(Рассказ)
На моей родине, в Волынской губернии, в той ее части, где холмистые
отроги Карпатских гор переходят постепенно в болотистые равнины Полесья,
есть небольшое местечко, которое я назову Хлебно. С северо-запада оно
прикрыто небольшой возвышенностью. На юго-восток от него раскинулась
обширная равнина, вся покрытая нивами, на горизонте переходящими в синие
полосы еще уцелевших лесов. Там и сям, особенно под лучами заходящего
солнца, сверкают широкие озера, между которыми змеятся узенькие,
пересыхающие на лето речушки.
Сторона спокойная, тихая, немного даже сонная. Местечко похоже более на
село, чем на город, но когда-то оно знало если не лучшие, то, во всяком
случае, менее дремотные дни. На возвышенности сохранились еще следы земляных
окопов, на которых теперь колышется трава, и пастух старается передать ее
шепот на своей нехитрой дудке, пока общественное стадо мирно пасется в тени
полузасыпанных рвов...
Невдалеке от этого местечка, над извилистой речушкой, стоял, а может
быть, и теперь еще стоит, небольшой поселок. Речка от лозы, обильно растущей
на ее берегах, получила название Лозовой; от речки поселок
назван Лозищами, а уже от поселка жители все сплошь носят фамилии
Лозинских. А чтобы точнее различить друг друга, то Лозинские к общей фамилии
прибавляли прозвища: были Лозинские птицы и звери, одного звали Мазницей,
другого Колесом, третьего даже Голенищем...
Трудно сказать, когда этот поселок засел под самым боком у города. Было
это еще в те времена, когда на валах виднелись пушки, а пушкари у них
постоянно сменялись: то стояли с фитилями поляки, в своих пестрых кунтушах,
а казаки и "голота" подымали кругом пыль, облегая город... то, наоборот, из
пушек палили казаки, а польские отряды кидались на окопы. Говорили, будто
Лозинские были когда-то "реестровыми" казаками и получили разные привилегии
от польских королей. Ходили даже слухи, будто они были когда-то и за что-то
пожалованы дворянством.
Все это, однако, давно забылось. В шестидесятых годах умер столетний
старик Лозинский-Шуляк. В последние годы он уже ни с кем не разговаривал, а
только громко молился или читал старую славянскую библию. Но люди еще
помнили, как он рассказывал о прежних годах, о Запорожьи, о гайдамаках, о
том, как и он уходил на Днепр и потом с ватажками нападал на Хлебно и на
Клевань, и как осажденные в горящей избе гайдамаки стреляли из окон, пока от
жара не лопались у них глаза и не взрывались сами собой пороховницы. И
старик сверкал дикими потухающими глазами и говорил: "Гей-гей! Было когда-то
наше время... Была у нас свобода!.." А лозищане -- уже третье или четвертое
поколенье, -- слушая эти странные рассказы, крестились и говорили: "А то ж
не дай господи боже!"
Сами они давно уже запахали в землю все привилегии и жили под самым
местечком ни мужиками, ни мещанами. Говорили как будто по-малорусски, но на
особом волынском наречии, с примесью польских и русских слов, исповедовали
когда-то греко-униатскую веру, а потом, после некоторых замешательств, были
причислены к православному приходу, а старая церковка была закрыта и
постепенно развалилась... Пахали землю, ходили в белых и серых свитах, с
синими или красными поясами, штаны носили широкие, шапки бараньи. И хотя,
может быть, были беднее своих соседей, но все же смутная память о каком-то
лучшем прошлом держалась под соломенными стрехами лозищанских хат. Ходили
лозищане чище крестьян, были почти все грамотны по церковному, и об них
говорили, что они держат себя слишком гордо. Правда, это очень трудно было
бы заметить постороннему, потому что при встрече с господами или начальством
они так же торопливо сворачивали с дороги, так же низко кланялись и так же
иной раз целовали смиренно господские руки. Но все-таки было что-то, и
опытные люди что-то замечали. О лозищанах говорили, что они что-то
вспоминают, о чем-то воображают и чем-то недовольны. Действительно, на
обычные вопросы при встречах: "как себе живете" или "как вам бог помогает"
-- лозищане, вместо "слава богу", только махали рукой и говорили:
"А, какая там жизнь!" или: "Живем, как горох при дороге!" А иные
посмелее принимались рассказывать иной раз такое, что не всякий соглашался
слушать. К тому же у них тянулась долгая тяжба с соседним помещиком из-за
чинша, которую лозищане сначала проиграли, а потом вышло как-то так, что
наследник помещика уступил... Говорили, что после этого Лозинские стали "еще
гордее", хотя не стали довольнее.
И нигде так радушно не встречали заезжих людей, которые могли
порассказать кое-что о широком белом свете.
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть
жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство
беднело. Был он уже женат, но детей у него еще не было, и не раз он думал о
том, что когда будут дети, то им придется так же плохо, а то и похуже. "Пока
человек еще молод, -- говаривал он, -- а за спиной еще не пищит детвора,
тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля".
Не первый он был и не последний из тех, кто, попрощавшись с родными и
соседями, взяли, как говорится, ноги за пояс и пошли искать долю, работать,
биться
с лихой нуждой и есть горький хлеб из чужих печей на чужбине. Немало
уходило таких неспокойных людей и из Лозищей, уходили и в одиночку, и
парами, а раз даже целым гуртом пошли за хитрым агентом-немцем, пробравшись
ночью через границу. Только все это дело кончалось или ничем, или еще хуже.
Кто возвращался ободранный и голодный, кого немцы гнали на веревке до
границы, а кто пропадал без вести, затерявшись где-то в огромном божьем
свете, как маленькая булавка в омете соломы.
Лозинский Осип был, кажется, еще первый, который не пропал и отыскался.
Человек, видно, был с головой, не из тех, что пропадают, а из тех, что еще
других выводят на дорогу. Как бы то ни было, -- через год или два, а может,
и больше, пришло в Лозищи письмо с большою рыжею маркой, какой до того
времени еще и не видывали в той стороне. Немало дивились письму, читали его
и перечитывали в волости и писарь, и учитель, и священник, и много людей
позначительнее, кому было любопытно, а, наконец, все-таки вызвали Лозинскую
и отдали ей письмо в разорванном конверте, на котором совершенно ясно было
написано ее имя: Катерине Лозинской, жене Лозинского Иосифа Оглобли, в
Лозищах.
Письмо было от ее мужа, из Америки, из губернии Миннесота, а какого
уезда и села, теперь сказать очень трудно, потому что... Впрочем, это будет
видно дальше. В письме было написано, что Лозинский, слава богу, жив и
здоров, работает на "фарме" и, если бог поможет ему так же, как помогал до
сих пор, то надеется скоро и сам стать хозяином. А впрочем, и работником там
ему лучше, чем иному хозяину в Лозищах. Свобода в этой стороне большая.
Земли довольно, коровы дают молока по ведру на удой, а лошади -- чистые
быки. Человека с головой и руками уважают и ценят, и вот даже его,
Лозинского Осипа, спрашивали недавно, кого он желает выбрать в главные
президенты над всею страной. И он, Лозинский, подавал свой голос не хуже
людей, и хоть, правду сказать, сделалось не так, как они хотели со своим
хозяином, а все-таки ему понравилось и то, что человека, как бы то ни было,
спросили. Одним словом, свобода и все остальное очень хорошо. Только
Лозинскому очень скучно без жены, и. потому он старался работать как только
можно, и первые деньги отдал за тикет, который и посылает ей в этом письме.
А что такое тикет, так это вот эта самая синяя бумажка, которую надо беречь
как зеницу ока. На ней нарисован паровоз с вагонами и пароход. Это значит,
что по этому билету Лозинскую повезут теперь даром и по земле и по воде, --
стоит ей только доехать до немецкого города Гамбурга. А на другие расходы
пусть продаст избу, корову и имущество.
Пока Лозинская читала письмо, люди глядели на нее и говорили между
собой, что вот и в такой пустой бумажке какая может быть великая сила, что
человека повезут на край света и нигде уже не спросят плату. Ну, разумеется,
все понимали при этом, что такая бумажка должна была стоить Осипу Лозинскому
немало денег. А это, конечно, значит, что Лозинский ушел в свет не напрасно
и что в свете можно-таки разыскать свою долю...
И всякий подумал про себя: а хорошо бы и мне... Писарь (тоже лозищанин
родом), и тот не сразу отдал Лозинской письмо и билет, а держал у себя целую
неделю и думал: баба глупая, а с такой бумагой и кто-нибудь поумнее мог бы
побывать в Америке и поискать там своего счастья... Но на билете было
совершенно ясно, хоть и не по-нашему, написано: mississ Katharina Ioseph
Losinsky-Oglobla. Иосиф Лозинский и Оглобля,-- это бы, конечно, еще ничего,
но Катерина -- это уже было ясно, что женщина, да и mississ, тоже, пожалуй,
обозначает бабу. Одним словом, хотя и в последнюю минуту писарь все еще
как-то вздыхал и неприятно косился, вынимая из стола билет, который у него
был припрятан особо, но все-таки отдал. Лозинская взяла его, села на лавку и
горько заплакала.
Разумеется, она была рада письму, да ведь и от радости тоже плачут.
Притом все-таки приходилось покинуть и родную деревню, и родных, и соседей.
Затем нужно сказать, что Лозинская была баба молодая и, как говорится,
гладкая. Без мужа мало ли беды, -- не видела проходу хотя бы и от этого
самого писаря, а на духу приходилось признаваться, что и "враг" не оставлял
ее в покое. Нет-нет, да и зашепчет кто-то на ухо,
что Осип Лозинский далеко, что еще никто из таких далеких стран в
Лозищи не возвращался, что, может, вороны растаскали уже и мужнины косточки
в далекой пустыне, а она тут тратит напрасно молодые лета -- ни девкой, ни
вдовой, ни мужниной женой. Правда, что Лозинская была женщина разумная и
соблазнить ее было не легко, но что у нее было тяжело на душе, это оказалось
при получении письма: сразу подкатили под сердце и настоящая радость, и
прежнее горе, и все грешные молодые мысли, и все бессонные ночи с горячими
думами. Одним словом, упала Лозинская в обморок, и пришлось тут ее родному
брату Матвею Лозинскому, по прозванию Дышло, нести ее на руках в ее хату.
И пошел по деревне говор. Осип Лозинский разбогател в Америке и стал
таким важным человеком, что с ним уже советуются, кого назначить в
президенты... Стали молодые люди почасту гостить в корчме, пьют пиво и мед,
курят трубки, засиживаются за полночь, шумят, спорят и хвастают. Кто бы
послушал эти толки, то подумал бы, что не останется в Лозишах ни одного
молодого человека к филипповкам... Если уже Осипа спрашивали, кого он хочет
в президенты, то что там наделают другие, получше Осипа!.. Потому что там --
свобода!
Свобода! Это слово частенько-таки повторялось в шинке еврея Шлемы,
спокойно слушавшего за своей стойкой. Правду сказать, не всякий из лозишан
понимал хорошенько, что оно значит. Но оно как-то хорошо обращалось на
языке, и звучало в нем что-то такое, от чего человек будто прибавлялся в
росте и что-то будто вспоминалось неясное, но приятное... Что-то такое, о
чем как будто бы знали когда-то в той стороне старые люди, а дети иной раз
прикидываются, что и они тоже знают... Ну, да ведь мало ли кто о чем
говорит! Поговорили, пошумели и бросили. И, может, уже забыли и тянут лямку,
как вол в борозде, а может, говорят и до сих пор, все на том же месте. А
все-таки отыскались тут два человека из таких, что не любят много говорить,
пока не сделают... Подумали, потолковали на стороне Друг с другом и
принялись продавать хаты и землю. Продавать-то было, пожалуй, немного, и,
когда все это дело покончили, тогда и объявили: едем и мы с Осиповой
Лозихою, чтобы ей одной не пропасть в дороге.
Один приходился ей близким человеком: это был ее брат, Матвей Дышло,
родной правнук Лозинского-Шуляка, бывшего гайдамака, -- человек огромного
роста, в плечах сажень, руки, как грабли, голова белокурая, курчавая,
величиною с добрый котел, -- настоящий медведь из пуши. Говорили, что он
наружностью походил на деда. Только глаза и сердце -- как у ребенка. Женат
он еще не был, изба у него была плохая, а земли столько, что если лечь
такому огромному человеку поперек полосы, то ноги уже окажутся на чужой
земле. Говорил мало, смеялся редко. У него была старая дедовская библия,
которую он любил читать, и часто думал что-то про себя стыдливо и печально.
Никогда его в Лозищах умным не считали, и парни нередко издевались над ним,
может быть, потому, что он, несмотря на свою необычайную силу, драться не
любил.
Был у него задушевный приятель, Иван Лозинский-Дыма, человек уже совсем
другого рода: небольшого роста, не сильный, но веселый, разговорчивый и
острый. Дыма был сухощав, говорлив, подвижен, волосы у него торчали щетиной,
глаза бегали и блестели, язык имел быстрый, находчивый, усы носил длинные,
по-казачьи -- книзу. Никто его дураком не считал, и он никому не давал
спуску. Но если кого заденет своим колючим словом, то уже, бывало, все
старается держаться поближе к Матвею, потому что на руку был не силен и в
драке ни с кем устоять не мог:
Когда узнали в Лозищах, что и эти двое собрались в Америку, то как-то
всем это стало неприятно.
-- Да где же тебе, Матвей, -- говорили приятели, -- в такую даль
забираться? Ты глуп, а Иван слаб. Да вас там в Америке гуси затопчут.
Но Матвей отвечал:
-- Будь, что бог даст. А я от сестры да от Дымы не отстану.
Так и поехали втроем в дальнюю дорогу... Не стоит описывать, как они
переехали через границу и проехали через немецкую землю; все это не так уж
трудно. К тому же, в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли
указать, как и что надо делать дорогой.
Довольно будет сказать, что приехали они в Гамбург и, взявши свои
пожитки, отправились, не долго думая, к реке, на пристань, чтобы там узнать,
когда следует ехать дальше.
А Гамбург немецкий город, стоит на большой реке, не очень далеко от
моря, и оттуда ходят корабли во все стороны. Вот видят наши лозищане в одном
месте, на берегу, народу видимо-невидимо, бегут со всех сторон, торопятся и
толкаются так, как будто человек -- какое-нибудь бревно на проезжей дороге.
А с берега, от пристани два пароходика все возят народ на корабль, потому
что корабли, которые ходят по океану, стоят на середине поодаль, на самом
глубоком месте. Видят лозищане, что один корабль дымится, а к нему то и дело
пристают пароходы. Выкинут в него народ, сундуки, узлы и чемоданы -- и
тотчас же опять к пристани, и опять нагружаются, и везут снова.
Вот Иван Дыма, рассмотревши все хорошенько, догадался первый.
-- А знаете, -- говорит, -- что я вам скажу: это, должно быть, корабль
в Америку, потому что очень велик. Вот мы и попали как раз. Давай, Матвей,
пробираться вперед.
Поставили они женщину с билетом впереди и пошли проталкивать ее между
народом. Дошли до самого края пристани, а там уж, видно, последнюю партию
принимают. Боже мой, что только творилось на этой пристани: и плачут, и
кричат, и смеются, и обнимаются, и ругаются, и машут платками. И редкое лицо
не взволновано, и на редких глазах не сверкают прощальные слезы... И все
кругом -- чужой язык звучит, незнакомая речь хлещет в уши, непонятная и
дикая, как волна, что брызжет пеной под ногами. Закружились у наших лозищан
головы, забились сердца, глаза так и впились вперед, чтобы как-нибудь не
отстать от других, чтобы как-нибудь их не оставили в этой старой Европе, где
они родились и прожили полжизни...
Матвею Лозинскому нетрудно было пробить всем дорогу, и через две минуты
Лозинская стояла уже со своим сундуком у самого мостика и в руках держала
билет. А пароходик уже свистнул два раза жалобно и тонко, и черный дым
пыхнул из его трубы в сырой воздух, -- видно, что сейчас уходить хочет, а
пока лозищане оглядывались, -- раздался и третий свисток, и что-то
заклокотало под ногами так сильно, что наши даже вздрогнули и невольно
подались назад. А в это время какой-то огромный немец, с выпученными глазами
и весь в поту, суетившийся всех больше на пристани, увидел Лозинскую,
выхватил у нее билет, посмотрел, сунул ей в руку, и не успели лозищане
оглянуться, как уже и женщина, и ее небольшой узел очутились на пароходике.
А в это время два других матроса сразу двинули мостки, сшибли с ног Дыму,
отодвинули Матвея и выволокли мостки на пристань. Кинулись наши лозищане к
высокому немцу.
-- А побойся ты бога, человече! -- закричал ему Дыма. -- Да это же наша
родная сестра, мы хотим ехать вместе.
Дыма, конечно, схитрил, называя себя родным братом Лозинской, да какая
уж там к чорту хитрость, когда немец ни слова не понимает. А тут пароходик
отваливает, а с парохода Катерина так разливается, что даже изо всех
немецких голосов ее голос слышен. Завернули лозищане полы, вытащили, что
было денег, положили на руки, и пошел Матвей опять локтями работать. Стали
опять впереди, откуда еще можно было вскочить на пароход, и показывают немцу
деньги, чтобы он не думал, что они намерены втроем ехать по одному бабьему
билету. Дыма так даже отобрал небольшую монетку и тихонько сунул ее в руку
немцу. Сунул и сам же зажал ему руку, чтобы монета не вывалилась, и
показывает ему на пароходик и на женщину, которая в это время уже начала
терять голос от испуга и плача...
Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то
довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг, чтобы получше
разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те,
видно, были люди привычные: сразу так принялись за обоих лозищан, что нечего
было думать о скачке.
-- Матвей, Матвей, -- закричал было Дыма, -- а ну-ка, попробуй с ними
по-своему. Как раз теперь это и нужно! -- Но в это время оба отлетели, и
Дыма упал, задравши ноги кверху.
Когда он поднялся, -- пароходик уже скользил, поворачиваясь, вдоль
пристани. Показались кожухи, заворочались колеса, обдавая пристань мутными
брызгами, хвост дыма задел по лицам густо столпившуюся публику, потом
мелькнуло заплаканное лицо испуганной Лозинской, и еще через минуту -- между
пристанью и пароходом залегла бурливая и мутная полоса воды в две-три
сажени. Колеса ударили дружнее, и полоса растянулась в десять -- двадцать
сажен, -- а пароходик стал уменьшаться, убегая среди мглистого воздуха, под
мутным небом, по мутной реке...
Лозищане глядели, разинувши рты, как он пристал к одному кораблю, как
что-то протянулось с него на корабль, точно тонкая жердочка, по которой, как
муравьи, поползли люди и вещи. А там и самый корабль дохнул черным дымом,
загудел глубоким и гулким голосом, как огромный бугай в стаде коров, -- и
тихо двинулся по реке, между мелкими судами, стоявшими по сторонам или
быстро уступавшими дорогу.
Лозищане чуть не заплакали, провожая глазами эту громаду, увезшую у них
из-под носа бедную женщину в далекую Америку.
Народ стал расходиться, а высокий немец снял свою круглую шляпу, вытер
платком потное лицо, подошел к лозищанам и ухмыльнулся, протягивая Матвею
Дышлу свою лапу. Человек, очевидно, был не из злопамятных; как не стало на
пристани толкотни и давки, он оставил свои манеры и, видно, захотел
поблагодарить лозищан за подарок.
-- Вот видишь, -- говорит ему Дыма. -- Теперь вот кланяешься, как
добрый, а сам подумай, что ты с нами наделал: родная сестра уехала одна.
Поди ты к чорту! -- Он плюнул и сердито отвернулся от немца.
А в это время корабль уже выбрался далеко, подымил еще, все меньше, все
дальше, а там не то, что Лозинскую, и его уже трудно стало различать меж
другими судами, да еще в тумане. Защекотало что-то у обоих в горле.
-- Собака ты, собака! -- говорит немцу Матвей Дышло.
-- Да! говори ты ему, когда он не понимает, -- с досадой перебил Дыма.
-- Вот если бы ты его в свое время двинул в ухо, как я тебе говорил, то,
может, так или иначе, мы бы теперь были на пароходе. А уж оттуда все равно в
воду бы не бросили! Тем более, у нас сестра с билетом!
- Кто знает, -- ответил Матвей, почесывая в затылке.
- Правду тебе сказать, -- хоть оно двинуть человека в ухо и недолго, а
только не видал я в своей жизни, чтобы от этого выходило что-нибудь хорошее.
Что-нибудь и мы тут не так сделали, верь моему слову. Твое было дело --
догадаться, потому что ты считаешься умным человеком.
Как это бывает часто, приятели старались свалить вину друг на друга.
Дыма говорит: надо было помочь кулаком, Матвей винит голову Дымы. А немец
стоит и дружелюбно кивает обоим...
Потом немец вынул монету, которую ему Дыма сунул в руку, и показывает
лозищанам. Видно, что у этого человека все-таки была совесть; не захотел
напрасно денег взять, щелкнул себя пальцем по галстуку и говорит: "Шнапс", а
сам рукой на кабачок показал. "Шнапс", это на всех языках понятно, что
значит. Дыма посмотрел на Матвея, Матвей посмотрел на Дыму и говорит:
-- А что ж теперь делать. Конечно, надо итти. Пешком по воде не
побежишь, а от этого немецкого чорта все-таки, может, хоть что-нибудь
доберемся...
Пошли. А в кабаке стоит старый человек, с седыми, как щетина, волосами,
да и лицо тоже все в щетине. Видно сразу: как ни бреется, а борода все-таки
из-под кожи лезет, как отава после хорошего дождя. Как увидели наши приятели
такого шероховатого человека посреди гладких и аккуратных немцев, и
показалось им в нем что-то знакомое. Дыма говорит тихонько:
-- Это, должно быть, минский или могилевский, а то из Пущи.
Так и вышло. Поговоривши с немцем, кабатчик принес четыре кружки с
пивом (четвертую для себя) и стал разговаривать. Обругал лозищан дураками и
объяснил, что они сами виноваты.
-- Надо было зайти за угол, где над дверью написано: "Billetenkasse".
Billeten -- это и дураку понятно, что значит билет, a Kasse так касса и
есть. А вы лезете, как стадо в городьбу, не умея отворить калитки.
Матвей опустил голову и подумал про себя: "Правду говорит -- без языка
человек, как слепой или малый ребенок". А Дыма, хоть, может быть, думал то
же самое, но так как был человек с амбицией, то стукнул кружкой по столу и
говорит:
-- Долго ли ты будешь ругаться, старый! Лучше принеси еще по кружке и
скажи, как нам теперь быть.
Всем это понравилось, - увидели, что человек с самолюбием и находчивый.
Немец потрепал Дыму по плечу, а хозяин принес опять четыре кружки на
подносе.
-- Ну, как же нам ее догонять? -- спрашивает Дыма.
-- Беги за ней, может, догонишь, -- ответил кабатчик. -- Ты думаешь, на
море, как в поле на телеге. Теперь, -- говорит, -- вам надо ждать еще
неделю, когда пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то
заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и в третьем классе
отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в Америке в
прислуги. Потому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и
прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два
зарабатывают там хорошее приданое.
-- Пожалуй, дорого, -- сказал Дыма, но Матвей возразил:
-- Побойся ты бога! Ведь женщину нельзя заставлять ждать целую неделю.
Ведь она там изойдет слезами. -- Матвею представлялось, что в Америке, на
пристани, вот так же, как в селе у перевоза, сестра будет сидеть на берегу с
узелочком, смотреть на море и плакать...
Переночевали у земляка, на утро он сдал лозищан молодому шведу, тот
свел их на пристань, купил билеты, посадил на пароход, и в полдень поплыли
наши Лозинские -- Дыма и Дышло -- догонять Лозинскую Оглоблю...
Проходит день, проходит другой. Солнце садится в море с одной стороны,
на утро подымается из моря с другой. Плещет волна, ходят туманные облака,
летают за кораблем чайки, садятся на мачты, потом как будто отрываются от
них ветром и, колыхаясь с боку на бок, как клочки белой бумаги, отстают,
отстают и исчезают назади, улетая обратно, к европейской земле, которую наши
лозищане покинули навеки. Матвей Лозинский провожает их глазами и вздыхает.
Вот, думает он: и чайка боится лететь дальше, а мы полетели. И рисуется
перед ним сосновый лес, под лесом речка с бледною лозой, над речкой --
бедные соломенные хаты. И кажется, -- вернулся бы назад к прежней беде,
родной и знакомой.
А море глухо бьет в борты корабля, и волны, как горы, подымаются и
падают с рокотом, с плеском, с глухим стоном, как будто кто грозит и
жалуется вместе. Корабль клонит-клонит, вот, кажется, совсем перевернется, а
там опять начнет подниматься с кряхтением и скрипом. Гнутся и скрипят мачты,
сухо свистит ветер в снастях, а корабль все идет и идет; над кораблем светит
солнце, над кораблем стоит темная ночь, над кораблем задумчиво висят тучи
или гроза бушует и ревет на океане, и молнии падают в колыхающуюся воду. А
корабль все идет и идет...
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что
никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его голове не было
столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, -- и таких же
глубоких и непонятных, как это море. Мысли эти рождались и падали в его
голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно,
что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и
он не мог бы сказать, что это такое...
К вечеру океан подергивался темнотой, небо угасало, а верхушки волны
загорались каким-то особенным светом... Матвей Дышло заметил прежде всего,
что волна, отбегавшая от острого корабельного носа, что-то слишком бела в
темноте, павшей давно на небо и на море. Он нагнулся книзу, поглядел в
глубину и замер...
Вода около корабля светилась, в воде тихо ходили бледные огни,
вспыхивая, угасая, выплывая на поверхность, уходя опять в таинственную и
страшную глубь... И казалось Матвею, что все это живое: и ход корабля, и
На моей родине, в Волынской губернии, в той ее части, где холмистые
отроги Карпатских гор переходят постепенно в болотистые равнины Полесья,
есть небольшое местечко, которое я назову Хлебно. С северо-запада оно
прикрыто небольшой возвышенностью. На юго-восток от него раскинулась
обширная равнина, вся покрытая нивами, на горизонте переходящими в синие
полосы еще уцелевших лесов. Там и сям, особенно под лучами заходящего
солнца, сверкают широкие озера, между которыми змеятся узенькие,
пересыхающие на лето речушки.
Сторона спокойная, тихая, немного даже сонная. Местечко похоже более на
село, чем на город, но когда-то оно знало если не лучшие, то, во всяком
случае, менее дремотные дни. На возвышенности сохранились еще следы земляных
окопов, на которых теперь колышется трава, и пастух старается передать ее
шепот на своей нехитрой дудке, пока общественное стадо мирно пасется в тени
полузасыпанных рвов...
Невдалеке от этого местечка, над извилистой речушкой, стоял, а может
быть, и теперь еще стоит, небольшой поселок. Речка от лозы, обильно растущей
на ее берегах, получила название Лозовой; от речки поселок
назван Лозищами, а уже от поселка жители все сплошь носят фамилии
Лозинских. А чтобы точнее различить друг друга, то Лозинские к общей фамилии
прибавляли прозвища: были Лозинские птицы и звери, одного звали Мазницей,
другого Колесом, третьего даже Голенищем...
Трудно сказать, когда этот поселок засел под самым боком у города. Было
это еще в те времена, когда на валах виднелись пушки, а пушкари у них
постоянно сменялись: то стояли с фитилями поляки, в своих пестрых кунтушах,
а казаки и "голота" подымали кругом пыль, облегая город... то, наоборот, из
пушек палили казаки, а польские отряды кидались на окопы. Говорили, будто
Лозинские были когда-то "реестровыми" казаками и получили разные привилегии
от польских королей. Ходили даже слухи, будто они были когда-то и за что-то
пожалованы дворянством.
Все это, однако, давно забылось. В шестидесятых годах умер столетний
старик Лозинский-Шуляк. В последние годы он уже ни с кем не разговаривал, а
только громко молился или читал старую славянскую библию. Но люди еще
помнили, как он рассказывал о прежних годах, о Запорожьи, о гайдамаках, о
том, как и он уходил на Днепр и потом с ватажками нападал на Хлебно и на
Клевань, и как осажденные в горящей избе гайдамаки стреляли из окон, пока от
жара не лопались у них глаза и не взрывались сами собой пороховницы. И
старик сверкал дикими потухающими глазами и говорил: "Гей-гей! Было когда-то
наше время... Была у нас свобода!.." А лозищане -- уже третье или четвертое
поколенье, -- слушая эти странные рассказы, крестились и говорили: "А то ж
не дай господи боже!"
Сами они давно уже запахали в землю все привилегии и жили под самым
местечком ни мужиками, ни мещанами. Говорили как будто по-малорусски, но на
особом волынском наречии, с примесью польских и русских слов, исповедовали
когда-то греко-униатскую веру, а потом, после некоторых замешательств, были
причислены к православному приходу, а старая церковка была закрыта и
постепенно развалилась... Пахали землю, ходили в белых и серых свитах, с
синими или красными поясами, штаны носили широкие, шапки бараньи. И хотя,
может быть, были беднее своих соседей, но все же смутная память о каком-то
лучшем прошлом держалась под соломенными стрехами лозищанских хат. Ходили
лозищане чище крестьян, были почти все грамотны по церковному, и об них
говорили, что они держат себя слишком гордо. Правда, это очень трудно было
бы заметить постороннему, потому что при встрече с господами или начальством
они так же торопливо сворачивали с дороги, так же низко кланялись и так же
иной раз целовали смиренно господские руки. Но все-таки было что-то, и
опытные люди что-то замечали. О лозищанах говорили, что они что-то
вспоминают, о чем-то воображают и чем-то недовольны. Действительно, на
обычные вопросы при встречах: "как себе живете" или "как вам бог помогает"
-- лозищане, вместо "слава богу", только махали рукой и говорили:
"А, какая там жизнь!" или: "Живем, как горох при дороге!" А иные
посмелее принимались рассказывать иной раз такое, что не всякий соглашался
слушать. К тому же у них тянулась долгая тяжба с соседним помещиком из-за
чинша, которую лозищане сначала проиграли, а потом вышло как-то так, что
наследник помещика уступил... Говорили, что после этого Лозинские стали "еще
гордее", хотя не стали довольнее.
И нигде так радушно не встречали заезжих людей, которые могли
порассказать кое-что о широком белом свете.
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть
жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство
беднело. Был он уже женат, но детей у него еще не было, и не раз он думал о
том, что когда будут дети, то им придется так же плохо, а то и похуже. "Пока
человек еще молод, -- говаривал он, -- а за спиной еще не пищит детвора,
тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля".
Не первый он был и не последний из тех, кто, попрощавшись с родными и
соседями, взяли, как говорится, ноги за пояс и пошли искать долю, работать,
биться
с лихой нуждой и есть горький хлеб из чужих печей на чужбине. Немало
уходило таких неспокойных людей и из Лозищей, уходили и в одиночку, и
парами, а раз даже целым гуртом пошли за хитрым агентом-немцем, пробравшись
ночью через границу. Только все это дело кончалось или ничем, или еще хуже.
Кто возвращался ободранный и голодный, кого немцы гнали на веревке до
границы, а кто пропадал без вести, затерявшись где-то в огромном божьем
свете, как маленькая булавка в омете соломы.
Лозинский Осип был, кажется, еще первый, который не пропал и отыскался.
Человек, видно, был с головой, не из тех, что пропадают, а из тех, что еще
других выводят на дорогу. Как бы то ни было, -- через год или два, а может,
и больше, пришло в Лозищи письмо с большою рыжею маркой, какой до того
времени еще и не видывали в той стороне. Немало дивились письму, читали его
и перечитывали в волости и писарь, и учитель, и священник, и много людей
позначительнее, кому было любопытно, а, наконец, все-таки вызвали Лозинскую
и отдали ей письмо в разорванном конверте, на котором совершенно ясно было
написано ее имя: Катерине Лозинской, жене Лозинского Иосифа Оглобли, в
Лозищах.
Письмо было от ее мужа, из Америки, из губернии Миннесота, а какого
уезда и села, теперь сказать очень трудно, потому что... Впрочем, это будет
видно дальше. В письме было написано, что Лозинский, слава богу, жив и
здоров, работает на "фарме" и, если бог поможет ему так же, как помогал до
сих пор, то надеется скоро и сам стать хозяином. А впрочем, и работником там
ему лучше, чем иному хозяину в Лозищах. Свобода в этой стороне большая.
Земли довольно, коровы дают молока по ведру на удой, а лошади -- чистые
быки. Человека с головой и руками уважают и ценят, и вот даже его,
Лозинского Осипа, спрашивали недавно, кого он желает выбрать в главные
президенты над всею страной. И он, Лозинский, подавал свой голос не хуже
людей, и хоть, правду сказать, сделалось не так, как они хотели со своим
хозяином, а все-таки ему понравилось и то, что человека, как бы то ни было,
спросили. Одним словом, свобода и все остальное очень хорошо. Только
Лозинскому очень скучно без жены, и. потому он старался работать как только
можно, и первые деньги отдал за тикет, который и посылает ей в этом письме.
А что такое тикет, так это вот эта самая синяя бумажка, которую надо беречь
как зеницу ока. На ней нарисован паровоз с вагонами и пароход. Это значит,
что по этому билету Лозинскую повезут теперь даром и по земле и по воде, --
стоит ей только доехать до немецкого города Гамбурга. А на другие расходы
пусть продаст избу, корову и имущество.
Пока Лозинская читала письмо, люди глядели на нее и говорили между
собой, что вот и в такой пустой бумажке какая может быть великая сила, что
человека повезут на край света и нигде уже не спросят плату. Ну, разумеется,
все понимали при этом, что такая бумажка должна была стоить Осипу Лозинскому
немало денег. А это, конечно, значит, что Лозинский ушел в свет не напрасно
и что в свете можно-таки разыскать свою долю...
И всякий подумал про себя: а хорошо бы и мне... Писарь (тоже лозищанин
родом), и тот не сразу отдал Лозинской письмо и билет, а держал у себя целую
неделю и думал: баба глупая, а с такой бумагой и кто-нибудь поумнее мог бы
побывать в Америке и поискать там своего счастья... Но на билете было
совершенно ясно, хоть и не по-нашему, написано: mississ Katharina Ioseph
Losinsky-Oglobla. Иосиф Лозинский и Оглобля,-- это бы, конечно, еще ничего,
но Катерина -- это уже было ясно, что женщина, да и mississ, тоже, пожалуй,
обозначает бабу. Одним словом, хотя и в последнюю минуту писарь все еще
как-то вздыхал и неприятно косился, вынимая из стола билет, который у него
был припрятан особо, но все-таки отдал. Лозинская взяла его, села на лавку и
горько заплакала.
Разумеется, она была рада письму, да ведь и от радости тоже плачут.
Притом все-таки приходилось покинуть и родную деревню, и родных, и соседей.
Затем нужно сказать, что Лозинская была баба молодая и, как говорится,
гладкая. Без мужа мало ли беды, -- не видела проходу хотя бы и от этого
самого писаря, а на духу приходилось признаваться, что и "враг" не оставлял
ее в покое. Нет-нет, да и зашепчет кто-то на ухо,
что Осип Лозинский далеко, что еще никто из таких далеких стран в
Лозищи не возвращался, что, может, вороны растаскали уже и мужнины косточки
в далекой пустыне, а она тут тратит напрасно молодые лета -- ни девкой, ни
вдовой, ни мужниной женой. Правда, что Лозинская была женщина разумная и
соблазнить ее было не легко, но что у нее было тяжело на душе, это оказалось
при получении письма: сразу подкатили под сердце и настоящая радость, и
прежнее горе, и все грешные молодые мысли, и все бессонные ночи с горячими
думами. Одним словом, упала Лозинская в обморок, и пришлось тут ее родному
брату Матвею Лозинскому, по прозванию Дышло, нести ее на руках в ее хату.
И пошел по деревне говор. Осип Лозинский разбогател в Америке и стал
таким важным человеком, что с ним уже советуются, кого назначить в
президенты... Стали молодые люди почасту гостить в корчме, пьют пиво и мед,
курят трубки, засиживаются за полночь, шумят, спорят и хвастают. Кто бы
послушал эти толки, то подумал бы, что не останется в Лозишах ни одного
молодого человека к филипповкам... Если уже Осипа спрашивали, кого он хочет
в президенты, то что там наделают другие, получше Осипа!.. Потому что там --
свобода!
Свобода! Это слово частенько-таки повторялось в шинке еврея Шлемы,
спокойно слушавшего за своей стойкой. Правду сказать, не всякий из лозишан
понимал хорошенько, что оно значит. Но оно как-то хорошо обращалось на
языке, и звучало в нем что-то такое, от чего человек будто прибавлялся в
росте и что-то будто вспоминалось неясное, но приятное... Что-то такое, о
чем как будто бы знали когда-то в той стороне старые люди, а дети иной раз
прикидываются, что и они тоже знают... Ну, да ведь мало ли кто о чем
говорит! Поговорили, пошумели и бросили. И, может, уже забыли и тянут лямку,
как вол в борозде, а может, говорят и до сих пор, все на том же месте. А
все-таки отыскались тут два человека из таких, что не любят много говорить,
пока не сделают... Подумали, потолковали на стороне Друг с другом и
принялись продавать хаты и землю. Продавать-то было, пожалуй, немного, и,
когда все это дело покончили, тогда и объявили: едем и мы с Осиповой
Лозихою, чтобы ей одной не пропасть в дороге.
Один приходился ей близким человеком: это был ее брат, Матвей Дышло,
родной правнук Лозинского-Шуляка, бывшего гайдамака, -- человек огромного
роста, в плечах сажень, руки, как грабли, голова белокурая, курчавая,
величиною с добрый котел, -- настоящий медведь из пуши. Говорили, что он
наружностью походил на деда. Только глаза и сердце -- как у ребенка. Женат
он еще не был, изба у него была плохая, а земли столько, что если лечь
такому огромному человеку поперек полосы, то ноги уже окажутся на чужой
земле. Говорил мало, смеялся редко. У него была старая дедовская библия,
которую он любил читать, и часто думал что-то про себя стыдливо и печально.
Никогда его в Лозищах умным не считали, и парни нередко издевались над ним,
может быть, потому, что он, несмотря на свою необычайную силу, драться не
любил.
Был у него задушевный приятель, Иван Лозинский-Дыма, человек уже совсем
другого рода: небольшого роста, не сильный, но веселый, разговорчивый и
острый. Дыма был сухощав, говорлив, подвижен, волосы у него торчали щетиной,
глаза бегали и блестели, язык имел быстрый, находчивый, усы носил длинные,
по-казачьи -- книзу. Никто его дураком не считал, и он никому не давал
спуску. Но если кого заденет своим колючим словом, то уже, бывало, все
старается держаться поближе к Матвею, потому что на руку был не силен и в
драке ни с кем устоять не мог:
Когда узнали в Лозищах, что и эти двое собрались в Америку, то как-то
всем это стало неприятно.
-- Да где же тебе, Матвей, -- говорили приятели, -- в такую даль
забираться? Ты глуп, а Иван слаб. Да вас там в Америке гуси затопчут.
Но Матвей отвечал:
-- Будь, что бог даст. А я от сестры да от Дымы не отстану.
Так и поехали втроем в дальнюю дорогу... Не стоит описывать, как они
переехали через границу и проехали через немецкую землю; все это не так уж
трудно. К тому же, в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли
указать, как и что надо делать дорогой.
Довольно будет сказать, что приехали они в Гамбург и, взявши свои
пожитки, отправились, не долго думая, к реке, на пристань, чтобы там узнать,
когда следует ехать дальше.
А Гамбург немецкий город, стоит на большой реке, не очень далеко от
моря, и оттуда ходят корабли во все стороны. Вот видят наши лозищане в одном
месте, на берегу, народу видимо-невидимо, бегут со всех сторон, торопятся и
толкаются так, как будто человек -- какое-нибудь бревно на проезжей дороге.
А с берега, от пристани два пароходика все возят народ на корабль, потому
что корабли, которые ходят по океану, стоят на середине поодаль, на самом
глубоком месте. Видят лозищане, что один корабль дымится, а к нему то и дело
пристают пароходы. Выкинут в него народ, сундуки, узлы и чемоданы -- и
тотчас же опять к пристани, и опять нагружаются, и везут снова.
Вот Иван Дыма, рассмотревши все хорошенько, догадался первый.
-- А знаете, -- говорит, -- что я вам скажу: это, должно быть, корабль
в Америку, потому что очень велик. Вот мы и попали как раз. Давай, Матвей,
пробираться вперед.
Поставили они женщину с билетом впереди и пошли проталкивать ее между
народом. Дошли до самого края пристани, а там уж, видно, последнюю партию
принимают. Боже мой, что только творилось на этой пристани: и плачут, и
кричат, и смеются, и обнимаются, и ругаются, и машут платками. И редкое лицо
не взволновано, и на редких глазах не сверкают прощальные слезы... И все
кругом -- чужой язык звучит, незнакомая речь хлещет в уши, непонятная и
дикая, как волна, что брызжет пеной под ногами. Закружились у наших лозищан
головы, забились сердца, глаза так и впились вперед, чтобы как-нибудь не
отстать от других, чтобы как-нибудь их не оставили в этой старой Европе, где
они родились и прожили полжизни...
Матвею Лозинскому нетрудно было пробить всем дорогу, и через две минуты
Лозинская стояла уже со своим сундуком у самого мостика и в руках держала
билет. А пароходик уже свистнул два раза жалобно и тонко, и черный дым
пыхнул из его трубы в сырой воздух, -- видно, что сейчас уходить хочет, а
пока лозищане оглядывались, -- раздался и третий свисток, и что-то
заклокотало под ногами так сильно, что наши даже вздрогнули и невольно
подались назад. А в это время какой-то огромный немец, с выпученными глазами
и весь в поту, суетившийся всех больше на пристани, увидел Лозинскую,
выхватил у нее билет, посмотрел, сунул ей в руку, и не успели лозищане
оглянуться, как уже и женщина, и ее небольшой узел очутились на пароходике.
А в это время два других матроса сразу двинули мостки, сшибли с ног Дыму,
отодвинули Матвея и выволокли мостки на пристань. Кинулись наши лозищане к
высокому немцу.
-- А побойся ты бога, человече! -- закричал ему Дыма. -- Да это же наша
родная сестра, мы хотим ехать вместе.
Дыма, конечно, схитрил, называя себя родным братом Лозинской, да какая
уж там к чорту хитрость, когда немец ни слова не понимает. А тут пароходик
отваливает, а с парохода Катерина так разливается, что даже изо всех
немецких голосов ее голос слышен. Завернули лозищане полы, вытащили, что
было денег, положили на руки, и пошел Матвей опять локтями работать. Стали
опять впереди, откуда еще можно было вскочить на пароход, и показывают немцу
деньги, чтобы он не думал, что они намерены втроем ехать по одному бабьему
билету. Дыма так даже отобрал небольшую монетку и тихонько сунул ее в руку
немцу. Сунул и сам же зажал ему руку, чтобы монета не вывалилась, и
показывает ему на пароходик и на женщину, которая в это время уже начала
терять голос от испуга и плача...
Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то
довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг, чтобы получше
разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те,
видно, были люди привычные: сразу так принялись за обоих лозищан, что нечего
было думать о скачке.
-- Матвей, Матвей, -- закричал было Дыма, -- а ну-ка, попробуй с ними
по-своему. Как раз теперь это и нужно! -- Но в это время оба отлетели, и
Дыма упал, задравши ноги кверху.
Когда он поднялся, -- пароходик уже скользил, поворачиваясь, вдоль
пристани. Показались кожухи, заворочались колеса, обдавая пристань мутными
брызгами, хвост дыма задел по лицам густо столпившуюся публику, потом
мелькнуло заплаканное лицо испуганной Лозинской, и еще через минуту -- между
пристанью и пароходом залегла бурливая и мутная полоса воды в две-три
сажени. Колеса ударили дружнее, и полоса растянулась в десять -- двадцать
сажен, -- а пароходик стал уменьшаться, убегая среди мглистого воздуха, под
мутным небом, по мутной реке...
Лозищане глядели, разинувши рты, как он пристал к одному кораблю, как
что-то протянулось с него на корабль, точно тонкая жердочка, по которой, как
муравьи, поползли люди и вещи. А там и самый корабль дохнул черным дымом,
загудел глубоким и гулким голосом, как огромный бугай в стаде коров, -- и
тихо двинулся по реке, между мелкими судами, стоявшими по сторонам или
быстро уступавшими дорогу.
Лозищане чуть не заплакали, провожая глазами эту громаду, увезшую у них
из-под носа бедную женщину в далекую Америку.
Народ стал расходиться, а высокий немец снял свою круглую шляпу, вытер
платком потное лицо, подошел к лозищанам и ухмыльнулся, протягивая Матвею
Дышлу свою лапу. Человек, очевидно, был не из злопамятных; как не стало на
пристани толкотни и давки, он оставил свои манеры и, видно, захотел
поблагодарить лозищан за подарок.
-- Вот видишь, -- говорит ему Дыма. -- Теперь вот кланяешься, как
добрый, а сам подумай, что ты с нами наделал: родная сестра уехала одна.
Поди ты к чорту! -- Он плюнул и сердито отвернулся от немца.
А в это время корабль уже выбрался далеко, подымил еще, все меньше, все
дальше, а там не то, что Лозинскую, и его уже трудно стало различать меж
другими судами, да еще в тумане. Защекотало что-то у обоих в горле.
-- Собака ты, собака! -- говорит немцу Матвей Дышло.
-- Да! говори ты ему, когда он не понимает, -- с досадой перебил Дыма.
-- Вот если бы ты его в свое время двинул в ухо, как я тебе говорил, то,
может, так или иначе, мы бы теперь были на пароходе. А уж оттуда все равно в
воду бы не бросили! Тем более, у нас сестра с билетом!
- Кто знает, -- ответил Матвей, почесывая в затылке.
- Правду тебе сказать, -- хоть оно двинуть человека в ухо и недолго, а
только не видал я в своей жизни, чтобы от этого выходило что-нибудь хорошее.
Что-нибудь и мы тут не так сделали, верь моему слову. Твое было дело --
догадаться, потому что ты считаешься умным человеком.
Как это бывает часто, приятели старались свалить вину друг на друга.
Дыма говорит: надо было помочь кулаком, Матвей винит голову Дымы. А немец
стоит и дружелюбно кивает обоим...
Потом немец вынул монету, которую ему Дыма сунул в руку, и показывает
лозищанам. Видно, что у этого человека все-таки была совесть; не захотел
напрасно денег взять, щелкнул себя пальцем по галстуку и говорит: "Шнапс", а
сам рукой на кабачок показал. "Шнапс", это на всех языках понятно, что
значит. Дыма посмотрел на Матвея, Матвей посмотрел на Дыму и говорит:
-- А что ж теперь делать. Конечно, надо итти. Пешком по воде не
побежишь, а от этого немецкого чорта все-таки, может, хоть что-нибудь
доберемся...
Пошли. А в кабаке стоит старый человек, с седыми, как щетина, волосами,
да и лицо тоже все в щетине. Видно сразу: как ни бреется, а борода все-таки
из-под кожи лезет, как отава после хорошего дождя. Как увидели наши приятели
такого шероховатого человека посреди гладких и аккуратных немцев, и
показалось им в нем что-то знакомое. Дыма говорит тихонько:
-- Это, должно быть, минский или могилевский, а то из Пущи.
Так и вышло. Поговоривши с немцем, кабатчик принес четыре кружки с
пивом (четвертую для себя) и стал разговаривать. Обругал лозищан дураками и
объяснил, что они сами виноваты.
-- Надо было зайти за угол, где над дверью написано: "Billetenkasse".
Billeten -- это и дураку понятно, что значит билет, a Kasse так касса и
есть. А вы лезете, как стадо в городьбу, не умея отворить калитки.
Матвей опустил голову и подумал про себя: "Правду говорит -- без языка
человек, как слепой или малый ребенок". А Дыма, хоть, может быть, думал то
же самое, но так как был человек с амбицией, то стукнул кружкой по столу и
говорит:
-- Долго ли ты будешь ругаться, старый! Лучше принеси еще по кружке и
скажи, как нам теперь быть.
Всем это понравилось, - увидели, что человек с самолюбием и находчивый.
Немец потрепал Дыму по плечу, а хозяин принес опять четыре кружки на
подносе.
-- Ну, как же нам ее догонять? -- спрашивает Дыма.
-- Беги за ней, может, догонишь, -- ответил кабатчик. -- Ты думаешь, на
море, как в поле на телеге. Теперь, -- говорит, -- вам надо ждать еще
неделю, когда пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то
заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и в третьем классе
отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в Америке в
прислуги. Потому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и
прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два
зарабатывают там хорошее приданое.
-- Пожалуй, дорого, -- сказал Дыма, но Матвей возразил:
-- Побойся ты бога! Ведь женщину нельзя заставлять ждать целую неделю.
Ведь она там изойдет слезами. -- Матвею представлялось, что в Америке, на
пристани, вот так же, как в селе у перевоза, сестра будет сидеть на берегу с
узелочком, смотреть на море и плакать...
Переночевали у земляка, на утро он сдал лозищан молодому шведу, тот
свел их на пристань, купил билеты, посадил на пароход, и в полдень поплыли
наши Лозинские -- Дыма и Дышло -- догонять Лозинскую Оглоблю...
Проходит день, проходит другой. Солнце садится в море с одной стороны,
на утро подымается из моря с другой. Плещет волна, ходят туманные облака,
летают за кораблем чайки, садятся на мачты, потом как будто отрываются от
них ветром и, колыхаясь с боку на бок, как клочки белой бумаги, отстают,
отстают и исчезают назади, улетая обратно, к европейской земле, которую наши
лозищане покинули навеки. Матвей Лозинский провожает их глазами и вздыхает.
Вот, думает он: и чайка боится лететь дальше, а мы полетели. И рисуется
перед ним сосновый лес, под лесом речка с бледною лозой, над речкой --
бедные соломенные хаты. И кажется, -- вернулся бы назад к прежней беде,
родной и знакомой.
А море глухо бьет в борты корабля, и волны, как горы, подымаются и
падают с рокотом, с плеском, с глухим стоном, как будто кто грозит и
жалуется вместе. Корабль клонит-клонит, вот, кажется, совсем перевернется, а
там опять начнет подниматься с кряхтением и скрипом. Гнутся и скрипят мачты,
сухо свистит ветер в снастях, а корабль все идет и идет; над кораблем светит
солнце, над кораблем стоит темная ночь, над кораблем задумчиво висят тучи
или гроза бушует и ревет на океане, и молнии падают в колыхающуюся воду. А
корабль все идет и идет...
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что
никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его голове не было
столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, -- и таких же
глубоких и непонятных, как это море. Мысли эти рождались и падали в его
голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно,
что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и
он не мог бы сказать, что это такое...
К вечеру океан подергивался темнотой, небо угасало, а верхушки волны
загорались каким-то особенным светом... Матвей Дышло заметил прежде всего,
что волна, отбегавшая от острого корабельного носа, что-то слишком бела в
темноте, павшей давно на небо и на море. Он нагнулся книзу, поглядел в
глубину и замер...
Вода около корабля светилась, в воде тихо ходили бледные огни,
вспыхивая, угасая, выплывая на поверхность, уходя опять в таинственную и
страшную глубь... И казалось Матвею, что все это живое: и ход корабля, и