— Надеюсь, ты не дал им никаких обещаний? — спросил он.
   — Никаких. Но они сделали нам серьезное предложение.
   Он опять кивнул. Я не мог видеть выражения его глаз. Мы медленно вышагивали вокруг бассейна. Джек шел, сцепив руки за спиной; лицо его выражало решимость.
   — Что мы получим, если согласимся на их предложение?
   — Они отдадут нам Дэйва Бека.
   Он присвистнул и взглянул на меня, как бы спрашивая, не шутка ли это.
   — Этого гада! — с трепетом произнес он. — Они готовы его отдать?
   — Со всеми потрохами. И еще нескольких его соратников, а также предоставят нам все необходимые материалы, которые помогут посадить его за решетку. Разумеется, это все не бесплатно.
   Он отвернулся, как будто перестал слушать меня.
   — Чего же они хотят?
   Я объяснил ему.
   — Вы не должны трогать Хоффу. — Я не стал говорить, что не нужно также трогать Моу Далица, Реда Дорфмана и их друзей. Если Хоффа будет в безопасности, значит, и они тоже. Кроме того, Джек прекрасно понимал, кто был тесно завязан с Хоффой и чего следует ожидать, если комиссия согласится принять Бека в качестве козла отпущения, — шумиха в газетах, поздравления профсоюзных лидеров, одобрение общественности, а Джимми Хоффа и мафия будут спокойно делать свое дело.
   Если это и шокировало Джека, он не подал виду. Он задумчиво посмотрел на меня.
   — Сознаюсь честно, Дэйвид, — произнес он, — хотя эта идея и принадлежала тебе, я не верил, что тебе удастся что-то сделать. Должен сказать, ты меня приятно удивил.
   — С политиками и мафиози не так-то легко договориться, однако ты попробовал бы иметь дело с кем-либо из руководителей пятисот крупнейших компаний, с такими, как Боб Макнамара, Роджер Блау или Том Уотсон. Мне приходится общаться с ними каждый день.
   — Отец говорит то же самое.
   — А уж он-то знает.
   Он помолчал.
   — Наш многоуважаемый председатель комиссии сенатор Макклеллан будет вне себя от радости. Он ужасно боится, что, затеяв шумиху, вдруг окажется на бобах. Если мы сможем ему гарантировать, что его добычей станет Бек, он рьяно кинется в бой.
   — А Бобби?
   — Гм, Бобби? Интересный вопрос. Он не очень обрадуется. Ему почему-то не терпится припереть к стенке этого Хоффу. По мне, так Бек в самый раз — в некотором отношении он устраивает меня даже больше, но Бобби желает, чтобы именно Хоффа шил мешки или что там они еще делают в Льюисберге или Атланте. — Он вздохнул. — Что же, я поговорю с ним.
   — Да, у тебя это получится лучше, чем у меня.
   Джек нахмурился.
   — Я знаю, с Бобби нелегко, Дэйвид, но он мой брат. И он командный игрок. Конечно, приличия соблюсти придется. Хоффа должен будет предстать перед комиссией и вести себя соответственно. Ему придется ответить на несколько малоприятных вопросов, даже очень неприятных, иначе никто не поверит, что мы ведем дело серьезно. Мы также не можем допустить, чтобы он, ссылаясь на пятую поправку, отказывался отвечать на наши вопросы. Ему придется пойти нам навстречу
   — Но ведь не обязательно задавать ему вопросы, которые будут для него полнейшей неожиданностью, не так ли? Нельзя ли как-нибудь ограничить круг этих вопросов, скажем, заранее согласовать их с ним?
   Джек сосредоточенно разглядывал цветы вокруг бассейна, как будто оценивал работу садовника.
   — Нужно будет обговорить кое-какие детали, — сухо ответил он. — Это ты обсудишь с Кении или Дэйвом.
   Мне не очень понравилось это предложение, и я решил для себя, что нужно поскорее выбраться из этой петли.
   Джек посмотрел на ровную, спокойную гладь воды в бассейне. В дверях дома появилась Джеки и помахала ему рукой. Он не ответил ей.
   — Идем обедать, — сказал он. — Ты передашь мое предложение?
   Я кивнул. Мне казалось, в этом нет ничего опасного.
   Я видел, что Джека разрывали внутренние противоречия: с одной стороны, он хотел знать, кому и каким образом я передам его согласие на сделку; с другой стороны, он понимал, что лучше ему не знать этого. Джека всегда интересовали подробности, этого у него не отнимешь. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем рассказы о всевозможных махинациях шпионов, преступников и прочих таинственных персонажей, о жизни которых мало что известно широкой публике. Но он четко понимал, когда не нужно задавать лишних вопросов.
   Я ждал, но он ничего не сказал.
   “Его отец может гордиться таким сыном”, — подумал я.
 
 
   Мы обедали втроем. Холодная отчужденность в отношениях между Джеком и Джеки была столь явной, что я чувствовал себя неловко. Очевидно, в чем-то Джек вышел за рамки дозволенного.
   Джеки спросила про Марию (она все еще находилась в Калифорнии). Весь обед она оживленно болтала со мной. Должен признаться, Джеки мне всегда нравилась. С ней приятно общаться: она обаятельная, обладает безупречным вкусом, умеет искусно поддержать разговор, не прочь немного пококетничать, а эти качества импонируют мужчинам любого возраста.
   Мне кажется, Джек серьезно недооценивал твердость характера Джеки, когда решил жениться на ней. Его сестры и Этель зло подсмеивались над ее претенциозностью (когда она подчеркнула, что ее имя произносится “Жаклин”, они закричали: “Ну, конечно, рифмуется со словом “королева”[5]), но Джеки и ее сестра Ли не реагировали на подобные насмешки. Ведь их отец был одним из самых знаменитых (и очаровательных) донжуанов и пьяниц своего поколения, а их мать, Джанет, с таким искусством достигла высот социальной лестницы, что привела в восторг даже самого Джо Кеннеди, который, безусловно, мог по достоинству оценить ее способности. Девочки из семьи Бувье постигали жизнь в школе эмоциональных потрясений.
   — Что новенького в Лос-Анджелесе, Дэйвид? — спросила она меня.
   Я рассказал ей о приеме, устроенном Джошуа Логаном в доме Гёцов, описал наряд Марии на этом вечере (Джеки всегда это интересовало), сообщил ей последние подробности из жизни ее друзей, живущих на Западном побережье. Ее золовка Пэт год назад вышла замуж за Питера Лофорда. Джо Кеннеди не одобрял этот брак. Мало того, что его дочь выходит замуж за актера, возмущался он, так этот актер еще и англичанин .
   Джеки поначалу благосклонно относилась к Лофорду, а тот изо всех сил старался угодить ей. Но когда она стала подозревать, что он устраивает Джеку свидания с молодыми актрисами, ее отношение резко переменилось. Однако он знакомил ее со многими уважаемыми деятелями кинобизнеса, а Джеки, как и любая женщина, не могла устоять против такого соблазна.
   Я рассказал ей об инциденте между Мэрилин и президентом Сукарно (не упоминая, конечно, о том, что Сукарно попросил Джека дать ему телефоны нескольких актрис). Я знал, что ее это развеселит, и не ошибся. Она рассмеялась своим звенящим, как бы задыхающимся тихим смехом. Дочерям Кеннеди этот смех казался наигранным и притворным, но на меня он всегда действовал возбуждающе.
   — Ты не находишь это смешным, дорогой? — спросила она Джека, потому что тот не смеялся. Возможно, в эту минуту он думал о предстоящем разговоре с Бобби.
   — Всем известно, что дипломатия — это не ее удел, — сказал он раздраженно.
   Джеки мило улыбнулась ему.
   — О, Джек, дорогой, — воскликнула она, — ну зачем ты так! Мне казалось, она тебе нравится.
   Она повернулась ко мне.
   — Джек по крайней мере раза по два смотрел каждый фильм, где играет Мэрилин Монро, Дэйвид. Он просто без ума от нее. В следующий раз, когда будешь в Лос-Анджелесе, возьми у нее автограф для Джека. Он будет на седьмом небе … от счастья, не так ли, Джек?
   Я слишком поздно понял, что Джеки, должно быть, каким-то образом узнала о романе Джека с Мэрилин, что мне не нужно было заводить этот разговор.
   Джек бросил на нее гневный взгляд, губы вытянулись в упрямую складку; он не собирался принимать ее вызов, тем более в моем присутствии.
   — Это было бы великолепно, — проговорил он сквозь зубы.
   — Вот ты и попался, Дэйвид. Для тебя есть небольшое поручение. Может, ты найдешь способ познакомить с ней Джека?
   Я кашлянул, чтобы скрыть неловкость.
   — Думаю, это возможно, — ответил я, стараясь сохранять невозмутимый вид.
   — Я в этом не сомневаюсь! — с яростью в голосе отрубила Джеки.
   Воцарилось неловкое молчание. Нам принесли кофе. “Разумеется, Джеки сердится по праву, — подумал я, — но от этого ничего не изменится”. Она предприняла все возможное, чтобы заполучить Джека в мужья, хотя все вокруг — и отец Джека, и его однокашник и “придворный шут” Лем Биллингз, даже Роза Кеннеди и его высокопреосвященство архиепископ — кардинал Бостонский — предупреждали ее о пристрастии Джека к женщинам и о том, что он, как они тактично выражались, “слишком привык к холостяцкому образу жизни”, чтобы отказаться от него. Джеки это не отпугнуло. Напротив, эти предупреждения сделали Джека еще более привлекательным в ее глазах, и она решила во что бы то ни стало выйти за него замуж. Мне кажется, Джеки способна была полюбить только такого непредсказуемо опасного человека, каким был ее отец; надежный муж, который преданно любил бы только ее одну, был не в ее вкусе. Как-то она поведала Марии, что, будучи еще школьницей, всегда мечтала выйти замуж за “опытного” мужчину. Видит Бог, оба ее мужа были именно такими людьми.
   Приняв решение стать женой Джека, она не увидела сочувствия со стороны семьи Кеннеди. Как я уже говорил, посла она уважала, но ненавидела Розу Кеннеди, которую она ехидно называла belle-mère[6] и часто очень точно и зло передразнивала, к явному неудовольствию Джека.
   Я посмотрел на часы.
   — Мне нужно идти, — произнес я.
   — Возвращаешься в Нью-Йорк? — спросила Джеки. — Как бы мне хотелось тоже поехать туда, — она сделала многозначительную паузу, — и поразвлечься!
   — Да, в Нью-Йорк. А завтра в Майами. У меня там дела.
   — Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Майами — у тебя нескучная жизнь, Дэйвид. Бываешь в таких интересных местах. Я тебе страшно завидую.
   — Я езжу по делам, Джеки.
   Она улыбнулась.
   — Ну, конечно . Мужчины всегда так говорят, не правда ли, Джек?
   Я вздохнул с облегчением, когда наконец сел в машину и поехал в аэропорт.
 
 
   Много лет назад, в феврале, когда температура в Нью-Йорке не поднималась выше нуля целую неделю, я полетел в Майами погреться на солнышке. Делать там было нечего, и я неожиданно для себя самого купил дом в Ки-Бискейн.
   Мария заметила, что это лишняя трата денег, так как мне не придется часто бывать там, и оказалась права. Но, поскольку среди клиентов моей фирмы была в то время Торговая палата Майами-Бич, я решил, что неплохо иметь свой дом в Майами.
   Теперь у меня больше нет клиента в Майами-Бич, и я могу признаться, что не люблю Флориду, — Кап д'Антиб, например, мне нравится больше. Однако приятно все же погреться на солнышке или, лежа на спине в воде, смотреть в чистое голубое небо над кронами пальм, зная, что всего лишь в двух-трех часах лету отсюда, в Нью-Йорке, люди скользят и падают на льду.
   Я вышел из воды, обтерся полотенцем и только потом заметил Реда Дорфмана. Он сидел у меня на веранде за столиком, где я обычно завтракаю. Его телохранитель — на этот раз по-настоящему крепкий парень, не то что Джек Руби, — прятался в тени бугенвиллеи. Дорфман был одет в костюм для игры в гольф.
   — Вижу, вы без труда нашли меня, — произнес я как можно более невозмутимо, хотя внутри у меня все сжалось. Я ожидал, что он позвонит мне и мы условимся о встрече.
   — Нет ничего проще! Думаешь, если твоего телефона нет в справочнике, твой дом невозможно отыскать? Не смеши меня. — Он показал рукой на соседний особняк. — У тебя хорошие соседи. Вон в том доме живет Бебе. Я не раз бывал там, встречался с Никсоном.
   Я поднял брови. Меня не удивило, что Никсон имел неофициальные связи с профсоюзом водителей (позднее это назовут “тайным каналом связи”), но я надеялся, что Дорфман не станет упоминать имя Кеннеди в разговоре с первым встречным.
   — Ты неплохо здесь устроился, Дэйвид. — Он окинул оценивающим взглядом стол и одобрительно кивнул. — Красиво живешь.
   — Стараюсь, Ред, стараюсь. — Я налил ему кофе и положил себе на тарелку несколько кусочков папайи.
   — Если хочешь и дальше так жить, будем надеяться, что ты привез для меня хорошие новости.
   Я спокойно доел папайю, вытер рот и посмотрел ему в глаза.
   — Я всего лишь связной, Ред. Если ты будешь угрожать мне, ты не получишь никаких сообщений, ясно? — По своему опыту я знал, что таким людям, как Дорфман, ни на минуту нельзя показывать свой страх, иначе они не будут вас уважать.
   Он недовольно посмотрел на меня.
   — Ну ладно, ладно, — пробормотал он. — Что я такого сказал? Шуток не понимаешь?
   — Так это была шутка? Что-то я не слышал, чтобы ты или твой дружок с кобурой под мышкой смеялись. Возможно, я не понял юмора.
   — Хватит умничать, Дэйвид.
   — Ред, давай договоримся раз и навсегда: я не умничаю. Я достаточно умен. Надеюсь, тебе нравится в Майами?
   Он пожал плечами.
   — Да ничего. Хожу на скачки, на состязания борзых, играю в “хай-алай”. Я остановился в “Довиле”, там ко мне неплохо относятся.
   “Еще бы”, — заметил я про себя. Все гангстеры, приезжая в Майами, останавливались в гостинице “Довиль”. Идя на пляж или в бар, вы сразу попадаете в преступную среду.
   Дорфман взял кусочек папайи.
   — Так что сказал твой подопечный?
   — В принципе, мой подопечный не возражает.
   — Что значит “в принципе”?
   — Это значит, что твой подопечный должен приехать в Вашингтон, как мы уже говорили, и ответить на кое-какие вопросы. — Я перехватил его взгляд. — Не волнуйся, — успокоил я. — С вопросами мы ознакомим его заранее. У него будет достаточно времени, чтобы состряпать нужные ответы.
   — То есть это будет сплошная показуха, я правильно понял?
   — Правильно. Хорошо сказано. Конечно, он, твой подопечный, должен добросовестно исполнить свою роль.
   На лице Дорфмана не отразилось никаких эмоций. Я вдруг подумал, что, вопреки заверениям Моу, власти Дорфмана было недостаточно, чтобы заставить “его подопечного” вести себя подобающим образом. Вспыльчивость Хоффы, так же как и его белые спортивные носки, сразу бросалась в глаза, хотя единственный раз, когда мне пришлось иметь с ним дело, он вел себя пристойно, и мы тогда вполне смогли договориться.
   Перед войной Джо Кеннеди, чтобы обеспечить будущее своих детей, приобрел в частную собственность чикагскую товарную биржу. В то время это было самое крупное торговое помещение в мире — насколько я знаю, оно остается таковым и по сей день, — и Джо Кеннеди постоянно заботился о повышении рентабельности биржи. Он очень встревожился, когда в начале пятидесятых годов профсоюз водителей попытался создать на бирже профсоюзную организацию. Зная о моих связях в профсоюзном движении, Джо попросил меня съездить в Детройт, откуда Хоффа управлял своей разрастающейся империей на Среднем Западе.
   Как ни странно, Хоффа в то время считался представителем левого крыла в профсоюзном движении. Мне довелось узнать, что в начале своей деятельности он находился под влиянием Юджина Дебса, и многие ошибочно считали, что Хоффа — это американский вариант Троцкого. Уже через пять минут общения с ним в его конторе я понял, что это отнюдь не так. Из идеалиста Хоффа превратился в фанатика. В его штаб-квартире царила атмосфера коррупции и насилия, и там расхаживали головорезы — прямо как в штабе нацистского гауляйтера. Во время этого краткого визита я никак не мог избавиться от чувства, что многим из этих людей не хватает только коричневой формы со свастикой на рукаве.
   Но сам Хоффа неожиданно оказался довольно-таки благоразумным человеком и даже по-своему обаятельным. Мне без труда удалось договориться с ним. Он тут же согласился с моим предложением и в свою очередь пообещал, что забастовок на Чикагской бирже не будет. Во всем остальном отношения между Хоффой и семьей Кеннеди складывались отнюдь не так гладко.
   — А что значит “вести себя подобающим образом”? — спросил Дорфман, как будто впервые услышал о таком понятии.
   — Пусть представит себе, что отвечает на вопросы комиссии по условному освобождению, — предложил я.
   Дорфман запрокинул голову и расхохотался, да так громко, что его телохранитель вздрогнул от неожиданности.
   — Так и передам, — сказал он. — Ему не приходилось сидеть в тюрьме, но он сообразит, как нужно себя вести. — Он поднялся, и мы пожали друг другу руки. — Я свяжусь с тобой, — объявил он.
   — Возможно, Джек захочет, чтобы дальше этим делом занимался кто-то другой, — предупредил я. Я решил сделать все возможное, чтобы выпутаться из этого дела.
   Он не выпустил моей руки. Вместо этого сжал ее крепче и покачал головой, все еще улыбаясь, но глаза смотрели холодно и серьезно.
   — Ну нет, Дэйвид, — произнес он. — Ты для нас свой. Моу поручился за тебя передо мной. Я поручился за тебя перед Хоффой и моими друзьями в Чикаго, перед моими боссами.
   — Меня это не вполне устраивает, Ред.
   Он выпустил мою руку и по-медвежьи обнял меня.
   — А ты парень с юмором, — сказал он. — Мне нравятся ребята, у которых есть чувство юмора. Я всегда читаю эту рубрику в “Ридерз дайджест”, она называется “Смех — лучшее лекарство”. — Он расхохотался, словно подтверждая, что умеет смеяться. — Ты повязан, малыш , вот и все. Ты же не хочешь, чтобы твое тело нашли в каком-нибудь бассейне, как тело того парня в начале бульвара Сансет, правда?
   Я закрыл глаза, представив, как тело Уильяма Холдена покачивается на воде в бассейне Глории Свенсон.
   — Ну что ж, как скажешь, Ред, — ответил я.
   “Во что я втянул Джека Кеннеди?” — подумал я. Затем стал рассуждать более практично: — “И во что влип сам?”
   — Не волнуйся. Все будет в порядке, — успокоил Дорфман. — Вот увидишь.
   — Надеюсь, — ответил я, подавляя в себе дрожь.
   — Вот-вот, надейся! — Он помедлил, поигрывая плечами, как боксер, — ведь он когда-то был боксером.
   Я посмотрел ему в лицо. “Терять мне нечего”, — решил я.
   — Ты рискуешь своей задницей так же, как и я, — ровно выговорил я.
   Он окинул меня высокомерным взглядом, как бы говоря, что он не любит, когда его шантажируют, но в глазах его промелькнула неуверенность.
   Я решил продолжить свой завтрак и, не глядя на него, стал намазывать маслом кусочек хлеба. Пока я украшал свой бутерброд джемом, Дорфман и его спутник исчезли; только слабый аромат едкого одеколона, словно запах серы, сопровождающий дьявола, напоминал об их недавнем присутствии.
   Я налил себе еще кофе и взял в руки газету. На первой странице была помещена фотография Мэрилин в момент ее прибытия в Лондон. Она улыбалась, но каждый, кто знал ее, непременно заметил бы в ее глазах ужас. Рядом с ней, явно чувствуя себя не в своей тарелке, стоял Артур Миллер. Он поддерживал Мэрилин под локоть, будто боялся, что она вот-вот оступится и упадет.
   Они совсем не были похожи на счастливых молодоженов.

12

   Эми Грин опять постучала в дверь туалета.
   — Мэрилин, милочка, — прошептала она, — ты хорошо себя чувствуешь? Все ждут тебя.
   Она чувствовала себя ужасно. Запершись в туалете салона первого класса в самолете авиакомпании “Пан Америкэн”, выполняющем ночной рейс в Лондон, она пыталась уверить себя, что все это происходит не с ней: это не ее должны встречать супруги Оливье (теперь ей предстояло встретиться с ними в их собственной стране); это не она согласилась сниматься в фильме, где должна сыграть роль той самой белокурой глупышки, которой она быть не желала; что в этот день (везет так везет!) не она заливается месячными, не ее тело раздуто и охвачено тисками ноющей боли.
   Представляя, как она будет спускаться по трапу самолета, Мэрилин замирала от страха. Она сидела на унитазе в серебристо-сером платье из шелковой ткани в рубчик из магазина “Бенделз”. Ей нравилось, как оно подчеркивает ее фигуру, но сейчас оно казалось ей до неприличия узким и неудобным. Белые открытые туфли на высоких каблуках она скинула. У ног ее лежала куча влажных скомканных салфеток. Разорвав на клочки еще одну салфетку, она бросила ее на пол.
   Последние несколько месяцев, по словам доктора Крис, были для нее “напряженными и болезненными”. Она жила с ощущением, что вознеслась на самую вершину “американских горок” и вот-вот рухнет вниз. Разумеется, тому виной было счастье — с ней всегда так бывало: почувствовав себя счастливой, она тут же начинала представлять, что ее ожидает, когда счастье кончится. Первое время после свадьбы она всегда чувствовала себя счастливой — ей казалось, что она обретает новую семью. При первом же знакомстве с родными Артура дело дошло до искренних объятий (она очень старалась им понравиться), а в отце Артура, Исидоре — раздражительном, смешном, прямодушном старом еврее — она нашла отца, о котором всегда мечтала. Она подумала, что дочерью быть гораздо лучше, чем женой…
   — Мэрилин! — На этот раз ее звал Милтон. Он произнес ее имя тихо, но с настойчивостью; в его голосе слышалась паника. Она встречалась с Оливье в Нью-Йорке; он прождал ее больше двух часов. Когда она наконец появилась, Оливье вел себя очаровательно, но она без труда заметила, что глаза его горели гневом, а на лице лежала тень сомнения, словно он говорил себе: “Боже мой! Во что я ввязался!”
   Она не знала, чего ожидал от нее Оливье, но поняла, что не оправдала его надежд. Неуклюжая, неловкая, она нервно хихикала, будто какая-то школьница, ненавидя себя за то, что он внушает ей благоговейный трепет. Она тоже была звездой, но в присутствии Оливье эта звезда светила не ярче, чем перегоревшая лампочка. Он отчаянно пытался поддержать беседу, вспоминая их общих голливудских друзей, а она только и делала, что улыбалась, пока у нее не заболела челюсть. Собравшись наконец уходить, он взял ее за руку и попросил, чтобы в Англии она не опаздывала на встречу с журналистами.
   — У нас так не принято, — предупредил он. — Там вам этого не простят, дорогая.
   Она несколько раз пыталась завести с ним разговор об Актерской студии, о Страсбергах и их методе (для нее они были единым целым; когда она хотела объяснить все это Джеку, он пошутил: “Ну да, как Отец, Сын и Святой Дух”), но Оливье каждый раз со снисходительной улыбкой переводил разговор на другую тему, давая понять, что он не воспринимает Страсбергов (да и ее тоже) всерьез.
   Она рассказала об этом Артуру, но лучше бы не рассказывала. Он не скрывал своего восхищения Оливье. Она только и слышала: “Ларри это…” и “Ларри то…”, пока не поняла: он надеется, что тот согласится сыграть в одной из его пьес, а возможно, они договорились, что он напишет пьесу специально для Оливье…
   Ее мысли прервал обеспокоенный голос Милтона:
   — Мэрилин, дорогая, может, привести сюда Артура?
   — Не надо! — Артур и так уже, должно быть, думает, что она сумасшедшая. Оттого что она будет разговаривать с ним из туалета, через закрытую дверь, их отношения не улучшатся. — Там, наверное, беснуется толпа поклонников? — со страхом спросила она.
   — Это Англия, Мэрилин. Здесь все держат под контролем.
   — Миссис Оливье приехала?
   — Леди Оливье, Мэрилин. Вивьен. Конечно, приехала. Она ждет тебя.
   — Во что она одета?
   — В твидовый костюм. Розовато-лилового цвета. Юбка плиссированная, пиджак — с большим отложным воротником.
   “Молодец Милтон, — подумала она. — Кто из мужчин способен с такой точностью описать наряд женщины?”
   — Она выглядит великолепно? — спросила она, наклоняясь ближе к двери, чтобы он услышал ее шепот.
   Из-за двери до нее донесся вздох Милтона.
   — Пожалуй, — согласился он. — Точнее сказать, она выглядит элегантно, но в английском стиле, как, например, королева или принцесса Маргарет, только гораздо симпатичнее, если ты представляешь, что я имею в виду.
   Замечательно! Она кляла себя за то, что надела платье без выреза; оно смотрится как свитер с высоким завернутым воротником, скрывая ее прелести, которые непременно желала бы видеть английская публика. Вивьен Ли, которая была старше почти на двадцать лет, затмит ее.
   — Она в шляпке?
   Милтон задумался.
   — Угу. Под цвет костюма, со свисающей ленточкой. На Ларри — темный костюм. Он улыбается, но вид у него не очень радостный. Пора идти, дорогая!
   Шляпка! Надо было взять с собой шляпку! Как же ей раньше не пришло в голову, что Вивьен Ли непременно будет в шляпке? Собираясь в Лондон, она решила надеть короткие белые перчатки, которые будут гармонировать с туфлями, хотя боялась, что в перчатках ее руки станут похожи на лапы Микки Мауса. Теперь же она сомневалась, нужно ли их надевать.
   — Мэрилин, сюда идет Артур, и у него несчастный вид.
   Будь что будет, решила она, но сейчас у нее нет желания спорить с Артуром. Несмотря на то что Артур всегда оставался невозмутимо спокойным и преклонялся перед Мэрилин, он ни в чем не желал уступать ей (и заставлял во всем соглашаться с ним). Она наскоро припудрила нос, надела эти проклятые нелепые перчатки, открыла дверь и неуверенной походкой пошла по узкому проходу, поддерживаемая с двух сторон Милтоном и Эми, словно они были ее телохранителями. Артур стоял в темном уголке у двери самолета.
   Милтон умоляюще улыбнулся.
   — Возьми его под руку, дорогая, — сказал он. — Он твой муж . Не забывай. Ты должна сразить их!
   — Скажи Артуру, чтобы держался свободнее, — услышала она шепот Эми. Мгновение спустя она уже стояла у раскрытого люка, держа под руку Артура. Подталкиваемые сзади Гринами, они рука об руку вышли из самолета под серые лучи утреннего солнца. Раздался жуткий рев — таких воплей и криков она не слышала с того самого времени, когда выступала перед солдатами в Корее в 1954 году.