Страница:
шевелились и бормотали что-то, и на лице виднелось выражение покорной
просьбы.
Всю эту короткую молчаливую сцену наблюдал серый господин в цилиндре
своими рысьими глазками, в которых светилось странное выражение -- какого-то
насмешливого доброжелательства.
-- How do you do (здравствуйте), mister Nilof, -- окликнул он, видя,
что русский его не замечает.
Тот вздрогнул и живо повернулся.
-- А! Здравствуйте, судья Дикинсон, -- ответил он на чистом английском
языке, протягивая судье руку.-- Простите, я вас не заметил.
-- О, это ничего. Вы заинтересовались этим пассажиром?.. Меня он тоже
интересует... Он едет, повидимому, издалека.
-- Из Мильвоки, -- сказал один из пассажиров.
-- О, нет, -- вмешался другой. -- Я еду из Мильвоки и уже застал его в
поезде. Он, кажется, сел в Чикаго, а может быть, и в Нью-Йорке. Он не
говорит ни слова по-английски и беспомощен, как ребенок.
-- Очевидно, иностранец, -- сказал судья Дикинсон, меряя спящего Матвея
испытующим, внимательным взглядом. -- Атлетическое сложение!.. А вы, мистер
Нилов, кажется, были у ваших земляков? Как их дела? Я видел: они выписали
хорошие машины -- лучшая марка в Америке.
-- Да... теперь им еще трудно. Но они надеются.
-- Читали вы извлечение из отчетов эмиграционного комитета?.. Цифра
переселенцев из России растет.
-- Да, -- кратко ответил Нилов.
-- А кстати: в том же номере "Дэбльтоунского курьера" есть продолжение
истории нью-йоркского дика-ря. И знаете: оказывается, что он тоже русский.
-- В таком случае, сэр, он не дикарь, -- сказал Нилов сухо.
-- Гм... да... Извините, мистер Нилов... Я, конечно, не говорю о
культурной части нации. Но... до известной степени все-таки... человек,
который кусается...'
-- Без сомнения, он не кусается, сэр. Не все газетные известия верны.
-- Однако... его поступок с полисменом Гопкинсом?
-- Полисмен Гопкинс, судя даже по газетам, первый ударил его по голове
клобом... Считаете вы его дикарем?
Серый джентльмен засмеялся и сказал:
-- О! Но это немного другое дело... Полицейские этой страны снабжаются
клобами для известного употребления... И раз иностранец нарушает порядок...
-- Мне очень жаль это слышать от судьи, -- сказал Нилов холодно.
Серый джентльмен несколько выпрямился, видимо задетый, и сказал:
-- Судью Дикинсона еще никто не упрекал за опрометчивые суждения... в
его камере. Здесь мы имеем дело с фактами, как они изложены в газетах... Я
вас обидел чем-нибудь мистер Нилов?
-- Вы меня не обидели. Но если вы знаете полицейских вашей страны, то я
знаю людей моей родины. И я считаю оскорбительной нелепостью газетные толки
о том, что они кусаются. Вполне ли вы уверены, что ваши полицейские не
злоупотребляют клобами без причины?
Серый господин вынул изо рта сигару и некоторое время смотрел на
собеседника, как будто удивленный неожиданным оборотом разговора.
-- Гм... да, -- сказал он. -- Если взглянуть на дело с этой точки
зрения... По совести, я в этом далеко не уверен... И поступи это дело ко
мне, я потребовал бы разъяснения... По-видимому, у вас есть идея всего
события?
-- Да, у меня есть идея события... Я думаю, что мой
земляк попал на митинг случайно... И случайно встретился с Гопкинсом.
-- Ну, а зачем он наклонился и старался схватить его... гм... одним
словом... как это изложено в газетах?
-- Правда состоит, вероятно, в том, что он наклонился... К сожалению,
сэр, на моей родине люди действительно кланяются иногда слишком низко...
-- Вы думаете? Ха! Это кажется невероятным. Намерение укусить и именно
за руку... Это по меньшей мере требовало бы доказательств.
-- А если на приветствие последовал хороший удар
по голове...
-- Ха-ха! Это, конечно, затемняет рассудок и освобождает страсти!
Положительно, я считаю дело почти выясненным. Вы были бы отличным адвокатом.
О, да! Вы могли бы стать лучшим адвокатом нашего города!.. И если вы
все-таки предпочитаете работать на моей лесопилке...
Он стряхнул пепел с своей сигары и впился в лицо Нилова своими живыми,
острыми глазками. Затем, оглянувшись на других пассажиров и желая придать
разговору больше интимности, он пересел на скамью рядом с Ниловым, положил
ему руку на колено и сказал, понизив голос:
-- Извините меня, мистер Нилов... Дик Дикинсон человек любопытный.
Позволите вы мне предложить вам несколько вопросов, так сказать... личного
свойства?
-- Сделайте одолжение. Если они будут неудобны, я не отвечу.
-- О, конечно, конечно! -- засмеялся Дикинсон. -- Видите ли: вы третий
русский джентльмен, которого я встречаю... Скажите -- много американцев
видели вы у себя на родине?
-- Встречал, хотя... очень немного.
-- И, наверное, они меняли свое среднее положение на лучшие условия у
вас?..
-- Пожалуй...
-- Скажите теперь... Может быть, я ошибаюсь, но... Мне кажется... вы
лично не поступили ли наоборот?.. И здесь вы уже несколько раз имели случай
скинуть рабочую блузу и сделать лучшую карьеру...
Нилов бросил взгляд на невероятный костюм старого джентльмена и ответил
улыбнувшись:
-- Я вижу на вас, судья Дикинсон, ваш рабочий костюм!
-- О, это немного другое дело, -- ответил Дикинсон. -- Да, я был
каменщиком. И я поклялся надевать доспехи каменщиков во всех торжественных
случаях... Сегодня я был на открытии банка в N. Я был приглашен
учредителями. А кто приглашает Дика Дикинсона, тот приглашает и его старую
рабочую куртку. Им это было известно.
-- Я очень уважаю эту черту, сэр, -- сказал серьезно Нилов. -- Но...
-- Но, повторяю, это другое дело. Я надеваю старое рабочее платье и
лучшие перчатки из Нью-Йорка. Это напоминает мне, чем я был и чем стал, то
есть чем именно я обязан моим старым доспехам. Это -- мое прошлое и мое
настоящее...
Он замолк, пожевал сигару своими тонкими ироническими губами и,
пристально глядя на молодого человека, прибавил:
-- Вы, кажется, идете обратным путем и в старости вам, пожалуй,
захочется надеть ваш фрак.
-- Надеюсь, что нет, -- ответил Нилов. -- Однако, кажется, поезд
останавливается. Это -- лесопилка, и я здесь сойду. До свидания, сэр!
-- До свидания. -- Я оставляю еще за собой свои вопросы...
Нилов, снимая свой узел, еще раз пристально и как будто в нерешимости
посмотрел на Матвея, но, заметив острый взгляд Дикинсона, взял узел и
попрощался с судьей. В эту самую минуту Матвей открыл глаза, и они с
удивлением остановились на Нилове, стоявшем к нему в профиль. На лице
проснувшегося проступило как будто изумление. Но, пока он протирал глаза,
поезд, как всегда в Америке, резко остановился, и Нилов вышел на платформу.
Через минуту поезд несся дальше.
Дикинсон пересел на свое место, и американцы стали говорить об ушедшем.
-- Да, -- сказал судья, -- это третий русский джентльмен, которого я
встречаю, и третий человек, которого я не могу понять...
-- Быть может... из секты Лео Толстого, -- предположил один из
собеседников.
-- Не знаю... Но он, видимо, получил прекрасное образование, --
продолжал Дикинсон задумчиво. -- И уже несколько раз, на моих глазах,
пропускает прекрасные шансы... Когда я исполнил свой первый небольшой
подряд, мистер Дэглас, инженер, сказал мне: "Я вами доволен, Дик Дикинсон.
Скажите мне, в чем ваша амбиция". Я усмехнулся и сказал: "Для первого
случая, я не прочь попасть в президенты". Мистер Дэглас засмеялся тоже и
ответил: "Верно, Дик! Не могу поручиться, что вы станете президентом, но вы
построите целый город и станете в нем головой..."
-- И это оправдалось, -- сказал почтительно самый юный из пассажиров.
-- Да, -- продолжал Дикинсон. -- Понять человека, значит узнать, чего
он добивается. Когда я заметил этого русского джентльмена, работавшего на
моей лесопилке, я то же спросил у него: what is your ambition? И знаете, что
он мне ответил? "Я надеюсь, что приготовлю вам фанеры не хуже любого из
ваших рабочих..."
-- Да, все это странно, -- сказал один из собеседников.
Между тем, Матвей, который опять задремал в поезде после ухода Нилова,
вздрогнул и забормотал во сне.
-- Вот тоже человек, которого трудно понять, -- засмеялся один из
американцев.
-- Я не встречал никого, кто мог бы так много спать в таком неудобном
положении.
Судья Дикинсон внимательно посмотрел на Матвея и потом сказал:
-- Я готов биться об заклад: на душе этого человека... неспокойно. Я не
знаю, куда он едет, но предпочел бы, чтобы он миновал наш город. О! у меня
на этот счет верный глаз...
Звон раздавался чаще, поезд замедлял ход, кондуктор вошел в вагон и
отобрал билеты у серого старика и у его молодого соседа. Потом он подошел к
спавшему Матвею и, тронув его за рукав, сказал:
-- Дэбльтоун, Дэбльтоун, сэр...
Матвей проснулся, раскрыл глаза, понял и вздрогнул всем телом.
Дэбльтоун! Он слышал это слово каждый раз, как новый кондуктор брал билет
из-за его шляпы, и каждый раз это слово будило в нем неприятное ощущение.
Дэбльтоун, поезд замедлил ход, берут билет, значит, конец пути, значит,
придется выйти из вагона... А что же дальше, что его ждет в этом Дэбльтоуне,
куда ему взяли билет, потому что до этого места хватило денег...
В окнах вагона замелькали снаружи огни, точно бриллиантовые булавки,
воткнутые в темноту гор и лесов. Потом эти огни сбежали далеко вниз,
отразились в каком-то клочке воды, потом совсем исчезли, и мимо окна, шипя и
гудя, пробежала гранитная скала так близко, что на ней ясно отражался желтый
свет из окон вагона... Затем под поездом загудел мост, опять появились
далекие огни над рекой, но теперь они взбирались все выше, подбегали все
ближе, заглядывая в вагон вплотную и быстро исчезая назади. На паровозе
звонили без перерыва, потому что поезд, едва замедливший ход, мчался теперь
по главной улице города Дэбльтоуна...
-- Видели ли вы, сэр, как этот незнакомец вздрогнул? -- спросил молодой
человек, очевидно, заискивавший у судьи Дикинсона.
-- Я все видел, -- ответил старик. -- Дик Дикинсон примет свои меры.
Через минуту двери домов в Дэбльтоуне раскрывались, и жители выходили
навстречу своих приезжих. Вагон опустел. Молодой человек еще долго кланялся
мистеру Дикинсону и напоминал о поклоне мисс Люси. Потом он отправился в
город и посеял там некоторое беспокойство и тревогу.
Город Дэбльтоун был молодой город молодого штата. Прошло не более 8 лет
с тех пор, как были распланированы его улицы у линии новой железной дороги,
и с тех пор городок жил тихою жизнью американского захолустья. Совершенно
понятно, что среди однотонной рабочей жизни город Дэбльтоун жадно поглотил
известие, что с последним поездом прибыл человек, который не сказал никому
ни слова, который вздрагивал от прикосновения, который, наконец, возбудил
сильные подозрения в судье Дикинсоые, самом эксцентричном, но и самом
уважаемом человеке Дэбльтоуна.
Сойдя с поезда, судья Дикинсон тотчас же подозвал единственного
дэбльтоунского полисмена и, указав на фигуру Матвея, нерешительно стоявшего
на залитой электрическим светом платформе, сказал:
-- Посмотрите, Джон, куда отправится этот приезжий. Надо узнать
намерение этого молодца. Боюсь, что нам не придется узнать ничего особенно
хорошего.
Полисмен Джон Келли отошел и скрылся под тенью какого-то сарая, гордясь
тем, что, наконец, и ему выпало на долю исполнять некоторое довольно тонкое
поручение...
Однако Джону Келли скоро стало казаться, что у незнакомца не было
никаких намерений. Он просто вышел на платформу, без всякого багажа, только
с корзиной в руке, даже, по-видимому, без всякого плана действий и тупо
смотрел, как удаляется поезд. Раздался звон, зашипели колеса, поезд пролетел
по улице, мелькнул в полосе электрического света около аптеки, а затем
потонул в темноте, и только еще красный фонарик сзади несколько времени
посылал прощальный привет из глубины ночи...
Лозищанин вздохнул, оглянулся и сел на скамью, под забором, около
опустевшего вокзала. Луна поднялась на середину неба, фигура полисмена Джона
Келли стала выступать из сократившейся тени, а незнакомец все сидел, ничем
не обнаруживая своих намерений по отношению к засыпавшему городу Дэбльтоуну.
Тогда Джон Келли вышел из засады и, согласно уговору, постучался в окно
к судье Дикинсону.
Судья Дикинсон высунул голову с выражением человека, который знал
вперед все то, что ему пришли теперь сообщить.
-- Ну что, Джон? Куда направился этот молодец?
-- Он никуда не отправился, сэр. Он все сидит на том же месте.
-- Он все сидит... Хорошо. Обнаружил он чем-нибудь свои намерения?
-- Я думаю, сэр, что у него нет никаких намерений.
-- У всякого человека есть намерения, Джон, -- сказал Дикинсон с
улыбкой сожаления к наивности дэбльтоунского стража. -- Поверьте мне, у
всякого человека непременно есть какие-нибудь намерения. Если я, например,
иду в булочную, -- значит, я намерен купить белого хлеба, это ясно, Джон.
Если я ложусь в постель, -- очевидно, я намерен заснуть. Не так ли?
-- Совершенно справедливо, сэр.
-- Ну, а если бы... (тут лицо старого джентльмена приняло лукавое
выражение), если бы вы увидели, что я хожу в полночь около железнодорожного
склада, осматривая замки и двери... Понимаете вы меня, Джон?
-- Как нельзя лучше, сэр... Однако... Если человек только сидит на
скамье и вздыхает...
-- Уэлл! Это, конечно, не так определенно. Он имеет право, как и всякий
другой, сидеть на скамье и вздыхать хоть до утра. Посмотрите только, не
станет ли он делать чего-нибудь похуже. Дэбльтоун полагается на вашу
бдительность, сэр! Не пойдет ли незнакомец к реке, нет ли у него сообщников
на барках, не ждет ли он случая, чтобы ограбить железнодорожный поезд, как
это было недавно около Мадисона... Постойте еще, Джон.
Дик Дикинсон прислушался: к станции подходил поезд. Судья посмотрел на
Джона своими острыми глазами и сказал:
-- Джон!
-- Слушаю, сэр!
-- Я сильно ошибаюсь, если вы найдете его на месте. Он хотел обмануть
вашу бдительность и достиг этого. Он, вероятно, сделал свое дело и теперь
готовится сесть в поезд. Поспешите.
Окно Дикинсона захлопнулось, а Джон Келли бегом отправился на вокзал.
Человек без намерений все сидел на прежнем месте, низко опустив голову. Джон
Келли стал искать тени, подлиннее и погуще, чтобы пристроить к ней свою
долговязую фигуру. Так как это не удавалось, то Келли решил, что ему
необходимо присесть у стены склада. А затем голова Джона Келли сама собой
прислонилась к стене, и он сладко заснул. Судья Дикинсон подождал еще
некоторое время, но, видя, что полисмен не возвращается, решил, что человек
без намерений оказался на месте. Он хотел уже тушить свою лампу, когда ему
доложили, что с поезда явился к нему человек по экстренному делу.
Действительно, в его комнату вошел торопливой походкой человек довольно
неопределенного вида, в котором, однако, опытный глаз судьи различил
некоторые специфические черты детектива (сыщика).
-- Вы здешний судья? -- спросил незнакомец, поклонившись.
-- Судья города Дэбльтоуна, -- ответил Дикинсон важно.
-- Мне необходим приказ об аресте, сэр.
-- А! Я так и думал... Человек высокого роста, атлетического
сложения?.. Прибыл с предыдущим поездом?..
Сыщик посмотрел с удивлением на проницательного судью и сказал:
-- Как? Вам уже известно, что нью-йоркский дикарь?..
Судья Дикинсон быстро взглянул на сыщика и сказал:
-- Ваши полномочия? Новоприбывший потупился.
-- Я так спешно отправился по следам, что не успел запастись
специальными приказами. Но история так известна... Дикарь, убивший
Гопкинса...
-- По последним телеграммам,-- сказал холодно судья, -- здоровье
полисмена Гопкинса находится в отличном состоянии. Я спрашиваю ваши
полномочия?
-- Я уже сказал вам, сэр... Дело очень важно, и притом -- он
иностранец.
-- Иначе сказать, -- вы часто облегчаете себе задачу с иностранцами. Я
не дам приказа.
-- Но, сэр... это опасный субъект.
-- Полиция города Дэбльтоуна исполнит свой долг, сэр, -- сказал судья
Дикинсон надменно. -- Я не допущу, чтобы впоследствии писали в газетах, что
в городе Дэбльтоуне арестовали человека без достаточных оснований.
Незнакомец вышел, пожав плечами, и отправился прежде всего на телеграф,
а судья Дикинсон лег спать, совершенно уверенный, что теперь у полиции
города Дэбльтоуна есть хорошая помощь по надзору за человеком без намерений.
Но прежде, чем лечь, он послал еще телеграмму, вызывавшую на завтра мистера
Евгения Нилова...
На утро Джон Келли явился к судье. -- Ну, что скажете, Джон? -- спросил
у него Дикинсон.
-- Все в порядке, сэр. Только... Там за ним следит еще кто-то.
-- Знаю. Человек небольшого роста, в сером костюме.
Джон Келли с благоговением посмотрел на всезнающего судью и продолжал:
-- Он все сидит, сэр, опустив голову на руки. Когда поутру проходил
железнодорожный сторож, он только посмотрел на него. "Как больная собака",
-- сказал Виллиамс.
-- И ничего больше?
-- Около незнакомца собирается толпа... Вся площадка и сквер около
вокзала заняты народом, сэр.
-- Что им нужно, Джон?
-- Они, вероятно, тоже хотят узнать его намерения... И притом, разнесся
слух, будто это дикарь, убивший полисмена в Нью-Йорке...
Донесение Джона было совершенно справедливо. За ночь слухи о том, что с
поездом прибыл странный незнакомец, намерения которого возбудили
подозрительность м-ра Дикинсона, успели вырасти, и на утро, когда оказалось,
что у незнакомца нет никаких намерений и что он просидел всю ночь без
движения, город Дэбльтоун пришел в понятное волнение. Около странного
человека стали собираться кучки любопытных, сначала мальчики и подростки,
шедшие в школы, потом приказчики, потом дэбльтоунские дамы, возвращавшиеся
из лавок и с базаров, -- одним словом, весь Дэбльтоун, постепенно
просыпавшийся и принимавшийся за свои обыденные дела, перебывал на площадке
городского сквера, у железнодорожной станции, стараясь, конечно, проникнуть
в намерения незнакомца...
Но это было очень трудно, так как незнакомец все сидел на месте,
вздыхал, глядел на проходящих и порой отвечал на вопросы непонятными
словами. А между тем, у Матвея к этому времени уже было намерение.
Рассмотрев внимательно свое положение в эту долгую ночь, пока город спал, а
невдалеке сновали тени полицейского Келли и приезжего сыщика, он пришел к
заключению, что от судьбы не уйдешь, судьба же представлялась ему, человеку
без языка и без паспорта, в виде неизбежной тюрьмы... Он долго думал об этом
и решил, что, раньше или позже, а без знакомства с американской кутузкой
дело обойтись не может. Так пусть уж лучше раньше, чем позже. Он покажет
знаками, что ничего не понимает, а об истории в Нью-Йорке здесь, конечно,
никто не знает... Поэтому он даже вздохнул с облегчением и с радостной
доверчивостью поднялся навстречу добродушному Джону Келли, который шел к
нему, расталкивая
толпу.
Судья Дикинсон вышел в свою камеру, когда шум и говор раздались у его
дома, и в камеру ввалилась толпа. Незнакомый великан кротко стоял посредине,
а Джон Келли сиял торжеством.
-- Он обнаружил намерение, г. судья, -- сказал полисмен, выступая
вперед.
-- Хорошо, Джон. Я знал, что вы оправдаете доверие города... Какое же
именно намерение он обнаружил?
-- Он хотел укусить меня за руку.
Мистер Дикинсон даже откинулся на своем кресле.
-- Укусить за руку?.. Так это все-таки правда! Уверены ли вы в этом,
Джон Келли?
-- У меня есть свидетели.
-- Хорошо. Мы спросим свидетелей. Случай требует внимательного
расследования. Не пришел еще мистер Нилов?..
Нилова еще не было. Матвей глядел на все происходившее с удивлением и
неудовольствием. Он решил итти навстречу неизбежности, но ему казалось, что
и это делается здесь как-то не по-людски. Он представлял себе это дело
гораздо проще. У человека спрашивают паспорт, паспорта нет. Человека берут,
и полицейский, с книгой подмышкой, ведет его куда следует. А там уж что
будет, то есть как решит начальство.
Но здесь и это простое дело не умеют сделать как следует. Собралась
зачем-то толпа, точно на зверя, все валят в камеру, и здесь сидит на первом
месте вчераш-
ний оборванец, правда, теперь одетый совершенно прилично, хотя без
всяких знаков начальственного звания. Матвей стал озираться по сторонам с
признаками негодования.
Между тем, судья Дикинсон приступил к допросу.
-- Прежде всего, установим национальность и имя, -- сказал он. -- Your
name (ваше имя)?
Матвей молчал.
-- Your nation (ваша национальность)? -- И, не получая ответа, судья
посмотрел на публику.-- Нет ли здесь кого-нибудь, знающего хоть несколько
слов по-русски? Миссис Брайс! Кажется, ваш отец был родом из России?..
Из толпы вышла женщина лет сорока, небольшого роста, с голубыми, как и
у Матвея, хотя и значительно выцветшими глазами. Она стала против Матвея и
как будто начала припоминать что-то.
В камере водворилось молчание. Женщина смотрела на лозищанина, Матвей
впился глазами в ее глаза, тусклые и светлые, как лед, но в которых
пробивалось что-то, как будто старое воспоминание. Это была дочь
поляка-эмигранта. Ее мать умерла рано, отец спился где-то в Калифорнии, и ее
воспитали американцы. Теперь какие-то смутные воспоминания шевелились в ее
голове. Она давно забыла свой язык, но в ее памяти еще шевелились слова
песни, которой мать забавляла когда-то ее, малого ребенка. Вдруг глаза ее
засветились, и она приподняла над головой руку, щелкнула пальцами,
повернулась и запела по-польски, как-то странно, точно говорящая машина:
Наша мат-ка... ку-ропат-ка... Рада бить дет-ей...
Матвей вздрогнул, рванулся к ней и заговорил быстро и возбужденно.
Звуки славянского языка дали ему надежду на спасение, на то, что его,
наконец, поймут, что ему найдется какой-нибудь выход...
Но глаза женщины уже потухли. Она помнила только слова песни, но и в
ней не понимала ни слова. Потом поклонилась судье, сказала что-то
по-английски и отошла...
Матвей кинулся за ней, крича что-то, почти в исступлении, но немец и
Келли загородили ему дорогу. Может быть, они боялись, что он искусает эту
женщину, как хотел укусить полисмена.
Тогда Матвей схватился за ручку скамейки и пошатнулся. Глаза его были
широко открыты, как у человека, которому представилось страшное видение. И
действительно, ему, голодному, истерзанному и потрясенному, первый раз в
жизни привиделся сон наяву. Ему представилось совершенно ясно, что он еще на
корабле, стоит на самой корме, что голова у него кружится, что он падает в
воду. Это снилось ему не раз во время путешествия, и он думал после этого,
что чувствуют эти бедняки, с разбитых кораблей, одни, без надежды, среди
этого бездушного, бесконечного и грозного океана...
Теперь этот самый сон проносился перед его широко открытыми глазами.
Вместо судьи Дикинсона, вместо полицейского Келли, вместо всех этих людей,
вместо камеры, -- перед ним ясно ходили волны, пенистые, широкие, холодные,
без конца, без края... Они ходят, грохочут, плещут, подымаются, топят... Он
напрасно старается вынырнуть, крикнуть, позвать, схватиться, удержаться на
поверхности... Что-то тянет его книзу. В ушах шумит, перед глазами зеленая
глубина, таинственная и страшная. Это гибель. И вдруг к нему склоняется
человеческое лицо с светлыми застывшими глазами. Он оживает, надеется, он
ждет помощи. Но глаза тусклы, лицо бледно. Это лицо мертвеца, который утонул
уже раньше...
Вся эта картина мелькнула на одно мгновение, но так ясно, что его
сердце сжалось ужасом. Он глубоко вздохнул и схватился за голову... "Господи
боже, святая дева, -- бормотал он, -- помогите несчастному человеку.
Кажется, что в голове у меня неладно..."
Он протер глаза кулаком и опять стал искать надежду на лицах этих
людей.
А в это время полицейский Джон объяснил судье Дикинсону, при каких
обстоятельствах обнаружились намерения незнакомца. Он рассказал, что, когда
он подошел к нему, тот взял его руку вот так (Джон взял руку, судьи), потом
наклонился вот этак...
И полицейский Джон, наклонившись к руке судьи, для большей живости
оскалил свои белые зубы, придав всему лицу выражение дикой свирепости.
Эта демонстрация произвела сильное впечатление на публику, но
впечатление, произведенное ею на Матвея, было еще сильнее. Этот язык был и
ему понятен. При виде маневра Келли, ему стало сразу ясно очень многое: и
то, почему Келли так резко отдернул свою руку, и даже за что он, Матвей,
получил удар в Центральном парке... И ему стало так обидно и горько, что он
забыл все.
-- Неправда, -- крикнул он, -- не верьте этому подлому человеку...
И, возмущенный до глубины души клеветой, он кинулся к столу, чтобы
показать судье, что именно он хотел сделать с рукой полисмена Келли...
Судья Дикинсон вскочил со своего места и наступил при этом на свою
новую шляпу. Какой-то дюжий немец, Келли и еще несколько человек схватили
Матвея сзади, чтобы он не искусал судью, выбранного народом Дэбльтоуна; в
камере водворилось волнение, небывалое в летописях городя. Ближайшие к
дверям кинулись к выходу, толпились, падали и кричали, а внутри происходило
что-то непонятное и страшное...
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления,
лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только дюжий, как
и он сам, немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами... А он
рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он
действительно начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться
на этих людей, бить и, пожалуй, кусаться...
Неизвестно, что было бы дальше. Но в это время в камеру быстро вошел
Нилов. Он протолкался к Матвею, стал перед ним и спросил с участием,
по-русски:
просьбы.
Всю эту короткую молчаливую сцену наблюдал серый господин в цилиндре
своими рысьими глазками, в которых светилось странное выражение -- какого-то
насмешливого доброжелательства.
-- How do you do (здравствуйте), mister Nilof, -- окликнул он, видя,
что русский его не замечает.
Тот вздрогнул и живо повернулся.
-- А! Здравствуйте, судья Дикинсон, -- ответил он на чистом английском
языке, протягивая судье руку.-- Простите, я вас не заметил.
-- О, это ничего. Вы заинтересовались этим пассажиром?.. Меня он тоже
интересует... Он едет, повидимому, издалека.
-- Из Мильвоки, -- сказал один из пассажиров.
-- О, нет, -- вмешался другой. -- Я еду из Мильвоки и уже застал его в
поезде. Он, кажется, сел в Чикаго, а может быть, и в Нью-Йорке. Он не
говорит ни слова по-английски и беспомощен, как ребенок.
-- Очевидно, иностранец, -- сказал судья Дикинсон, меряя спящего Матвея
испытующим, внимательным взглядом. -- Атлетическое сложение!.. А вы, мистер
Нилов, кажется, были у ваших земляков? Как их дела? Я видел: они выписали
хорошие машины -- лучшая марка в Америке.
-- Да... теперь им еще трудно. Но они надеются.
-- Читали вы извлечение из отчетов эмиграционного комитета?.. Цифра
переселенцев из России растет.
-- Да, -- кратко ответил Нилов.
-- А кстати: в том же номере "Дэбльтоунского курьера" есть продолжение
истории нью-йоркского дика-ря. И знаете: оказывается, что он тоже русский.
-- В таком случае, сэр, он не дикарь, -- сказал Нилов сухо.
-- Гм... да... Извините, мистер Нилов... Я, конечно, не говорю о
культурной части нации. Но... до известной степени все-таки... человек,
который кусается...'
-- Без сомнения, он не кусается, сэр. Не все газетные известия верны.
-- Однако... его поступок с полисменом Гопкинсом?
-- Полисмен Гопкинс, судя даже по газетам, первый ударил его по голове
клобом... Считаете вы его дикарем?
Серый джентльмен засмеялся и сказал:
-- О! Но это немного другое дело... Полицейские этой страны снабжаются
клобами для известного употребления... И раз иностранец нарушает порядок...
-- Мне очень жаль это слышать от судьи, -- сказал Нилов холодно.
Серый джентльмен несколько выпрямился, видимо задетый, и сказал:
-- Судью Дикинсона еще никто не упрекал за опрометчивые суждения... в
его камере. Здесь мы имеем дело с фактами, как они изложены в газетах... Я
вас обидел чем-нибудь мистер Нилов?
-- Вы меня не обидели. Но если вы знаете полицейских вашей страны, то я
знаю людей моей родины. И я считаю оскорбительной нелепостью газетные толки
о том, что они кусаются. Вполне ли вы уверены, что ваши полицейские не
злоупотребляют клобами без причины?
Серый господин вынул изо рта сигару и некоторое время смотрел на
собеседника, как будто удивленный неожиданным оборотом разговора.
-- Гм... да, -- сказал он. -- Если взглянуть на дело с этой точки
зрения... По совести, я в этом далеко не уверен... И поступи это дело ко
мне, я потребовал бы разъяснения... По-видимому, у вас есть идея всего
события?
-- Да, у меня есть идея события... Я думаю, что мой
земляк попал на митинг случайно... И случайно встретился с Гопкинсом.
-- Ну, а зачем он наклонился и старался схватить его... гм... одним
словом... как это изложено в газетах?
-- Правда состоит, вероятно, в том, что он наклонился... К сожалению,
сэр, на моей родине люди действительно кланяются иногда слишком низко...
-- Вы думаете? Ха! Это кажется невероятным. Намерение укусить и именно
за руку... Это по меньшей мере требовало бы доказательств.
-- А если на приветствие последовал хороший удар
по голове...
-- Ха-ха! Это, конечно, затемняет рассудок и освобождает страсти!
Положительно, я считаю дело почти выясненным. Вы были бы отличным адвокатом.
О, да! Вы могли бы стать лучшим адвокатом нашего города!.. И если вы
все-таки предпочитаете работать на моей лесопилке...
Он стряхнул пепел с своей сигары и впился в лицо Нилова своими живыми,
острыми глазками. Затем, оглянувшись на других пассажиров и желая придать
разговору больше интимности, он пересел на скамью рядом с Ниловым, положил
ему руку на колено и сказал, понизив голос:
-- Извините меня, мистер Нилов... Дик Дикинсон человек любопытный.
Позволите вы мне предложить вам несколько вопросов, так сказать... личного
свойства?
-- Сделайте одолжение. Если они будут неудобны, я не отвечу.
-- О, конечно, конечно! -- засмеялся Дикинсон. -- Видите ли: вы третий
русский джентльмен, которого я встречаю... Скажите -- много американцев
видели вы у себя на родине?
-- Встречал, хотя... очень немного.
-- И, наверное, они меняли свое среднее положение на лучшие условия у
вас?..
-- Пожалуй...
-- Скажите теперь... Может быть, я ошибаюсь, но... Мне кажется... вы
лично не поступили ли наоборот?.. И здесь вы уже несколько раз имели случай
скинуть рабочую блузу и сделать лучшую карьеру...
Нилов бросил взгляд на невероятный костюм старого джентльмена и ответил
улыбнувшись:
-- Я вижу на вас, судья Дикинсон, ваш рабочий костюм!
-- О, это немного другое дело, -- ответил Дикинсон. -- Да, я был
каменщиком. И я поклялся надевать доспехи каменщиков во всех торжественных
случаях... Сегодня я был на открытии банка в N. Я был приглашен
учредителями. А кто приглашает Дика Дикинсона, тот приглашает и его старую
рабочую куртку. Им это было известно.
-- Я очень уважаю эту черту, сэр, -- сказал серьезно Нилов. -- Но...
-- Но, повторяю, это другое дело. Я надеваю старое рабочее платье и
лучшие перчатки из Нью-Йорка. Это напоминает мне, чем я был и чем стал, то
есть чем именно я обязан моим старым доспехам. Это -- мое прошлое и мое
настоящее...
Он замолк, пожевал сигару своими тонкими ироническими губами и,
пристально глядя на молодого человека, прибавил:
-- Вы, кажется, идете обратным путем и в старости вам, пожалуй,
захочется надеть ваш фрак.
-- Надеюсь, что нет, -- ответил Нилов. -- Однако, кажется, поезд
останавливается. Это -- лесопилка, и я здесь сойду. До свидания, сэр!
-- До свидания. -- Я оставляю еще за собой свои вопросы...
Нилов, снимая свой узел, еще раз пристально и как будто в нерешимости
посмотрел на Матвея, но, заметив острый взгляд Дикинсона, взял узел и
попрощался с судьей. В эту самую минуту Матвей открыл глаза, и они с
удивлением остановились на Нилове, стоявшем к нему в профиль. На лице
проснувшегося проступило как будто изумление. Но, пока он протирал глаза,
поезд, как всегда в Америке, резко остановился, и Нилов вышел на платформу.
Через минуту поезд несся дальше.
Дикинсон пересел на свое место, и американцы стали говорить об ушедшем.
-- Да, -- сказал судья, -- это третий русский джентльмен, которого я
встречаю, и третий человек, которого я не могу понять...
-- Быть может... из секты Лео Толстого, -- предположил один из
собеседников.
-- Не знаю... Но он, видимо, получил прекрасное образование, --
продолжал Дикинсон задумчиво. -- И уже несколько раз, на моих глазах,
пропускает прекрасные шансы... Когда я исполнил свой первый небольшой
подряд, мистер Дэглас, инженер, сказал мне: "Я вами доволен, Дик Дикинсон.
Скажите мне, в чем ваша амбиция". Я усмехнулся и сказал: "Для первого
случая, я не прочь попасть в президенты". Мистер Дэглас засмеялся тоже и
ответил: "Верно, Дик! Не могу поручиться, что вы станете президентом, но вы
построите целый город и станете в нем головой..."
-- И это оправдалось, -- сказал почтительно самый юный из пассажиров.
-- Да, -- продолжал Дикинсон. -- Понять человека, значит узнать, чего
он добивается. Когда я заметил этого русского джентльмена, работавшего на
моей лесопилке, я то же спросил у него: what is your ambition? И знаете, что
он мне ответил? "Я надеюсь, что приготовлю вам фанеры не хуже любого из
ваших рабочих..."
-- Да, все это странно, -- сказал один из собеседников.
Между тем, Матвей, который опять задремал в поезде после ухода Нилова,
вздрогнул и забормотал во сне.
-- Вот тоже человек, которого трудно понять, -- засмеялся один из
американцев.
-- Я не встречал никого, кто мог бы так много спать в таком неудобном
положении.
Судья Дикинсон внимательно посмотрел на Матвея и потом сказал:
-- Я готов биться об заклад: на душе этого человека... неспокойно. Я не
знаю, куда он едет, но предпочел бы, чтобы он миновал наш город. О! у меня
на этот счет верный глаз...
Звон раздавался чаще, поезд замедлял ход, кондуктор вошел в вагон и
отобрал билеты у серого старика и у его молодого соседа. Потом он подошел к
спавшему Матвею и, тронув его за рукав, сказал:
-- Дэбльтоун, Дэбльтоун, сэр...
Матвей проснулся, раскрыл глаза, понял и вздрогнул всем телом.
Дэбльтоун! Он слышал это слово каждый раз, как новый кондуктор брал билет
из-за его шляпы, и каждый раз это слово будило в нем неприятное ощущение.
Дэбльтоун, поезд замедлил ход, берут билет, значит, конец пути, значит,
придется выйти из вагона... А что же дальше, что его ждет в этом Дэбльтоуне,
куда ему взяли билет, потому что до этого места хватило денег...
В окнах вагона замелькали снаружи огни, точно бриллиантовые булавки,
воткнутые в темноту гор и лесов. Потом эти огни сбежали далеко вниз,
отразились в каком-то клочке воды, потом совсем исчезли, и мимо окна, шипя и
гудя, пробежала гранитная скала так близко, что на ней ясно отражался желтый
свет из окон вагона... Затем под поездом загудел мост, опять появились
далекие огни над рекой, но теперь они взбирались все выше, подбегали все
ближе, заглядывая в вагон вплотную и быстро исчезая назади. На паровозе
звонили без перерыва, потому что поезд, едва замедливший ход, мчался теперь
по главной улице города Дэбльтоуна...
-- Видели ли вы, сэр, как этот незнакомец вздрогнул? -- спросил молодой
человек, очевидно, заискивавший у судьи Дикинсона.
-- Я все видел, -- ответил старик. -- Дик Дикинсон примет свои меры.
Через минуту двери домов в Дэбльтоуне раскрывались, и жители выходили
навстречу своих приезжих. Вагон опустел. Молодой человек еще долго кланялся
мистеру Дикинсону и напоминал о поклоне мисс Люси. Потом он отправился в
город и посеял там некоторое беспокойство и тревогу.
Город Дэбльтоун был молодой город молодого штата. Прошло не более 8 лет
с тех пор, как были распланированы его улицы у линии новой железной дороги,
и с тех пор городок жил тихою жизнью американского захолустья. Совершенно
понятно, что среди однотонной рабочей жизни город Дэбльтоун жадно поглотил
известие, что с последним поездом прибыл человек, который не сказал никому
ни слова, который вздрагивал от прикосновения, который, наконец, возбудил
сильные подозрения в судье Дикинсоые, самом эксцентричном, но и самом
уважаемом человеке Дэбльтоуна.
Сойдя с поезда, судья Дикинсон тотчас же подозвал единственного
дэбльтоунского полисмена и, указав на фигуру Матвея, нерешительно стоявшего
на залитой электрическим светом платформе, сказал:
-- Посмотрите, Джон, куда отправится этот приезжий. Надо узнать
намерение этого молодца. Боюсь, что нам не придется узнать ничего особенно
хорошего.
Полисмен Джон Келли отошел и скрылся под тенью какого-то сарая, гордясь
тем, что, наконец, и ему выпало на долю исполнять некоторое довольно тонкое
поручение...
Однако Джону Келли скоро стало казаться, что у незнакомца не было
никаких намерений. Он просто вышел на платформу, без всякого багажа, только
с корзиной в руке, даже, по-видимому, без всякого плана действий и тупо
смотрел, как удаляется поезд. Раздался звон, зашипели колеса, поезд пролетел
по улице, мелькнул в полосе электрического света около аптеки, а затем
потонул в темноте, и только еще красный фонарик сзади несколько времени
посылал прощальный привет из глубины ночи...
Лозищанин вздохнул, оглянулся и сел на скамью, под забором, около
опустевшего вокзала. Луна поднялась на середину неба, фигура полисмена Джона
Келли стала выступать из сократившейся тени, а незнакомец все сидел, ничем
не обнаруживая своих намерений по отношению к засыпавшему городу Дэбльтоуну.
Тогда Джон Келли вышел из засады и, согласно уговору, постучался в окно
к судье Дикинсону.
Судья Дикинсон высунул голову с выражением человека, который знал
вперед все то, что ему пришли теперь сообщить.
-- Ну что, Джон? Куда направился этот молодец?
-- Он никуда не отправился, сэр. Он все сидит на том же месте.
-- Он все сидит... Хорошо. Обнаружил он чем-нибудь свои намерения?
-- Я думаю, сэр, что у него нет никаких намерений.
-- У всякого человека есть намерения, Джон, -- сказал Дикинсон с
улыбкой сожаления к наивности дэбльтоунского стража. -- Поверьте мне, у
всякого человека непременно есть какие-нибудь намерения. Если я, например,
иду в булочную, -- значит, я намерен купить белого хлеба, это ясно, Джон.
Если я ложусь в постель, -- очевидно, я намерен заснуть. Не так ли?
-- Совершенно справедливо, сэр.
-- Ну, а если бы... (тут лицо старого джентльмена приняло лукавое
выражение), если бы вы увидели, что я хожу в полночь около железнодорожного
склада, осматривая замки и двери... Понимаете вы меня, Джон?
-- Как нельзя лучше, сэр... Однако... Если человек только сидит на
скамье и вздыхает...
-- Уэлл! Это, конечно, не так определенно. Он имеет право, как и всякий
другой, сидеть на скамье и вздыхать хоть до утра. Посмотрите только, не
станет ли он делать чего-нибудь похуже. Дэбльтоун полагается на вашу
бдительность, сэр! Не пойдет ли незнакомец к реке, нет ли у него сообщников
на барках, не ждет ли он случая, чтобы ограбить железнодорожный поезд, как
это было недавно около Мадисона... Постойте еще, Джон.
Дик Дикинсон прислушался: к станции подходил поезд. Судья посмотрел на
Джона своими острыми глазами и сказал:
-- Джон!
-- Слушаю, сэр!
-- Я сильно ошибаюсь, если вы найдете его на месте. Он хотел обмануть
вашу бдительность и достиг этого. Он, вероятно, сделал свое дело и теперь
готовится сесть в поезд. Поспешите.
Окно Дикинсона захлопнулось, а Джон Келли бегом отправился на вокзал.
Человек без намерений все сидел на прежнем месте, низко опустив голову. Джон
Келли стал искать тени, подлиннее и погуще, чтобы пристроить к ней свою
долговязую фигуру. Так как это не удавалось, то Келли решил, что ему
необходимо присесть у стены склада. А затем голова Джона Келли сама собой
прислонилась к стене, и он сладко заснул. Судья Дикинсон подождал еще
некоторое время, но, видя, что полисмен не возвращается, решил, что человек
без намерений оказался на месте. Он хотел уже тушить свою лампу, когда ему
доложили, что с поезда явился к нему человек по экстренному делу.
Действительно, в его комнату вошел торопливой походкой человек довольно
неопределенного вида, в котором, однако, опытный глаз судьи различил
некоторые специфические черты детектива (сыщика).
-- Вы здешний судья? -- спросил незнакомец, поклонившись.
-- Судья города Дэбльтоуна, -- ответил Дикинсон важно.
-- Мне необходим приказ об аресте, сэр.
-- А! Я так и думал... Человек высокого роста, атлетического
сложения?.. Прибыл с предыдущим поездом?..
Сыщик посмотрел с удивлением на проницательного судью и сказал:
-- Как? Вам уже известно, что нью-йоркский дикарь?..
Судья Дикинсон быстро взглянул на сыщика и сказал:
-- Ваши полномочия? Новоприбывший потупился.
-- Я так спешно отправился по следам, что не успел запастись
специальными приказами. Но история так известна... Дикарь, убивший
Гопкинса...
-- По последним телеграммам,-- сказал холодно судья, -- здоровье
полисмена Гопкинса находится в отличном состоянии. Я спрашиваю ваши
полномочия?
-- Я уже сказал вам, сэр... Дело очень важно, и притом -- он
иностранец.
-- Иначе сказать, -- вы часто облегчаете себе задачу с иностранцами. Я
не дам приказа.
-- Но, сэр... это опасный субъект.
-- Полиция города Дэбльтоуна исполнит свой долг, сэр, -- сказал судья
Дикинсон надменно. -- Я не допущу, чтобы впоследствии писали в газетах, что
в городе Дэбльтоуне арестовали человека без достаточных оснований.
Незнакомец вышел, пожав плечами, и отправился прежде всего на телеграф,
а судья Дикинсон лег спать, совершенно уверенный, что теперь у полиции
города Дэбльтоуна есть хорошая помощь по надзору за человеком без намерений.
Но прежде, чем лечь, он послал еще телеграмму, вызывавшую на завтра мистера
Евгения Нилова...
На утро Джон Келли явился к судье. -- Ну, что скажете, Джон? -- спросил
у него Дикинсон.
-- Все в порядке, сэр. Только... Там за ним следит еще кто-то.
-- Знаю. Человек небольшого роста, в сером костюме.
Джон Келли с благоговением посмотрел на всезнающего судью и продолжал:
-- Он все сидит, сэр, опустив голову на руки. Когда поутру проходил
железнодорожный сторож, он только посмотрел на него. "Как больная собака",
-- сказал Виллиамс.
-- И ничего больше?
-- Около незнакомца собирается толпа... Вся площадка и сквер около
вокзала заняты народом, сэр.
-- Что им нужно, Джон?
-- Они, вероятно, тоже хотят узнать его намерения... И притом, разнесся
слух, будто это дикарь, убивший полисмена в Нью-Йорке...
Донесение Джона было совершенно справедливо. За ночь слухи о том, что с
поездом прибыл странный незнакомец, намерения которого возбудили
подозрительность м-ра Дикинсона, успели вырасти, и на утро, когда оказалось,
что у незнакомца нет никаких намерений и что он просидел всю ночь без
движения, город Дэбльтоун пришел в понятное волнение. Около странного
человека стали собираться кучки любопытных, сначала мальчики и подростки,
шедшие в школы, потом приказчики, потом дэбльтоунские дамы, возвращавшиеся
из лавок и с базаров, -- одним словом, весь Дэбльтоун, постепенно
просыпавшийся и принимавшийся за свои обыденные дела, перебывал на площадке
городского сквера, у железнодорожной станции, стараясь, конечно, проникнуть
в намерения незнакомца...
Но это было очень трудно, так как незнакомец все сидел на месте,
вздыхал, глядел на проходящих и порой отвечал на вопросы непонятными
словами. А между тем, у Матвея к этому времени уже было намерение.
Рассмотрев внимательно свое положение в эту долгую ночь, пока город спал, а
невдалеке сновали тени полицейского Келли и приезжего сыщика, он пришел к
заключению, что от судьбы не уйдешь, судьба же представлялась ему, человеку
без языка и без паспорта, в виде неизбежной тюрьмы... Он долго думал об этом
и решил, что, раньше или позже, а без знакомства с американской кутузкой
дело обойтись не может. Так пусть уж лучше раньше, чем позже. Он покажет
знаками, что ничего не понимает, а об истории в Нью-Йорке здесь, конечно,
никто не знает... Поэтому он даже вздохнул с облегчением и с радостной
доверчивостью поднялся навстречу добродушному Джону Келли, который шел к
нему, расталкивая
толпу.
Судья Дикинсон вышел в свою камеру, когда шум и говор раздались у его
дома, и в камеру ввалилась толпа. Незнакомый великан кротко стоял посредине,
а Джон Келли сиял торжеством.
-- Он обнаружил намерение, г. судья, -- сказал полисмен, выступая
вперед.
-- Хорошо, Джон. Я знал, что вы оправдаете доверие города... Какое же
именно намерение он обнаружил?
-- Он хотел укусить меня за руку.
Мистер Дикинсон даже откинулся на своем кресле.
-- Укусить за руку?.. Так это все-таки правда! Уверены ли вы в этом,
Джон Келли?
-- У меня есть свидетели.
-- Хорошо. Мы спросим свидетелей. Случай требует внимательного
расследования. Не пришел еще мистер Нилов?..
Нилова еще не было. Матвей глядел на все происходившее с удивлением и
неудовольствием. Он решил итти навстречу неизбежности, но ему казалось, что
и это делается здесь как-то не по-людски. Он представлял себе это дело
гораздо проще. У человека спрашивают паспорт, паспорта нет. Человека берут,
и полицейский, с книгой подмышкой, ведет его куда следует. А там уж что
будет, то есть как решит начальство.
Но здесь и это простое дело не умеют сделать как следует. Собралась
зачем-то толпа, точно на зверя, все валят в камеру, и здесь сидит на первом
месте вчераш-
ний оборванец, правда, теперь одетый совершенно прилично, хотя без
всяких знаков начальственного звания. Матвей стал озираться по сторонам с
признаками негодования.
Между тем, судья Дикинсон приступил к допросу.
-- Прежде всего, установим национальность и имя, -- сказал он. -- Your
name (ваше имя)?
Матвей молчал.
-- Your nation (ваша национальность)? -- И, не получая ответа, судья
посмотрел на публику.-- Нет ли здесь кого-нибудь, знающего хоть несколько
слов по-русски? Миссис Брайс! Кажется, ваш отец был родом из России?..
Из толпы вышла женщина лет сорока, небольшого роста, с голубыми, как и
у Матвея, хотя и значительно выцветшими глазами. Она стала против Матвея и
как будто начала припоминать что-то.
В камере водворилось молчание. Женщина смотрела на лозищанина, Матвей
впился глазами в ее глаза, тусклые и светлые, как лед, но в которых
пробивалось что-то, как будто старое воспоминание. Это была дочь
поляка-эмигранта. Ее мать умерла рано, отец спился где-то в Калифорнии, и ее
воспитали американцы. Теперь какие-то смутные воспоминания шевелились в ее
голове. Она давно забыла свой язык, но в ее памяти еще шевелились слова
песни, которой мать забавляла когда-то ее, малого ребенка. Вдруг глаза ее
засветились, и она приподняла над головой руку, щелкнула пальцами,
повернулась и запела по-польски, как-то странно, точно говорящая машина:
Наша мат-ка... ку-ропат-ка... Рада бить дет-ей...
Матвей вздрогнул, рванулся к ней и заговорил быстро и возбужденно.
Звуки славянского языка дали ему надежду на спасение, на то, что его,
наконец, поймут, что ему найдется какой-нибудь выход...
Но глаза женщины уже потухли. Она помнила только слова песни, но и в
ней не понимала ни слова. Потом поклонилась судье, сказала что-то
по-английски и отошла...
Матвей кинулся за ней, крича что-то, почти в исступлении, но немец и
Келли загородили ему дорогу. Может быть, они боялись, что он искусает эту
женщину, как хотел укусить полисмена.
Тогда Матвей схватился за ручку скамейки и пошатнулся. Глаза его были
широко открыты, как у человека, которому представилось страшное видение. И
действительно, ему, голодному, истерзанному и потрясенному, первый раз в
жизни привиделся сон наяву. Ему представилось совершенно ясно, что он еще на
корабле, стоит на самой корме, что голова у него кружится, что он падает в
воду. Это снилось ему не раз во время путешествия, и он думал после этого,
что чувствуют эти бедняки, с разбитых кораблей, одни, без надежды, среди
этого бездушного, бесконечного и грозного океана...
Теперь этот самый сон проносился перед его широко открытыми глазами.
Вместо судьи Дикинсона, вместо полицейского Келли, вместо всех этих людей,
вместо камеры, -- перед ним ясно ходили волны, пенистые, широкие, холодные,
без конца, без края... Они ходят, грохочут, плещут, подымаются, топят... Он
напрасно старается вынырнуть, крикнуть, позвать, схватиться, удержаться на
поверхности... Что-то тянет его книзу. В ушах шумит, перед глазами зеленая
глубина, таинственная и страшная. Это гибель. И вдруг к нему склоняется
человеческое лицо с светлыми застывшими глазами. Он оживает, надеется, он
ждет помощи. Но глаза тусклы, лицо бледно. Это лицо мертвеца, который утонул
уже раньше...
Вся эта картина мелькнула на одно мгновение, но так ясно, что его
сердце сжалось ужасом. Он глубоко вздохнул и схватился за голову... "Господи
боже, святая дева, -- бормотал он, -- помогите несчастному человеку.
Кажется, что в голове у меня неладно..."
Он протер глаза кулаком и опять стал искать надежду на лицах этих
людей.
А в это время полицейский Джон объяснил судье Дикинсону, при каких
обстоятельствах обнаружились намерения незнакомца. Он рассказал, что, когда
он подошел к нему, тот взял его руку вот так (Джон взял руку, судьи), потом
наклонился вот этак...
И полицейский Джон, наклонившись к руке судьи, для большей живости
оскалил свои белые зубы, придав всему лицу выражение дикой свирепости.
Эта демонстрация произвела сильное впечатление на публику, но
впечатление, произведенное ею на Матвея, было еще сильнее. Этот язык был и
ему понятен. При виде маневра Келли, ему стало сразу ясно очень многое: и
то, почему Келли так резко отдернул свою руку, и даже за что он, Матвей,
получил удар в Центральном парке... И ему стало так обидно и горько, что он
забыл все.
-- Неправда, -- крикнул он, -- не верьте этому подлому человеку...
И, возмущенный до глубины души клеветой, он кинулся к столу, чтобы
показать судье, что именно он хотел сделать с рукой полисмена Келли...
Судья Дикинсон вскочил со своего места и наступил при этом на свою
новую шляпу. Какой-то дюжий немец, Келли и еще несколько человек схватили
Матвея сзади, чтобы он не искусал судью, выбранного народом Дэбльтоуна; в
камере водворилось волнение, небывалое в летописях городя. Ближайшие к
дверям кинулись к выходу, толпились, падали и кричали, а внутри происходило
что-то непонятное и страшное...
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления,
лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только дюжий, как
и он сам, немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами... А он
рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он
действительно начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться
на этих людей, бить и, пожалуй, кусаться...
Неизвестно, что было бы дальше. Но в это время в камеру быстро вошел
Нилов. Он протолкался к Матвею, стал перед ним и спросил с участием,
по-русски: