Коркищенко Алексей. Внуки красного атамана

   - Прощай, - говорю, - боевой товарищ и друг закадычный Михаил Ермолаевич, утопят нас козлы паршивые в каше.
   - Нет, - отвечает Миня, - они пострашнее казнь выдумали. Мужайся, друг Степаша.
   Сорвали деды с нас одежду и кинули, связанных, в липучую глиняную жижу. Залепились мы ею, кубыть дождевые черви золой. Вытащили они потом из глины нас и растянули бечевками за руки-ноги между деревьями, на солнцепеке. Растянули так, что связки в костях хрустнули.
   - Подурели вы, царские шакалы, - говорит Миня, - сейчас прискачут наши товарищи, порубят вас и хутор ваш спалят.
   - До господа-бога поскакали ваши товарищи: кокнули мы их! - сказал смурый.
   Лежим мы, растянутые, под июльским солнцем, жаримся, кубыть рыба в тесте на сковороде. Задыхаемся, дышать нечем: поры глиной замазаны.
   - Кайтесь! Отрекайтесь от Советской власти! - кричат деды, а мы их к дьяволовой тетке отсылаем.
   Солнце, с полудня прямое, льет жаром на нас. Глиняная замазка стала каменеть, трескаться, а под ней кожа пошла лопаться. Слышу я, из трещин кровь полилась по ногам и по животу... Черти в пекле не придумают такой казни, какую деды старозаветхие выдумали! И сидят, гады, смотрят, покуривают!
   Заплакал я горько-горько, но не от страха, не от боли - от страшной обиды: не в честном бою погибаю, а пропадаю жалкой смертью, что козявка в коровячем шевяке.
   - Креста на вас нету, - кричу, - басурманы распроклятые! Что ж вы мучаете? Боитесь с шашкой выйти супротив меня?!
   - Покайтесь, пристаньте к войску Христову, тогда отмочим вас, отпустим, а нет - будете жариться и трескаться, пока не сдохнете! - кричат нам.
   Миня запел:
   - Это есть наш последний и решительный бой... Я подхватил:
   - С Интернационалом воспрянет род людской...
   А они регочут, бородатые ироды!
   Затуманила мне голову страшная боль: полопалась кожа на груди. Духота давит меня, стону я. А Миня молчит, только зубами скрегочет.
   - Ну, - говорит, - придет время, расквитаются с вами. Пусть мы умрем, но Советская власть будет жить вечно. Да здравствует Советская власть!
   Смурый и другие стали бить нас палками по пяткам. И тут вдруг сверху, из-за тернов, ударили из винтовок: тресь-тресь! Те, которые изнущались над нами, - брык и дохлые! Остальные кинулись до коней. Вижу, отряд с шашками наголо наметом вымчал в балку им наперерез... И тут я сознание потерял... Очнулся в копане - по голову в воде. Глина откисла на мне, задышал я. Смотрю, надо мной стоит мужичонка - от горшка три вершка, стоит и смеется.
   - Живой? - спрашивает.
   - Я-то живой, - отвечаю, - а Миня какой?
   - И Михаил Ермолаевич живой, ось, - говорит, - бачишь, цигарку сосэ да штаны смурого черта примеряе.
   Отлежались мы - да на коней, и айда беляков бить. Вновь полк сколотили и стали Советскую власть восстанавливать на Дону.
   - Ну, а тот хохол, кто он оказался? - спросил Егор.
   - Так это же наш Пантелей Григоренко, который Пантюша, кум Минин/
   - Да ну! - поразился Егор. - Это же Гринин дед. А откуда он тогда взялся?
   - Красный отряд по хуторам из батраков собирал. Ну, когда услышал, что куркули казнят борцов за Советскую власть, кинулся с дружками на выручку. Едва поспел.
   - Вот тебе и Пантюша! - восхищенно сказал Егор.
   - А ты что думал? Это он сейчас такой... А тогда он был сокол!
   - Ну, а потом?
   - А потом суп с котом. Побратались мы с Пантюшей на всю жизнь и вместе гнали беляков аж до Черного моря. Почитай, до тридцать третьего года оружия не выпускали из рук, Советская власть таперича крепкая и силы набрала, кубыть пшеница после ядреного дождя, а тогда она слабенькая была, росла реденькими кустиками, и суховей на нее дул, и червь-проволочник грыз, и жук-кузька ее точил. А мы Советскую власть защитили от всех напастей и выходили...
   Евтюхов умолк. Кивал в потемках головой, шуршал бумагой, руки у него тряслись, просыпая табак; он, видно, взволновался сильно, вспоминая былые тревоги. Наконец, закурив, жадно затягивался и снова смотрел подолгу на притухающий жарок цигарки.
   Шумно дышали и отрыгивали жвачку быки в базу. В пшеничном поле ссорился перепел со своей перепелкой. И плыли теплые густые запахи сонной степи.
   Взволнованный, растревоженный, Егор с жалостью и нежностью думал о своем деде.
   Евтюхов поднялся, раздавил окурок на земле, сказал:
   - Ну, я пойду худобу посмотрю, а ты лезь ночевать на скирду. Сено мягкое, получше пружинной кровати.
   Сон долго не брал Егора. Над скирдой гудели тяжелые рогатые жуки. Где-то в темноте проскакал всадник. Топот лошади, удаляясь, затихал и вот уже совсем пропал. Прислушиваясь к утихомиренным звукам степи, Егор вдруг подумал о Мине, о Панёте, обо всех близких людях с такой тоской, будто прожил вдали от них несколько лет. Лежал неподвижно, смотрел в синее, подсвеченное зарницами небо, а звезды, мигая и перекрашиваясь, кружились, падали в глаза и таяли между ресницами, как снежинки.
   Глава десятая
   Утром Егора разбудили громкие голоса. Он потянулся и посмотрел со скирды вниз.
   Во дворе табора стояла подвода. С нее ссаживались колхозники.
   Вот Даша Гребенщикова ловко соскочила с фурманки:
   Крепенькая, сероглазая, в белой косыночке, в опрятном светлом платье с цветочками. Сразу же побежала на баз к своим телятам. Они гурьбой кинулись к ней. Один бычок, лобастый и пузатый, как бочонок, стал бодать ее, а она, смеясь, сунула палец ему в рот. Он зачмокал и тотчас успокоился.
   У сарайчика, к которому примыкал баз, стоял бидон с простоквашей. Даша зачерпнула ладошкой, попробовала на вкус и закивала одобрительно, видно, понравилась ей простокваша. Потом стала разливать ее по корытцам. Все делала бегом, хотя были тяжелы для нее и полные ведра с простоквашей и бидон. "Деловая!" - подумал Егор.
   У амбара с черепичной крышей о чем-то разговаривал с женщинами бригадир Тимофей Табунщиков, или просто Темка, крёстный Егора. Женат он был на Егоровой тетке, дедовой дочке, Тосе. Стройный казачина в военной форме, Темка производил впечатление бравого командира. С финской войны он вернулся инвалидом: на правой руке осталось всего лишь два пальца. Егор уважал своего крестного и побаивался, правду сказать.
   Женщины ушли за табор, где делался ток под хлеб нового урожая. Темка стал отвязывать от коновязи своего вороного. Егор скатился со скирды.
   - Крестный, погоди!
   Тот удивленно поглядел на неизвестно откуда свалившегося крестника.
   - В скирде ночевал, чертов родственничек, - сказал Темка с иронической улыбкой.
   - Ночевал не ночевал, что с того? - осторожно ответил Егор.
   - Да мне-то ничего, - продолжал Темка, улыбаясь, - да вот бабка твоя до полуночи бегала по станице, выспрашивала: не видал кто ее дорогого и разлюбезного внука,
   - Зачем я ей сдался?
   - Как - зачем? Вареников наварила, а есть некому. Деда в больницу оттянули - при смерти был, а внук вишен-скороспелок объелся, пропоносило его... Эх, орленок, красный казачонок!
   Табунщиков поднял плеть. Егор сжался, но не отступил. А тот рубанул плетью по голенищу хромового сапога. Поразила Темку внешняя перемена крестника глаза врезались, будто у чахоточного, почернел, как турчонок.
   - Уж не заболел ли ты? - спросил он серьезно. - Дохлый с виду...
   - Я у тебя работу хочу попросить, а ты - больной, дохлый!..
   - Ага-а!.. Так-так. - Темка сильно удивился. - Но ты же на любую работу не согласишься, а?
   - На лошадях бы мне...
   - Невозможно. Все лошади в разгоне - обоз за лесом в Шахты ушел, не скоро вернется... Телят пасти пойдешь? Даше трудно одной. А хлеб начнем молотить дам подводу зерно от комбайна отвозить. Ладно?
   - Ладно, - кривясь, ответил Егор.
   - Не убежишь?
   - Тю, крестный! Раз взялся - значит, буду работать без дуриков.
   - Ну смотри, - Темка сощурился, иронически улыбаясь.
   - Да что ты заладил "смотри да смотри"?.. Не слепой, вижу.
   - Хорошо, понял тебя... Да, чуть не забыл. Там, в сарае, Гера стоит. Доставь ее агроному, он дома сейчас. Но сначала бабке на глаза покажись... Кстати, тебе мой Васюта на глаза не попадался? Тоже не ночевал дома, фантазер такой. Все животный мир изучает.
   - Не видел я его ни вчера, ни позавчера.
   Оседлав брюхатую Геру, Егор отъехал от табора. Вдыхая теплый медовый пар земли, он оглядывал поля с таким интересом, будто видел впервые. Или выщербленная дедова шашка срубила какую-то пелену перед глазами, и он стал видеть лучше и понимать все яснее?
   За подсолнухами начиналось поле зреющей пшеницы. Синее небо звенело жавороночьими песнями. Солнце пригревало, роса быстро испарялась, и от пшеницы потянуло духом разломленной пополам горячей буханки.
   Хорошо-то как! Эх, взмыть бы над степью ястребом и пролететь со свистом! Гикнув от избытка чувств, Егор поддал шенкелями. Испуганная Гера побежала рысью, не поняв настроения седока. Тогда Егор стал поддавать шенкелями до тех пор, пока лошадь не побежала вскачь.
   На целинном косогоре буерака в зарослях донника и чернобыла он неожиданно увидел небольшой шалаш. Из него выскочил Васюта и отчаянно замахал руками:
   - Стой! Стой!.. Куда разогнался?!. Егор натянул поводья:
   - Тпру-у, Гера!.. Ты что тут делаешь, Васютка? Васютка, взволнованный, взял лошадь под уздцы. На шее у него болталась половинка бинокля.
   - Братушка, объезжай кругом.
   - Это ж почему? - удивился Егор.
   - На той стороне буерака лисица с лисятами живет. Сейчас она кормит их. Дрофу принес лисовин.
   - Да ну!.. Дай посмотреть.
   Егор спешился. Васюта помог ему навести трубку на лисью семью. Лиса сидела у норы, вырытой на взгорке в кустах дубняка, а лисята - их было четверо, мешая друг дружке, раздирали дрофу.
   - А где же их отец - лисовин? - спросил Егор.
   - Он лежит в засаде. Его не видно.
   - Откуда ты знаешь, что это сидит лиса, а не лисовин? - Егор отдал ему трубку.
   - Я их в лицо знаю... Ну езжай, Ёра. Я потом тебе подробно про них расскажу. Я все записываю в тетрадку... Никому не рассказывай про лисиц, ладно? А то им не дадут покоя.
   - Ладно, не расскажу, - сказал Егор и заглянул в шалаш. Там лежали старый полушубок, фляга с водой, полбуханки хлеба. - Ты тут надолго устроился? Тебя отец ищет.
   - Скажи ему, что я лисиц изучаю, пусть не беспокоится. А где я - не выдавай. Приедет сюда - распугает зверей, испортит все.
   - Ладно, не выдам тебя, не беспокойся.
   Егор любил своего братана Васютку и жалел его. Странностей у того всегда хватало. Но с тех пор как отец привез Васютке с финской войны половинку бинокля, их, этих странностей, у него прибавилось. Братана можно было встретить в самом неожиданном месте в полном одиночестве в любое время суток, занятым наблюдением за животными или насекомыми. И никто не мог оторвать его от этого занятия.
   Однажды Васюта неотрывно в течение целого дня следил за жуками-скарабеями: ему, видите ли, обязательно нужно было узнать, куда они закатят навозный шарик и куда пойдут ночевать.
   Далеко объехав лисью семью, Егор выправил Геру на дорогу к станице. Дома он бабку не застал. Она поехала в районную больницу навестить деда.
   Агроном Уманский жил в курене раскулаченного и сосланного в Сибирь Кузьмы Поживаева. Ограды вокруг усадьбы не было, двор зарос лебедой, старый сад одичал - там гомонили скворцы, но сам курень выглядел аккуратно: обмазан оранжевой глиной, как у всех, ставни выкрашены бордовой краской, возле веранды росли розы. Их хватало всем станичным парубкам.
   Увидев Егора, подъехавшего под самые окна, агроном вышел во двор.
   - А не троянского ли коня ты привел в мою крепость, юный воин? - спросил он, подозрительно оглядывая брюхатую Геру.
   - Это кобыла, - ответил Егор.
   - Ах, кобыла! Приму к сведению. Задки бьет? Кусается?
   - Да нет, смирная.
   - А что ж она такая брюхатая? Жеребая?
   - Нет, прожорливая очень.
   - Ну, это еще ничего. Главное, чтобы не кусалась и не брыкалась. Ну давай запрягать в двуколку эту Андромаху или как там ее...
   - Ее Герой зовут, - сказал Егор, улыбаясь.
   - Ну вот - Гера! - удивился Уманский. - Так и знал. Кондовые лошадники-коневоды обожают греческую мифологию. В конюшнях у них жрут сено, ржут и брыкаются Зевс, Гера, Геркулес, Андромаха и другие олимпийские боги и герои. Каково, а, брат?
   Егор засмеялся. Ему понравилось: боги жрут сено, ржут и брыкаются в конюшнях.
   - О, ты, вижу, оценил мой юмор, меня это очень тронуло, Слушай, друг Егор, мне нужен помощник. Ты свободен? Важное дело есть.
   - Да мне бригадир поручил телят пасти с Дашей Гребенщиковой.
   - Я договорюсь с бригадиром.
   - Ладно, - быстро согласился Егор. Он был рад поработать с Уманским.
   Погрузив на двуколку бидон с керосином, они выехали в степь. К полудню добрались к шляху, который проходил через колхозные поля от переправы через Донец к районной станице Старозаветинской. Уманский остановил лошадь на обочине, около участка привядшей травы, опутанной густой светло-желтой сетью повилики.
   - Это опаснейшая зараза, - сказал Уманский. - Кускута европеа. Это та же коричневая чума, что сейчас опутала всю Европу... Егор, никакой пощады кускуте европее! Огнем выжжем ее дотла!
   Они облили керосином желтую колонию повилики и подожгли со всех сторон. Трава, оплетенная щупальцами-жгутами, горела, дым клубами поднимался в синее небо, по которому плыли белые облака с синим сподом. Егор смотрел в огонь и видел, как таяла в нем цепкая, словно паутина крестовиков, сеть кускуты европеи.
   Наблюдавший за ним Уманский неожиданно спросил:
   - Егор! Как думаешь, зачем ты родился? Егор засмеялся и ответил не раздумывая:
   - Родился, чтобы выжигать кускуту европею.
   - Верно, черт подери! - воскликнул Уманский. - Ты родился быть человеком! Родился быть хозяином этой красоты. - Уманский поднял руки, взмахнул ими. Помни, друг мой, эту истину: тот, кто думает только о себе, о своем личном обогащении, превращается в раба вещей и теряет весь мир. Человеку с мелочной душой земная красота недоступна, и он уже не может радоваться жизни, как радуется ей настоящий человек...
   Выйди на рассвете в степь
   И ошалей от радости.
   Попей росы с шершавого
   Листа подсолнуха,
   Уткни горячее лицо
   В корону пряную его волшебного цветка,
   И надышись пыльцы душистой, золотой,
   И напитайся радостью, великой и простой...
   Друг мой, каждым утром,
   Словно бы подсолнух,
   Поворачивай лицо к делам хорошим.
   Радуйся восходу солнца,
   Синей прохладе утра
   И зною,
   Плывущему над полями.
   Егор слушал Уманского со стесненным дыханием и думал о своем деде... Миня всегда жил не для себя, а для людей и никогда не жалел об этом.
   Люди любят и уважают его... А этот Афоня Господипомилуй!.. Несчастный жлоб... Над ним смеются станичники...
   Уничтожив все очаги кускуты европеи у шляха, Уманский и Егор поехали в Голубую впадину, на поля "арнаутки"..
   Было жарко, хотя день кончался. Над степью копилась тяжелая духота: собиралась гроза. Тучи вставали впереди синими горами. Четко вырисовывались на блеклом небе ослепительно белые вершины.
   Гера тяжело топала по пыльной дороге, на ходу схватывая верхушки трав по обочине; двуколку качало, хотелось спать.
   Но вдруг на горах отпечаталась яркая ветка молнии, вершины с грохотом раскололись, рухнули: тучи заклубились и понеслись над полями, волоча за собой синие хвосты дождя.
   Ездоки попали под веселый, барабанящий душ, омылись, вдохнули свежести. Даже Гера взбодрилась.
   Подъехав к Голубой впадине, они остановились наверху, над самым обрывом, у колючих кустов держи-дерева.
   - Красиво стало здесь! - сказал Егор, оглядывая чистенькие, аккуратные поля, расположенные внизу у извилистой речки - притока Егозинки.
   Оставив лошадь, они спустились во впадину по мокрой крутой дороге, прорытой в яру. Уманский вошел в пшеницу. Тяжелые граненые колосья бились о его грудь.
   - Вот она, моя любовь, - "арнаутка", - с нежностью произнес Уманский. Он размял несколько колосьев, сдул полову с ладони. На ней остались почти круглые, туго налитые восковым соком зерна. - Сильна, ничего не скажешь... Понюхал зерна, попробовал на вкус. - Нет для меня во всем мире лучшего аромата!
   У Егора кружилась голова и возбужденно дрожало сердце от необычных впечатлений, от новых мыслей. Ему отчего-то стало очень радостно и легко. Как будто бы в душу к нему хлынул мягкий, теплый свет, залил ее. То, возможно, было счастье.
   Когда они тронулись в обратный путь, солнце уже таяло на отчетливом горизонте, растекалось алым соком. Небо становилось сиреневым. Гера шла шагом, и Уманский не торопил ее. С задумчивой улыбкой смотрел он по сторонам. А Егору, движимому безотчетным чувством, хотелось сказать Уманскому, что очень уважает его, восхищается им и благодарен за то, что он так Дружески, как с равным, говорил с ним, Егором, и даже прочитал свои стихи... Хотел также сказать о том, что много-много передумал за этот день и что уже никогда не будет таким негодяем, каким был до сих пор. Но Егор ничего этого не сказал. Другое сказал:
   - Виктор Васильевич, я вот закончу десятилетку и пойду в институт учиться на агронома... Мне очень нравится это дело... Хочу быть таким, как вы.
   Уманский молча обнял за плечи Егора и крепко стиснул их.
   Глава одиннадцатая
   Миня пробыл в больнице неделю. Домой вернулся в воскресенье. Он заметно похудел, побледнел. Усы пообвисли. Во двор вошел как-то бочком. Припрятывая глаза, покосился на сук обрубленной грушевой ветки. Вздохнул. От жалости у Егора стиснуло грудь. Он бросился к нему, судорожно всхлипнув:
   - Деда, дай мне покрепче... Дай, пожалуйста! Миня порывисто притиснул его к груди, пропахшей лекарствами:
   - Ладно, ладно, Егорка... оба дураки... Оттолкнул легонько и, крепко крякнув, излишне молодецким голосом сказал всплакнувшей Панёте:
   - А ну-ка, мать, корми меня, да посытнее! Выголодался я в больнице, отощал - духу нет...
   И пока Панёта бегала то в кухоньку, то в низы, собирая на стол, Миня расспрашивал Егора о работе:
   - Где ты зараз работаешь?
   - Да все пока с телятами.
   - Как они там?
   - Бегают, бодаются. Но я уже навел порядок. Крикну, туда "гей", сюда "гей"! Слушаются. С одним бычком, Лобаном, каждый день борьбой занимаюсь. Чуть что - кидается бодаться. А я его хвать за уши, голову заверну - да как брякну о землю!
   - Прямь-таки и брякаешь его? - с усмешкой спрашивал Миня.
   - Не веришь? Вот приедешь на табор - посмотришь.
   - Дашу не обижаешь?
   - Да нет, что ты! Она хорошая, добрая. И такая... деловая! Мы дружим
   - Ишь ты... А где пасете?
   - В Федькином яру, знаешь?
   - Еще бы не знать... Меня там белогвардейцы расстреливали.
   - Дед Евтюх рассказывал мне... - тихо сказал Егор. Дед пристально оглядел внука: будто бы повзрослел, и глаза потемнели... Лицо потеряло ребячью округлость, похудело, немного вытянулось. "Что ж, оно, может, и к добру просвистела шашка над твоей головой". Миня хмыкнул, похлопал дружески внука по плечу и взялся за ложку. Панёта поставила перед ним большую миску борща, из него торчала, паруя и блестя жиром, желтая куриная нога.
   Немного поколебавшись, Панёта принесла стопку настойки оранжевого цвета. Миня оживился:
   - Вот ты, Панётушка, лучший на свете доктор, зверобойная настойка - лучшее лекарство.
   Выпив, он с аппетитом поел, размяк. Прилег на верстак под грушей и повел беседу:
   - Ну так что, Егор, поедем мы с тобой по друзьям-товарищам? Не раздумал ты?
   - Ну что ты, деда! Конечно, не раздумал. Я с тобой хоть на край света...
   - Поезжайте, поезжайте, - сказала Панёта.
   - Я вот лежал в больнице и думал: откину копыта и не повидаю друзьяков и внуков...
   - Не мели, Емеля! - остановила его Панёта. - На кого ты меня оставишь? Я без тебя не удержусь на свете...
   - Ты только не поддавайся, деда! - горячо сказал Егор. - Тебе жить да жить... А я не буду тебя... ну это... огорчать.
   - Ладно, ладно. Будем зверобой пить, будем жить... Ты, Егор, это... До Ростова доедешь в чем-нибудь стареньком, а там купим тебе костюм хороший, да еще кое-что по мелочам. А то неудобно... Ты уже, можно сказать, парубок. Так что имей в виду: через день-два соберемся и поэскадронно - марш-марш!.. До косовицы смотаемся. Я Темке скажу, отпустит он тебя с работы.
   Утром, по дороге на работу, Егор остановился у двора Уманского: за кустами сирени он увидел пышно расцветшие белые и алые розы. Их аромат и вид заколдовали его. Ничего подобного с Егором до сих пор не случалось. Даже не подумав о том, что его могут увидеть хозяева дома, продрался к розам и, наклонившись, стал обнюхивать их одну за другой.
   Распахнулось окно куреня, и Егора окликнул Уманский:
   - Будь здоров, Егор!.. Я вижу, тебе понравились розы. Ну что ж, это добрый признак - значит, взрослеешь. - Он бросил к его ногам ножницы. - Ты меня обрадуешь, если срежешь несколько роз...
   - И подаришь своей сероглазой напарнице Даше, - добавила с улыбкой жена Уманского, выглядывая из-за спины мужа. - Она будет очень довольна, вот посмотришь... Ну-ну, не стесняйся, ты же смелый парень.
   Егор срезал несколько роз и, возвращая ножницы Уманскому, сказал:
   - Большое спасибо... Вот розы - никогда таких не видел!..
   - Теперь каждый день будет для тебя иным. - Уманский улыбался приветливо, глядя на него.
   Егор вышел на улицу и поспешно спрятал розы в кирзовую сумку, где лежал завтрак, будто бы боялся выдать себя в чем-то очень сокровенном. Да, да, он подарит эти розы Даше. Примет ли она их или посмеется?..
   Когда он приехал на табор, Даша уже кормила телят простоквашей. Все-таки успела попасть сюда раньше него, как он ни торопился.
   - Здорово ночевала, хозяйка? - надуваясь для солидности, хриплым басом проговорил он.
   - Здорово, здорово, хозяин! - подражая старушечьему голосу, прощебетала Даша. Она сразу же приняла игру, безошибочно чувствуя его настроение.
   - Ты уже забегалась, не могла меня подождать.
   - Чего ждать? Они ревут, есть просят. Бери лопату да чисти в базу, в шевяках утопнуть можно.
   - Ты сразу командовать, - проворчал он по-стариковски.
   - А как с вами, мужиками, считаться? Вам дай волю, вы только и будете сидеть да перекуривать.
   - Ах ты, ведьма нашатырная! - стал ругаться Егор.
   - Я те поругаюсь, щерт губошлепый! Коромысло на горбу расщеплю - ты у меня поскавчишь! Морду набью - месяц черная буде!
   - Ах, так-перетак да разэтак! - кричал Егор, выкидывая навоз за изгородь.
   И дружно захохотали: хорошо передразнили Ненашковых. Те обычно бранились и спорили так громко, что слышала вся станица.
   - Я тебе что-то принес, - сказал Егор, взяв сумку. Даша вытирала руки о передничек и с интересом поглядывала на сумку, откуда он вынимал неожиданный для нее подарок. Розы были еще свежи, на них блестели капельки росы. Даша взяла их, густо покраснела и, широко раскрыв серые глаза, поглядела на Егора удивленно, немного испуганно.
   - Чего ты так смотришь на меня? - спросил он недоуменно и тут вспомнил слова жены Уманского. Да, розы Даше понравились, и ей было приятно получить их, вот только непонятно, почему она так растерялась. Будто чего-то испугалась.
   - Смотрю - и все тут, - ответила Даша, вдыхая аромат роз. - Ой, как хорошо пахнут! Особенно вот эта, красная...
   - Чего там пахнут! - шутя сказал Егор. - Отдай телятам, они съедят...
   - Ну вот еще, придумал, дурило!
   Сердито нахмурясь, Даша побежала в сарайчик, поставила розы в бутылку с водой, а самую ароматную, красную, скусив шипы, положила за пазуху.
   Солнце поднялось выше, с трав сошла роса, и тогда Егор и Даша погнали телят в Глубокий яр. На его склонах с оголенными выступами каменного кряжа островками росли дубняк и терен. По дну бежал прохладный ручей, а на мягких наносах крупитчатого чернозема росла густая сочная трава.
   Телята разбрелись по балке, а пастухи сидели в тени. Даша плела венок. Егор дремал, раскинувшись на траве.
   В небе неподвижно стояли яркие белые облака с плоским синим сподом. Они разбухали, незаметно сливаясь, и наконец образовали высокую тучу с ослепительно белыми краями. Потемнело. Телята встревоженно замычали.
   - Ёра, слышь, дождь собирается. Гляди, какая туча нависла над нами.
   Егор с неохотой приоткрыл глаза, и сон сразу слетел с него.
   - Ого! - воскликнул он, поднимаясь. - Собирай телят с того края, а я с этого.
   По балке пронесся порывистый ветер, причесал траву. Цветы отчаянно замотали головами. Туча, набрякнув тяжелой синевой, грозно осела над степью. Ослепительный меч вдруг располосовал ее сверху донизу. Стало тихо-тихо, все насторожилось. Тишина длилась несколько секунд и взорвалась оглушительным громом.
   Замер ветер, умер от страха. В полной тишине, нарушаемой лишь мычанием напуганных телят, упали тяжелые капли. Съеженные ромашки вздрогнули под их ударами.
   Снова сверкнула молния, еще резче и страшнее ударил гром. Телята, мыча и взбрыкивая, побежали вниз по дну балки. А за ними с шумом и хлюпаньем погнался отвесный плотный дождь. По косогорам тотчас побежали, заклокотали ручьи, сливаясь в быстрый, шумный поток. И сочные высокие травы на крупитчатых наносах упали, сломленные им.
   Крича и размахивая хворостиной, Егор пытался завернуть обезумевших от испуга телят на пологий склон и выгнать их наверх, но они упрямо бежали по бурлящему потоку. Даша что-то кричала позади. До него доносилось сквозь шум воды: "...ры-вы-и! ...ры-вы-и!". "Что за "ры-вы-и"? - подумал он. - Ага, обрывы!" Там, внизу, по балке, были глубокие обрывы-вымоины. Там потоки прыгали, как водопады. Ослепленные дождем, напуганные громом и блеском молний, телята не увидят их, не остановятся. Еще немного - они поплывут и свалятся с обрыва в вымоины, утонут, покалечатся.
   Впереди бежал Лобан. За ним катилось все стадо. Задыхаясь, захлебываясь дождем, Егор закричал:
   - Куда ты, чертов Лобан? Куда же ты?!