Константинов Владимир. Жертва мистификации

   — Трепач! — добродушно усмехнулся Рокотов.
   — На этой славной улице, — продолжал свой вдохновенный треп Беркутов, — проживают исключительно казнокрады, боссы нелегального бизнеса, крестные отцы мафии и их подручные, Словом, богатая шушера и сволочь, прилипившаяся, будто пиявки, к многострадальному телу нашей с вами, господа, Родины.
   — Молодец! — одобрил его речь Иванов. — Да вы лирик, милостивсдарь. Никогда бы не подумал, глядя на вашу сугубо прозаическую физиономию.
   — Внешность часто обманчива, — скромно ответил Беркутов. — Кому, к примеру, взредет в голову, глядя на вас, предположить, что вы генерал! Верно?
   — Верно, — рассмеялся Иванов. — Один ноль в твою пользу. Сегодня, майор, ты явно в ударе. Поздравлю!
   — Спасибо!
   В это время они увидели у одного из коттеджей милицейский УАЗик и «Ниву».
   — О, а это «Нива» моего друга Колесова, — удивленно проговорил Дмитрий. — Наш пострел и здесь поспел.
   — Это я ему звонил, — сказал Рокотов. — Просил, чтобы он захватил Истомина.
   У внушительных ворот их встретили Истомин и Колесов. Мужчины обменялись рукопожатиями.
   — Что здесь произошло? — спросил Иванов, обращаясь к Истомину.
   — Убита актриса театра «Старые стены» Звонарева Раиса Аркадьевна.
   — Когда это случилось?
   — В три часа ночи.
   — Откуда столь точное время?
   Вперед выступил Колесов, ответил:
   — Об этом говорят супруги Вяткины, живущие напротив, — Сергей указал на коттедж на противоположной стороне улицы. — Они были разбужены звуками двух выстрелов. Мария Павловна Вяткина взглянула на часы. Было ровно три часа. Когда она подошла к окну, то увидела, как из дверей дачи Звонаревых выбежали трое мужчин с большими сумками. Они сели в «Ниву» и уехали. А Мария Павловна сразу же позвонила в милицию.
   — Ясно. Эксперты здесь? — спросил Иванов.
   — Здесь, — ответил Истомин. — В доме дожидаются.
   — Понятые?
   — Тоже в доме.
   — Что ж, тогда приступим, пожалуй. — Иванов направился к коттеджу. От ворот к дому вела дорожка кровавых пятен. Это могло означать лишь одно — один из преступников был ранен.
   В большом квадратном холле у основания лестницы, ведущей на второй этаж лежал труп полной женщины лет тридцати — тридцати пяти. Рядом валялось двухствольное охотничье ружье двенадцатого калибра с вертикальными стволами. Иванов подошел, осторожно двумя пальцами взял за ствол ружья, приподнял, понюхал. Из обоих стволов несло гарью. Осмотрел труп. Было два ранения — в грудь и в голову. Обернулся к стоявшим сзади оперативникам.
   — А выстрелов было, как минимум, три. Вот что, Валерий Спартакович, пока я здесь занимаюсь осмотром, ты подробнейшим образом допроси Вяткиных. А вы, ребята, — обратился он к Беркутову с Колесовым, — походите по соседям, поспрашивайте. Не мне вас учить. Может быть надыбаете, что-нибудь интересное. Лады?
   — Как прикажите, господин генерал, — за всех ответил Беркутов.
   Они ушли. Иванов с Рокотовым прошли в соседнюю комнату, от порога которой кровавые следы вели к входной двери. В зале на диване сидели судебно-медицинский эксперт Громадин и незнакомый Сергею технический эксперт в фоме капитана милиции. Здесь же находились понятые — две пожилых женщины, сидели в креслах и испуганно смотрели на вошедших. В зале было все перевернуто вверх дном. Иванов поздоровался с экспертами и понятыми, повернулся к Рокотову.
   — Что скажешь, Володя, об этом бардаке?
   — Типичный случай, — ответил тот. — Забрались в дом воры, надеясь на отсутствие хозяев. Разбудили хозяйку. Ну и... Что произошло, ты сам видишь.
   — Вот и я говорю — не тот случай.
   — В смысле?
   — В том смысле, что наши убийцы к этому не имеют никакого отношения. Ага. Что ж, приступим, богословясь.
   Осмотр они закончили лишь к полудню.

Глава шестая: Что все это значит?

   На следующее утро главный режиссер вызвал фотографа и стал настаивать, чтобы Светлана сфотографировалась.
   — Нет-нет, — пыталась протестовать она. — Что ещё вы выдумали, Илья Ильич! Зачем это? К чему?
   — Я хочу, чтобы ваша фотография, Марианна Юрьевна, была на нашем стенде наряду с фотографиями других актеров.
   — Но давайте я сыграю хоть один спектакль. — Ее совсем не прельщала перспектива оказаться крупным планом в фойе театра, где её мог увидеть кто-то из клиентов по основной работе. Вовсе не прельщала. Но Янсон был непреклонен. И это показалось Козициной подозрительным. Вечером она поделилась своими сомнениями с Ивановым.
   — Может быть ничего в этом нет, но, как говориться, — «береженного Бог бережет». Не исключено, что они хотят проверить — работала ли ты в действительности в Тамбовском драматическом театре?
   Он тут же пригласил прокурора-криминалиста и тот сфотографировал Светлану.
   — Завтра же отправим телефаксом твою фотографию в Тамбов, чтобы все работники театра знали свою «героиню» в лицо, — сказал Сергей Иванович.
   А репетиции в театре продолжались. Но Светлана постоянно чувствовала какое-то напряжение. Актеры нервничали, срываясь в самых безобидных сценах. И это показалось ей весьма странным. Что-то за всем этим скрывалось, но что именно, — никак не могла понять. На третий день репетиций при прогоне всего спектакля «светская львица» вдруг забегала по сцене, истерично закричала:
   — Не-е-ет!... Не хочу!... Не могу!... Не буду! — Глаза её были безумны, а царственная грудь бурно вздымалась, на смуглом лице явственно проступили красные пятна.
   От кого, от кого, а от неё Светлана никак не ожидала подобного поведения.
   — Прекратите истерику, Эльвира Александровна! — твердо и требовательно сказал Янсон.
   — Не-е-ет! — вновь закричала Померанцева и, потеряв сознание, упала. Актеры всполошились, зашумели, загалдели. Людмила побежала за водой.
   — Нашатыря надо! — кричал Земляникин. — Есть у кого нашатырь или нет, мать вашу?! — Он поднял Эльвиру Александровну на руки и отнес на диван
   — Все! Баста! — громко проговорил Борис Петрович Каморный, исполнявший роль «отставного профессора» Германа Владиславовича. Он решительно спустился со сцены и демонстративно покинул зал.
   — Все свободны, — устало проговорил главный режиссер. — Репетиция переносится на завтра.
   А через полчаса в гримуборной рыдала Людмила Паршина и, захлебываясь слезами, жаловалась Светлане:
   — Как они могут! Это же бесчеловечно! Я больше этого не выдержу!
   Светлана обнимала её за плечи, успокаивала:
   — Ну-ну, Люда, перестань! Что ты, право слово, как маленькая девочка! Что случилось? Может быть, объяснишь? Что у вас тут происходит?
   Худенькие плечи Паршиной подпрыгивали в такт рыданиям. И весь вид её был таким жалким и несчастным, что Светлана прониклась к ней искренним сочувствием.
   — Я не могу, — пролепетала Людмила дрожащими губами. — Но только это так жестоко! Так жестоко!
   Когда Светлана вышла из театра, то заметила, как вслед за ней вышел рабочий сцены Роман Овчаренко и на довольно приличном расстоянии направился следом. С рабочими сцены её познакомил главный режиссер.
   «Неужели следят?» — промелькнула мысль. Опытному оперативнику, каким она являлась, не составило бы большого труда оторваться от «хвоста». Но она решила не спешить и проверить свою догадку. На остановке она остановилась и стала ждать троллейбус. Боковым зрением видела, что Овчаренко что-то внимательно рассматривал. Подошел троллейбус. Она вошла в переднюю дверь, он — в заднюю. На площади Карла Маркса она вышла. Он тоже. Светлана направилась к ГУМу «Новосибирск». Он — следом. Теперь не оставалось и тени сомнения, что за ней следили. Но почему? Где она допустила ошибку? Она скрупулезно перебрала в памяти все, что происходило эти три дня в театре, но ничего такого в поведении Янсона, актеров не вспомнила. Все было обычно.
   В ГУМе она незаметно прошмыгнула в секцию готового платья и спряталась в раздевалке. Сквозь неплотно задернутые шторы видела, как вскоре появился Овчаренко. Вид у него был до того глупым и расстерянным, что она невольно рассмеялась. Подождав ещё минут пять, она через служебный вход вышла из магазина и поехала в управление.
   Оказавшись в своем кабинете, Светлана тут же позвонила Иванову и хотела рассказать о событиях сегодняшнего дня, но он её тут же перебил:
   — Вот что, Светлана Анатольевна, приезжай ко мне. Здесь все и расскажешь. Да, у тебя есть с собой текст этой пьесы, которую вы ставите?
   — Есть.
   — Захвати, пожалуйста.
   * * *
   Сергей сидел за столом и не без волнения ждал прихода девушки. В последние дни этот зануда Иванов ему все уши о ней прожужжал. Ага. И красивая-то она. И умница, каких свет не видывал. И фигура-то у неё прекрасная. И улыбка обворожительная. И, несмотря на свою кажущуюся строгость, она очень впечатлительная. Вон как плакала по Макарову. Одним словом, заколебал! А все контрдоводы Сергея, что он слишком стар для нее, что в прошлой жизни у него уже было две жены, что он вынужден помогать первой жене растить, воспитывать и содержать сына, что у него на руках маленькая дочка и все такое, разбивались о его совершенно дурацкое: «Ну и что? Подумаешь!» Можно после этого о чем-то говорить с подобным кретином? То-то и оно.
   Однако, старания Иванова не прошли даром. И Сергей стал думать о девушке не как прежде, как о верном товарище по совместной борьбе с оголтелой преступностью, а как-то совсем, совсем иначе. Вдруг, открыл, что когда она улыбается, то на её щеках вспыхивают две симпатичные ямочки. «Ну, надо же! Никогда прежде этого не замечал!» Это миниоткрытие до того отчего-то взволновало его, что он расстроился и долго не мог прийти в себя.
   «Ни фига, блин, заявочки! Уж не влюбился ли ты, старый козел?» — напрямую спросил он себя, пытаясь спрятаться за проверенный и ни раз испытанный юмор. Но на этот раз юмор не помог, нет. Какой тут, к шутам, юмор, когда в пору караул кричать. Ага.
   Светлана стремительно вошла в кабинет. Деловая. Сосредоточенная. Заряженная исключительно на дело. И не было ей никакого дела до глупостей Иванова. Как же, разбежался! Много вас, старых козлов, — охотников на молодых девушек.
   — Сергей Иванович, за мной следили, — взяла с места в карьер Светлана, садясь за приставной стол.
   — И в этом нет ничего удивительного, — ответил он с улыбкой. — Наборот, мне было бы странным узнать, что кто-то не обратил на вас внимания.
   — Я серьезно.
   — И я серьезно.
   — За мной только-что следил рабочий сцены нашего театра.
   — Не Каспийский случайно?
   — Нет, другой. Овчаренко. Едва избавилась от «хвоста».
   — Это ещё раз доказывает, что мы на правильном пути. Ты мне именно это и хотела сказать?
   — Нет. — И Козицина рассказала о сегодняшних событиях в театре.
   Иванов долго молчал, обдумывая услышанное. Достал пачку сигарет.
   — Можно закурить? — спросил девушку.
   — Да. Пожалуйста.
   Он закурил. Встал из-за стола. Прошелся по кабинету.
   — Ты принесла пьесу?
   — Да. — Она достала из сумки потрепанную папку, выложила на стол. — Но зачем она вам?
   — Понимаешь, я тут, на медни, долго размышлял над тем, что ты прошлый раз говорила, и знаешь к какому выводу пришел?
   — К какому?
   — Что все дело в самой пьесе.
   — Как так?! — удивилась она.
   — Еще не знаю точно, но мне кажется, что описанные в ней события каким-то образом связаны с самими артистами. Расскажи о ней поподробнее.
   Выслушав рассказ Светланы, Иванов спросил:
   — Как говоришь фамилия главного героя?
   — Бескрылов. Андрей Андреевич Бескрылов.
   Сергей раскрыл папку, прочитал:
   — "Действующие лица. Бескрылов Андрей Андреевич — богатый бизнесмен 32 лет". Фамилия конечно же изменена.
   — О чем вы? Какая фамилия? — не поняла Козицина.
   — Теперь я почти убежден, что эта пьеса, — он похлопал рукой по папке, — писалась под конкретного человека, а затем была сыграна, как говорите вы, служители Мельпомены, на натуре. Или я не прав?
   Светлана во все глаза смотрела на следователя. На её щеках вспыхнули симпатичные ямочки. А это могло означать лишь одно — она улыбалась. А во взгляде её было что-то такое, такое... Нет-нет, он боялся ошибиться. И вновь очень забеспокоилось сердце Сергея, а в голову стали лезть сумасбродные, совершенно дикие и непричесанные мысли. Вот она — сидит и улыбается. По доброму так улыбается, по хорошему. И стоит лишь протянуть руку и... И фьють — лови журавля в небе. Ага. Нет, лучше уж пусть остается все, как есть. Лучше смотреть вот так на неё и заниматься самообманом, долго сосать его как кисло-сладкую конфетку момпасье, и причмокивать от удовольствия, чем получить отлуп. На фига ему эти заморочки. Вовсе ни к чему. Не для его больного сердца.
   А тут ещё этот зануда завозникал, принялся нашептывать на ухо:
   «Решайся. Не будь трусом.»
   «Я не трус, но я боюсь», — хотел отделаться от него Сергей шуткой. Но не тут-то было. Он по прежнему опыту знал, что если этот прохендей что-то хочет сказать, то, будьте уверены, выскажется до конца.
   «Да ты не паясничай! Не паясничай! Шут гороховый! Я ведь дело говорю. Может быть это твой последний шанс. От твоей яичницы по утрам я уже печень к шутам посадил. Она, яичница эта, у меня уже поперек горла. Ага. Сколько ж можно!»
   «Слушай, отвали, а?»
   «Нет, ты только посмотри — какая девушка! — не сдавался Иванов. — Как она на тебя смотрит.»
   «Не выдумывай. Нормально смотрит.»
   «Нет не нормально, а с любовью».
   «Это очевидно потому, что она росла без папы».
   «Дурак и не лечишься! — вспылил Иванов. — Юморист занюханный!»
   — Сергей Иванович, вы гений! — услышал он наконец её голос. — Я бы ни за что до такого не додумалась.
   Это вернуло его в деловое русло.
   — Где, согласно пьесе, происходили события?
   — В Горной Шории.
   — Очень хорошо. — Сергей посмотрел на часы. — Сегодня уже поздно. Собирай всех наших на завтра, на десять. Бум думать, что делать дальше.
   — Но у меня завтра репетиция, а вечером спектакль.
   — Ах, да. Извини, забыл. Тогда проведем совещание без тебя. А ты, как только освободишься, обязательно мне позвони домой. Договорились?
   — Хорошо, — кивнула она и встала. — До свидания, Сергей Иванович!
   — До свидания, Светлана Анатольевна! — Он проводил её до дверей и пожал на прощание руку, как старому, испытанному в борьбе с мафией товарищу.
   Мог ли он знать или хотя бы предположить, что произойдет с ней уже завтра? Нет, у него и в мыслях этого не было. Хотя, разрабатывая операцию по внедрению Светланы в театр, они с Рокотовым должны, обязаны были это предвидеть. Ага.

Книга третья. Одинокий волк.

Часть первая: Мститель.

Глава первая: Из рукописи романа: «Дикий берег».

   (Напоминаю, что рукопись должна быть выделена прописью)
 
   ...Я открыл глаза и услышал бой часов. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Пять часов. Пора. За долгие годы приучил себя вставать рано. Утром лучше думалось. Встал. Прошел в спортивный зал. Сделал интенсивную зарядку. Вышел на веранду. Дующий уже с моря бриз приятно остужал разгоряченное тело. Тихо. Лишь мирно ворчал прибой да где-то далеко кричала чайка. На море полнейший штиль. От его глянцевой сверкающей поверхности рябило глаза. На горизонте, наполовину погрузившись в море, купалось великое светило. Как в то утро, с которого я начал свой великий путь. Тогда у меня была небольшая деревянная вилла. Сейчас — огромный каменный дворец — подарок ордена. И на десятки ярдов никого округ. Лишь только рыцари ордена, охраняющие мои владения. Два долгих года изнурял себя учением, просиживая по двенадцать часов в библиотеке. Но я добился своего — сдал экзамены на отлично. После окончания академии мне присвоили чин наисветлейшего рыцаря. Теперь я первый кандидат на занятие трона Великого рыцаря. До заветной цели осталось сделать всего два шага. Но только не было у меня прежней уверенности. Нет. Прежде, будучи невеждой, выполнял приказы начальников, считая, что только так и должен был поступать. Все было легко и предельно просто. Сейчас, обремененный знанием великих мыслителей человечества, стал все больше сомневаться в правильности избранного пути и конечной цели. Гнал сомнения прочь, но они возвращались. Конечно, из прочитанного и изученного можно выстроить четкую концепцию, подтверждающую правильность задач ордена и методов по воплощению их в жизнь. Конечно. Но... Но можно построить и иную концепцию, напрочь опрокидывающую первую. Все! Все! Я запрещаю себе об этом. Это козни дьявола. Это он пытается заставить меня свернуть с великого пути. Гармония мира не может быть достигнута бескровно. Нет, не может!
   Побежал к морю. Погрузился с головой в воду. Хорошо! Все будет хорошо. Обязательно будет. Вчера был вызван к главному рыцарю, отвечающему за безопасность ордена. Он сообщил, что после долгих лет поиска, найден, наконец, один из главных и самых опасных врагов ордена. Сейчас это уже дряхлый старик и живет в обычной двухкомнатной квартире в городе, находящимся в двадцати милях от моего дворца. Главный рыцарь передал мне ключ от квартиры старца и сказал:
   — Что делать, ты знаешь сам.
   — Все будет исполнено в лучшем виде. Не сомневайтесь.
   Он усмехнулся, отечески похлопал меня по плечу.
   — Если бы я не был в тебе уверен, мой мальчик, то не поручил бы столь ответственного задания.
   Решил не посвящать в суть задания своих помощников. С каким-то дряхлым стариком справлюсь сам. Наметил сделать это утром в час пик. В это время легче быть незамеченным.
   Умылся. Побрился. Позавтракал. Одел светлый костюм из тонкой хлопчатобумажной ткани. Вышел на улицу. У парадного крыльца меня уже поджидал двухместный спортивного вида «БМВ». Сел за руль и отправился на встречу.
   Бесшумно открыл дверь квартиры, шагнул в темный тесный коридор. Прислушался. Тихо. В двух шагах двухстворчатая дверь, ведущая в комнату. Там я увидел высокого сухого старика с белой, как лунь, головой, сидящего в старом потертом кресле и читающего утреннюю газету.
   — Проходите, молодой человек. Присаживайтесь, — услышал ровный спокойный голос старика. Причем, он продолжал читать газету и даже не взглянул на меня.
   Это удивило меня и озадачило. С подобным хладнокровием я сталкивался впервые. Возможно, он принимает меня за кого-то другого?
   — Вы меня знаете? — спросил. Прошел. Сел в кресло рядом со стариком.
   — Нет, — ответил он также спокойно, не отрываясь от чтения. — Но знаю, зачем вы пришли. — Он сложил вчетверо газету. Положил на журнальный столик. Впервые взглянул на меня. Светло-карие глаза его были пронзительно умны и насмешливы. — Вы пришли убить меня. Ведь так?
   — Да, — вынужден был признаться.
   — Кто вы по чину?
   — Наисветлейший рыцарь.
   — О-о! — седые кустистые брови взлетели вверх. — Весьма польщен подобным вниманием ордена к своей скромной персоне, — проговорил он насмешливо и неожиданно предложил: — Хотите, кофе?
   — Хочу, — ответил, удивляясь себе. Я должен был поскорее покончить с неприятным, но привычным для меня делом и уйти. Что же меня останавливало? Хладнокровие и спокойствие старика, с каким он воспринял мое появление. С подобным поведением я встретился впервые. Захотелось непременно узнать его истоки.
   Хозяин встал и, притаскивая правую, вероятно когда-то разбитую параличом ногу, поплелся на кухню.
   И, глядя вслед костистой сгорбленной фигуре, впервые за долгие годы почувствовал жалость к своей будущей жертве. Неужели же вот этот дряхлый старик так опасен ордену? Абсурд! Почему бы не дать ему спокойно дожить остаток дней?
   Да, если бы сейчас мои мысли прочел мой духовный наставник Анкендорф, то он бы их не одобрил. Нет, не одобрил. А огромный его мозг пропитался бы сомнениями в правильности своего выбора. Точно.
   — Молодой человек, вы мне не поможите? — раздался голос старика.
   Встал. Прошел на кухню. Она была маленькой и убогой, как, впрочем, и все в этой квартире. На кухонном столе стоял поднос с двумя чашками дымящегося кофе и вазой с домашним печением.
   — Помогите отнести поднос в комнату, а то я, боюсь, не справлюсь с этой сложной задачей.
   Взял поднос. Отнес в комнату. Поставил на журнальный столик. Сел в кресло. Взял чашку. Отхлебнул. Кофе был хорош. Старик тоже добрался до своего кресла. Сел. Сказал:
   — Попробуйте печенье, молодой человек. Лично пек. — В его голосе прозвучала гордость.
   — Вы?! — искренне удивился. Подумал: «Враг ордена, выпекающий печенье. Смешно. Нет, пожалуй, грустно.»
   — Да, — непринужденно рассмеялся хозяин. — В последние годы стал отменным кулинаром. Правда.
   Взял печенье. Откусил. Оно было действительно превосходным.
   Меня все больше удивляло и нервировало его поведение. Решил спросить напрямую:
   — Скажите, отчего вы не боитесь смерти?
   — Смерти? — переспросил он. — А чего же её бояться. Смерть — это лишь переход от одного состояния в другое. Бояться надо жизни, молодой человек.
   — Жизни?! Вы, вероятно, пошутили. Я наблюдал несколько иную картину. Больше всего на свете люди бояться умереть.
   — А это от незнания того, что ждет их впереди. Все от этого. — Старик принялся с удовольствием есть печенье, запивая кофе. После долгой вынужденной паузы, продолжил: — Впрочем, я неверно выразился. Бояться, конечно же, надо не жизни, а того сколько зла ты оставил после себя на земле.
   — Чушь! После смерти от нас остается лишь гостка пепла, или, с лучшем случае, биологический корм для червей. И только.
   Старик внимательно взглянул на меня. В умных его глазах проявилось сомнение.
   — Вы ведь заканчивали академию ордена? — спросил.
   — Да.
   — Тогда отчего хотите казаться невежественнее, чем на самом деле являетесь?
   Я, к великому своему изумлению, почувствовал, что краснею. Не нашелся, что ответить. Старик продолжал:
   — Ведь не будете же вы отричать, что каждый человек окружен биополем, обладает энергией?
   — Нет, не буду.
   — Тогда куда же она девается?
   Его вопросы озадачивали, ставили в тупик, Я все более чувствовал неуверенность, терялся.
   — Ну, мало ли... Исчезает, очевидно.
   — Энергия не может просто так исчезнуть. Она либо расходуется, либо накапливается. Вы согласны со мной?
   — Согласен.
   — Но существуют два вида энергии: черная мыслящая энергия зла и светлая мыслящая энергия добра. Это — аксиома. Светлая энергия забирается Космосом. Черная энергия ему не нужна. Она остается на земле. И чем больше человек оставляет после себя черной энергии, тем больше осложняет жизнь последующему поколению.
   — Вы хотите сказать, что Земля представляет собой что-то вроде свалки отходов человеческой энергии?! — спросил удивленно.
   — Вроде того, молодой человек, Вроде того. — Он допил кофе, насмешливо спросил: — Вы позволите перед смертью выкурить трубку?
   — Да-да, пожалуйста.
   Старик встал. Открыл дверцу шкафа. Достал большую деревянную коробку, в которой лежало не менее двадцати различных трубок. Долго их перебирал. Остановил выбор на большой сильно загнутой книзу. Неспеша набил её табаком. Раскурил. Вновь сел в кресло. Стал наблюдать за мной своим умным и насмешливым взглядом.
   — Если верно то, что вы говорите, то за всю историю человечества черной энергии скопилось бы столько, что невозможно стало бы жить? — решил я вернуться к заинтересовавшему меня разговору.
   — Это было бы так, если бы отходы черной энергии не сжигались в мировых катаклизмах: войнах, революциях и тому подобном.
   — Как так — «сжигались»? — не понял я.
   — Очень просто. Накопление черной энергии, или зла, происходит постепенно до какой-то критической отметки. Война, революция — это взрыв такой энергии, своеобразная топка, где она сгорает. Кстати, многие ученые и философы неоднократно обращали внимание, что в предвоенные или предреволюционные периоды отмечается падение культуры, морали, нравственности, расцветает декаденство, упадническая философия, вроде экзистенциализма, сананизма, хиромантии и прочей бесовщины.
   — Следовательно — войны неизбежны?
   Старик положил трубку в пепельницу. Весело рассмеялся. Покачал головой. Сказал:
   — Странный вы человек. Пришли убивать, а разводите демагогию. Делайте свое дело. Я же свои дела здесь давно закончил.
   — Ответьте сначала на мой вопрос. — Я решил выяснить все до конца.
   — Не обязательно. Все в руках Создателя. Он может сам уничтожить зло, очистить от него Землю. Думаю, когда-нибудь так и будет.
   — Если вы полагаете, что все определяется мыслящими энергиями, то зачем Создателю понадобилась биологическая жизнь?
   — Это знает только сам Создатель. Подозреваю, что он хочет заселить разумом как можно больше созданных им планет. Но энергия не может породить энергию. Потому и потребовались биологические оболочки. Они являются как бы колыбелью разума для последующих жизней. Но не всякая душа имеет на это право, а лишь та, что выстрадала его в борьбе со злом. В каждом человеке две мыслящих энергии — черная и белая. Если побеждает черная, то белая энергия затухает в теле ещё при биологической жизни.
   — Теперь я понимаю, почему вас боится орден. Вы действительно очень опасный для них человек.
   Старик вновь рассмеялся. Затем, очевидно подавившись воздухом, долго натуженно кашлял. Отдышавшись, сказал:
   — Вы нарушаете инструкцию, молодой человек. Рыцарям ордена запрещено не только говорить подобное, но даже думать об этом.