и рады бы покупать у нас виниловые сокровища, но им к тому времени было совершенно не на чем их слушать. Вся Европа давно перешла на лазерные диски, о которых мы, например, и слыхом тогда не слыхивали. Матерясь и поминая дядю Сашу недобрым словом, музыканты таскали с собой этот хрупкий груз по принципу: девать некуда, а выбросить жалко.
На одном из последних концертов во Франции — в Кале, я твердо решил избавиться от пластинок. В перерыве я соскочил со сцены и направился к какому-то дедуле, который сидел в первом ряду и смотрел в потолок слезящимися глазами. Сунув ему в руку конверт с «двойником» Рахманинова, я быстро сказал:
— Итс а презент! Ноу мани! — И только собрался ускакать назад, как дедушка громко произнес:
— Огромное вам спасибо! Вы можете говорить со мной по-русски!
Проходящий мимо Палыч застыл как вкопанный и осведомился у деда:
— Простите, а много тут русскоговорящих?
— Насколько я знаю, — с достоинством произнес старичок, — я один. На все Кале.
Палыч понимающе закивал:
— Ага, ага... Понимаю... Пустыня! — он подмигнул мне и убежал за своими пластинками.
— Юноша! — мягко обратился ко мне дедуля. — Вы сделали мне необыкновенный подарок! А мне совсем нечем вас отблагодарить...
— Что вы! — запротестовал я. — Подарок — он на то и...
— А не могли бы вы сделать мне еще один подарок? Вы тут исполнили новый российский гимн... Я прошу вас — вышлите мне ноты!
Оказалось, что деда звали Нилом Иванычем. Было ему под девяносто, а увезли его из России в семнадцать лет. Единственный из первой волны эмиграции, он попал в Кале, где сумел вложить в дело привезенные средства. Насколько успешно — я спросить не успел, поскольку нас позвали собираться. Ухватив морщинистой рукой мои пальцы, Нил Иваныч попросил у меня визитную карточку.
— Пардон, — сказал я, машинально пошарив по карманам. — Забыл в отеле...
— Тогда возьмите мою, — сказал он и сунул мне позолоченную визитку. Вместе с ней он втиснул в мою ладонь триста франков и горячо зашептал: — Ради Бога, не обижайтесь! Я должен вам что-то подарить! Прошу вас, возьмите — выпьете кофе в Париже за мое здоровье! И пожалуйста, напишите мне письмо из России! Я ни разу не получал оттуда писем... И не забудьте прислать ноты!
Беспомощно оглянувшись по сторонам, я понял, что все всё видели. И, решительно пожав руку дедушке, я побежал собираться. В зрительном зале мелькали белые форменки русских музыкантов. Они лихорадочно дарили французам пластинки с русской классикой. Но я был уверен, что ни один из них не получил в ответ ни сантима.
Наступил день отъезда в Париж. С утра в наш номер пришла целая делегация: портье, горничная и переводчица. Смущенная горничная что-то шептала под паранджой.
— Она просто хотела узнать, — сказала переводчица. — Почему на зеркале в вашей ванной каждый день была прилеплена жевательная резинка? Она тратила много сил, чтобы ее отскрести, и теперь решила узнать, зачем это русским мсье? Может, они чем-то недовольны?
— Ну ты подумай! — возмутился Толик. — А я смотрю — куда, бля, жевачка девается? Я ее на зеркало — потом дожую, мол. Думал ты берешь...
— Извините нас, пожалуйста, — сказал я.
Переводчица фыркнула и увела с собой остальных. Мы вытащили из тумбочки последнюю бутылочку «Бордо» и отправились в номер Першинина.
Старшину мы застали в ванной, он прислушивался к странному скрежетанию, доносящемуся откуда-то сверху.
— То ли кошки е...утся, то ли дрочит кто... — задумчиво сказал нам старшина. — Надо посмотреть.
Мы составили ему компанию и поднялись этажом выше. Прислушавшись, мы определили эпицентр звука и постучали в дверь. Как и ожидалось, нам открыл Чуча. В руках его был перочинный нож.
— Что там у тебя за звуки, мудила? — встревоженно спросил Першинин
— Воду пытаюсь спустить, — невинно ответил Чуча.
Старшина тяжело вздохнул и, отодвинув плечом воспитона, прошел в ванную. В раковине была набрана вода. Чуча показал на нее ножом и сказал.
— Кириллов воду набрал и пиво туда поставил, чтоб холодное было. И ушел куда-то. А мне надо носки постирать. Грязные уже носки-то!.. — Он достал из кармана два заскорузлых «потника» и сунул их Першинину прямо под нос.
Старшина отшатнулся и сцепил руки за спиной, видимо, чтобы не закатить Чуче в рыло.
Мы сразу все поняли — сифон в этих раковинах был с рычагом. Нужно было лишь тихо нажать на поршень рядом с краном, чтобы затычка мягко поднялась. Но Чуча не был знаком с таким сантехническим чудом, поэтому тщетно пытался отковырять ее ножом.
Было видно, как у Першинина чесались руки и каких усилий ему стоило сдержаться. Но опыт взял свое, и он, переведя дух, вымолвил:
— Воспитанник Чугунков... Постираетесь, погладитесь и — «на баночку». У входа. Будете встречать наш автобус. Когда приедет, позовете меня. Ясно?
Чуча обреченно кивнул и посмотрел на Толика, который спустил воду, с благодарностью.
И мы пошли пить вино, радуясь, что до приезда автобуса есть еще часа четыре. Все это время мы провели за «Бордо» и приятной беседой, прерываемой лишь частыми приходами Чучи, который спрашивал у Першинина, — не наш ли автобус только что пересек соседнюю улицу?
А когда автобус все-таки пришел, нас всех вызвали строиться в фойе.
Перед строем метался бледный от бешенства Карабасов. Несколько раз он пытался остановиться и начать пламенную речь. Однако эмоции душили его, и он опять принимался ходить из стороны в сторону.
Усы его зловеще топорщились, поэтому мы на всякий случай вытянулись по стойке «смирно» и провожали его преданным взглядом, делая «равнение направо» и «налево». Наконец не выдержал Палыч. Ему (тоже допившему все остатки вина) было сложно стоять по стойке «смирно», поэтому он спросил невинным тоном-
— Да что случилось, Алексей Алексеевич?
— Что?!! — взревел Леша. — А вот что!!! Если в течение пятнадцати минут ко всем тележкам горничных на всех этажах не будут обратно прикручены все колеса... Если все зеркала и шкафчики не будут повешены на место... Если над стойкой портье не будет кронштейна для телевизора... Я... Я вам...
Он побагровел и закашлялся.
— Понятно, — тихо и буднично сказал Першинин. — Всем: вольно, разойдись. Через пятнадцать минут — шмон по всему отелю. Урою, падлы.
И через полчаса мы уже тихо грузились в автобус. Никто из гостиничной прислуги не вышел нас провожать. Да мы и не расстраивались — нас ждала Родина.
Обратная дорога не была омрачена никакими неприятностями. В самолете мы летели одни — поэтому экипаж всю дорогу наслаждался нашим концертом. Летя над ночной Европой, наш старенький «Ту-134» громыхал то «Прощанием Славянки», то «Венским вальсом», а то и «Маршем ВВС»...
После посадки командир корабля тепло поблагодарил нас за доставленное удовольствие и сообщил, что впервые за двадцать лет полетов на его воздушном судне было выпито все, что являлось жидкостью (за исключением топлива — за что нам отдельное спасибо).
Мы тихо вернулись в родной город и продолжали тихо служить своему Отечеству, хотя оно нас особенно не баловало...
А в качестве постскриптума, я должен рассказать последнюю историю. Через несколько дней после приезда я отксерокопировал ноты нашего гимна и, сопроводив их письмом, отправил Нилу Ивановичу, в Кале. После чего начисто забыл про всю эту историю, тем более что нас вновь собрали вместе — готовиться к концертам в филармонии.
А через две недели у меня в квартире зазвонил телефон. Меня просили подъехать в консульство Франции, чтобы забрать небольшую посылку. Я заехал туда перед репетицией. Мне вручили громадную коробку, в которой лежал роскошный музыкальный центр и записка с одним словом: «СПАСИБО!». Я слабо сопротивлялся, говорил, что это слишком дорогой подарок, на что работница консульства сказала мне, что Нил Иванович — один из самых богатых людей Франции, и если для него что-то и «дорого», так это, возможно, та фабрика, на которой делают эти музыкальные центры...
Вместе с этим сокровищем я и притащился на репетицию. И знаете, что хором сказали мои коллеги? Правильно: «Яблоко в пустыне!»
БАЙКИ БИБЛИОТЕЧНЫЕ
Байки из Публички
Леша был уверен, что полностью решил проблему, заняв Чучин рот. Но не тут-то было. Немного помучившись и не выдув из свистка ни одного более-менее слышного звука, Чуча в перерыве забежал за трибуну и через несколько минут появился, заливаясь птичьими трелями и одновременно лупя в тарелки. Свистулька крепко держалась у него во рту, замысловато прикрученная к ушам полинялой резинкой от трусов.
Леша прикрыл глаза. Оркестр рыдал от смеха. Старшина Першинин подошел к Чуче и спросил, утирая слезы:
— Из трусов вынул?
— Угу, — счастливо мотнул головой тот.
Намертво прикрученная свистулька присвистнула.
— А трусы где? — поинтересовался Першинин.
— А вон, — кивнул Чуча, свистя, — на трибуне положил...
— Молодец, — сдерживаясь, проговорил старшина. — Смотри, чтоб французы не попятили — казенное ведь белье...
— Сними резинку, Сережа... — упавшим голосом произнес Леша. — Лучше пой.
* * *
После репетиции нас отвезли в отель и разрешили познакомиться с местными достопримечательностями. Мы с Толиком тут же отправились в «Тати» — огромный магазин на соседней улице. Еще дома мы слышали это название — все русские рано или поздно набредали на эти магазины, торгующие дешевыми шмотками и ширпотребом.
Войдя, мы тут же наткнулись на отдел женского белья и застыли, потрясенные. Прямо перед нами стоял манекен, облаченный в соблазнительный комбидресс. Такой фасон мы видели впервые в жизни и, конечно же, отнесли наличие застежки на самом интимном месте к сексуальной распущенности француженок.
— Совсем ох...ели, империалисты проклятые, — процедил Толик. — Может, жене взять?..
— Я не рискну, — отказался я. — Это, по-моему, неприлично.
— Ну! — согласился Толик. — Лифчик, там, еще куда ни шло... А это х...ня какая-то... Еще обидится на х...й!
— Извините... — раздался за нами голосок с трогательным акцентом.
Мы обернулись. Перед нами стояла девушка, она нерешительно улыбалась.
— Я случайно услышала русскую речь... (Толик покраснел.) У меня такая... проблема, вы извините. У меня русские корни... И в Москве живет дядя... Он просил меня достать... — Она развернула какую-то бумажку. — Вот... Свечи для... «Мо-скви-ча». Я объехала все автоцентры... «Рено», «опель», «мерседес»... Никто не знает, какие они должны быть... Вы не знаете?
Мы поскребли затылки и переглянулись.
— Нет... — грустно сказал я. — У нас нет машин, и мы не знаем. Простите. «Экскузе муа...»
Девушка покраснела и закивала головой:
— Да, я понимаю... Извините, я вас отвлекла, извините, ладно? — Она повернулась и исчезла.
— Мудаки, — резюмировал Толик.
— Почему? — не понял я.
— Это же яблоко! — Он хлопнул меня по плечу. — Яблоко в пустыне! К двум русским мудакам в центре Франции подходит девица, которая говорит по-русски! У этих засранцев полные чемоданы водки, икры и пластинок! А они упускают ее просто так, даже не спросив — как дела?
Сказать было нечего. Мы еще немного повздыхали и отправились прицениваться дальше. Но фортуна была к нам благосклонна, и уже через десять минут мы вновь встретили ту самую девушку. Причем она подошла к нам сама.
— Ради Бога, простите! — сокрушенно сказала она. — Я так перед вами виновата!
Мы недоуменно переглянулись.
— Я только что прочитала в газете, что вы из русского оркестра, который приехал только сегодня ночью! А я тут же стала вас отвлекать! Простите! Простите!
Успокоив девушку, мы выяснили, что зовут ее забавно — Саня. Санина бабушка была угнана во время войны во Францию, и ей удалось остаться тут и после ее окончания. Грянувшая перестройка позволила Саниной семье восстановить все родственные связи, съездить на историческую Родину и быстро убедиться в мудрости бабушкиного выбора.
Выясняя все это, мы незаметно переместились в небольшой уличный кабачок, где с радостью приняли предложение Сани выпить пива. Предложение это было омрачено лишь одним: она спросила, какое пиво — темное или светлое — мы предпочитаем пить в это время суток. Поскольку до этого момента мы не знали, что пиво бывает не только «Жигулевским», а еще и темным или светлым — мы замялись. Тогда Саня заказала нам и того и другого.
В ответ мы рассказали ей о нашем житье-бытье, возможно, допустив несколько непатриотичных пассажей.
Через час, изрядно повеселевшие, мы вернулись в отель — готовиться к выступлению. Наши карманы грел номер Саниного телефона, а умы — ее обещание заехать за нами в воскресенье и отправиться в Рубе — «город магазинов» на границе с Бельгией.
В автобусе, везущем нас на стадион, Толик громко рассказывал невероятную историю нашего знакомства и доказывал, что это самое настоящее «яблоко в пустыне». А я тем временем тихо расспрашивал трубача Красулькина (единственного среди нас автолюбителя) о таинственных признаках свечей для «Москвича», столь недоступных для автоцентров именитых марок.
* * *
Наше выступление было триумфальным. Недавний путч в России вызвал у французов взрыв интереса к России вообще и к нам в частности. Зрители встречали каждый наш номер громом оваций. А уж исполнение песни «Ка дэ Русселль» в русской транскрипции вызвало просто рев и тайфун эмоций. К тому же, как оказалось, Чуча на репетиции охрип, поэтому исполнение было и впрямь безупречным.
Оркестр закидали цветами, Леша был зацелован до полусмерти, а Першинину вручили четыре ящика пива в подарок от возбужденной публики. Кстати, куда делось это пиво, никто не знает до сих пор.
Мы были счастливы. Во многом наш успех был неожиданным для нас самих, поскольку, когда представилась возможность сравнить наши инструменты и форму с тем, чем обеспечивались зарубежные коллеги, — мы сильно погрустнели. Впрочем, уровень исполнения русских оркестров всегда был намного выше, поэтому грустили мы в основном представляя, каким недосягаемым он был бы, имея мы все это великолепие...
Счастливые и уставшие, мы, подремывая, вернулись в отель. Небольшое приключение, случившееся с нами по дороге, — Чуча вдруг обратил внимание на одну из тысяч проституток и заорал дурным голосом, перебудив всех и заставив водителя остановиться и достать на всякий случай аптечку, — не могло изменить нашего умиротворенного состояния.
У стойки портье случилось небольшое столпотворение, все разбирали ключи, когда раздался голос:
— Мсье Брошин! Мсье Барковски! — естественно, с ударением на последний слог.
Мы с Толиком протолкнулись к стойке, и портье торжественно вручил нам огромную коробку, перевязанную лентой, под которую была засунута открытка. Коллектив возбужденно загалдел: читайте, читайте!
— «Друзья! — громко прочел я, пытаясь унять нехорошие предчуствия. — Вот вам скромный гостинец от Франции. Без нитратов, без КГБ и от чистого сердца! Саня».
Толик дрожащими руками открыл коробку. В мертвой тишине прозвучал голос Палыча:
— Вот это жратва!
Толик обнял коробку и молча понес ее к лифту — так бережно, словно молодой папаша новорожденного. Я пошел за ним. Тишина за спиной давила, поэтому я с облегчением услышал голос старшины Першинина:
— Вот вам и «яблоко в пустыне»... а я предупреждал...
В номере мы с Толиком принялись рассматривать, что же прислала наша новая подруга, сразу откладывая на тумбочку то, что мы, по крайней мере, могли опознать.
Сначала туда лег здоровенный сверток тонко нарезанной колбасы. И было в нем, по подсчетам скрупулезного Толика, сорок шесть сортов. Среди которых, сами понимаете, не было ни «Докторской», ни «Диетической».
К колбасе вскоре присоединились деревянные коробочки с сырами — их было штук десять, и от их названий шла кругом голова: «Камамбер», «Рокфор», «Флодессю»...
Рядом встали бутылки, запечатанные как «шампанское»*, несколько французских булок и шоколадок.
* Впоследствии это «шампанское» принесло Толику неприятности: он подарил его тестю, выдав за самое дорогое шампанское — будучи выставлено на стол во время юбилея, оно оказалось темным пивом, и тесть обиделся. Но кто же знал, что фольгой запечатывают еще и пиво?
Ну а дальше перед нами встали сплошные вопросы. Перед нами лежало несколько круглых штуковин, покрытых странным зеленоватым пушком. Мы вертели их и так и сяк, пытаясь определить природу их происхождения. Толик предложил не мудрствовать и поинтересоваться у портье, что это за хреновина. Вооружившись разговорником, мы отправились к нему.
Портье мирно жарил яичницу в подсобном помещении. Пока Толик тыкал ему в лицо неопознанный предмет, я тщательно выговаривал написанную в разговорнике фразу.
— Que ce tel? Что это такое?
— Киви, — мирно сказал он, ставя ударение на последнее «и».
Мы переглянулись.
— Что еще за «киви»?! — спросил Толик.
В моей голове что-то забрезжило:
— Знаешь чего, — неуверенно сказал я. — Помню со школы: в Австралии водится такая птица — «киви». Может, это ее яйца?
— Такие волосатые? — засомневался Толик.
Я нашел в разговорнике нужное слово и, ткнув в яичницу, спросил.
— Les oeufs? Яйца?
Портье словно подкосило. Он зашелся в диком хохоте, потом схватил у Толика киви и разрезал его на две половинки. Потом сунул нам по чайной ложке и знаками показал, как их есть.
Мы долго смаковали новый вкус, потом горячо поблагодарили портье, вытирающего слезы и тихо бормочущего: «Sur, russe!», и отправились к себе.
— Ничего особенного! — сказал Толик. — Помесь огурца с апельсином.
Но через пять минут мы вновь были у портье. Толик протянул ему, уже всхлипывающему, еще один круглый предмет.
— Нектарин! — простонал араб.
Уж не знаю как, но он сумел объяснить нам, что это помесь персика со сливой, специально сделанная, чтобы избавиться от аллергенной кожуры.
— Ну вообще, бля, с жиру бесятся! — оскорбился Толик.
В течение последующего часа мы знакомились с авокадо, папайей, манго и другими экзотическими дарами природы. Портье долго благодарил нас, составив по нашему разговорнику фразу, означающую, что он давно так не веселился. После чего, неожиданно посерьезнев, он включил видеомагнитофон, который немедленно стал показывать стрип-шоу и спросил на чистом русском языке:
— Хотим?
— Хотим, — сказал Толик.
— Но не можем, — добавил я.
— Black... is? — спросил зачем-то Толик.
Портье кивнул. Я потянул Толика за рукав, но он не унимался:
— А... испаньол?
Портье снова кивнул.
— Ну a... russian is?
Портье удивленно посмотрел на него и пожал плечами:
— No... Russe — no. Mais pourquoi? (Нет... Русских — нет. А зачем?)
— Хау матч? — спросил Толик.
Портье показал ему стофранковую бумажку.
— Не хотим, — отрезал Толик.
Мы пошли в номер. А когда пришли, я не удержался и спросил:
— А на хрена ты у него спрашивал про русских? Тебе что, их дома мало?
— А чтобы не вы...бывался! — победно сказал Толик, и мы стали укладываться в постель.
* * *
Наши гастроли напоминали ускоренную съемку — события и впечатления сменяли друг друга с необыкновенной быстротой. Был тот достопамятный «слон», о котором я уже рассказывал. Кстати, после него Чуча вообще чуть не рехнулся: вместе с несколькими страдальцами его повели в туалет — в ближайшем кафе. Зашел он в него первым. И, судя по показаниям свидетелей, провел в нем не менее получаса. Не отвечая на стук и призывы товарищей.
Взломав дверь с помощью спасателей, коллеги нашли его сидящим перед унитазом в странной позе. Оказалось, что на сиденье была установлена система автозамены полиэтиленового стерильного чехла. Стоило нажать красную кнопочку справа — и из специального карманчика на стульчаке с тихим жужжанием выезжала прозрачная пленка. Чучу это совершенно заворожило — раз за разом он потрясенно нажимал на кнопочку. И когда в кассете закончилась пленка — чуть не случилась трагедия. В общем, хорошо, что его все-таки извлекли. После этого Леша подселил к нему в номер тубиста Кириллова.
Были выступления и концерты в десятках разных городов. Мы уже плохо ориентировались в пространстве и времени.
Когда наступило воскресенье и у нас выдался свободный день, за нами с Толиком на роскошном белом «форде» приехала Саня. Но ожидаемого фурора это не произвело — все слишком устали. Коллеги вяло припомнили «яблоко» и пошли уныло продавать водку и икру.
Мы прокатились в Рубе, купили там какую-то мелочь и окончательно убедились, что найти во Франции свечи для «Москвича» — абсолютно пустое дело.
Вернувшись «в расположение» мы застали угрюмый народ. Никто так ничего и не продал. Першинин хмуро пояснил, что «у них тут русская водка в каждом магазине, а про икру и говорить нечего». Все говорят лишь одно слово: «La contrebande» и посылают доблестных русских моряков куда подальше. Какая-то неведомая вожжа подхлестнула мне под хвост, и я сказал:
— Не может быть. Хотя, конечно, если ходить по магазинам...
Собрав в полиэтиленовый пакетик всю свою «la contrebande», я спустился вниз и спросил у портье, где тут ближайший русский ресторан.
Через полчаса я помахал перед носом Першинина тремя стофранковыми банкнотами. Шепча что-то про «яблоки» и «угрозу сионизма», он подбросил свое жирное тело и устремился по указанному мной маршруту.
А еще через полчаса привели абсолютно бухого Палыча. Привели его дружелюбные полицейские, которые на хорошем английском языке объяснили нам (не понимающим ни хорошего ни плохого английского), что Палыч украл в магазине бутылку «Московской» и тут же ее вылакал.
Общее изумление выразил дядя Саша, спросив:
— Ты что же, мудозвон, не мог вискаря утащить, или там абсента, на худой конец?
Объяснить полицейским, что у Палыча в чемодане лежат две привезенные из России бутылки такой же водки, мы не могли. Во-первых, потому что не владели языком. А во-вторых, потому что тогда поступок Палыча выглядел бы еще более идиотским. Поэтому мы решили замять международный скандал самым простым путем — оплатили стоимость украденной бутылки непосредственно из бумажника Палыча, торчащего у него из брюк. После чего вручили полицейским нагрудный значок «Отличник боевой и политической подготовки» и уложили Палыча спать.
Впоследствии Палыч объяснял, что его попросту замучила жажда. А поскольку перед этим магазином он был еще в примерно двадцати местных барах, то заплатить за бутылку водки он попросту не успел. Его поразило внезапное недомогание, и он совершенно не понимает, почему черствые работники магазина вызвали вместо медиков — полицейских...
Вскоре вернулись все остальные и принялись хвастаться своими покупками. Один Чуча молча ушел к себе в номер. Все решили, что он так ничего и не купил. Нам было жалко несчастного, и мы решили обязательно помочь товарищу, как только приедем в Париж. Но жалели его мы недолго. Потому что в три часа ночи весь отель проснулся от странных звуков. После коротких поисков мы нашли Чучу на черной лестнице, где он самозабвенно играл на дорогущем новеньком бубне. Он потратил на него весь гонорар...
* * *
Надо сказать, что идея с пластинками тоже потерпела сокрушительное поражение. Оказалось, что французы и рады бы покупать у нас виниловые сокровища, но им к тому времени было совершенно не на чем их слушать. Вся Европа давно перешла на лазерные диски, о которых мы, например, и слыхом тогда не слыхивали. Матерясь и поминая дядю Сашу недобрым словом, музыканты таскали с собой этот хрупкий груз по принципу: девать некуда, а выбросить жалко.
На одном из последних концертов во Франции — в Кале, я твердо решил избавиться от пластинок. В перерыве я соскочил со сцены и направился к какому-то дедуле, который сидел в первом ряду и смотрел в потолок слезящимися глазами. Сунув ему в руку конверт с «двойником» Рахманинова, я быстро сказал:
— Итс а презент! Ноу мани! — И только собрался ускакать назад, как дедушка громко произнес:
— Огромное вам спасибо! Вы можете говорить со мной по-русски!
Проходящий мимо Палыч застыл как вкопанный и осведомился у деда:
— Простите, а много тут русскоговорящих?
— Насколько я знаю, — с достоинством произнес старичок, — я один. На все Кале.
Палыч понимающе закивал:
— Ага, ага... Понимаю... Пустыня! — он подмигнул мне и убежал за своими пластинками.
— Юноша! — мягко обратился ко мне дедуля. — Вы сделали мне необыкновенный подарок! А мне совсем нечем вас отблагодарить...
— Что вы! — запротестовал я. — Подарок — он на то и...
— А не могли бы вы сделать мне еще один подарок? Вы тут исполнили новый российский гимн... Я прошу вас — вышлите мне ноты!
Оказалось, что деда звали Нилом Иванычем. Было ему под девяносто, а увезли его из России в семнадцать лет. Единственный из первой волны эмиграции, он попал в Кале, где сумел вложить в дело привезенные средства. Насколько успешно — я спросить не успел, поскольку нас позвали собираться. Ухватив морщинистой рукой мои пальцы, Нил Иваныч попросил у меня визитную карточку.
— Пардон, — сказал я, машинально пошарив по карманам. — Забыл в отеле...
— Тогда возьмите мою, — сказал он и сунул мне позолоченную визитку. Вместе с ней он втиснул в мою ладонь триста франков и горячо зашептал: — Ради Бога, не обижайтесь! Я должен вам что-то подарить! Прошу вас, возьмите — выпьете кофе в Париже за мое здоровье! И пожалуйста, напишите мне письмо из России! Я ни разу не получал оттуда писем... И не забудьте прислать ноты!
Беспомощно оглянувшись по сторонам, я понял, что все всё видели. И, решительно пожав руку дедушке, я побежал собираться. В зрительном зале мелькали белые форменки русских музыкантов. Они лихорадочно дарили французам пластинки с русской классикой. Но я был уверен, что ни один из них не получил в ответ ни сантима.
* * *
Наступил день отъезда в Париж. С утра в наш номер пришла целая делегация: портье, горничная и переводчица. Смущенная горничная что-то шептала под паранджой.
— Она просто хотела узнать, — сказала переводчица. — Почему на зеркале в вашей ванной каждый день была прилеплена жевательная резинка? Она тратила много сил, чтобы ее отскрести, и теперь решила узнать, зачем это русским мсье? Может, они чем-то недовольны?
— Ну ты подумай! — возмутился Толик. — А я смотрю — куда, бля, жевачка девается? Я ее на зеркало — потом дожую, мол. Думал ты берешь...
— Извините нас, пожалуйста, — сказал я.
Переводчица фыркнула и увела с собой остальных. Мы вытащили из тумбочки последнюю бутылочку «Бордо» и отправились в номер Першинина.
Старшину мы застали в ванной, он прислушивался к странному скрежетанию, доносящемуся откуда-то сверху.
— То ли кошки е...утся, то ли дрочит кто... — задумчиво сказал нам старшина. — Надо посмотреть.
Мы составили ему компанию и поднялись этажом выше. Прислушавшись, мы определили эпицентр звука и постучали в дверь. Как и ожидалось, нам открыл Чуча. В руках его был перочинный нож.
— Что там у тебя за звуки, мудила? — встревоженно спросил Першинин
— Воду пытаюсь спустить, — невинно ответил Чуча.
Старшина тяжело вздохнул и, отодвинув плечом воспитона, прошел в ванную. В раковине была набрана вода. Чуча показал на нее ножом и сказал.
— Кириллов воду набрал и пиво туда поставил, чтоб холодное было. И ушел куда-то. А мне надо носки постирать. Грязные уже носки-то!.. — Он достал из кармана два заскорузлых «потника» и сунул их Першинину прямо под нос.
Старшина отшатнулся и сцепил руки за спиной, видимо, чтобы не закатить Чуче в рыло.
Мы сразу все поняли — сифон в этих раковинах был с рычагом. Нужно было лишь тихо нажать на поршень рядом с краном, чтобы затычка мягко поднялась. Но Чуча не был знаком с таким сантехническим чудом, поэтому тщетно пытался отковырять ее ножом.
Было видно, как у Першинина чесались руки и каких усилий ему стоило сдержаться. Но опыт взял свое, и он, переведя дух, вымолвил:
— Воспитанник Чугунков... Постираетесь, погладитесь и — «на баночку». У входа. Будете встречать наш автобус. Когда приедет, позовете меня. Ясно?
Чуча обреченно кивнул и посмотрел на Толика, который спустил воду, с благодарностью.
И мы пошли пить вино, радуясь, что до приезда автобуса есть еще часа четыре. Все это время мы провели за «Бордо» и приятной беседой, прерываемой лишь частыми приходами Чучи, который спрашивал у Першинина, — не наш ли автобус только что пересек соседнюю улицу?
А когда автобус все-таки пришел, нас всех вызвали строиться в фойе.
Перед строем метался бледный от бешенства Карабасов. Несколько раз он пытался остановиться и начать пламенную речь. Однако эмоции душили его, и он опять принимался ходить из стороны в сторону.
Усы его зловеще топорщились, поэтому мы на всякий случай вытянулись по стойке «смирно» и провожали его преданным взглядом, делая «равнение направо» и «налево». Наконец не выдержал Палыч. Ему (тоже допившему все остатки вина) было сложно стоять по стойке «смирно», поэтому он спросил невинным тоном-
— Да что случилось, Алексей Алексеевич?
— Что?!! — взревел Леша. — А вот что!!! Если в течение пятнадцати минут ко всем тележкам горничных на всех этажах не будут обратно прикручены все колеса... Если все зеркала и шкафчики не будут повешены на место... Если над стойкой портье не будет кронштейна для телевизора... Я... Я вам...
Он побагровел и закашлялся.
— Понятно, — тихо и буднично сказал Першинин. — Всем: вольно, разойдись. Через пятнадцать минут — шмон по всему отелю. Урою, падлы.
И через полчаса мы уже тихо грузились в автобус. Никто из гостиничной прислуги не вышел нас провожать. Да мы и не расстраивались — нас ждала Родина.
* * *
Обратная дорога не была омрачена никакими неприятностями. В самолете мы летели одни — поэтому экипаж всю дорогу наслаждался нашим концертом. Летя над ночной Европой, наш старенький «Ту-134» громыхал то «Прощанием Славянки», то «Венским вальсом», а то и «Маршем ВВС»...
После посадки командир корабля тепло поблагодарил нас за доставленное удовольствие и сообщил, что впервые за двадцать лет полетов на его воздушном судне было выпито все, что являлось жидкостью (за исключением топлива — за что нам отдельное спасибо).
Мы тихо вернулись в родной город и продолжали тихо служить своему Отечеству, хотя оно нас особенно не баловало...
А в качестве постскриптума, я должен рассказать последнюю историю. Через несколько дней после приезда я отксерокопировал ноты нашего гимна и, сопроводив их письмом, отправил Нилу Ивановичу, в Кале. После чего начисто забыл про всю эту историю, тем более что нас вновь собрали вместе — готовиться к концертам в филармонии.
А через две недели у меня в квартире зазвонил телефон. Меня просили подъехать в консульство Франции, чтобы забрать небольшую посылку. Я заехал туда перед репетицией. Мне вручили громадную коробку, в которой лежал роскошный музыкальный центр и записка с одним словом: «СПАСИБО!». Я слабо сопротивлялся, говорил, что это слишком дорогой подарок, на что работница консульства сказала мне, что Нил Иванович — один из самых богатых людей Франции, и если для него что-то и «дорого», так это, возможно, та фабрика, на которой делают эти музыкальные центры...
Вместе с этим сокровищем я и притащился на репетицию. И знаете, что хором сказали мои коллеги? Правильно: «Яблоко в пустыне!»
БАЙКИ БИБЛИОТЕЧНЫЕ
Байки из Публички
Я наблюдал за ним уже несколько минут. Старик стоял на краю тротуара и голосовал. Он делал это как-то робко, неуверенно, даже — застенчиво. В нем определенно чувствовалось отсутствие привычки ездить на такси. Он был из тех, кто всю жизнь пользовался общественным транспортом и жил на зарплату. В нем чувствовалась старомодность... особенная петербургская интеллигентская старомодность... Или старомодная интеллигентность? Некий вымирающий вид, который пора бы уже занести в Красную книгу. Но Красную книгу для людей еще не завели. И, очевидно, никогда не заведут.
Старик голосовал, но никто — ни таксисты, ни ушлые частники — не останавливался. У них замечательно развит нюх на деньги... старик в этом плане никакого интереса не представлял. Машины ехали мимо. У ног старика стояли два разновеликих тючка, обвязанных шпагатом поверх оберточной бумаги... Я посмотрел на часы: человек, которого я ждал, опаздывал уже более чем на десять минут. Ладно, решил я, жду еще четыре минуты и уезжаю.
Пошел дождь. Первые капли упали на запыленное ветровое стекло, на капот, на асфальт. И вот тут... тут произошло самое неожиданное. Улица наполнилась раскрывающимися зонтами. И старик тоже раскрыл зонт. Он раскрыл старый, черный, вытертый по спицам до белизны зонт... над своими тюками. Дождь мгновенно набрал силу, крупные, как картечь, капли лопались на асфальте. Старик стоял посреди водяного вихря с непокрытой головой и прикрывал зонтом тюки. Я пустил движок, включил «дворники» и подъехал к нему. Перегнулся и распахнул правую дверцу:
— Садитесь.
Он встрепенулся, просунул голову в проем двери и сказал:
— У меня есть только десять рублей, а мне нужно ехать...
Старик голосовал, но никто — ни таксисты, ни ушлые частники — не останавливался. У них замечательно развит нюх на деньги... старик в этом плане никакого интереса не представлял. Машины ехали мимо. У ног старика стояли два разновеликих тючка, обвязанных шпагатом поверх оберточной бумаги... Я посмотрел на часы: человек, которого я ждал, опаздывал уже более чем на десять минут. Ладно, решил я, жду еще четыре минуты и уезжаю.
Пошел дождь. Первые капли упали на запыленное ветровое стекло, на капот, на асфальт. И вот тут... тут произошло самое неожиданное. Улица наполнилась раскрывающимися зонтами. И старик тоже раскрыл зонт. Он раскрыл старый, черный, вытертый по спицам до белизны зонт... над своими тюками. Дождь мгновенно набрал силу, крупные, как картечь, капли лопались на асфальте. Старик стоял посреди водяного вихря с непокрытой головой и прикрывал зонтом тюки. Я пустил движок, включил «дворники» и подъехал к нему. Перегнулся и распахнул правую дверцу:
— Садитесь.
Он встрепенулся, просунул голову в проем двери и сказал:
— У меня есть только десять рублей, а мне нужно ехать...