Страница:
Однажды папаша Кетель подозвал к себе Исии и сказал ей:
— Послушай, Агнесс, обслужи-ка вон того господина, что сидит один у окна. Это доктор Зорге. Сегодня у него день рождения, а он почему-то один. Развлеки его…
В обязанность девушек из ресторана входило развлекать посетителей. Их называли хостас — хозяйки. Гостеприимные, общительные, они сервировали стол, приносили блюда и, усаживаясь рядом, поддерживали разговор.
Исии подошла к столику и спросила по-немецки, как учил ее папаша Кетель:
— Вас вьюншен зи?
Зорге взглянул на нее — маленькую, стройную, с большими, как вишни, темными глазами… А брови — черные, тонкие радуги. Нежные очертания губ придавали лицу выражение застенчивой мягкости.
Зорге спросил:
— Откуда вы знаете немецкий язык?… Я хочу, чтобы вы посидели со мной.
Исии не поняла. Зорге повторил это по-японски.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Агнесс.
— Агнесс?! — Зорге рассмеялся в первый раз за весь вечер. — Немецкая девушка, которая не говорит по-немецки… Знаю я эти штучки папаши Кетеля!…
Рихарду Зорге в тот день исполнилось сорок лет — четвертого октября тридцать пятого года. И он чувствовал себя очень одиноким. С настоящими друзьями встретиться было нельзя, с друзьями в кавычках очень уж не хотелось. Рихард пошел в «Рейнгольд», просто чтобы побыть на людях. Папаша Кетель заметил, что его знакомый доктор почему-то не в духе. Учтиво осведомился об этом.
— Да вот праздную сорокалетие, — иронически усмехнулся Зорге…
Потом подошла эти маленькая японка с глазами-вишнями, и они просидели вдвоем весь вечер.
Рихард сказал:
— Мне иногда нравится делать все наоборот — какой бы я мог сделать вам подарок? Сегодня день моего рождения, — пояснил он, — и мне будет приятно сделать подарок вам.
— Мне ничего не надо.
— А все-таки.
— Ну, тогда, может быть, какую-нибудь пластинку, — неуверенно сказала она. — Я люблю музыку.
Из «Рейнгольда» Рихард уезжал на своем мотоцикле. У него был прекрасный «Харлей». Как принято, Исии провожала его на улице.
На другой день Исии была свободна, и они встретились днем на Гинзе. Теперь она была в светлом кимоно с цветным поясом, волосы ее были искусно уложены в высокую прическу. В руках Исии держала пачку нот, завязанных в фуросика — розовый шелковый платок.
— Что это? — спросил Рихард.
— Ноты… Утром у меня был урок музыки, и мне не захотелось возвращаться из-за них домой.
Зорге взял ноты, попытался прочитать надпись. Он еще слабо разбирался в сложных японских иероглифах. «Митико», — прочитал он.
— Нет, нет, — рассмеялась Исии, — это Мияки, фамилия моей приемной матери.
— Но все равно, мне нравится — Митико. Я буду называть вас Митико.
Они зашли в музыкальный магазин, и Зорге выбрал несколько пластинок Моцарта: отрывки из «Волшебной флейты», скрипичные концерты, что-то еще.
— Моцарт мой самый любимый композитор, — сказал Рихард. — Уверен, что вы получите удовольствие. Мне кажется, в истории музыки не было такого мощного и разностороннего гения. Вот «Волшебная флейта». Сколько в ней мудрости! Когда ее слушаешь, будто утоляешь жажду. — Рихард задумался: — Вот несправедливость судьбы! Гений, которому надо ставить памятник выше небес, похоронен в общей могиле для бездомных нищих…
Через много лет Исии, содрогаясь, вспоминала эти его слова… Как схожи оказались судьбы Зорге и Моцарта.
Они шли к парку Хибия, и Зорге предложил зайти пообедать к Ламайеру. Шли, рассуждая о музыке, о чем-то споря, но чаще соглашаясь друг с другом. В ресторане Ламайера на Гинзе Рихарда многие знали, и он то и дело раскланивался со знакомыми дипломатами, журналистами, офицерами, которые тоже пришли с дамами. Ресторан Ламайера слыл аристократическим и уступал, может быть, только «Империалу». Здесь, у Ламайера, Зорге иногда назначал явки Вукеличу и Одзаки.
Они стали часто встречаться с Исии, и чем лучше Рихард узнавал ее, тем больше убеждался, что ее следует привлечь к работе. Она станет его секретарем в офисе, он сможет появляться с нею в обществе. Так будет удобнее, и потом, ему просто нравилась эта японская девушка с наивными глазами, круглыми бровями и маленькой челкой на лбу.
Через некоторое время Зорге предложил Исии Ханако перейти к нему на работу — она сможет получать столько же, сколько в ресторане, но свободного времени будет значительно больше.
Папаша Кетель немного поворчал, что Рихард переманил его кельнершу, но вскоре смирился, и они остались друзьями.
Вполне естественно, что, когда Зорге заболел воспалением легких, у Исии к обязанностям секретарши прибавились заботы о больном. Она приезжала с утра и ухаживала за Рихардом до самого вечера. У Зорге была еще служанка, пожилая женщина, которая готовила, убирала квартиру, а между делом докладывала в полицию обо всем, что происходило в доме Зорге. Рихард знал об этом, но менять ее не хотел, — пусть думают, что для него это не имеет значения. Что же касается Исии Ханако, то Зорге пока не посвящал ее в свои дела.
СЕМЬЯ ТЕРАСИМА
— Послушай, Агнесс, обслужи-ка вон того господина, что сидит один у окна. Это доктор Зорге. Сегодня у него день рождения, а он почему-то один. Развлеки его…
В обязанность девушек из ресторана входило развлекать посетителей. Их называли хостас — хозяйки. Гостеприимные, общительные, они сервировали стол, приносили блюда и, усаживаясь рядом, поддерживали разговор.
Исии подошла к столику и спросила по-немецки, как учил ее папаша Кетель:
— Вас вьюншен зи?
Зорге взглянул на нее — маленькую, стройную, с большими, как вишни, темными глазами… А брови — черные, тонкие радуги. Нежные очертания губ придавали лицу выражение застенчивой мягкости.
Зорге спросил:
— Откуда вы знаете немецкий язык?… Я хочу, чтобы вы посидели со мной.
Исии не поняла. Зорге повторил это по-японски.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Агнесс.
— Агнесс?! — Зорге рассмеялся в первый раз за весь вечер. — Немецкая девушка, которая не говорит по-немецки… Знаю я эти штучки папаши Кетеля!…
Рихарду Зорге в тот день исполнилось сорок лет — четвертого октября тридцать пятого года. И он чувствовал себя очень одиноким. С настоящими друзьями встретиться было нельзя, с друзьями в кавычках очень уж не хотелось. Рихард пошел в «Рейнгольд», просто чтобы побыть на людях. Папаша Кетель заметил, что его знакомый доктор почему-то не в духе. Учтиво осведомился об этом.
— Да вот праздную сорокалетие, — иронически усмехнулся Зорге…
Потом подошла эти маленькая японка с глазами-вишнями, и они просидели вдвоем весь вечер.
Рихард сказал:
— Мне иногда нравится делать все наоборот — какой бы я мог сделать вам подарок? Сегодня день моего рождения, — пояснил он, — и мне будет приятно сделать подарок вам.
— Мне ничего не надо.
— А все-таки.
— Ну, тогда, может быть, какую-нибудь пластинку, — неуверенно сказала она. — Я люблю музыку.
Из «Рейнгольда» Рихард уезжал на своем мотоцикле. У него был прекрасный «Харлей». Как принято, Исии провожала его на улице.
На другой день Исии была свободна, и они встретились днем на Гинзе. Теперь она была в светлом кимоно с цветным поясом, волосы ее были искусно уложены в высокую прическу. В руках Исии держала пачку нот, завязанных в фуросика — розовый шелковый платок.
— Что это? — спросил Рихард.
— Ноты… Утром у меня был урок музыки, и мне не захотелось возвращаться из-за них домой.
Зорге взял ноты, попытался прочитать надпись. Он еще слабо разбирался в сложных японских иероглифах. «Митико», — прочитал он.
— Нет, нет, — рассмеялась Исии, — это Мияки, фамилия моей приемной матери.
— Но все равно, мне нравится — Митико. Я буду называть вас Митико.
Они зашли в музыкальный магазин, и Зорге выбрал несколько пластинок Моцарта: отрывки из «Волшебной флейты», скрипичные концерты, что-то еще.
— Моцарт мой самый любимый композитор, — сказал Рихард. — Уверен, что вы получите удовольствие. Мне кажется, в истории музыки не было такого мощного и разностороннего гения. Вот «Волшебная флейта». Сколько в ней мудрости! Когда ее слушаешь, будто утоляешь жажду. — Рихард задумался: — Вот несправедливость судьбы! Гений, которому надо ставить памятник выше небес, похоронен в общей могиле для бездомных нищих…
Через много лет Исии, содрогаясь, вспоминала эти его слова… Как схожи оказались судьбы Зорге и Моцарта.
Они шли к парку Хибия, и Зорге предложил зайти пообедать к Ламайеру. Шли, рассуждая о музыке, о чем-то споря, но чаще соглашаясь друг с другом. В ресторане Ламайера на Гинзе Рихарда многие знали, и он то и дело раскланивался со знакомыми дипломатами, журналистами, офицерами, которые тоже пришли с дамами. Ресторан Ламайера слыл аристократическим и уступал, может быть, только «Империалу». Здесь, у Ламайера, Зорге иногда назначал явки Вукеличу и Одзаки.
Они стали часто встречаться с Исии, и чем лучше Рихард узнавал ее, тем больше убеждался, что ее следует привлечь к работе. Она станет его секретарем в офисе, он сможет появляться с нею в обществе. Так будет удобнее, и потом, ему просто нравилась эта японская девушка с наивными глазами, круглыми бровями и маленькой челкой на лбу.
Через некоторое время Зорге предложил Исии Ханако перейти к нему на работу — она сможет получать столько же, сколько в ресторане, но свободного времени будет значительно больше.
Папаша Кетель немного поворчал, что Рихард переманил его кельнершу, но вскоре смирился, и они остались друзьями.
Вполне естественно, что, когда Зорге заболел воспалением легких, у Исии к обязанностям секретарши прибавились заботы о больном. Она приезжала с утра и ухаживала за Рихардом до самого вечера. У Зорге была еще служанка, пожилая женщина, которая готовила, убирала квартиру, а между делом докладывала в полицию обо всем, что происходило в доме Зорге. Рихард знал об этом, но менять ее не хотел, — пусть думают, что для него это не имеет значения. Что же касается Исии Ханако, то Зорге пока не посвящал ее в свои дела.
СЕМЬЯ ТЕРАСИМА
Пожары и время пощадили жилище Сабуро Терасима, доставшееся ему после отца, даже после деда, который был когда-то сотсу — солдатом местного военачальника. Поэтому Сабуро считал себя потомком военных, но сам никогда не служил в армии. В деревне его считали крестьянином, хотя долгие годы у него не было ни клочка земли и он много лет не жил в деревне. Сабуро Терасима вернулся в деревню только после смерти старшего брата, когда жив был отец, и с тех пор сделался настоящим крестьянином.
Дом, обнесенный глухим забором, стоял на краю деревни, а дальше шли поля и скалистые холмы, поросшие редкими, невысокими соснами. На одном из холмов высился храм предков, построенный много веков назад. К нему вела узкая дорога и каменный мост, перекинутый через обмелевшую речку, здесь текла вода только весной, когда таял снег, да иногда после дождей.
За многие десятилетия дом Сабуро пришел в ветхость. О былом достатке семьи Терасима напоминали лишь крепкая бочка для купанья, стоявшая в углу двора, да шиноби гагеши — ржавые гвозди и стекла, торчавшие на гребне стены-забора. Шиноби гагеши — значит «отгоняющие недобрых людей». Когда-то это, вероятно, имело значение — отгонять воров, падких на чужое добро, но теперь даже мелкий воришка не позарился бы на обнищавший дом Сабуро Терасима. В нем жила бедность.
Сначала Сабуро был просто бродягой, или, как презрительно называли таких людей, дачимбо. Бывали дни, когда единственной пищей Сабуро были овощи, брошенные рыночными торговцами на городских базарах, — подгнившие баклажаны, битые дыни, размякшие помидоры. Потом он стал йосе — бродячим рассказчиком веселых и всяких других историй. Знал он их множество, но этим беззаботным, неприбыльным делом занимался недолго — умер брат, и Сабуро вернулся в деревню.
Потому Сабуро Терасима так поздно женился, что долгие годы бродяжничал и не имел крыши над головой. Заботливая и трудолюбивая Инеко была на несколько лет старше Сабуро и почему-то долго не могла найти себе жениха.
В молодости Сабуро любил говорить жене: «В нашей семье мы будем считать до десяти…» Сабуро хотел иметь много детей, причем одних сыновей. Но судьба не дала ему такого счастья. Сначала у них родилась девочка, которая маленькой утонула в сточной канаве. Потом несколько лет дети почему-то не рождались, и Сабуро даже подумывал о разводе: бездетность — один из семи поводов для развода, так же как болтливость женщины или чесотка…
Но Инеко принесла ему сразу двух сыновей. Вот было радости!
Сам Сабуро был третьим ребенком в семье. Сабуро — означает третий сын. Своих сыновей он решил назвать так же: Ичиро и Джиро — первый и второй сын. Теперь в семье стало трое мужчин. Правда, до десяти было далеко, но с какой гордостью в праздник мальчиков, что бывает в начале мая, он поднимал в первый раз двух матерчатых карпов на высоком шесте — знак того, что в доме у хозяина растут два сына. Карп — самая сильная и выносливая рыба, и настоящий мужчина должен быть тоже богатырем. Сабуро сам ходил в лавочку за этими рыбами, выбрал лилового и ярко-красного. У карпов были большие открытые рты; когда дул ветер, рыбы наполнялись воздухом и будто плыли над деревней. А люди стояли и любовались снизу. Конечно, над некоторыми домами было по четыре-пять карпов, зато у других — по одному, а иные и ничего не вывешивали, потому что у них не было детей или рождались лишь девочки. Во всяком случае, Сабуро Терасима был не последним в деревне — отец двух сыновей. В первый праздник детям не было еще и года, но Сабуро обрядил их в самурайский наряд и прицепил каждому игрушечный меч — таков обычай.
С тех пор прошло без малого двадцать лет. Сабуро Терасима не то чтобы стал уже старым, ему не было и пятидесяти, но думать о новых детях он перестал. После того как появились на свет Ичиро и Джиро, жена родила ему дочку, которую назвали Юри — лилия. Теперь ей шел пятнадцатый год.
К пятидесяти годам Сабуро выглядел старым человеком. Тяжелый крестьянский труд и знойное солнце сделали свое дело. Сухой, в глубоких морщинах, избороздивших щеки и подбородок, Сабуро походил на выгоревшие скалистые холмы, окружавшие маленькое поле семьи Терасима, конечно, если глядеть на холмы издали.
Многолетний труд не принес достатка в семью Терасима Сабуро. Он горько шутил с женой; «Ты, Инеко [11], единственный рис в нашем доме… Но подожди, вырастут сыновья, и мы заживем…»
Годы шли, сыновья пошли в школу, но вместо ранца с книгами они по очереди таскали с собой за спиной маленькую Юри. Обычно она вела себя в школе спокойно, но иногда начинала хныкать, и учитель, которому надоедал ее писк, говорил: «Выйди, Джиро, успокой девочку, — может быть, ей что-то надо…»
Джиро или брат, смотря у кого за спиной сидела Юри, выходил из класса, и там воцарялась тишина.
После школы мальчики помогали отцу на поле, носили на коромыслах воду. Земля требовала много влаги, но давала людям скудную пищу. И даже в сытое время года, когда созревал рис, к нему добавляли ячменные зерна, потому что ячмень стоил дешевле риса. Когда поспевала редька — ели одну редьку, потом шел лук, а за ним бобы. И редко-редко, лишь когда наступали матсури — в большие праздники за обеденным столом в семье Герасима появлялась вареная свинина с луком, приправленная все тем же бобовым соусом, и Сабуро позволял себе выпить одну-другую чашечку горячей саке.
В праздники, после еды, Сабуро любил рассказывать разные истории, послушать рассказчика в его дом приходили соседи, но Сабуро обращался главным образом к детям.
«Давным-давно, — начинал он, — когда вас еще не было на свете и не было на свете моего деда, а столица благословенных императоров находилась в Камакура, на нашу страну надвинулось бедствие…
Монгольский хан Хубилай — сын Чингисхана — собрал стотысячное войско, посадил его на корабли и поплыл к японскому берегу, чтобы захватить страну, так же как они захватили весь Китай, а может быть, и весь мир. И не было силы, чтобы отвратить бедствие. И тогда на помощь народу Ямато пришли боги — потомки духа воздуха Изани и его сестры богини морской волны Изанами. И спустилась на землю богиня солнца светлейшая Аматэрасу, рожденная из глаза бога Изани. Они послали на монгольское войско священный ветер камикадзе. Тайфун невиданной силы разметал корабли чужеземцев и потопил их все до одного. Только трех монгольских воинов пощадили разгневанные боги, чтобы они вернулись к Хубилаю и рассказали ему о гибели стотысячного войска.
С тех пор священный ветер камикадзе хранит народ Ямато и острова, на которых мы живем во славу императора Тенно. В память о милости богов именем камикадзе стали называть людей, готовых ценой жизни своей во имя императора отвести несчастье от народа Ямато.
В нашем роду храбрых сотсу тоже были люди священного ветра. Когда шла война с русскими, брат мой и ваш дядя Хисада Терасима стал камикадзе. В отряде священного ветра их было больше ста человек. Они обвязали себя динамитом и пошли в атаку на русскую крепость. Все камикадзе в бою ушли к предкам, а морскую крепость заняли японские войска.
Пусть благословенно будет имя нашего дяди, записанное в поминальной доске в храме предков. От него самого ничего не осталось, даже урны с щепоткой пепла…»
Соседи слушали, кивая головами, — да, да, священный ветер всегда оградит народ Ямато во имя царствующего сына неба…
А Сабуро рассказывал уже другую историю, без всякой связи с прежней, не заботясь, не думая о том, что говорил раньше. Он просто выкладывал все, что приходило на ум, лишь бы занятно было слушать тем, кто глядел ему в рот. Сабуро всегда оставался настоящим йосе.
«Жил на свете человек, который любил думать и в размышлениях видел счастье. Но все, что окружало человека, — жена, работа, голод, холодный ветер или жаркое солнце — отвлекало его от мыслей, мешало сосредоточиться. Тогда решил бедный человек воспитывать душу и сделаться равнодушным к тому, что его окружало. Каждую ночь человек уходил на кладбище, где бродили волки, садился на могилу и начинал думать. Думал, думал и забывал обо всем. Он так хорошо научился это делать, что однажды к нему подбежал волк, обнюхал его и лизнул в нос. А человек с закрытыми глазами продолжал думать, и ничего не отвлекало его, не мешало ему сосредоточиться, даже волк. Человек познал истину и стал счастливым.
А наша жизнь такая злая, как волк, не надо о ней думать, и тогда даже самый бедный станет счастливым…»
В день совершеннолетия сыновей Сабуро устроил семейный праздник. По этому случаю Инеко сварила рис, настоящий рис с красными бобами и свежей рыбой. Жена поставила на стол котел с едой, и Сабуро сам взял в руки самодзи — круглую лопатку — и положил каждому полную миску риса с бобами. Нет, он взял две самодзи, потому что у него было два сына. Каждой лопаткой он пользовался поочередно. Потом указательным пальцем снял с обеих самодзи остатки разваренного риса и протянул их сыновьям.
— Вот каждому из вас по самодзи, — сказал он, заранее растроганный предстоящими словами, — самодзи, которыми кладут рис. Черпайте ими для себя как можно больше из котла жизни!
И вот сыновья выросли. С весны и до осени они работали в хозяйстве, а в начале зимы уезжали на юг, под Осака, в городок Хираката, где становились крабито — рисоварами в кустарном заводике, изготовлявшем саке. С утра и до вечера стояли они в полутемном сарае у большого котла, в который закладывалось сразу чуть не полтысячи се риса, разваривали его и большими самодзи накладывали в тяжелые деревянные ведра. Раздетые до пояса, в плотных рукавицах, чтобы не обжечь руки, братья носили рис в соседнее помещение, раскидывали его на земле, застланной мешковиной, студили, провяливали, переваливали в бочки, где рис начинал бродить, пенился как на дрожжах, распространяя вокруг крепкий, как муравьиный спирт, запах.
Братья не выпускали из рук самодзи, орудуя ими в деревянных бадьях, но для себя загребали этими самодзи слишком мало и не могли осуществить пожеланий отца.
Потом хозяин сам перегонял через змеевик перебродившую за месяц рисовую массу и каждому рабочему наливал фарфоровую чашку неостывшей саке. Пили за удачу, но перед тем долго разглядывали зеленые круги на дне чашек, определяя прозрачность рисовой водки. Круги виднелись отчетливо, саке была прозрачна, как вода родника, и довольный хозяин удовлетворенно потирал руки.
В последний сезон братья работали врозь. На заводе саке для одного из них не оказалось места. Поэтому Дзиро поступил на старую макаронную фабрику. Он месил тесто, пропускал его через волочильную машину, сушил на солнце и ветру прочные, похожие на портьеры из мучнистых нитей, макароны, резал их, паковал и мечтал, мечтал о Фудзико, на которой решил жениться сразу же, как весной приедет домой в деревню.
Вот в это самое время и произошли события, нарушившие покой стареющего Сабуро. Вечером глашатай новостей прошел по деревне, призывая ко вниманию, и сообщил, что, во славу императора, в армию призывают мужчин, достигших девятнадцати лет. Сабуро не спал всю ночь. Куда девались его рассуждения о камикадзе, когда дело коснулось его сыновей! А наутро в дом Сабуро Терасима постучался жандармский капрал. Он принес повестки на призывной пункт.
— Где твои сыновья? — спросил он. — Их надо вызвать.
— Как это сделать?
— Пошли телеграмму.
— Но для этого нужны деньги.
— Сыновьям такая честь — их призывают в армию, а тебе жаль раскошелиться… И это говорит потомок сотсу…
Конечно, Сабуро послал сыновьям телеграмму. Ночью опять не спал и, чуть забрезжил рассвет, побежал к храму молить богов, чтобы сыновей не взяли. Он семь раз бегал до храма и обратно, позванивая в колокольчик, чтобы боги услышали его молитву. Было морозно, за ночь на землю осел иней, гета скользили по закаменевшей дороге, и Сабуро, споткнувшись, порвал хана — ремень на гета у больтого пальца. Дурная примета! Он был огорчен и встревожен, но устало продолжал бежать к храму, перед которым замысловатым иероглифом возвышались красные ворота.
Пройдет несколько лет, и совсем постаревший Сабуро, всю жизнь мечтавший о неродившихся сыновьях, чтобы считать в семье до десяти, потерявший живых, произнесет богохульную и бунтарскую фразу: «Боги давно покинули бедных, почему же бедные еще держатся за богов?!.»
Но в то холодное утро Сабуро Терасима верил богам и предкам, которые услышат его молитвы. И хотя боги не вняли страстному зову Сабуро, хотя сыновей все же призвали в армию, он был уверен, что произошло это лишь потому, что он порвал хана на своих старых гета. Ведь всем известно, что оборванный на ноге ремень приносит несчастье.
По старому обычаю, Сабуро сходил с сыновьями в храм предков, чтобы известить предков о переменах в судьбе детей, и сыновья уехали в армию.
И все же боги не оставили своим вниманием сыновей крестьянина Терасима. Их отправили в Токио, где не было никакой войны, где такие же, как они, крестьянские сыновья, одетые в мешковатую защитную форму, жили в длинных, как дорога, казармах. И многие были довольны. Каждый день они получали свой рис, а что касается службы, то самая суровая военная муштра не казалась им тяжелее работы в поле.
Все, кто был хоть немного старше рядовых солдат, — от капрала до командира роты (другие, более высокие начальники были недосягаемы, как император), — все внушали рядовым, что высшая солдатская добродетель есть послушание и выполнение приказаний. Солдат заставляли повторять, как школьный урок: война есть благо. Народ Ямато — высшая раса, ей предназначено небом господствовать сначала в Азии, потом во всем мире. В исполнении этой великой миссии каждый японский солдат имеет преимущество перед другими — умереть на императорской службе.
И еще, чтобы поняли все, даже неграмотные солдаты из самой глухой деревни, им разъясняли: «Японские плотники начинают строить дом с крыши, потом закрывают стены. Солдат — тот же плотник, он возводит Хакко Итио — японскую кровлю над миром, так повелел император Дзимму, внук богини солнца Омиками Аматэрасу…»
И снова и снова: нет выше почести для солдата, как умереть за императора!…
Был на исходе последний зимний месяц — февраль 1936 года. Недавние новобранцы, послушные, как молодые телята, беспрекословно выполняли любое приказание офицеров. Они часами вышагивали на казарменном плацу, стреляли по мишеням, кололи штыками соломенные чучела, кричали «Банзай!» и старательно повторяли поучения о высшей японской расе, которой суждено возвыситься над миром. Иногда солдат поднимали по учебной тревоге, и они в промозглой темноте ночи змеями ползли по сырой холодной земле, вскакивали и бежали в атаку, поражая невидимого противника.
Однажды солдат первой дивизии, как обычно, подняли по ночной тревоге, раздали боевые патроны и погрузили в открытые грузовики. Но почему-то на этот раз машины не поехали, как всегда, в сторону Иокогамы, а повернули к центру столицы. Токийские улицы были непривычно пустынны, и только колонна военных машин высвечивала фарами фасады домиков, рекламные щиты, вывески магазинов. По мере того как автомобили приближались к центру, дома становились все выше, теперь желтый свет фар, отражаясь в стеклах витрин, освещал только первые этажи.
Колонна прошла мимо императорского дворца, отгороженного стеной из крупного тесаного камня и нешироким рвом, заполненным водой. Солдаты благоговейно кланялись жилищу императора, по-военному отдавали честь.
С неподвижными лицами они невозмутимо сидели на струганых деревянных досках, как школьники в классе, только теснее — одной машины солдат хватило бы заполнить целый класс, если бы опять их сделать учениками… Братья Терасима сидели рядом. Дзиро думал о черноглазой Фудзико, и ему было грустно. Ичиро — об отце, вспоминал его рассказ про волка на кладбище, это развеселило его. Они думали о разном с одинаково бесстрастными лицами.
За парком Хибия машины свернули к громаде парламента. Контуры здания с квадратной башней едва обозначались на исходе ночи. Часть машин пошла дальше, к полицейскому управлению, а роте, в которой служили братья Терасима, приказали построиться и не стучать прикладами.
Подошел офицер в каске, с мечом и в белых перчатках. Командир роты вытянулся перед ним, почтительно выслушал приказание.
— Позади парламента находится резиденция премьер-министра. Немедленно окружить здание, занять все выходы. Движение на улице прекратить, при малейшем сопротивлении применять оружие, стрелять без предупреждения…
Командир роты скомандовал: «Бегом!», сам побежал впереди, солдаты с винтовками на плечах устремились за ним, шаркая и грохоча по асфальту каблуками своих башмаков. Сзади, как на учениях, два солдата тоже бегом тащили станковый пулемет, потом залегли с ним на перекрестке улиц.
Наступил пасмурный токийский рассвет. Падал снег, и ветер гнал его, как белый пух, по узкой улице, мимо коричневой стены резиденции премьер-министра. К чугунным воротам подошла группа офицеров. Они звонили, стучали, но никто не выходил, будто резиденция вымерла. Солдатам приказали разбить ворота, но металл не поддавался ударам прикладов. Тогда, вцепившись, как муравьи, в непосильную ношу, солдаты сняли с петель створку ворот и отодвинули ее в сторону. Группа офицеров вбежала во двор, бросилась к зданию, такому же коричнево-бурому, как стена. Застучали в дверь приклады, раздался звон разбитых стекол, на какие-то мгновения все стихло, потом из резиденции донеслись отрывочные пистолетные выстрелы.
Вот и все, что видели солдаты-новобранцы, которых вывели из казармы на «ночные маневры». Несколько батальонов первой дивизии, поддержанных третьим гвардейским полком и другими воинскими частями, заняли центральный район Токио — район Кодзимати, где находились правительственные учреждения, парламент, резиденция премьера. Войска даже окружили императорский дворец, но не осмелились проникнуть за дворцовые стены, где жил благословенный Хирохито — сын неба.
Так начался фашистский путч в Японии на рассвете 26 февраля 1936 года. Во главе путча стояли капитан Андо и поручик Курихара из первой дивизии, расквартированной в Токио. Вместе с ними в мятеже приняли участие еще двадцать офицеров и тысяча четыреста рядовых солдат и унтер-офицеров, но унтер-офицеры, как и рядовые солдаты, совершенно не представляли, на какие «маневры» подняли их среди ночи.
Конечно, в подготовке заговора участвовал неизменный Окава, человек с хищным профилем и глазами-трепангами, прикрытыми толстыми стеклами роговых очков. Его перед путчем только что освободили из тюрьмы, где он находился в связи с убийством премьера Инукаи, однако он немедленно взялся за старое.
Весьма доброжелательно отнеслись к путчу и представители гумбацу — военной клики, стремившейся к бесконтрольной власти в стране Ямато. Как только начался мятеж, военный министр генерал Кавасами дал приказ распространить листовки мятежников по всей армии. Он немедленно объявил в стране военное положение и осадное положение в Токио, впредь до ликвидации путча. В приказе перечислялись воинские части, на которые возлагалась обязанность поддерживать спокойствие и порядок. В этом списке значилась 1-я токийская дивизия, поднявшая военно-фашистский мятеж. Ей предписывалось обеспечить контроль за введением осадного положения в районе своей дислокации, то есть в центральном районе столицы Кодзимати…
В первые часы мятежа заговорщики ворвались в резиденцию премьер-министра Окада и застрелили его в упор из пистолета. Так, во всяком случае, стало известно утром двадцать шестого февраля. Саблями зарубили министра финансов Такахаси, убили лорда хранителя императорской печати адмирала Сайто, главного инспектора военного обучения генерала Ватанабэ, тяжело ранили главного камергера двора Судзуки…
Мятежники продолжали бесчинствовать, центр города находился в их власти, но в газетах не появлялось об этом ни единого слова до тех пор, пока высшие военные власти не определили своего отношения к мятежу.
В тот день, когда в японской столице вспыхнул военный путч, германский посол фон Дирксен, ничего не подозревая о токийских событиях, рано утром отправился в Иокогаму, куда с официальным визитом прибыл немецкий крейсер «Карлсруэ». Фон Дирксена сопровождали военные атташе, члены германского посольства, корреспонденты, не было только Рихарда Зорге. Фон Дирксен спросил о нем, и все поняли, что посол недоволен отсутствием ведущего германского корреспондента.
Дом, обнесенный глухим забором, стоял на краю деревни, а дальше шли поля и скалистые холмы, поросшие редкими, невысокими соснами. На одном из холмов высился храм предков, построенный много веков назад. К нему вела узкая дорога и каменный мост, перекинутый через обмелевшую речку, здесь текла вода только весной, когда таял снег, да иногда после дождей.
За многие десятилетия дом Сабуро пришел в ветхость. О былом достатке семьи Терасима напоминали лишь крепкая бочка для купанья, стоявшая в углу двора, да шиноби гагеши — ржавые гвозди и стекла, торчавшие на гребне стены-забора. Шиноби гагеши — значит «отгоняющие недобрых людей». Когда-то это, вероятно, имело значение — отгонять воров, падких на чужое добро, но теперь даже мелкий воришка не позарился бы на обнищавший дом Сабуро Терасима. В нем жила бедность.
Сначала Сабуро был просто бродягой, или, как презрительно называли таких людей, дачимбо. Бывали дни, когда единственной пищей Сабуро были овощи, брошенные рыночными торговцами на городских базарах, — подгнившие баклажаны, битые дыни, размякшие помидоры. Потом он стал йосе — бродячим рассказчиком веселых и всяких других историй. Знал он их множество, но этим беззаботным, неприбыльным делом занимался недолго — умер брат, и Сабуро вернулся в деревню.
Потому Сабуро Терасима так поздно женился, что долгие годы бродяжничал и не имел крыши над головой. Заботливая и трудолюбивая Инеко была на несколько лет старше Сабуро и почему-то долго не могла найти себе жениха.
В молодости Сабуро любил говорить жене: «В нашей семье мы будем считать до десяти…» Сабуро хотел иметь много детей, причем одних сыновей. Но судьба не дала ему такого счастья. Сначала у них родилась девочка, которая маленькой утонула в сточной канаве. Потом несколько лет дети почему-то не рождались, и Сабуро даже подумывал о разводе: бездетность — один из семи поводов для развода, так же как болтливость женщины или чесотка…
Но Инеко принесла ему сразу двух сыновей. Вот было радости!
Сам Сабуро был третьим ребенком в семье. Сабуро — означает третий сын. Своих сыновей он решил назвать так же: Ичиро и Джиро — первый и второй сын. Теперь в семье стало трое мужчин. Правда, до десяти было далеко, но с какой гордостью в праздник мальчиков, что бывает в начале мая, он поднимал в первый раз двух матерчатых карпов на высоком шесте — знак того, что в доме у хозяина растут два сына. Карп — самая сильная и выносливая рыба, и настоящий мужчина должен быть тоже богатырем. Сабуро сам ходил в лавочку за этими рыбами, выбрал лилового и ярко-красного. У карпов были большие открытые рты; когда дул ветер, рыбы наполнялись воздухом и будто плыли над деревней. А люди стояли и любовались снизу. Конечно, над некоторыми домами было по четыре-пять карпов, зато у других — по одному, а иные и ничего не вывешивали, потому что у них не было детей или рождались лишь девочки. Во всяком случае, Сабуро Терасима был не последним в деревне — отец двух сыновей. В первый праздник детям не было еще и года, но Сабуро обрядил их в самурайский наряд и прицепил каждому игрушечный меч — таков обычай.
С тех пор прошло без малого двадцать лет. Сабуро Терасима не то чтобы стал уже старым, ему не было и пятидесяти, но думать о новых детях он перестал. После того как появились на свет Ичиро и Джиро, жена родила ему дочку, которую назвали Юри — лилия. Теперь ей шел пятнадцатый год.
К пятидесяти годам Сабуро выглядел старым человеком. Тяжелый крестьянский труд и знойное солнце сделали свое дело. Сухой, в глубоких морщинах, избороздивших щеки и подбородок, Сабуро походил на выгоревшие скалистые холмы, окружавшие маленькое поле семьи Терасима, конечно, если глядеть на холмы издали.
Многолетний труд не принес достатка в семью Терасима Сабуро. Он горько шутил с женой; «Ты, Инеко [11], единственный рис в нашем доме… Но подожди, вырастут сыновья, и мы заживем…»
Годы шли, сыновья пошли в школу, но вместо ранца с книгами они по очереди таскали с собой за спиной маленькую Юри. Обычно она вела себя в школе спокойно, но иногда начинала хныкать, и учитель, которому надоедал ее писк, говорил: «Выйди, Джиро, успокой девочку, — может быть, ей что-то надо…»
Джиро или брат, смотря у кого за спиной сидела Юри, выходил из класса, и там воцарялась тишина.
После школы мальчики помогали отцу на поле, носили на коромыслах воду. Земля требовала много влаги, но давала людям скудную пищу. И даже в сытое время года, когда созревал рис, к нему добавляли ячменные зерна, потому что ячмень стоил дешевле риса. Когда поспевала редька — ели одну редьку, потом шел лук, а за ним бобы. И редко-редко, лишь когда наступали матсури — в большие праздники за обеденным столом в семье Герасима появлялась вареная свинина с луком, приправленная все тем же бобовым соусом, и Сабуро позволял себе выпить одну-другую чашечку горячей саке.
В праздники, после еды, Сабуро любил рассказывать разные истории, послушать рассказчика в его дом приходили соседи, но Сабуро обращался главным образом к детям.
«Давным-давно, — начинал он, — когда вас еще не было на свете и не было на свете моего деда, а столица благословенных императоров находилась в Камакура, на нашу страну надвинулось бедствие…
Монгольский хан Хубилай — сын Чингисхана — собрал стотысячное войско, посадил его на корабли и поплыл к японскому берегу, чтобы захватить страну, так же как они захватили весь Китай, а может быть, и весь мир. И не было силы, чтобы отвратить бедствие. И тогда на помощь народу Ямато пришли боги — потомки духа воздуха Изани и его сестры богини морской волны Изанами. И спустилась на землю богиня солнца светлейшая Аматэрасу, рожденная из глаза бога Изани. Они послали на монгольское войско священный ветер камикадзе. Тайфун невиданной силы разметал корабли чужеземцев и потопил их все до одного. Только трех монгольских воинов пощадили разгневанные боги, чтобы они вернулись к Хубилаю и рассказали ему о гибели стотысячного войска.
С тех пор священный ветер камикадзе хранит народ Ямато и острова, на которых мы живем во славу императора Тенно. В память о милости богов именем камикадзе стали называть людей, готовых ценой жизни своей во имя императора отвести несчастье от народа Ямато.
В нашем роду храбрых сотсу тоже были люди священного ветра. Когда шла война с русскими, брат мой и ваш дядя Хисада Терасима стал камикадзе. В отряде священного ветра их было больше ста человек. Они обвязали себя динамитом и пошли в атаку на русскую крепость. Все камикадзе в бою ушли к предкам, а морскую крепость заняли японские войска.
Пусть благословенно будет имя нашего дяди, записанное в поминальной доске в храме предков. От него самого ничего не осталось, даже урны с щепоткой пепла…»
Соседи слушали, кивая головами, — да, да, священный ветер всегда оградит народ Ямато во имя царствующего сына неба…
А Сабуро рассказывал уже другую историю, без всякой связи с прежней, не заботясь, не думая о том, что говорил раньше. Он просто выкладывал все, что приходило на ум, лишь бы занятно было слушать тем, кто глядел ему в рот. Сабуро всегда оставался настоящим йосе.
«Жил на свете человек, который любил думать и в размышлениях видел счастье. Но все, что окружало человека, — жена, работа, голод, холодный ветер или жаркое солнце — отвлекало его от мыслей, мешало сосредоточиться. Тогда решил бедный человек воспитывать душу и сделаться равнодушным к тому, что его окружало. Каждую ночь человек уходил на кладбище, где бродили волки, садился на могилу и начинал думать. Думал, думал и забывал обо всем. Он так хорошо научился это делать, что однажды к нему подбежал волк, обнюхал его и лизнул в нос. А человек с закрытыми глазами продолжал думать, и ничего не отвлекало его, не мешало ему сосредоточиться, даже волк. Человек познал истину и стал счастливым.
А наша жизнь такая злая, как волк, не надо о ней думать, и тогда даже самый бедный станет счастливым…»
В день совершеннолетия сыновей Сабуро устроил семейный праздник. По этому случаю Инеко сварила рис, настоящий рис с красными бобами и свежей рыбой. Жена поставила на стол котел с едой, и Сабуро сам взял в руки самодзи — круглую лопатку — и положил каждому полную миску риса с бобами. Нет, он взял две самодзи, потому что у него было два сына. Каждой лопаткой он пользовался поочередно. Потом указательным пальцем снял с обеих самодзи остатки разваренного риса и протянул их сыновьям.
— Вот каждому из вас по самодзи, — сказал он, заранее растроганный предстоящими словами, — самодзи, которыми кладут рис. Черпайте ими для себя как можно больше из котла жизни!
И вот сыновья выросли. С весны и до осени они работали в хозяйстве, а в начале зимы уезжали на юг, под Осака, в городок Хираката, где становились крабито — рисоварами в кустарном заводике, изготовлявшем саке. С утра и до вечера стояли они в полутемном сарае у большого котла, в который закладывалось сразу чуть не полтысячи се риса, разваривали его и большими самодзи накладывали в тяжелые деревянные ведра. Раздетые до пояса, в плотных рукавицах, чтобы не обжечь руки, братья носили рис в соседнее помещение, раскидывали его на земле, застланной мешковиной, студили, провяливали, переваливали в бочки, где рис начинал бродить, пенился как на дрожжах, распространяя вокруг крепкий, как муравьиный спирт, запах.
Братья не выпускали из рук самодзи, орудуя ими в деревянных бадьях, но для себя загребали этими самодзи слишком мало и не могли осуществить пожеланий отца.
Потом хозяин сам перегонял через змеевик перебродившую за месяц рисовую массу и каждому рабочему наливал фарфоровую чашку неостывшей саке. Пили за удачу, но перед тем долго разглядывали зеленые круги на дне чашек, определяя прозрачность рисовой водки. Круги виднелись отчетливо, саке была прозрачна, как вода родника, и довольный хозяин удовлетворенно потирал руки.
В последний сезон братья работали врозь. На заводе саке для одного из них не оказалось места. Поэтому Дзиро поступил на старую макаронную фабрику. Он месил тесто, пропускал его через волочильную машину, сушил на солнце и ветру прочные, похожие на портьеры из мучнистых нитей, макароны, резал их, паковал и мечтал, мечтал о Фудзико, на которой решил жениться сразу же, как весной приедет домой в деревню.
Вот в это самое время и произошли события, нарушившие покой стареющего Сабуро. Вечером глашатай новостей прошел по деревне, призывая ко вниманию, и сообщил, что, во славу императора, в армию призывают мужчин, достигших девятнадцати лет. Сабуро не спал всю ночь. Куда девались его рассуждения о камикадзе, когда дело коснулось его сыновей! А наутро в дом Сабуро Терасима постучался жандармский капрал. Он принес повестки на призывной пункт.
— Где твои сыновья? — спросил он. — Их надо вызвать.
— Как это сделать?
— Пошли телеграмму.
— Но для этого нужны деньги.
— Сыновьям такая честь — их призывают в армию, а тебе жаль раскошелиться… И это говорит потомок сотсу…
Конечно, Сабуро послал сыновьям телеграмму. Ночью опять не спал и, чуть забрезжил рассвет, побежал к храму молить богов, чтобы сыновей не взяли. Он семь раз бегал до храма и обратно, позванивая в колокольчик, чтобы боги услышали его молитву. Было морозно, за ночь на землю осел иней, гета скользили по закаменевшей дороге, и Сабуро, споткнувшись, порвал хана — ремень на гета у больтого пальца. Дурная примета! Он был огорчен и встревожен, но устало продолжал бежать к храму, перед которым замысловатым иероглифом возвышались красные ворота.
Пройдет несколько лет, и совсем постаревший Сабуро, всю жизнь мечтавший о неродившихся сыновьях, чтобы считать в семье до десяти, потерявший живых, произнесет богохульную и бунтарскую фразу: «Боги давно покинули бедных, почему же бедные еще держатся за богов?!.»
Но в то холодное утро Сабуро Терасима верил богам и предкам, которые услышат его молитвы. И хотя боги не вняли страстному зову Сабуро, хотя сыновей все же призвали в армию, он был уверен, что произошло это лишь потому, что он порвал хана на своих старых гета. Ведь всем известно, что оборванный на ноге ремень приносит несчастье.
По старому обычаю, Сабуро сходил с сыновьями в храм предков, чтобы известить предков о переменах в судьбе детей, и сыновья уехали в армию.
И все же боги не оставили своим вниманием сыновей крестьянина Терасима. Их отправили в Токио, где не было никакой войны, где такие же, как они, крестьянские сыновья, одетые в мешковатую защитную форму, жили в длинных, как дорога, казармах. И многие были довольны. Каждый день они получали свой рис, а что касается службы, то самая суровая военная муштра не казалась им тяжелее работы в поле.
Все, кто был хоть немного старше рядовых солдат, — от капрала до командира роты (другие, более высокие начальники были недосягаемы, как император), — все внушали рядовым, что высшая солдатская добродетель есть послушание и выполнение приказаний. Солдат заставляли повторять, как школьный урок: война есть благо. Народ Ямато — высшая раса, ей предназначено небом господствовать сначала в Азии, потом во всем мире. В исполнении этой великой миссии каждый японский солдат имеет преимущество перед другими — умереть на императорской службе.
И еще, чтобы поняли все, даже неграмотные солдаты из самой глухой деревни, им разъясняли: «Японские плотники начинают строить дом с крыши, потом закрывают стены. Солдат — тот же плотник, он возводит Хакко Итио — японскую кровлю над миром, так повелел император Дзимму, внук богини солнца Омиками Аматэрасу…»
И снова и снова: нет выше почести для солдата, как умереть за императора!…
Был на исходе последний зимний месяц — февраль 1936 года. Недавние новобранцы, послушные, как молодые телята, беспрекословно выполняли любое приказание офицеров. Они часами вышагивали на казарменном плацу, стреляли по мишеням, кололи штыками соломенные чучела, кричали «Банзай!» и старательно повторяли поучения о высшей японской расе, которой суждено возвыситься над миром. Иногда солдат поднимали по учебной тревоге, и они в промозглой темноте ночи змеями ползли по сырой холодной земле, вскакивали и бежали в атаку, поражая невидимого противника.
Однажды солдат первой дивизии, как обычно, подняли по ночной тревоге, раздали боевые патроны и погрузили в открытые грузовики. Но почему-то на этот раз машины не поехали, как всегда, в сторону Иокогамы, а повернули к центру столицы. Токийские улицы были непривычно пустынны, и только колонна военных машин высвечивала фарами фасады домиков, рекламные щиты, вывески магазинов. По мере того как автомобили приближались к центру, дома становились все выше, теперь желтый свет фар, отражаясь в стеклах витрин, освещал только первые этажи.
Колонна прошла мимо императорского дворца, отгороженного стеной из крупного тесаного камня и нешироким рвом, заполненным водой. Солдаты благоговейно кланялись жилищу императора, по-военному отдавали честь.
С неподвижными лицами они невозмутимо сидели на струганых деревянных досках, как школьники в классе, только теснее — одной машины солдат хватило бы заполнить целый класс, если бы опять их сделать учениками… Братья Терасима сидели рядом. Дзиро думал о черноглазой Фудзико, и ему было грустно. Ичиро — об отце, вспоминал его рассказ про волка на кладбище, это развеселило его. Они думали о разном с одинаково бесстрастными лицами.
За парком Хибия машины свернули к громаде парламента. Контуры здания с квадратной башней едва обозначались на исходе ночи. Часть машин пошла дальше, к полицейскому управлению, а роте, в которой служили братья Терасима, приказали построиться и не стучать прикладами.
Подошел офицер в каске, с мечом и в белых перчатках. Командир роты вытянулся перед ним, почтительно выслушал приказание.
— Позади парламента находится резиденция премьер-министра. Немедленно окружить здание, занять все выходы. Движение на улице прекратить, при малейшем сопротивлении применять оружие, стрелять без предупреждения…
Командир роты скомандовал: «Бегом!», сам побежал впереди, солдаты с винтовками на плечах устремились за ним, шаркая и грохоча по асфальту каблуками своих башмаков. Сзади, как на учениях, два солдата тоже бегом тащили станковый пулемет, потом залегли с ним на перекрестке улиц.
Наступил пасмурный токийский рассвет. Падал снег, и ветер гнал его, как белый пух, по узкой улице, мимо коричневой стены резиденции премьер-министра. К чугунным воротам подошла группа офицеров. Они звонили, стучали, но никто не выходил, будто резиденция вымерла. Солдатам приказали разбить ворота, но металл не поддавался ударам прикладов. Тогда, вцепившись, как муравьи, в непосильную ношу, солдаты сняли с петель створку ворот и отодвинули ее в сторону. Группа офицеров вбежала во двор, бросилась к зданию, такому же коричнево-бурому, как стена. Застучали в дверь приклады, раздался звон разбитых стекол, на какие-то мгновения все стихло, потом из резиденции донеслись отрывочные пистолетные выстрелы.
Вот и все, что видели солдаты-новобранцы, которых вывели из казармы на «ночные маневры». Несколько батальонов первой дивизии, поддержанных третьим гвардейским полком и другими воинскими частями, заняли центральный район Токио — район Кодзимати, где находились правительственные учреждения, парламент, резиденция премьера. Войска даже окружили императорский дворец, но не осмелились проникнуть за дворцовые стены, где жил благословенный Хирохито — сын неба.
Так начался фашистский путч в Японии на рассвете 26 февраля 1936 года. Во главе путча стояли капитан Андо и поручик Курихара из первой дивизии, расквартированной в Токио. Вместе с ними в мятеже приняли участие еще двадцать офицеров и тысяча четыреста рядовых солдат и унтер-офицеров, но унтер-офицеры, как и рядовые солдаты, совершенно не представляли, на какие «маневры» подняли их среди ночи.
Конечно, в подготовке заговора участвовал неизменный Окава, человек с хищным профилем и глазами-трепангами, прикрытыми толстыми стеклами роговых очков. Его перед путчем только что освободили из тюрьмы, где он находился в связи с убийством премьера Инукаи, однако он немедленно взялся за старое.
Весьма доброжелательно отнеслись к путчу и представители гумбацу — военной клики, стремившейся к бесконтрольной власти в стране Ямато. Как только начался мятеж, военный министр генерал Кавасами дал приказ распространить листовки мятежников по всей армии. Он немедленно объявил в стране военное положение и осадное положение в Токио, впредь до ликвидации путча. В приказе перечислялись воинские части, на которые возлагалась обязанность поддерживать спокойствие и порядок. В этом списке значилась 1-я токийская дивизия, поднявшая военно-фашистский мятеж. Ей предписывалось обеспечить контроль за введением осадного положения в районе своей дислокации, то есть в центральном районе столицы Кодзимати…
В первые часы мятежа заговорщики ворвались в резиденцию премьер-министра Окада и застрелили его в упор из пистолета. Так, во всяком случае, стало известно утром двадцать шестого февраля. Саблями зарубили министра финансов Такахаси, убили лорда хранителя императорской печати адмирала Сайто, главного инспектора военного обучения генерала Ватанабэ, тяжело ранили главного камергера двора Судзуки…
Мятежники продолжали бесчинствовать, центр города находился в их власти, но в газетах не появлялось об этом ни единого слова до тех пор, пока высшие военные власти не определили своего отношения к мятежу.
В тот день, когда в японской столице вспыхнул военный путч, германский посол фон Дирксен, ничего не подозревая о токийских событиях, рано утром отправился в Иокогаму, куда с официальным визитом прибыл немецкий крейсер «Карлсруэ». Фон Дирксена сопровождали военные атташе, члены германского посольства, корреспонденты, не было только Рихарда Зорге. Фон Дирксен спросил о нем, и все поняли, что посол недоволен отсутствием ведущего германского корреспондента.