Страница:
площадки, послышались вдруг звуки музыки. Повернув туда голову, лозищанин
увидел, что из переулка, на той стороне площади, около большой постройки,
выкатился клуб золотистой пыли и покатился к парку. Точно гнали стадо или
шло большое войско. А из облака неслись звуки музыки, то стихая, -- и тогда
слышался как будто один только гулкий топот тысячи ног, -- то вдруг вылетая
вперед визгом кларнетов и медных труб, стуком барабанов и звоном литавров.
Впереди бежали двумя рядами уличные мальчишки, и высокий тамбур-мажор шагал,
отмахивая такт большим жезлом. За ним двигались музыканты, с раздутыми и
красными щеками, в касках с перьями, в цветных мундирах, с огромными
эполетами на плечах, расшитые и изукрашенные до такой степени, что, кажется,
не оставалось на них ни клочка, чем-нибудь не расцвеченного, не завешанного
каким-нибудь галуном или позументом.
Матвей думал, что далее он увидит отряд войска. Но, когда пыль стала
ближе и прозрачнее, он увидел, что за музыкой идут -- сначала рядами, а
потом, как попало, в беспорядке -- все такие же пиджаки, такие же мятые
шляпы, такие же пыльные и полинялые фигуры. А впереди всей этой пестрой
толпы, высоко над ее головами, плывет и колышется знамя, укрепленное на
высокой платформе на колесах. Кругом знамени, точно стража, с десяток людей
двигались вместе с толпой...
Гремя, стуча, колыхаясь, под яркие звуки марша, под неистовые крики и
свист ожидавшего народа, знамя подошло к фонтану и стало. Складки его
колыхнулись и упали, только ленты шевелились по ветру, да порой полотнище
плескалось, и на нем струились золотые буквы...
Тогда в толпе поднялся настоящий шабаш. Одни звали новоприбывших к
дереву, где недавно висел самоубийца, другие хотели остаться на заранее
назначенном месте. Знамя опять колыхнулось, платформа поплыла за толпой, но
скоро вернулась назад, отраженная плотно сомкнувшимся у дерева отрядом
полиции.
Когда пыль, поднятую этой толкотней, пронесло дальше, к площади, знамя
опять стояло неподвижно, а под знаменем встал человек с открытой головой,
длинными, откинутыми назад волосами и черными сверкающими глазами южанина.
Он был невелик ростом, но возвышался над всею толпой, на своей платформе, и
у него был удивительный голос, сразу покрывший говор толпы. Это был мистер
Чарльз Гомперс, знаменитый оратор рабочего союза.
Толпа вся стихла, когда, протянув руку к дереву, где еще недавно висел
самоубийца, он сказал негромко, но с какой-то особенной торжественной
внятностью:
-- Прежде всего, отдадим почет одному из наших товарищей, который еще
этой ночью изнемог в трудной борьбе.
Над многотысячной толпой точно пронесся ветер, и бесчисленные шляпы
внезапно замелькали в воздухе. Головы обнажились. Складки знамени рванулись
и заплескались среди гробовой тишины печально и глухо. Потом Гомперс начал
опять свою речь.
В груди у Матвея что-то дрогнуло. Он понял, что этот человек говорит о
нем, о том, кто ходил этой ночью по парку, несчастный и бесприютный, как и
он, Лозинский, как и все эти люди с истомленными лицами. О том, кого, как и
их всех, выкинул сюда этот безжалостный город, о том, кто недавно спрашивал
у него о чем-то глухим голосом... О том, кто бродил здесь со своей глубокой
тоской и кого теперь уже нет на этом свете.
Было слышно, как ветер тихо шелестит листьями, было слышно, как порой
тряхнется и глухо ударит по ветру своими складками огромное полотнище
знамени... А речь человека, стоявшего выше всех с обнаженной головой,
продолжалась, плавная, задушевная и печальная...
Потом он повернулся и протянул руку к городу, гневно и угрожающе.
И в толпе будто стукнуло что-то разом во все сердца, -- произошло
внезапное движение. Все глаза повернулись туда же, а итальянцы
приподнимались на цыпочках, сжимая свои грязные, загорелые кулаки, вытягивая
свои жилистые руки.
А город, объятый тонкою мглою собственных испарений, стоял спокойно,
будто тихо дыша и продолжая жить своею обычною, ничем невозмутимою жизнью.
По площади тянулись и грохотали вагоны, пыхтел где-то в туннеле быстрый
поезд... Ветер нес над площадью пыльное облако. Облако это, точно лента,
пронизанная солнцем, повисло в половине огромного недостроенного дома,
напоминавшего вавилонскую башню. Вверху среди лесов и настилок копошились,
как муравьи, занятые постройкой рабочие, а снизу то и дело подымались
огромные тяжести... Подымались, исчезали в облаке пыли и опять плыли сверху,
между тем как внизу гигантские краны бесшумно ворочались на своих
основаниях, подхватывая все новые платформы с глыбами кирпичей и гранита...
И на все это светило яркое солнце веселого ясного дня
В груди лозищанина подымалось что-то незнакомое, неиспытанное, сильное.
В первый еще раз на американской земле он стоял в толпе людей, чувство
которых ему было понятно, было в то же время и его собственным чувством. Это
нравилось ему, это его как-то странно щекотало, это его подмывало на что-то.
Ему захотелось еще большего, ему захотелось, чтобы и его увидели, чтобы
узнали и его историю, чтобы эти люди поняли, что и он их понимает, чтобы они
оказали ему участие, которое он чувствует теперь к ним. Ему хотелось еще
чего-то необычного, опьяняющего, ему казалось, что сейчас будет что-то, от
чего станет лучше всем, и ему, лозищанину, затерявшемуся, точно иголка, на
чужой стороне. Он не знал, куда он хочет итти, что он хочет делать, он
забыл, что у него нет языка и паспорта, что он бродяга в этой стране. Он все
забыл и, ожидая чего-то, проталкивался вперед, опьяненный после одиночества
сознанием своего единения с этой огромной массой в каком-то общем чувстве,
которое билось и трепетало здесь, как море в крутых берегах. Он как-то
кротко улыбнулся, говорил что-то тихо, но быстро, и все проталкивался
вперед, туда, где под знаменем стоял человек, так хорошо понимавший все
чувства, так умело колыхавший их своим глубоким, проникавшим голосом...
Совершенно неизвестно, что сделал бы Матвей Лозинский, если бы ему
удалось подойти к самой платформе, и чем бы он выразил оратору, мистеру
Гомперсу, волновавшие его чувства. В той местности, откуда он был родом,
люди, носящие сермяжные свиты, имеют обыкновение выражать свою любовь и
уважение к людям в сюртуках посредством низких, почти до земли, поклонов и
целования руки. Очень может быть, что мистер Гомперс получил бы это
проявление удивления к своему ораторскому искусству, если бы роковой случай
не устроил это дело иначе, а именно так, что ранее мистера Гомперса,
председателя рабочих ассоциаций и искусного оратора, на пути лозищанина
оказался мистер Гопкинс, бывший боксер и полисмен. Мистер Гопкинс, наряду с
другими людьми в серых касках и с клобами в руках, стоял неподвижно, как
статуя, и, разумеется, не был тронут красноречием мистера Гомперса.
Нью-йоркская полиция отлично знала этого популярного джентльмена и действие
его красноречия оценивала со своей точки зрения. Она знала, что мистер
Гомперс человек очень искусный и никогда в своих речах не "выйдет из
порядка". Но зато -- таково было обычное действие его слова -- слушатели
выходили из порядка слишком часто. Безработные всегда склонны к этому в
особенности, а сегодня, вдобавок, от этого проклятого дерева, на котором
полиция прозевала повесившегося беднягу и позволила ему висеть "вне всякого
порядка" слишком долго, на толпу веяло чем-то особенным. Между тем, давно
уже не бывало митинга такого многолюдного, и каждому полисмену, в случае
свалки, приходилось бы иметь дело одному на сто.
В таких случаях полиция держится крепко настороже, следя особенно за
иностранцами. Пока все в порядке, -- а в порядке все, пока дело
ограничивается словами, хотя бы и самыми страшными, и жестами, хотя бы очень
драматическими, -- до тех пор полисмены стоят в своих серых шляпах, позволяя
себе порой даже знаки одобрения в особенно удачных местах речи. Но лишь
только в какой-нибудь части толпы явится стремление перейти к делу и "выйти
из порядка" -- полиция тотчас же занимает выгодную позицию нападающей
стороны. И клобы пускаются в ход быстро, решительно, с ошеломляющей
неожиданностью. И толпа порой тысяч в двадцать отступает перед сотнею-другою
палок, причем задние бегут, закрывая, на всякий случай, головы руками...
Матвей Лозинский, разумеется, не знал еще, к своему несчастью, местных
обычаев. Он только шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на
устах, с надеждой в душе. И когда к нему внезапно повернулся высокий
господин в серой шляпе, когда он увидел, что это опять вчерашний
полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь
переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то
помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса
своими губами.
Мистер Гопкинс отскочил шаг назад и -- клоб свистнул в воздухе... В
толпе резко прозвучал первый удар...
Лозищанин внезапно поднялся, как разъяренный медведь... По лицу его
текла кровь, шапка свалилась, глаза стали дикие. Он был страшнее, чем в тот
раз в комнате Борка. Только теперь не было уже человеческой силы, которая
была бы в состоянии сдержать его. Неожиданное оскорбление и боль переполнили
чашу терпения в душе большого, сильного и кроткого человека. В этом ударе
для него вдруг сосредоточилось все то, что он пережил, перечувствовал,
перестрадал за это время, вся ненависть и гнев бродяги, которого, наконец,
затравили, как дикого зверя.
Неизвестно, знал ли мистер Гопкинс индейский удар, как Падди, во всяком
случае и он не успел применить его во-время. Перед ним поднялось что-то
огромное и дикое, поднялось, навалилось -- и полисмен Гопкинс упал на землю,
среди толпы, которая вся уже волновалась и кипела... За Гопкинсом последовал
его ближайший товарищ, а через несколько секунд огромный человек, в
невиданной одежде, лохматый и свирепый, один опрокинул ближайшую цепь
полицейских города Нью-Йорка... За ним с громкими криками и горящими глазами
первые кинулись итальянцы. Американцы оставались около знамени, где мистер
Гомперс напрасно надрывал грудь призывами к порядку, указывая в то же время
на одну из надписей:
"Порядок, достоинство, дисциплина!"
Через минуту вся полиция была смята, и толпа кинулась на площадь...
Была одна минута, когда, казалось, город дрогнул под влиянием того, что
происходило около Central park... Уезжавшие вагоны заторопились, встречные
остановились в нерешимости, перестали вертеться краны, и люди на постройке
перестали ползать взад и вперед... Рабочие смотрели с любопытством и
сочувствием на толпу, опрокинувшую полицию и готовую ринуться через площадь
на ближайшие здания и улицы.
Но это была только минута. Площадь была во власти толпы, но толпа
совершенно не знала, что ей делать с этой площадью. Между тем, большинство
осталось около знамени и понемногу голова толпы, которая, точно змея,
потянулась было по направлению к городу, опять притянулась к туловищу.
Затем, после короткого размышления, вожаки решили, что митинг сорван, и,
составив наскоро резолюцию, протестующую против действий полиции, они
двинулись обратно. Впереди, как ни в чем не бывало, опять выстроился наемный
оркестр, и облако пыли опять покатилось вместе с музыкой через площадь. А за
ним сомкнутым строем шли оправившиеся полицейские, ободрительно помахивая
клобами и поощряя отставших.
Через полчаса парк опустел; подъемные краны опять двигались на своих
основаниях, рабочие опять сновали чуть не под облаками на постройке, опять
мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие в них люди только из газет узнали
о том, что было полчаса назад на этом месте. Только сторожа ходили около
фонтана, качая головами и ругаясь за помятые газоны...
Несколько дней газеты города Нью-Йорка, благодаря лозищанину Матвею,
работали очень бойко. В его честь типографские машины сделали сотни тысяч
лишних оборотов, сотни репортеров сновали за известиями о нем по всему
городу, а на площадках, перед огромными зданиями газет "World", "Tribune",
"Sun", "Herald", толпились лишние сотни газетных мальчишек. На одном из этих
зданий Дыма, все еще рыскавший по городу в надежде встретиться с товарищем,
увидел экран, на котором висело объявление:
Происшествие на митинге безработных.
Кафр, патагонец или славянин?
Сильнее полисмена Гопкинса.
Оскорбление законов этой страны!
МЫ ДАДИМ ПОРТРЕТ ДИКАРЯ, УБИВШЕГО ПОЛИСМЕНА ГОПКИНСА.
Через час листы уже летели в толпу мальчишек, которые тотчас же
ринулись во все стороны. Они шныряли под ногами лошадей, вскакивали на ходу
в вагоны электрической дороги, через полчаса были уже на конце подземной
дороги и в предместьях Бруклина, -- и всюду раздавались их звонкие крики:
"Дикарь в Нью-Йорке!.. Портрет дикаря на митинге безработных!..
Оскорбление законов этой страны!"
Газетный джентльмен, нарисовавший вчера фантастическое изображение
дикаря, купающего свою семью в городском водоеме, не подозревал, что его
рисунок получит столь скорое применение. Теперь это талантливое произведение
красовалось в сотнях тысяч экземпляров, и серьезные американцы,
возвращавшиеся из своих контор, развертывали на ходу газету именно в том
месте, где находилась фигура дикаря, "дважды нарушившего законы этой
страны". А так как очень трудно воздержаться от невольных сопоставлений, то
газета, пока не выяснятся окончательно мотивы загадочного преступления этого
загадочного человека, предлагала свое объяснение, не настаивая, впрочем, на
полной его достоверности. "Вчера бедный Гопкинс разъяснил дикарю всю
неуместность купания детей в городских водоемах. Известно, что дикари
мелочны и мстительны. Кто знает, быть может, Гопкинс пал невинною жертвой
ревностного исполнения своего долга на Бродвее".
В другой газете, более серьезной, дано было изложение события по свежим
следам. Заметка носила название: Митинг безработных:
"Спешим дать нашим читателям точное изложение событий в Центральном
парке. Как уже известно, митинг безработных был назначен утром, и уже чуть
не с рассвета площадка и окружающая местность стали наполняться людьми в
количестве, которое привело в некоторое замешательство полицейские резервы.
В числе последних оказался известный Гопкинс, бывший боксер, лицо,
достаточно популярное в этом городе.
К несчастью, случай, один из тех, которые, конечно, могут встретиться
во всяком городе этого штата, во всяком штате этой страны, во всякой стране
этого мира (где всегда будет богатство и бедность, что бы ни говорили
опасные утописты), -- такой случай внес особенное возбуждение в настроение
этой толпы. Неподалеку от фонтана, по соседству с местом митинга, в эту ночь
повесился какой-то бедняк, имя, род занятий, даже национальность которого
остаются пока неизвестны. Как бы то ни было, полиция проявила несомненную
оплошность. Один из репортеров успел срисовать даже изображение самоубийцы
прежде, чем полиция узнала о факте. Вынимать тело из петли пришлось уже в то
время, когда в парке было много людей, судьба которых вследствие случайных,
но тем не менее прискорбных причин очень грустно иллюстрировалась видом и
судьбой этого бедняги. Первая попытка полиции снять тело оказалась неудачна
вследствие сопротивления, оказанного сильно возбужденной толпой. Но затем,
когда силы полиции увеличились, это было, наконец, сделано, хотя, нужно
признаться, не без содействия клобов, которые, как мы это указывали
многократно, полиция наша пускает в ход нередко и при обстоятельствах,
пожалуй, менее оправдывающих употребление этого орудия в цивилизованной
стране.
В назначенное время прибыл на место известный рабочий агитатор мистер
Гомперс, в сопровождении хора музыки и со знаменем, на котором была надпись:
Работы!
Терпение народа истощено.
Соединяйтесь!
Петиция новому мэру!
Беспристрастие требует прибавить, что, кроме этих, была еще надпись
следующего содержания: "Достоинство, порядок, дисциплина!"
За этой заметкой следовала в газете другая, имевшая опять три заглавия:
"Чарли Гомперс был горек".
"Он громил богатство и роскошь".
"Порицал порядки этой страны, а этот город называл
вавилонской блудницей".
"Чарли Гомперс, ораторскому таланту которого нельзя не отдать должной
дани удивления, прекрасно использовал данное положение. Едва прибыв на
место, в сопровождении прекрасного хора м-ра Ивэнса (Second avenue, No 300),
и, узнав об утреннем происшествий, он начал свою речь блестящей
импровизацией, в которой в самых мрачных красках изобразил положение
лишенных работы и судьбу, ожидающую, быть может, в близком будущем многих из
этих несчастливцев. Вслед за этим он воспользовался контрастами, которые на
всяком шагу развертывает этот город, как известно, самый большой и самый
богатый в мире. Эта речь Чарли Гомперса, имевшая целью пригласить
безработных к петиции на имя городского мэра, а также пропагандировавшая
идею рабочих ассоциаций, вызвала, по-видимому, самые дурные страсти. Правда,
англичане и американцы (которых, впрочем, было очень немного), даже
большинство ирландцев и немцы остались в порядке. Но наименее цивилизованные
элементы толпы в лице итальянцев, отчасти русских евреев и в особенности
какого-то дикого человека неизвестной нации -- вспыхнули при этом, как порох
от спички".
"МНЕНИЕ О ПРОИСШЕСТВИИ СЕНАТОРА РОБИНЗОНА".
"Мистер Робинзон, любезно принявший у себя нашего репортера, находит,
что в этом происшествии с особенной яркостью выразилась сила законного
порядка этой страны. "Сэр, -- сказал мистер Робинзон нашему репортеру, --
что вы видите в данном случае? Мятежники, побуждаемые опасными демагогами,
опрокинули полицию. Преграда между ними и цивилизацией в лице бравого
Гопкинса и его товарищей рушилась. И что же, -- мятежники не находят ничего
лучшего, как вернуться самопроизвольно к порядку. Я позволил бы себе,
однако, предложить мистеру Гомперсу и в его лице всем подобным ему
агитаторам один вопрос, который, надеюсь, поставил бы их в немалое
затруднение: зачем вы, сэр, возбуждаете страсти и подстрекаете толпу на
дело, самый успех которого не можете ни в каком случае обратить в свою польз
у?"
"В следующем номере, -- прибавляла редакция, -- мы надеемся дать
читателям ответ мистера Гомперса на уничтожающий вопрос почтенного
сенатора".
На утро газета исполнила свое обещание. Она дала, во-первых, портрет
мистера Гомперса, а затем подробное изложение беседы его с репортером. При
этом мистер Гомперс в изображении репортера рисовался столь же
благожелательными красками, как и сенатор Робинзон. "Мистер Гомперс в личной
жизни -- человек привлекательный и симпатичный, его обращение с репортером
было необыкновенно приветливо и любезно, но его отзывы о деле -- очень
горячи и энергичны. Мистер Гомперс винит во всем несдержанность полиции
этого города. Сам он был "в порядке". Правда, как это совершенно справедливо
было отмечено нашим репортером, он "был горек" в своей речи. Он этого не
отрицает. Но с каких же это пор для американца в этой стране считается
обязательным произносить только сладкие речи?! Кому не нравится сравнение
этого города с блудницей, тот не должен слушать по воскресеньям проповеди,
хотя бы, например, достопочтенного реверенд-Джонса, так как это его любимое
сравнение. И, однако, никто не обвиняет за это священников в возбуждении
дурных страстей или в оскорблении страны. Надо думать, что Тамани-ринг,
которого, как известно, м-р Робинзон является деятельным членом, еще не в
силах ограничить в этой стране свободу слова, завещанную великими творцами
ее конституции! (Здесь репортер выражает сожаление, что он не в силах
передать ни великолепного жеста, ни возвышенного пафоса, с каким мистер
Гомперс произнес последнюю фразу. Он констатирует, однако, что они сделали
бы честь первым ораторам страны). Мистер Гомперс очень сожалеет о том, что
случилось, но пострадавшими в этом деле считает себя и своих друзей, так как
митинг оказался сорванным и право собраний грубо нарушено в их лице. Как
началась свалка, он не видел. Он далек также от мысли заподозревать
добросовестность талантливого джентльмена, давшего изображение дикаря.
Однако и наружность, и костюм этого дикаря кажутся ему достаточно
маскарадными, чтобы быть изобретением полиции. Что касается до обращенного к
нему вопроса, то удовлетворить любопытство достопочтенного сенатора гораздо
легче, чем осветить некоторые проделки Тамани-ринга. Как уже ясно из
предыдущего, он не подстрекал никого к нападению на полицию так же, как не
подстрекал полицейских к слишком усердному употреблению клобов. Но он
убежден, что великий вопрос о богатстве и бедности должен быть решен на
почве свободы слова и союзов. Что же касается до плодов агитации, то они
видны уже и теперь. Два года назад ассоциация рабочих, в которой он имеет
честь быть председателем, считала ровно вдвое меньшее число членов, чем
имеет в настоящее время. Таковы плоды непосредственные. Что же касается
дальнейших, то мистер Робинзон, сенатор и крупный фабрикант, может сказать
кое-что по этому поводу, так как на его собственной фабрике с прошлого года
рабочие часы сокращены без сокращения платы. "И мы с гордостью предвидим, --
прибавил м-р Гомперс с неподражаемой иронией, -- тот день, когда м-ру
Робинзону придется еще поднять плату без увеличения рабочего дня..." Наконец
мистер Гомперс сообщил, что он намерен начать процесс перед судьей штата о
нарушении неприкосновенности собраний. "Как известно, -- сказал он, --
ученым этой страны до сих пор не удалось выяснить вопроса о национальности
загадочного дикаря". М-р Гомперс не теряет, однако, надежды, что суду это
удастся и что директору полиции (которому он отказывает, впрочем, в должном
уважении) уже и теперь известно кое-что по этому поводу".
"Одним словом, -- так заканчивалась заметка, -- если оставить в стороне
некоторые щекотливые вопросы, вызывающие (быть может, и справедливое)
осуждение, м-р Гомперс оказался не только превосходным оратором и тонким
политиком, но и очень приятным собеседником, которому нельзя отказать в
искреннем пафосе и возвышенном образе мыслей. Сам мистер Гомперс убежден,
что он и его единомышленники оказывают истинную услугу стране, внося
организацию, порядок, сознательность и надежду в среду, бедствие, отчаяние и
справедливое негодование которой легко могли бы сделать ее добычей
анархии..."
Несколько дней еще происшествие в Центральном парке не сходило со
столбцов нью-йоркских газет. Репортеры обегали весь город, и в редакции
являлись разные лица, видевшие в разных местах странных людей, навлекавших
подозрение в тожественности с загадочным дикарем. Дикарей в Нью-Йорке
оказалось достаточно. Исходя из первого изображения, некоторые более или
менее ученые джентльмены высказывали свое мнение
о его национальности. Отзывы были весьма различны, но по мере того, как
сведения становились многочисленнее и точнее, заключения ученых джентльменов
начинали вращаться в круге все более ограниченном. Первый приблизился к
истине некто мистер Аткинсон, взявший исходным пунктом "разрушительные
тенденции незнакомца и его беспредельную ненависть к цивилизации и
культуре". Судя по этим признакам, он причислял его к славянскому племени...
К сожалению, пустившись в дальнейшие гипотезы, мистер Аткинсон отнес к
славянскому племени также "кавказских черкесов и самоедов, живущих в
глубинах снежной Сибири".
Круг около загадочной личности смыкался все более. В заметках,
становившихся все более краткими, но зато и более точными, появлялись все
новые места и лица, так или иначе прикосновенные к личности "дикаря". Негр
Сам, чистильщик сапог в Бродвее, мостовой сторож, подозревавший незнакомца в
каком-нибудь покушении на целость бруклинского моста, кондуктор вагона, в
котором Матвей прибыл вечером к Central park, другой кондуктор, который
подвергал свою жизнь опасности, оставаясь с глазу на глаз с дикарем в
электрическом вагоне, в пустынных предместьях Бруклина, наконец, старая
барыня, с буклями на висках, к которой таинственный дикарь огромного роста и
ужасающего вида позвонился однажды с неизвестными, но, очевидно, недобрыми
целями, когда она была одна в своем доме... К счастью, престарелая леди
успела захлопнуть свою дверь как раз вовремя для спасения своей жизни.
О другой старой барыне, из дома No 1235, в газетах не упоминалось. Не
упоминалось также и об Анне, которая вздыхала порой при воспоминании о
пропавшем без вести Матвее. Человек канул, точно в воду, а сама она попала,
как лодка, в тихую заводь. Каждый день, когда муж и жильцы старой барыни
уходили, она, точно невидимая фея, являлась в оставленные комнаты, убирала
постели, подметала полы, а раз в неделю перетирала стекла и чистила газовые
рожки. Каждый день выносила сор на улицу в корзину, откуда его убирали
городские мусорщики, и готовила обед для господ и для двух джентльменов,
обедавших с ними. Два раза в месяц она ходила в церковь вместе с барыней...
Вообще все для нее в этом уголке было так, как на родине. Все было, как на
увидел, что из переулка, на той стороне площади, около большой постройки,
выкатился клуб золотистой пыли и покатился к парку. Точно гнали стадо или
шло большое войско. А из облака неслись звуки музыки, то стихая, -- и тогда
слышался как будто один только гулкий топот тысячи ног, -- то вдруг вылетая
вперед визгом кларнетов и медных труб, стуком барабанов и звоном литавров.
Впереди бежали двумя рядами уличные мальчишки, и высокий тамбур-мажор шагал,
отмахивая такт большим жезлом. За ним двигались музыканты, с раздутыми и
красными щеками, в касках с перьями, в цветных мундирах, с огромными
эполетами на плечах, расшитые и изукрашенные до такой степени, что, кажется,
не оставалось на них ни клочка, чем-нибудь не расцвеченного, не завешанного
каким-нибудь галуном или позументом.
Матвей думал, что далее он увидит отряд войска. Но, когда пыль стала
ближе и прозрачнее, он увидел, что за музыкой идут -- сначала рядами, а
потом, как попало, в беспорядке -- все такие же пиджаки, такие же мятые
шляпы, такие же пыльные и полинялые фигуры. А впереди всей этой пестрой
толпы, высоко над ее головами, плывет и колышется знамя, укрепленное на
высокой платформе на колесах. Кругом знамени, точно стража, с десяток людей
двигались вместе с толпой...
Гремя, стуча, колыхаясь, под яркие звуки марша, под неистовые крики и
свист ожидавшего народа, знамя подошло к фонтану и стало. Складки его
колыхнулись и упали, только ленты шевелились по ветру, да порой полотнище
плескалось, и на нем струились золотые буквы...
Тогда в толпе поднялся настоящий шабаш. Одни звали новоприбывших к
дереву, где недавно висел самоубийца, другие хотели остаться на заранее
назначенном месте. Знамя опять колыхнулось, платформа поплыла за толпой, но
скоро вернулась назад, отраженная плотно сомкнувшимся у дерева отрядом
полиции.
Когда пыль, поднятую этой толкотней, пронесло дальше, к площади, знамя
опять стояло неподвижно, а под знаменем встал человек с открытой головой,
длинными, откинутыми назад волосами и черными сверкающими глазами южанина.
Он был невелик ростом, но возвышался над всею толпой, на своей платформе, и
у него был удивительный голос, сразу покрывший говор толпы. Это был мистер
Чарльз Гомперс, знаменитый оратор рабочего союза.
Толпа вся стихла, когда, протянув руку к дереву, где еще недавно висел
самоубийца, он сказал негромко, но с какой-то особенной торжественной
внятностью:
-- Прежде всего, отдадим почет одному из наших товарищей, который еще
этой ночью изнемог в трудной борьбе.
Над многотысячной толпой точно пронесся ветер, и бесчисленные шляпы
внезапно замелькали в воздухе. Головы обнажились. Складки знамени рванулись
и заплескались среди гробовой тишины печально и глухо. Потом Гомперс начал
опять свою речь.
В груди у Матвея что-то дрогнуло. Он понял, что этот человек говорит о
нем, о том, кто ходил этой ночью по парку, несчастный и бесприютный, как и
он, Лозинский, как и все эти люди с истомленными лицами. О том, кого, как и
их всех, выкинул сюда этот безжалостный город, о том, кто недавно спрашивал
у него о чем-то глухим голосом... О том, кто бродил здесь со своей глубокой
тоской и кого теперь уже нет на этом свете.
Было слышно, как ветер тихо шелестит листьями, было слышно, как порой
тряхнется и глухо ударит по ветру своими складками огромное полотнище
знамени... А речь человека, стоявшего выше всех с обнаженной головой,
продолжалась, плавная, задушевная и печальная...
Потом он повернулся и протянул руку к городу, гневно и угрожающе.
И в толпе будто стукнуло что-то разом во все сердца, -- произошло
внезапное движение. Все глаза повернулись туда же, а итальянцы
приподнимались на цыпочках, сжимая свои грязные, загорелые кулаки, вытягивая
свои жилистые руки.
А город, объятый тонкою мглою собственных испарений, стоял спокойно,
будто тихо дыша и продолжая жить своею обычною, ничем невозмутимою жизнью.
По площади тянулись и грохотали вагоны, пыхтел где-то в туннеле быстрый
поезд... Ветер нес над площадью пыльное облако. Облако это, точно лента,
пронизанная солнцем, повисло в половине огромного недостроенного дома,
напоминавшего вавилонскую башню. Вверху среди лесов и настилок копошились,
как муравьи, занятые постройкой рабочие, а снизу то и дело подымались
огромные тяжести... Подымались, исчезали в облаке пыли и опять плыли сверху,
между тем как внизу гигантские краны бесшумно ворочались на своих
основаниях, подхватывая все новые платформы с глыбами кирпичей и гранита...
И на все это светило яркое солнце веселого ясного дня
В груди лозищанина подымалось что-то незнакомое, неиспытанное, сильное.
В первый еще раз на американской земле он стоял в толпе людей, чувство
которых ему было понятно, было в то же время и его собственным чувством. Это
нравилось ему, это его как-то странно щекотало, это его подмывало на что-то.
Ему захотелось еще большего, ему захотелось, чтобы и его увидели, чтобы
узнали и его историю, чтобы эти люди поняли, что и он их понимает, чтобы они
оказали ему участие, которое он чувствует теперь к ним. Ему хотелось еще
чего-то необычного, опьяняющего, ему казалось, что сейчас будет что-то, от
чего станет лучше всем, и ему, лозищанину, затерявшемуся, точно иголка, на
чужой стороне. Он не знал, куда он хочет итти, что он хочет делать, он
забыл, что у него нет языка и паспорта, что он бродяга в этой стране. Он все
забыл и, ожидая чего-то, проталкивался вперед, опьяненный после одиночества
сознанием своего единения с этой огромной массой в каком-то общем чувстве,
которое билось и трепетало здесь, как море в крутых берегах. Он как-то
кротко улыбнулся, говорил что-то тихо, но быстро, и все проталкивался
вперед, туда, где под знаменем стоял человек, так хорошо понимавший все
чувства, так умело колыхавший их своим глубоким, проникавшим голосом...
Совершенно неизвестно, что сделал бы Матвей Лозинский, если бы ему
удалось подойти к самой платформе, и чем бы он выразил оратору, мистеру
Гомперсу, волновавшие его чувства. В той местности, откуда он был родом,
люди, носящие сермяжные свиты, имеют обыкновение выражать свою любовь и
уважение к людям в сюртуках посредством низких, почти до земли, поклонов и
целования руки. Очень может быть, что мистер Гомперс получил бы это
проявление удивления к своему ораторскому искусству, если бы роковой случай
не устроил это дело иначе, а именно так, что ранее мистера Гомперса,
председателя рабочих ассоциаций и искусного оратора, на пути лозищанина
оказался мистер Гопкинс, бывший боксер и полисмен. Мистер Гопкинс, наряду с
другими людьми в серых касках и с клобами в руках, стоял неподвижно, как
статуя, и, разумеется, не был тронут красноречием мистера Гомперса.
Нью-йоркская полиция отлично знала этого популярного джентльмена и действие
его красноречия оценивала со своей точки зрения. Она знала, что мистер
Гомперс человек очень искусный и никогда в своих речах не "выйдет из
порядка". Но зато -- таково было обычное действие его слова -- слушатели
выходили из порядка слишком часто. Безработные всегда склонны к этому в
особенности, а сегодня, вдобавок, от этого проклятого дерева, на котором
полиция прозевала повесившегося беднягу и позволила ему висеть "вне всякого
порядка" слишком долго, на толпу веяло чем-то особенным. Между тем, давно
уже не бывало митинга такого многолюдного, и каждому полисмену, в случае
свалки, приходилось бы иметь дело одному на сто.
В таких случаях полиция держится крепко настороже, следя особенно за
иностранцами. Пока все в порядке, -- а в порядке все, пока дело
ограничивается словами, хотя бы и самыми страшными, и жестами, хотя бы очень
драматическими, -- до тех пор полисмены стоят в своих серых шляпах, позволяя
себе порой даже знаки одобрения в особенно удачных местах речи. Но лишь
только в какой-нибудь части толпы явится стремление перейти к делу и "выйти
из порядка" -- полиция тотчас же занимает выгодную позицию нападающей
стороны. И клобы пускаются в ход быстро, решительно, с ошеломляющей
неожиданностью. И толпа порой тысяч в двадцать отступает перед сотнею-другою
палок, причем задние бегут, закрывая, на всякий случай, головы руками...
Матвей Лозинский, разумеется, не знал еще, к своему несчастью, местных
обычаев. Он только шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на
устах, с надеждой в душе. И когда к нему внезапно повернулся высокий
господин в серой шляпе, когда он увидел, что это опять вчерашний
полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь
переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то
помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса
своими губами.
Мистер Гопкинс отскочил шаг назад и -- клоб свистнул в воздухе... В
толпе резко прозвучал первый удар...
Лозищанин внезапно поднялся, как разъяренный медведь... По лицу его
текла кровь, шапка свалилась, глаза стали дикие. Он был страшнее, чем в тот
раз в комнате Борка. Только теперь не было уже человеческой силы, которая
была бы в состоянии сдержать его. Неожиданное оскорбление и боль переполнили
чашу терпения в душе большого, сильного и кроткого человека. В этом ударе
для него вдруг сосредоточилось все то, что он пережил, перечувствовал,
перестрадал за это время, вся ненависть и гнев бродяги, которого, наконец,
затравили, как дикого зверя.
Неизвестно, знал ли мистер Гопкинс индейский удар, как Падди, во всяком
случае и он не успел применить его во-время. Перед ним поднялось что-то
огромное и дикое, поднялось, навалилось -- и полисмен Гопкинс упал на землю,
среди толпы, которая вся уже волновалась и кипела... За Гопкинсом последовал
его ближайший товарищ, а через несколько секунд огромный человек, в
невиданной одежде, лохматый и свирепый, один опрокинул ближайшую цепь
полицейских города Нью-Йорка... За ним с громкими криками и горящими глазами
первые кинулись итальянцы. Американцы оставались около знамени, где мистер
Гомперс напрасно надрывал грудь призывами к порядку, указывая в то же время
на одну из надписей:
"Порядок, достоинство, дисциплина!"
Через минуту вся полиция была смята, и толпа кинулась на площадь...
Была одна минута, когда, казалось, город дрогнул под влиянием того, что
происходило около Central park... Уезжавшие вагоны заторопились, встречные
остановились в нерешимости, перестали вертеться краны, и люди на постройке
перестали ползать взад и вперед... Рабочие смотрели с любопытством и
сочувствием на толпу, опрокинувшую полицию и готовую ринуться через площадь
на ближайшие здания и улицы.
Но это была только минута. Площадь была во власти толпы, но толпа
совершенно не знала, что ей делать с этой площадью. Между тем, большинство
осталось около знамени и понемногу голова толпы, которая, точно змея,
потянулась было по направлению к городу, опять притянулась к туловищу.
Затем, после короткого размышления, вожаки решили, что митинг сорван, и,
составив наскоро резолюцию, протестующую против действий полиции, они
двинулись обратно. Впереди, как ни в чем не бывало, опять выстроился наемный
оркестр, и облако пыли опять покатилось вместе с музыкой через площадь. А за
ним сомкнутым строем шли оправившиеся полицейские, ободрительно помахивая
клобами и поощряя отставших.
Через полчаса парк опустел; подъемные краны опять двигались на своих
основаниях, рабочие опять сновали чуть не под облаками на постройке, опять
мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие в них люди только из газет узнали
о том, что было полчаса назад на этом месте. Только сторожа ходили около
фонтана, качая головами и ругаясь за помятые газоны...
Несколько дней газеты города Нью-Йорка, благодаря лозищанину Матвею,
работали очень бойко. В его честь типографские машины сделали сотни тысяч
лишних оборотов, сотни репортеров сновали за известиями о нем по всему
городу, а на площадках, перед огромными зданиями газет "World", "Tribune",
"Sun", "Herald", толпились лишние сотни газетных мальчишек. На одном из этих
зданий Дыма, все еще рыскавший по городу в надежде встретиться с товарищем,
увидел экран, на котором висело объявление:
Происшествие на митинге безработных.
Кафр, патагонец или славянин?
Сильнее полисмена Гопкинса.
Оскорбление законов этой страны!
МЫ ДАДИМ ПОРТРЕТ ДИКАРЯ, УБИВШЕГО ПОЛИСМЕНА ГОПКИНСА.
Через час листы уже летели в толпу мальчишек, которые тотчас же
ринулись во все стороны. Они шныряли под ногами лошадей, вскакивали на ходу
в вагоны электрической дороги, через полчаса были уже на конце подземной
дороги и в предместьях Бруклина, -- и всюду раздавались их звонкие крики:
"Дикарь в Нью-Йорке!.. Портрет дикаря на митинге безработных!..
Оскорбление законов этой страны!"
Газетный джентльмен, нарисовавший вчера фантастическое изображение
дикаря, купающего свою семью в городском водоеме, не подозревал, что его
рисунок получит столь скорое применение. Теперь это талантливое произведение
красовалось в сотнях тысяч экземпляров, и серьезные американцы,
возвращавшиеся из своих контор, развертывали на ходу газету именно в том
месте, где находилась фигура дикаря, "дважды нарушившего законы этой
страны". А так как очень трудно воздержаться от невольных сопоставлений, то
газета, пока не выяснятся окончательно мотивы загадочного преступления этого
загадочного человека, предлагала свое объяснение, не настаивая, впрочем, на
полной его достоверности. "Вчера бедный Гопкинс разъяснил дикарю всю
неуместность купания детей в городских водоемах. Известно, что дикари
мелочны и мстительны. Кто знает, быть может, Гопкинс пал невинною жертвой
ревностного исполнения своего долга на Бродвее".
В другой газете, более серьезной, дано было изложение события по свежим
следам. Заметка носила название: Митинг безработных:
"Спешим дать нашим читателям точное изложение событий в Центральном
парке. Как уже известно, митинг безработных был назначен утром, и уже чуть
не с рассвета площадка и окружающая местность стали наполняться людьми в
количестве, которое привело в некоторое замешательство полицейские резервы.
В числе последних оказался известный Гопкинс, бывший боксер, лицо,
достаточно популярное в этом городе.
К несчастью, случай, один из тех, которые, конечно, могут встретиться
во всяком городе этого штата, во всяком штате этой страны, во всякой стране
этого мира (где всегда будет богатство и бедность, что бы ни говорили
опасные утописты), -- такой случай внес особенное возбуждение в настроение
этой толпы. Неподалеку от фонтана, по соседству с местом митинга, в эту ночь
повесился какой-то бедняк, имя, род занятий, даже национальность которого
остаются пока неизвестны. Как бы то ни было, полиция проявила несомненную
оплошность. Один из репортеров успел срисовать даже изображение самоубийцы
прежде, чем полиция узнала о факте. Вынимать тело из петли пришлось уже в то
время, когда в парке было много людей, судьба которых вследствие случайных,
но тем не менее прискорбных причин очень грустно иллюстрировалась видом и
судьбой этого бедняги. Первая попытка полиции снять тело оказалась неудачна
вследствие сопротивления, оказанного сильно возбужденной толпой. Но затем,
когда силы полиции увеличились, это было, наконец, сделано, хотя, нужно
признаться, не без содействия клобов, которые, как мы это указывали
многократно, полиция наша пускает в ход нередко и при обстоятельствах,
пожалуй, менее оправдывающих употребление этого орудия в цивилизованной
стране.
В назначенное время прибыл на место известный рабочий агитатор мистер
Гомперс, в сопровождении хора музыки и со знаменем, на котором была надпись:
Работы!
Терпение народа истощено.
Соединяйтесь!
Петиция новому мэру!
Беспристрастие требует прибавить, что, кроме этих, была еще надпись
следующего содержания: "Достоинство, порядок, дисциплина!"
За этой заметкой следовала в газете другая, имевшая опять три заглавия:
"Чарли Гомперс был горек".
"Он громил богатство и роскошь".
"Порицал порядки этой страны, а этот город называл
вавилонской блудницей".
"Чарли Гомперс, ораторскому таланту которого нельзя не отдать должной
дани удивления, прекрасно использовал данное положение. Едва прибыв на
место, в сопровождении прекрасного хора м-ра Ивэнса (Second avenue, No 300),
и, узнав об утреннем происшествий, он начал свою речь блестящей
импровизацией, в которой в самых мрачных красках изобразил положение
лишенных работы и судьбу, ожидающую, быть может, в близком будущем многих из
этих несчастливцев. Вслед за этим он воспользовался контрастами, которые на
всяком шагу развертывает этот город, как известно, самый большой и самый
богатый в мире. Эта речь Чарли Гомперса, имевшая целью пригласить
безработных к петиции на имя городского мэра, а также пропагандировавшая
идею рабочих ассоциаций, вызвала, по-видимому, самые дурные страсти. Правда,
англичане и американцы (которых, впрочем, было очень немного), даже
большинство ирландцев и немцы остались в порядке. Но наименее цивилизованные
элементы толпы в лице итальянцев, отчасти русских евреев и в особенности
какого-то дикого человека неизвестной нации -- вспыхнули при этом, как порох
от спички".
"МНЕНИЕ О ПРОИСШЕСТВИИ СЕНАТОРА РОБИНЗОНА".
"Мистер Робинзон, любезно принявший у себя нашего репортера, находит,
что в этом происшествии с особенной яркостью выразилась сила законного
порядка этой страны. "Сэр, -- сказал мистер Робинзон нашему репортеру, --
что вы видите в данном случае? Мятежники, побуждаемые опасными демагогами,
опрокинули полицию. Преграда между ними и цивилизацией в лице бравого
Гопкинса и его товарищей рушилась. И что же, -- мятежники не находят ничего
лучшего, как вернуться самопроизвольно к порядку. Я позволил бы себе,
однако, предложить мистеру Гомперсу и в его лице всем подобным ему
агитаторам один вопрос, который, надеюсь, поставил бы их в немалое
затруднение: зачем вы, сэр, возбуждаете страсти и подстрекаете толпу на
дело, самый успех которого не можете ни в каком случае обратить в свою польз
у?"
"В следующем номере, -- прибавляла редакция, -- мы надеемся дать
читателям ответ мистера Гомперса на уничтожающий вопрос почтенного
сенатора".
На утро газета исполнила свое обещание. Она дала, во-первых, портрет
мистера Гомперса, а затем подробное изложение беседы его с репортером. При
этом мистер Гомперс в изображении репортера рисовался столь же
благожелательными красками, как и сенатор Робинзон. "Мистер Гомперс в личной
жизни -- человек привлекательный и симпатичный, его обращение с репортером
было необыкновенно приветливо и любезно, но его отзывы о деле -- очень
горячи и энергичны. Мистер Гомперс винит во всем несдержанность полиции
этого города. Сам он был "в порядке". Правда, как это совершенно справедливо
было отмечено нашим репортером, он "был горек" в своей речи. Он этого не
отрицает. Но с каких же это пор для американца в этой стране считается
обязательным произносить только сладкие речи?! Кому не нравится сравнение
этого города с блудницей, тот не должен слушать по воскресеньям проповеди,
хотя бы, например, достопочтенного реверенд-Джонса, так как это его любимое
сравнение. И, однако, никто не обвиняет за это священников в возбуждении
дурных страстей или в оскорблении страны. Надо думать, что Тамани-ринг,
которого, как известно, м-р Робинзон является деятельным членом, еще не в
силах ограничить в этой стране свободу слова, завещанную великими творцами
ее конституции! (Здесь репортер выражает сожаление, что он не в силах
передать ни великолепного жеста, ни возвышенного пафоса, с каким мистер
Гомперс произнес последнюю фразу. Он констатирует, однако, что они сделали
бы честь первым ораторам страны). Мистер Гомперс очень сожалеет о том, что
случилось, но пострадавшими в этом деле считает себя и своих друзей, так как
митинг оказался сорванным и право собраний грубо нарушено в их лице. Как
началась свалка, он не видел. Он далек также от мысли заподозревать
добросовестность талантливого джентльмена, давшего изображение дикаря.
Однако и наружность, и костюм этого дикаря кажутся ему достаточно
маскарадными, чтобы быть изобретением полиции. Что касается до обращенного к
нему вопроса, то удовлетворить любопытство достопочтенного сенатора гораздо
легче, чем осветить некоторые проделки Тамани-ринга. Как уже ясно из
предыдущего, он не подстрекал никого к нападению на полицию так же, как не
подстрекал полицейских к слишком усердному употреблению клобов. Но он
убежден, что великий вопрос о богатстве и бедности должен быть решен на
почве свободы слова и союзов. Что же касается до плодов агитации, то они
видны уже и теперь. Два года назад ассоциация рабочих, в которой он имеет
честь быть председателем, считала ровно вдвое меньшее число членов, чем
имеет в настоящее время. Таковы плоды непосредственные. Что же касается
дальнейших, то мистер Робинзон, сенатор и крупный фабрикант, может сказать
кое-что по этому поводу, так как на его собственной фабрике с прошлого года
рабочие часы сокращены без сокращения платы. "И мы с гордостью предвидим, --
прибавил м-р Гомперс с неподражаемой иронией, -- тот день, когда м-ру
Робинзону придется еще поднять плату без увеличения рабочего дня..." Наконец
мистер Гомперс сообщил, что он намерен начать процесс перед судьей штата о
нарушении неприкосновенности собраний. "Как известно, -- сказал он, --
ученым этой страны до сих пор не удалось выяснить вопроса о национальности
загадочного дикаря". М-р Гомперс не теряет, однако, надежды, что суду это
удастся и что директору полиции (которому он отказывает, впрочем, в должном
уважении) уже и теперь известно кое-что по этому поводу".
"Одним словом, -- так заканчивалась заметка, -- если оставить в стороне
некоторые щекотливые вопросы, вызывающие (быть может, и справедливое)
осуждение, м-р Гомперс оказался не только превосходным оратором и тонким
политиком, но и очень приятным собеседником, которому нельзя отказать в
искреннем пафосе и возвышенном образе мыслей. Сам мистер Гомперс убежден,
что он и его единомышленники оказывают истинную услугу стране, внося
организацию, порядок, сознательность и надежду в среду, бедствие, отчаяние и
справедливое негодование которой легко могли бы сделать ее добычей
анархии..."
Несколько дней еще происшествие в Центральном парке не сходило со
столбцов нью-йоркских газет. Репортеры обегали весь город, и в редакции
являлись разные лица, видевшие в разных местах странных людей, навлекавших
подозрение в тожественности с загадочным дикарем. Дикарей в Нью-Йорке
оказалось достаточно. Исходя из первого изображения, некоторые более или
менее ученые джентльмены высказывали свое мнение
о его национальности. Отзывы были весьма различны, но по мере того, как
сведения становились многочисленнее и точнее, заключения ученых джентльменов
начинали вращаться в круге все более ограниченном. Первый приблизился к
истине некто мистер Аткинсон, взявший исходным пунктом "разрушительные
тенденции незнакомца и его беспредельную ненависть к цивилизации и
культуре". Судя по этим признакам, он причислял его к славянскому племени...
К сожалению, пустившись в дальнейшие гипотезы, мистер Аткинсон отнес к
славянскому племени также "кавказских черкесов и самоедов, живущих в
глубинах снежной Сибири".
Круг около загадочной личности смыкался все более. В заметках,
становившихся все более краткими, но зато и более точными, появлялись все
новые места и лица, так или иначе прикосновенные к личности "дикаря". Негр
Сам, чистильщик сапог в Бродвее, мостовой сторож, подозревавший незнакомца в
каком-нибудь покушении на целость бруклинского моста, кондуктор вагона, в
котором Матвей прибыл вечером к Central park, другой кондуктор, который
подвергал свою жизнь опасности, оставаясь с глазу на глаз с дикарем в
электрическом вагоне, в пустынных предместьях Бруклина, наконец, старая
барыня, с буклями на висках, к которой таинственный дикарь огромного роста и
ужасающего вида позвонился однажды с неизвестными, но, очевидно, недобрыми
целями, когда она была одна в своем доме... К счастью, престарелая леди
успела захлопнуть свою дверь как раз вовремя для спасения своей жизни.
О другой старой барыне, из дома No 1235, в газетах не упоминалось. Не
упоминалось также и об Анне, которая вздыхала порой при воспоминании о
пропавшем без вести Матвее. Человек канул, точно в воду, а сама она попала,
как лодка, в тихую заводь. Каждый день, когда муж и жильцы старой барыни
уходили, она, точно невидимая фея, являлась в оставленные комнаты, убирала
постели, подметала полы, а раз в неделю перетирала стекла и чистила газовые
рожки. Каждый день выносила сор на улицу в корзину, откуда его убирали
городские мусорщики, и готовила обед для господ и для двух джентльменов,
обедавших с ними. Два раза в месяц она ходила в церковь вместе с барыней...
Вообще все для нее в этом уголке было так, как на родине. Все было, как на