Страница:
До окончательного разрешения этого вопроса с Японией Франция, по-видимому, пока решила поддерживать Меркулова, устроив ему заем в десять миллионов рублей через Гонконгский банк. Это установлено перехватом радиотелеграммы и некоторыми намеками членов японской делегации в Дайрене.
Изложенное показывает, что начавшееся наступление происходит при молчаливом согласии Японии, всего консульского корпуса во Владивостоке и широком снабжении оружием со стороны японцев. Несомненно, что первоочередной целью наступления является выход в Забайкалье, чтобы на месте ДВР создать черный буфер, приемлемый Японии».
«Волочаевка. Февраль 1922 г. Находился в передовых частях. Бой шел жесточайшего напряжения. Двое суток лежали под огнем на снегу, на закаменевшей от мороза земле. За все годы партизанской борьбы такого еще не бывало. Казалось, что все это сверх человеческих сил. И все же сломили белых! Меркуловцы отходят под защиту японских штыков».
«Август 1922 г. Из Владивостока прибыл доверенный человек. Докладывал на военном совете, потом до утра сидели вдвоем и говорили.
Наша победа близится. Японцы объявили, что эвакуируют свои войска до октября. Приамурское правительство перестало существовать. Последним правителем Приамурья стал царский чиновник генерал Дитерикс. Величает себя воеводой, а войска свои называет земской ратью, как в старину на Московской Руси. Ирония: обрусевший немец Дитерикс — последний воевода монархистской России. С ним уже никто не считается…
Руднев, тот самый, что назвал себя представителем уходящей, но еще не ушедшей России, носится теперь с идеей основать на дальнем севере, в недосягаемой камчатской глуши, факторию царской России. Нечто подобное заповеднику, под охраной каппелевцев, семеновцев, японцев. Возглавить монархистскую колонию должен один из представителей дома Романовых. Руднев выступал в студенческом обществе, метал громы и молнии по поводу того, что династии русских царей пора бы заняться делом, — пусть приедут и правят последней территорией Российской империи. Он упрекал Романовых, что они после революции вот уже шестой год сидят в заграничном парижском уюте и палец о палец не желают ударить в войне с большевиками… Хотят, чтобы трон им преподнесли, как хлеб-соль на вышитом полотенце.
Дальше Руднев развивал мысль: даже заняв Приморье, большевики не смогут прийти на Камчатку, в тот же Петропавловск. Флота у красных не будет, его потопят или угонят японцы, а бескрайними пустынными землями ни летом, ни зимой туда не добраться.
Проекты Руднева распространялись дальше. В Петропавловске построят судоремонтный завод — оборудование увезут из Владивостока. Погрузят на пароходы и увезут. Поначалу станут заниматься ремонтом, строить маленькие корабли. Строил же Петр Великий первый российский флот на пустом месте… Жители нового российского государства займутся рыболовством, станут бить морского зверя, добывать пушнину, торговать с соседними странами. Аляска и порт Хакодате не так далеко от Петропавловска.
Будущую монархическую колонию Российской империи Руднев называл новоявленным градом Китежем. Но как ни бредово выглядит эта идея, японцы поддерживают создание недосягаемого белоэмигрантского государства. Готовы признать его. Они как-никак норовят задержаться в Приморье. Град Китеж для них готовая военно-морская база. Пока дело кончилось тем, что приморский воевода генерал Дитерикс отправил две делегации: одну в Париж, звать на престол отпрыска царской династии из дома Романовых, другую — в Японию, просить поддержки, займов и признания монархического града Китежа».
«25 октября 1922 г. Сегодня войска Уборевича вступили во Владивосток. Я был в городе несколькими днями раньше. Наши части заняли порт, когда последний японский пароход вывозил последние императорские войска из советского Приморья. Интервенция кончилась, последние иностранные солдаты покинули нашу страну. Конец гражданской войне! В порту собралось много народу, никто не скрывал своей радости. Всюду флаги — и ни одного японского, ни одного царского на всем просторе Советской страны!
Опять вспомнился Руднев. В меркуловском правительстве служил он управляющим делами. Белые так и не создали на Камчатке свой монархический град Китеж, перецапались друг с другом, не сошлись — кому править, кому рыбачить… И японцы отказались от них, им было не до того. Вспомнился тост адвоката в Верхиеудинске — за скорейший отъезд японского полковника Изомэ. Может быть, полковник Изомэ тоже уплыл на последнем пароходе. Отъезд его действительно вызвал большую, кипучую радость. Но и Руднев исчез, видимо, бежал в Китай. Вот ведь какие бывают перипетии в истории.
На днях и я уезжаю. Со мной согласились — отпускают на медицинскую научную работу. Получил назначение в эпидемиологическую станцию. Наконец-то! Мы прогнали врагов со своей земли, теперь я хочу избавить мир от болезней, от всего, что приносит горе. «Хочу избавить» — сказано слишком громко и самонадеянно. Скажу иначе — хочу участвовать в этом, чтобы сделать людей счастливыми. Ведь ради этого мы столько лет не выпускали из рук винтовок. Теперь вместо стереотрубы — микроскоп! Для нас жить — значит прокладывать дорогу к счастью».
СМЕРТЬ ЧЖАН ЦЗО-ЛИНА
Изложенное показывает, что начавшееся наступление происходит при молчаливом согласии Японии, всего консульского корпуса во Владивостоке и широком снабжении оружием со стороны японцев. Несомненно, что первоочередной целью наступления является выход в Забайкалье, чтобы на месте ДВР создать черный буфер, приемлемый Японии».
«Волочаевка. Февраль 1922 г. Находился в передовых частях. Бой шел жесточайшего напряжения. Двое суток лежали под огнем на снегу, на закаменевшей от мороза земле. За все годы партизанской борьбы такого еще не бывало. Казалось, что все это сверх человеческих сил. И все же сломили белых! Меркуловцы отходят под защиту японских штыков».
«Август 1922 г. Из Владивостока прибыл доверенный человек. Докладывал на военном совете, потом до утра сидели вдвоем и говорили.
Наша победа близится. Японцы объявили, что эвакуируют свои войска до октября. Приамурское правительство перестало существовать. Последним правителем Приамурья стал царский чиновник генерал Дитерикс. Величает себя воеводой, а войска свои называет земской ратью, как в старину на Московской Руси. Ирония: обрусевший немец Дитерикс — последний воевода монархистской России. С ним уже никто не считается…
Руднев, тот самый, что назвал себя представителем уходящей, но еще не ушедшей России, носится теперь с идеей основать на дальнем севере, в недосягаемой камчатской глуши, факторию царской России. Нечто подобное заповеднику, под охраной каппелевцев, семеновцев, японцев. Возглавить монархистскую колонию должен один из представителей дома Романовых. Руднев выступал в студенческом обществе, метал громы и молнии по поводу того, что династии русских царей пора бы заняться делом, — пусть приедут и правят последней территорией Российской империи. Он упрекал Романовых, что они после революции вот уже шестой год сидят в заграничном парижском уюте и палец о палец не желают ударить в войне с большевиками… Хотят, чтобы трон им преподнесли, как хлеб-соль на вышитом полотенце.
Дальше Руднев развивал мысль: даже заняв Приморье, большевики не смогут прийти на Камчатку, в тот же Петропавловск. Флота у красных не будет, его потопят или угонят японцы, а бескрайними пустынными землями ни летом, ни зимой туда не добраться.
Проекты Руднева распространялись дальше. В Петропавловске построят судоремонтный завод — оборудование увезут из Владивостока. Погрузят на пароходы и увезут. Поначалу станут заниматься ремонтом, строить маленькие корабли. Строил же Петр Великий первый российский флот на пустом месте… Жители нового российского государства займутся рыболовством, станут бить морского зверя, добывать пушнину, торговать с соседними странами. Аляска и порт Хакодате не так далеко от Петропавловска.
Будущую монархическую колонию Российской империи Руднев называл новоявленным градом Китежем. Но как ни бредово выглядит эта идея, японцы поддерживают создание недосягаемого белоэмигрантского государства. Готовы признать его. Они как-никак норовят задержаться в Приморье. Град Китеж для них готовая военно-морская база. Пока дело кончилось тем, что приморский воевода генерал Дитерикс отправил две делегации: одну в Париж, звать на престол отпрыска царской династии из дома Романовых, другую — в Японию, просить поддержки, займов и признания монархического града Китежа».
«25 октября 1922 г. Сегодня войска Уборевича вступили во Владивосток. Я был в городе несколькими днями раньше. Наши части заняли порт, когда последний японский пароход вывозил последние императорские войска из советского Приморья. Интервенция кончилась, последние иностранные солдаты покинули нашу страну. Конец гражданской войне! В порту собралось много народу, никто не скрывал своей радости. Всюду флаги — и ни одного японского, ни одного царского на всем просторе Советской страны!
Опять вспомнился Руднев. В меркуловском правительстве служил он управляющим делами. Белые так и не создали на Камчатке свой монархический град Китеж, перецапались друг с другом, не сошлись — кому править, кому рыбачить… И японцы отказались от них, им было не до того. Вспомнился тост адвоката в Верхиеудинске — за скорейший отъезд японского полковника Изомэ. Может быть, полковник Изомэ тоже уплыл на последнем пароходе. Отъезд его действительно вызвал большую, кипучую радость. Но и Руднев исчез, видимо, бежал в Китай. Вот ведь какие бывают перипетии в истории.
На днях и я уезжаю. Со мной согласились — отпускают на медицинскую научную работу. Получил назначение в эпидемиологическую станцию. Наконец-то! Мы прогнали врагов со своей земли, теперь я хочу избавить мир от болезней, от всего, что приносит горе. «Хочу избавить» — сказано слишком громко и самонадеянно. Скажу иначе — хочу участвовать в этом, чтобы сделать людей счастливыми. Ведь ради этого мы столько лет не выпускали из рук винтовок. Теперь вместо стереотрубы — микроскоп! Для нас жить — значит прокладывать дорогу к счастью».
СМЕРТЬ ЧЖАН ЦЗО-ЛИНА
Если бы события, как люди заполняли анкеты, если бы их записывали, как новорожденных, в метрические книги, мы бы точно могли знать их даты и место рождения… Тогда легче было бы сохранить в памяти человечества минувшие события, проще было делать из них выводы, извлекать уроки, не допускать трагических повторений…
Первая мировая война началась в Сараеве с пистолетного выстрела в наследника австрийского престола эрцгерцога Фердинанда… Нацистская провокация на радиостанции в Глейвице положила начало второй мировой войне… Война Японии против Китая вспыхнула на поэтичном мосту Лугоуцяо, а события в Маньчжурии начались с таинственного убийства маршала Чжан Цзо-лина на перекрестке двух железных дорог под Мукденом…
Смерть маршала Чжан Цзо-лина долго оставалась глубокой тайной, до тех пор, пока, через много лет, к этой тайне случайно не приобщился маленький японский чиновник, служащий военного интендантства по имени Тейчи Иосимара.
Тейчи Иосимара. Ничего не говорящее имя! В свои сорок семь лет Тейчи все еще оставался только капралом японской армии, хотя в таком возрасте иные военные командуют армиями, становятся министрами… Тейчи служил в интендантстве, заведовал складом и занимался тем, что получал и выдавал канцелярские принадлежности сотрудникам военного министерства. На ощупь, с закрытыми глазами, Тейчи Иосимара мог определить любой сорт бумаги, от папиросной до «хоосё», употребляемой в особенно важных случаях. Он знал толк в качестве тончайших кистей, определял на глаз твердость каменных дощечек для растирания туши, разбирался в системах пишущих машинок… На его бумаге, его кистями, тушью и чернилами писались реляции о награждении, приказы и доклады. Но Тейчи не имел касательства к тайнам, что были изложены на листах бумаги, на бланках, проходивших годами через его руки.
Среди подданных ему канцелярских товаров Тейчи Иосимара чувствовал себя императором. Конечно, у него и в мыслях не было сравнивать себя с божественным Хирохито, жившим во дворце в центре города, за каменной стеной, близ Хибия-парка. Тейчи сам был верноподданнейшим слугой своего императора. Каждый день, проходя на работу мимо дворца, он почтительно снимал головной убор и низко кланялся в его сторону, хотя за стеной и деревьями не видел даже дворцовой крыши.
Маленький чиновник Тейчи не проводил никаких аналогий между собой и божественным императором, упаси бог! Он просто всю жизнь играл в правителя неведомой страны, населенной людьми-вещами, наделял их аристократическими чинами, званиями. Он проявлял симпатии к одним и недолюбливал других. Отдавал, к примеру, предпочтение древним традиционным кистям и темноокой туши, предназначенным для написания важных документов, верительных грамот, посланий на бумаге «хоосё» — высшем сорте бумаги, в меру плотной, не глянцевитой, будто впитывающей в себя дневной свет. Разве сравнится с такими представителями древнего рода холодная и сухая, болтливая пишущая машинка!… Но в общем-то Иосимара считал себя справедливым правителем канцелярского склада и царствование свое здесь называл «эрой хоосё».
Тейчи находил удовлетворение в подобной игре, иначе где бы ему выдержать тридцать лет жизни под землей, в глубоком подвале военного министерства… Создаваемые иллюзии помогали ему жить. Каждое утро он спускался по крутой лестнице в свое царство и возвращался домой поздним вечером. Зимой в это время на улицах было темно. Он жил, как его подданные, без событий.
Но вот случилось так, что склад с давяще низкими потолками неожиданно для Иосимара перевели в другое помещение, где до этого хранили секретный архив военного министерства. Для архива нашли более надежное помещение. Капрал Иосимара остался доволен осмотром новых владений — здесь было где расселить подданных. Вскоре он перебрался сюда с канцелярским имуществом и благоговейно перенес из старого помещения полевой алтарь, перед которым он молился предкам, установил его в глубине склада. Говорили, что алтарь сохранился еще с русско-японской войны, но так ли это, Тейчи не знал.
Склад уже больше недели пребывал на новом месте, когда Тейчи, расхаживая в одиночестве вдоль стеллажей, вдруг обратил внимание на незнакомую папку. Раньше он не замечал этой папки, как не заметили ее люди, выносившие архив, — она торчала между стеной и дощатой перегородкой.
Тейчи поднял папку, и его сразу ошеломила надпись: «Кио ку мицу!» — совершенно секретно! Иероглифы поплыли у него перед глазами. Вопреки предупреждающей надписи, Тейчи не отложил ее в сторону, но раскрыл папку и начал читать… Никогда в жизни Тейчи не испытывал такого вязкого страха, как в эти мгновения. Близорукими глазами он пробежал столбцы иероглифов, и первым его порывом было ринуться со всех ног вверх по лестнице, подбежать к любому офицеру из министерства и сказать, нет — закричать, как кричат о пожаре: в подвале забыли секретную папку с надписью «Кио ку мицу!» Вот она! Он ее не читал! Не читал! Только сейчас нашел!…
Иосимара сделал несколько торопливых шагов к выходу и растерянно остановился: кто поверит капралу, что он не читал, не заглядывал в папку. Ведь прошло уже больше недели, как он переселился в этот подвал… Сразу начнется следствие. Кемпейтай [1] не станет шутить. Конечно, его первым делом уволят со службы, отправят на фронт. Это бы еще хорошо. Его просто убьют те, о ком упоминается в папке: Доихара, Томия, Кавамота… Они еще живы, эти люди, и они не потерпят, чтобы остался живым капрал Тейчи Иосимара, который случайно узнал их тайну… Нет, нет! Никто на свете не должен знать, что Иосимара видел эту злосчастную папку… Но что же делать?!…
Был конец рабочего дня, и капрал решил спрятать папку под стопу бумаги на полу. Потом он подошел к алтарю и начал молить Будду, чтобы он наставил его на путь, подсказал, что делать с этой страшной папкой. Но лицо каменного Будды оставалось бесстрастным.
Дома Тейчи ничего не сказал жене — не женского это ума дело. Он сразу же улегся спать, сославшись на усталость. Жена, конечно, начала расспрашивать — здоров ли Тейчи, но он притворился, что заснул, а сам всю ночь не сомкнул глаз, ворочаясь на жесткой циновке. Утром встал разбитый, с помятым лицом, будто выпил бочонок саке.
На службе его встретил помощник — услужливый молодой парень, спросил: что случилось с Иосимара-сан? Он так плохо выглядит… Тейчи поблагодарил за внимание, прошел мимо, скосив глаза на стопу бумаги: все в порядке. На душе хоть чуточку полегчало.
Парня он с утра послал за товарами и снова остался на складе один. Капрал тщательно запер дверь и вытащил папку. Конечно, лучше всего ее уничтожить, сжечь, но как вынести ее из военного министерства, которое день и ночь зорко охраняют солдаты? Дежурный заглядывает в каждую сумку, открывает каждый портфель. Холодный страх снова охватил Тейчи Иосимара. Он мучительно искал выхода и не находил. Глаза блуждали по стенам подвала, по стеллажам, на которых спокойно возлежали его подданные. В дальнем углу, куда из-за массивных колонн проникал лишь тусклый свет, Тейчи в мерцании свечи у алтаря увидел груду таких же папок, только новых, без надписи «Кио ку мицу!» Вот где выход! Капрал в мыслях послал благодарственную молитву Будде. Это всевышний просветил его недостойную голову! Иосимара так и поступит, как подсказывает Будда: он именно здесь спрячет папку — она ничем не отличается от остальных…
Больше месяца не притрагивался Тейчи Иосимара к серой папке, на которой стояли предостерегающие иероглифы. Воспоминание о папке больше не вызывало холодной рези в желудке, но ощущение страха до конца не оставляло капрала Иосимара. И странное дело — серая папка с ярко-красной надписью влекла к себе Тейчи Иосимара, как скалистая бездна притягивает самоубийцу. Его не удовлетворяло знание полутайны, Тейчи хотел теперь знать все. И вот, вздрагивая, он извлек папку из тайника, вынес ее ближе к свету и начал читать…
Содержание первых страниц Тейчи уже знал, а дальше он увидел императорский рескрипт, скрепленный собственной печатью Хирохито. Сын неба благосклонно разрешал полковнику Доихара поступить на службу в китайскую армию. Иосимара ничего не понял — почему это еще пятнадцать лет назад японскому полковнику дано было всемилостивое разрешение служить у китайцев? Загипнотизированный императорской печатью, капрал, почтительно склонившись в традиционном поклоне, с благоговением разглядывал знак сына неба. Но в это время на лестнице послышались шаги. Тейчи поспешно захлопнул папку и водворил ее на место.
С тех пор, едва позволяла обстановка, Тейчи Иосимара доставал запретную папку и читал, перечитывал ставшие уже знакомыми страницы секретнейших документов. Маленький, безвестный капрал из военного интендантства владел огромной, могущей задавить его государственной тайной.
Под Новый год, когда все японцы украшают свои жилища — дворцы и убогие хижины, Тейчи решил обновить какемоно, старые пришли в ветхость. Это бумажные полосы с рисунками, изречениями древних, что развешивают на стенах жилищ. Тейчи выбрал лучшую кисть, нежную, как дуновение ветра, тщательно растер тушь, нарезал бумажные полосы и принялся за работу. Он написал иероглифы «Счастье», «Долголетие», «Безупречность». Кисть послушно выводила красивые линии, Тейчи был доволен своей работой, и вдруг ему захотелось написать еще одно какемоно: «Кио ку мицу!» Затейливые иероглифы сбегали вниз один за другим. Тейчи полюбовался новым какемоно и повесил его на стену между «долголетием» и «счастьем». От «Кио ку мицу!» зависело и то и другое… Изящная надпись стала украшать жилище капрала, но только ему одному был известен сокровенный смысл надписи «Кио ку мицу!».
Острое чувство страха Иосимара испытал снова года через три после того, как он нашел забытую папку. Это было уже после того, как на Хиросиму и Нагасаки упали атомные бомбы американцев. Император объявил о капитуляции, а вскоре в военное министерство нагрянули американские солдаты. Они бродили по всем этажам, пришли и в подвал. Они были громадного роста, эти пришельцы, — во всяком случае, так показалось маленькому капралу. Он разговаривал с ними, высоко задирая голову. Один из них хорошо говорил по-японски, он спросил — есть ли здесь военные документы.
Иосимара оробел.
— Да… нет. Вообще-то есть…
Капрал исчез за колонной, где теплился огонек свечи на алтаре, и возвратился с папкой, перепоясанной красными, предостерегающими иероглифами. Белый здоровяк едва взглянул на папку и передал другому. Тот сунул ее в мешок, будто ничего не стоящую вещь. Крестьяне на сельском рынке с большим уважением кладут грошовые покупки в свои корзины… Иосимара обиделся. Опасная тайна, которую он так долго хранил, которая вызывала леденящий трепет в душе, не произвела на солдат никакого впечатления. В душе Тейчи мелькнуло сожаление, что он отдал папку. Тейчи хотелось объяснить этим чужим, безразличным солдатам, что было у них в руках.
— Кио ку мицу! — робко сказал Иосимара и указал на мешок.
— О'кэй, О'кэй! — отмахнулся солдат, не знавший японского языка. Он перекинул мешок через плечо, сказал что-то товарищу, они засмеялись и вышли.
Тайна смерти маршала Чжан Цзо-лина с того дня перестала быть тайной…
Наемный китайский солдат Чан Фэн-лин, что служил в личной охране убитого маршала, не знал о тайных событиях, которые предшествовали событиям в Мукдене. Да солдат Чан и не обременял себя раздумьями по поводу случившегося — у каждого человека своя судьба, будь то великий маршал или бедный рикша…
В то лето Чан работал на маковых плантациях у хозяина Вэя. В дебрях Северной Маньчжурии, среди глухих сопок, можно было бы без особого риска заниматься этим доходным промыслом. Что касается Вэя, ему и рисковать не приходилось — опиеторговец умел ладить с чиновниками ямыня, блестящие серебряные даяны надежнее всяких сопок укрывали от чужих взглядов поля белых маков. Из маков потом делали, тоже тайно, наркотики — опиум, героин, то самое дурманящее зелье, от которого так строго предостерегал Чана его старый отец.
Осенью, когда собрали урожай, скупой Вэй рассчитался с батраками. Вообще-то заработок был скудным, но Чан никогда еще не держал в руках такого богатства. Он все рассчитал — отложил деньги на дорогу, на еду, остальные зашил в матерчатый пояс и пешком пошел в соседний город, где проходила железная дорога. Теперь Чан снова вернется в Шаньси, в деревню, увидит отца, мать, маленькую Сун, с которой его обручили еще мальчишкой… Чана влекли заболоченные рисовые поля, с их влажными испарениями в знойные летние дни. Конечно, дома нет ни единого му собственной земли, но когда есть деньги, можно арендовать ее у тухао, что живет над озером за деревней… Потом он женится на маленькой Сун, приведет ее в свою фанзу…
Хорошо, когда в поясе зашиты деньги!
Из сопок Чан пришел утром. Он потолкался на вокзале среди отъезжающих — узнал, что поезд будет только на другой день. До вечера он проспал у реки и теперь бесцельно бродил по улочкам незнакомого города. В дверях бесчисленных лавочек сидели невозмутимо солидные торговцы в черных халатах, на которых были нашиты красные иероглифы — знаки принадлежности к купеческой гильдии. Они лениво тянули зеленый чай из фарфоровых чашечек либо курили тонкие длинные трубки. Над улицей стоял неумолкаемый гомон… Здесь каждая профессия имела свой голос, свое звучание.
Перекрывая уличный шум, резкими павлиньими голосами кричали рикши. Они продирались сквозь толпу со своими колясками и неистово трезвонили велосипедными звонками, прикрепленными под рукой на оглоблях. Бродячие парикмахеры лязгали щипцами, зазывая прохожих постричься. А монахи звали к себе, бормоча бесконечные молитвы. С противоположной стороны улицы доносились удары гонга лудильщика, дребезжали трещотки торговцев посудой и домашней утварью. Где-то позванивал в колокольчик продавец риса. Его монотонный голос напоминал крик ночной птицы. «Чифан! Чифан!» — кричал он, обещая дешево накормить каждого.
Чану хотелось есть, но зайти в харчевню под тростниковым навесом он не решался, — наверное, это дорого. Чан предпочел бродячего торговца. Съев рис, приправленный острым соусом, он вернул миску и пошел дальше.
Стемнело. На улицах загорелись цветные фонарики, толпа стала гуще. Чан поглазел на фокусников, акробатов и почувствовал усталость. Где бы теперь заночевать? Пожалуй, вон там, у моста, самое удобное место. Здесь-то, на свою беду, Чан и познакомился с разбитным подмастерьем, который тоже оказался шаньсийцем, хотя говорил совсем не так, как говорят в Шаньси. Земляк работал резчиком деревянных фигурок. Он тут же вытащил одну из кармана: могу продать! Чану понравился деревянный бог плодородия — добродушный старик с заплывшими глазками, толстым животом и большой рыбой под мышкой. Он, может, и купил бы божка, но побоялся показать деньги чужому человеку. Но резчик не огорчился: нет так нет — в лавочке это стоит в два раза дороже. Чан рассказал земляку, что был на заработках в сопках, завтра едет домой. Земляк будто пропустил это мимо ушей. Он предложил Чану побродить вместе, обещал повести его в дешевый увеселительный дом, это ничего не будет стоить, хозяйка дома — его знакомая. Заночуют они в мастерской, все же лучше, чем спать под мостом…
Узенькие грязные улочки привели их на площадь, запруженную народом. Миновав площадь, земляки вышли к окраине города. В стороне осталось темное строение пагоды с тонкими приподнятыми углами кровли. На остывающем небе силуэт пагоды казался многоголовым буйволом с острыми кривыми рогами. Улочки становились все неуютней, бедней. Спутник Чана уверенно шел вперед, болтал обо всем, что приходило на ум. Опять вышли на реку, пошли вдоль берега, мимо ветхих сампанов, качавшихся на воде. В сампанах еще не спали, люди сидели у жаровен с тлеющими углями — к ночи становилось прохладно.
Остановившись у покосившейся фанзы, подмастерье сказал:
— Ну вот и пришли. Правда, недалеко?
Они вошли в большую низкую комнату. Вдоль стен Чан увидел нары, разгороженные, будто стойла, невысокими переборками. На грудах тряпья сидели девчонки — по одной в каждом стойле, а в глубине нар, разметавшись, спали большеголовые худые дети.
Новых посетителей встретила слащаво гостеприимная женщина, насквозь пропахшая приторными благовониями. Она привела их в другую, более тесную комнату, где в клубах табачного дыма сидели на циновках полураздетые люди, пили ханшин, играли в карты, в кости. Хозяйка нашла свободное место, расстелила циновки, принесла ханшин, кусочки вяленой, остро пахнувшей рыбы, вареный бамбук и поставила все это на низенький столик. Чану стало не по себе — сколько же это будет стоить? Резчик успокоил — почти даром. А хозяйка продолжала хлопотать вокруг них, улыбалась, кланялась. Тут, в грязном притоне, Чан впервые за свою жизнь ощутил, что за ним ухаживают, оказывают ему внимание. От выпитой водки закружилась голова. Приятель захмелел еще больше; склонившись к Чану, он сказал ему на ухо:
— Может, по трубке сладкого дыма? — Резчик говорил про опиум.
Чан отказался, он помнил наказ отца — «сладкий дым» для глупых людей, его можно делать, но не употреблять самому. Курильщик — конченый человек.
— Ты такой же скупой, как все шаньсийцы, жалко раскошелиться на затяжку сладкого дыма.
— А ты сам разве не из Шаньси? — нахмурился Чан. Он терпеть не мог, когда начинали обидно подшучивать над его шаньсийским происхождением, будто и в самом деле в Шаньси живут одни скупцы. — Может быть, ты шаньдунец, безголовая черепаха…
— Тогда знаешь что, — примирительно сказал подмастерье, — здесь можно заработать. Сыграем?! — Он кивнул на игроков, сидевших рядом.
В самом деле, а что, если попытать счастья. Про карты отец ничего не говорил… Несколько лишних даянов всегда пригодятся в деревне…
Сначала играли в кости. Чан осторожно выкидывал на стол гладкие, отполированные черные палочки. Начало принесло удачу. На столе перед Чаном выросла стопка серебряных монет. Хозяйка все так же радушно угощала гостей ханшином, подносила еду. Чан не возражал — теперь он может и заплатить.
Вскоре перешли на карты. Голова все тяжелела, мысли путались, но одна мысль неотступно сверлила мозг: пока везет, надо играть, надо побольше выиграть денег. Ставки возросли. Чан проигрывал и выигрывал снова, потом опять проиграл и потянулся к поясу. Нащупал монеты, разорвал нитку. Словно в тумане плыли лица игроков. Стол делался все шире, потом превратился вдруг в рисовое поле. Через поле, погружая ноги в жидкий ил, шла мать, улыбалась ему, что-то говорила, но слов не было слышно.
«Почему от ила пахнет ханшином?» — пронеслось в голове Чана, и он полетел в бездонную черную пропасть.
Очнулся Чан утром на берегу зловонной реки. Пахло илом и сыростью. Он тяжело поднялся, непонимающим взглядом посмотрел кругом. Болела голова, ломило разбитое тело, будто всю ночь его колотили бамбуковыми палками. В вывернутых карманах, в матерчатом поясе не осталось ни одной монеты. Исчез и разбитной подмастерье, земляк из Шаньси. А может быть, резчик никогда и не был в Шаньси…
Чан бросился искать ночной притон — но куда там! Фанзы походили одна на другую, а жители встречали его недружелюбно — одни угрозами, другие откровенным смехом, да еще грозили позвать полицию.
Конечно, поезд давно ушел, потому что солнце стояло высоко над рекой. Да если бы и не ушел, все равно ехать не на что. Терзая себя за опрометчивость, он брел по городу, но теперь уже без гроша в кармане. Не мог купить даже плошку риса.
Рассеянно, безразлично шагал он по улице, когда его внимание привлекла странная процессия. Впереди бежали два солдата и расталкивали толпу. Следом за ними ехал на рикше какой-то военный и громко, что есть силы, бил в барабан, который стоял между коленями. Когда человек переставал бить в барабан, рикша и бегущие впереди солдаты останавливались. Человек в военной форме что-то громко говорил окружавшим его зевакам.
Первая мировая война началась в Сараеве с пистолетного выстрела в наследника австрийского престола эрцгерцога Фердинанда… Нацистская провокация на радиостанции в Глейвице положила начало второй мировой войне… Война Японии против Китая вспыхнула на поэтичном мосту Лугоуцяо, а события в Маньчжурии начались с таинственного убийства маршала Чжан Цзо-лина на перекрестке двух железных дорог под Мукденом…
Смерть маршала Чжан Цзо-лина долго оставалась глубокой тайной, до тех пор, пока, через много лет, к этой тайне случайно не приобщился маленький японский чиновник, служащий военного интендантства по имени Тейчи Иосимара.
Тейчи Иосимара. Ничего не говорящее имя! В свои сорок семь лет Тейчи все еще оставался только капралом японской армии, хотя в таком возрасте иные военные командуют армиями, становятся министрами… Тейчи служил в интендантстве, заведовал складом и занимался тем, что получал и выдавал канцелярские принадлежности сотрудникам военного министерства. На ощупь, с закрытыми глазами, Тейчи Иосимара мог определить любой сорт бумаги, от папиросной до «хоосё», употребляемой в особенно важных случаях. Он знал толк в качестве тончайших кистей, определял на глаз твердость каменных дощечек для растирания туши, разбирался в системах пишущих машинок… На его бумаге, его кистями, тушью и чернилами писались реляции о награждении, приказы и доклады. Но Тейчи не имел касательства к тайнам, что были изложены на листах бумаги, на бланках, проходивших годами через его руки.
Среди подданных ему канцелярских товаров Тейчи Иосимара чувствовал себя императором. Конечно, у него и в мыслях не было сравнивать себя с божественным Хирохито, жившим во дворце в центре города, за каменной стеной, близ Хибия-парка. Тейчи сам был верноподданнейшим слугой своего императора. Каждый день, проходя на работу мимо дворца, он почтительно снимал головной убор и низко кланялся в его сторону, хотя за стеной и деревьями не видел даже дворцовой крыши.
Маленький чиновник Тейчи не проводил никаких аналогий между собой и божественным императором, упаси бог! Он просто всю жизнь играл в правителя неведомой страны, населенной людьми-вещами, наделял их аристократическими чинами, званиями. Он проявлял симпатии к одним и недолюбливал других. Отдавал, к примеру, предпочтение древним традиционным кистям и темноокой туши, предназначенным для написания важных документов, верительных грамот, посланий на бумаге «хоосё» — высшем сорте бумаги, в меру плотной, не глянцевитой, будто впитывающей в себя дневной свет. Разве сравнится с такими представителями древнего рода холодная и сухая, болтливая пишущая машинка!… Но в общем-то Иосимара считал себя справедливым правителем канцелярского склада и царствование свое здесь называл «эрой хоосё».
Тейчи находил удовлетворение в подобной игре, иначе где бы ему выдержать тридцать лет жизни под землей, в глубоком подвале военного министерства… Создаваемые иллюзии помогали ему жить. Каждое утро он спускался по крутой лестнице в свое царство и возвращался домой поздним вечером. Зимой в это время на улицах было темно. Он жил, как его подданные, без событий.
Но вот случилось так, что склад с давяще низкими потолками неожиданно для Иосимара перевели в другое помещение, где до этого хранили секретный архив военного министерства. Для архива нашли более надежное помещение. Капрал Иосимара остался доволен осмотром новых владений — здесь было где расселить подданных. Вскоре он перебрался сюда с канцелярским имуществом и благоговейно перенес из старого помещения полевой алтарь, перед которым он молился предкам, установил его в глубине склада. Говорили, что алтарь сохранился еще с русско-японской войны, но так ли это, Тейчи не знал.
Склад уже больше недели пребывал на новом месте, когда Тейчи, расхаживая в одиночестве вдоль стеллажей, вдруг обратил внимание на незнакомую папку. Раньше он не замечал этой папки, как не заметили ее люди, выносившие архив, — она торчала между стеной и дощатой перегородкой.
Тейчи поднял папку, и его сразу ошеломила надпись: «Кио ку мицу!» — совершенно секретно! Иероглифы поплыли у него перед глазами. Вопреки предупреждающей надписи, Тейчи не отложил ее в сторону, но раскрыл папку и начал читать… Никогда в жизни Тейчи не испытывал такого вязкого страха, как в эти мгновения. Близорукими глазами он пробежал столбцы иероглифов, и первым его порывом было ринуться со всех ног вверх по лестнице, подбежать к любому офицеру из министерства и сказать, нет — закричать, как кричат о пожаре: в подвале забыли секретную папку с надписью «Кио ку мицу!» Вот она! Он ее не читал! Не читал! Только сейчас нашел!…
Иосимара сделал несколько торопливых шагов к выходу и растерянно остановился: кто поверит капралу, что он не читал, не заглядывал в папку. Ведь прошло уже больше недели, как он переселился в этот подвал… Сразу начнется следствие. Кемпейтай [1] не станет шутить. Конечно, его первым делом уволят со службы, отправят на фронт. Это бы еще хорошо. Его просто убьют те, о ком упоминается в папке: Доихара, Томия, Кавамота… Они еще живы, эти люди, и они не потерпят, чтобы остался живым капрал Тейчи Иосимара, который случайно узнал их тайну… Нет, нет! Никто на свете не должен знать, что Иосимара видел эту злосчастную папку… Но что же делать?!…
Был конец рабочего дня, и капрал решил спрятать папку под стопу бумаги на полу. Потом он подошел к алтарю и начал молить Будду, чтобы он наставил его на путь, подсказал, что делать с этой страшной папкой. Но лицо каменного Будды оставалось бесстрастным.
Дома Тейчи ничего не сказал жене — не женского это ума дело. Он сразу же улегся спать, сославшись на усталость. Жена, конечно, начала расспрашивать — здоров ли Тейчи, но он притворился, что заснул, а сам всю ночь не сомкнул глаз, ворочаясь на жесткой циновке. Утром встал разбитый, с помятым лицом, будто выпил бочонок саке.
На службе его встретил помощник — услужливый молодой парень, спросил: что случилось с Иосимара-сан? Он так плохо выглядит… Тейчи поблагодарил за внимание, прошел мимо, скосив глаза на стопу бумаги: все в порядке. На душе хоть чуточку полегчало.
Парня он с утра послал за товарами и снова остался на складе один. Капрал тщательно запер дверь и вытащил папку. Конечно, лучше всего ее уничтожить, сжечь, но как вынести ее из военного министерства, которое день и ночь зорко охраняют солдаты? Дежурный заглядывает в каждую сумку, открывает каждый портфель. Холодный страх снова охватил Тейчи Иосимара. Он мучительно искал выхода и не находил. Глаза блуждали по стенам подвала, по стеллажам, на которых спокойно возлежали его подданные. В дальнем углу, куда из-за массивных колонн проникал лишь тусклый свет, Тейчи в мерцании свечи у алтаря увидел груду таких же папок, только новых, без надписи «Кио ку мицу!» Вот где выход! Капрал в мыслях послал благодарственную молитву Будде. Это всевышний просветил его недостойную голову! Иосимара так и поступит, как подсказывает Будда: он именно здесь спрячет папку — она ничем не отличается от остальных…
Больше месяца не притрагивался Тейчи Иосимара к серой папке, на которой стояли предостерегающие иероглифы. Воспоминание о папке больше не вызывало холодной рези в желудке, но ощущение страха до конца не оставляло капрала Иосимара. И странное дело — серая папка с ярко-красной надписью влекла к себе Тейчи Иосимара, как скалистая бездна притягивает самоубийцу. Его не удовлетворяло знание полутайны, Тейчи хотел теперь знать все. И вот, вздрагивая, он извлек папку из тайника, вынес ее ближе к свету и начал читать…
Содержание первых страниц Тейчи уже знал, а дальше он увидел императорский рескрипт, скрепленный собственной печатью Хирохито. Сын неба благосклонно разрешал полковнику Доихара поступить на службу в китайскую армию. Иосимара ничего не понял — почему это еще пятнадцать лет назад японскому полковнику дано было всемилостивое разрешение служить у китайцев? Загипнотизированный императорской печатью, капрал, почтительно склонившись в традиционном поклоне, с благоговением разглядывал знак сына неба. Но в это время на лестнице послышались шаги. Тейчи поспешно захлопнул папку и водворил ее на место.
С тех пор, едва позволяла обстановка, Тейчи Иосимара доставал запретную папку и читал, перечитывал ставшие уже знакомыми страницы секретнейших документов. Маленький, безвестный капрал из военного интендантства владел огромной, могущей задавить его государственной тайной.
Под Новый год, когда все японцы украшают свои жилища — дворцы и убогие хижины, Тейчи решил обновить какемоно, старые пришли в ветхость. Это бумажные полосы с рисунками, изречениями древних, что развешивают на стенах жилищ. Тейчи выбрал лучшую кисть, нежную, как дуновение ветра, тщательно растер тушь, нарезал бумажные полосы и принялся за работу. Он написал иероглифы «Счастье», «Долголетие», «Безупречность». Кисть послушно выводила красивые линии, Тейчи был доволен своей работой, и вдруг ему захотелось написать еще одно какемоно: «Кио ку мицу!» Затейливые иероглифы сбегали вниз один за другим. Тейчи полюбовался новым какемоно и повесил его на стену между «долголетием» и «счастьем». От «Кио ку мицу!» зависело и то и другое… Изящная надпись стала украшать жилище капрала, но только ему одному был известен сокровенный смысл надписи «Кио ку мицу!».
Острое чувство страха Иосимара испытал снова года через три после того, как он нашел забытую папку. Это было уже после того, как на Хиросиму и Нагасаки упали атомные бомбы американцев. Император объявил о капитуляции, а вскоре в военное министерство нагрянули американские солдаты. Они бродили по всем этажам, пришли и в подвал. Они были громадного роста, эти пришельцы, — во всяком случае, так показалось маленькому капралу. Он разговаривал с ними, высоко задирая голову. Один из них хорошо говорил по-японски, он спросил — есть ли здесь военные документы.
Иосимара оробел.
— Да… нет. Вообще-то есть…
Капрал исчез за колонной, где теплился огонек свечи на алтаре, и возвратился с папкой, перепоясанной красными, предостерегающими иероглифами. Белый здоровяк едва взглянул на папку и передал другому. Тот сунул ее в мешок, будто ничего не стоящую вещь. Крестьяне на сельском рынке с большим уважением кладут грошовые покупки в свои корзины… Иосимара обиделся. Опасная тайна, которую он так долго хранил, которая вызывала леденящий трепет в душе, не произвела на солдат никакого впечатления. В душе Тейчи мелькнуло сожаление, что он отдал папку. Тейчи хотелось объяснить этим чужим, безразличным солдатам, что было у них в руках.
— Кио ку мицу! — робко сказал Иосимара и указал на мешок.
— О'кэй, О'кэй! — отмахнулся солдат, не знавший японского языка. Он перекинул мешок через плечо, сказал что-то товарищу, они засмеялись и вышли.
Тайна смерти маршала Чжан Цзо-лина с того дня перестала быть тайной…
Наемный китайский солдат Чан Фэн-лин, что служил в личной охране убитого маршала, не знал о тайных событиях, которые предшествовали событиям в Мукдене. Да солдат Чан и не обременял себя раздумьями по поводу случившегося — у каждого человека своя судьба, будь то великий маршал или бедный рикша…
В то лето Чан работал на маковых плантациях у хозяина Вэя. В дебрях Северной Маньчжурии, среди глухих сопок, можно было бы без особого риска заниматься этим доходным промыслом. Что касается Вэя, ему и рисковать не приходилось — опиеторговец умел ладить с чиновниками ямыня, блестящие серебряные даяны надежнее всяких сопок укрывали от чужих взглядов поля белых маков. Из маков потом делали, тоже тайно, наркотики — опиум, героин, то самое дурманящее зелье, от которого так строго предостерегал Чана его старый отец.
Осенью, когда собрали урожай, скупой Вэй рассчитался с батраками. Вообще-то заработок был скудным, но Чан никогда еще не держал в руках такого богатства. Он все рассчитал — отложил деньги на дорогу, на еду, остальные зашил в матерчатый пояс и пешком пошел в соседний город, где проходила железная дорога. Теперь Чан снова вернется в Шаньси, в деревню, увидит отца, мать, маленькую Сун, с которой его обручили еще мальчишкой… Чана влекли заболоченные рисовые поля, с их влажными испарениями в знойные летние дни. Конечно, дома нет ни единого му собственной земли, но когда есть деньги, можно арендовать ее у тухао, что живет над озером за деревней… Потом он женится на маленькой Сун, приведет ее в свою фанзу…
Хорошо, когда в поясе зашиты деньги!
Из сопок Чан пришел утром. Он потолкался на вокзале среди отъезжающих — узнал, что поезд будет только на другой день. До вечера он проспал у реки и теперь бесцельно бродил по улочкам незнакомого города. В дверях бесчисленных лавочек сидели невозмутимо солидные торговцы в черных халатах, на которых были нашиты красные иероглифы — знаки принадлежности к купеческой гильдии. Они лениво тянули зеленый чай из фарфоровых чашечек либо курили тонкие длинные трубки. Над улицей стоял неумолкаемый гомон… Здесь каждая профессия имела свой голос, свое звучание.
Перекрывая уличный шум, резкими павлиньими голосами кричали рикши. Они продирались сквозь толпу со своими колясками и неистово трезвонили велосипедными звонками, прикрепленными под рукой на оглоблях. Бродячие парикмахеры лязгали щипцами, зазывая прохожих постричься. А монахи звали к себе, бормоча бесконечные молитвы. С противоположной стороны улицы доносились удары гонга лудильщика, дребезжали трещотки торговцев посудой и домашней утварью. Где-то позванивал в колокольчик продавец риса. Его монотонный голос напоминал крик ночной птицы. «Чифан! Чифан!» — кричал он, обещая дешево накормить каждого.
Чану хотелось есть, но зайти в харчевню под тростниковым навесом он не решался, — наверное, это дорого. Чан предпочел бродячего торговца. Съев рис, приправленный острым соусом, он вернул миску и пошел дальше.
Стемнело. На улицах загорелись цветные фонарики, толпа стала гуще. Чан поглазел на фокусников, акробатов и почувствовал усталость. Где бы теперь заночевать? Пожалуй, вон там, у моста, самое удобное место. Здесь-то, на свою беду, Чан и познакомился с разбитным подмастерьем, который тоже оказался шаньсийцем, хотя говорил совсем не так, как говорят в Шаньси. Земляк работал резчиком деревянных фигурок. Он тут же вытащил одну из кармана: могу продать! Чану понравился деревянный бог плодородия — добродушный старик с заплывшими глазками, толстым животом и большой рыбой под мышкой. Он, может, и купил бы божка, но побоялся показать деньги чужому человеку. Но резчик не огорчился: нет так нет — в лавочке это стоит в два раза дороже. Чан рассказал земляку, что был на заработках в сопках, завтра едет домой. Земляк будто пропустил это мимо ушей. Он предложил Чану побродить вместе, обещал повести его в дешевый увеселительный дом, это ничего не будет стоить, хозяйка дома — его знакомая. Заночуют они в мастерской, все же лучше, чем спать под мостом…
Узенькие грязные улочки привели их на площадь, запруженную народом. Миновав площадь, земляки вышли к окраине города. В стороне осталось темное строение пагоды с тонкими приподнятыми углами кровли. На остывающем небе силуэт пагоды казался многоголовым буйволом с острыми кривыми рогами. Улочки становились все неуютней, бедней. Спутник Чана уверенно шел вперед, болтал обо всем, что приходило на ум. Опять вышли на реку, пошли вдоль берега, мимо ветхих сампанов, качавшихся на воде. В сампанах еще не спали, люди сидели у жаровен с тлеющими углями — к ночи становилось прохладно.
Остановившись у покосившейся фанзы, подмастерье сказал:
— Ну вот и пришли. Правда, недалеко?
Они вошли в большую низкую комнату. Вдоль стен Чан увидел нары, разгороженные, будто стойла, невысокими переборками. На грудах тряпья сидели девчонки — по одной в каждом стойле, а в глубине нар, разметавшись, спали большеголовые худые дети.
Новых посетителей встретила слащаво гостеприимная женщина, насквозь пропахшая приторными благовониями. Она привела их в другую, более тесную комнату, где в клубах табачного дыма сидели на циновках полураздетые люди, пили ханшин, играли в карты, в кости. Хозяйка нашла свободное место, расстелила циновки, принесла ханшин, кусочки вяленой, остро пахнувшей рыбы, вареный бамбук и поставила все это на низенький столик. Чану стало не по себе — сколько же это будет стоить? Резчик успокоил — почти даром. А хозяйка продолжала хлопотать вокруг них, улыбалась, кланялась. Тут, в грязном притоне, Чан впервые за свою жизнь ощутил, что за ним ухаживают, оказывают ему внимание. От выпитой водки закружилась голова. Приятель захмелел еще больше; склонившись к Чану, он сказал ему на ухо:
— Может, по трубке сладкого дыма? — Резчик говорил про опиум.
Чан отказался, он помнил наказ отца — «сладкий дым» для глупых людей, его можно делать, но не употреблять самому. Курильщик — конченый человек.
— Ты такой же скупой, как все шаньсийцы, жалко раскошелиться на затяжку сладкого дыма.
— А ты сам разве не из Шаньси? — нахмурился Чан. Он терпеть не мог, когда начинали обидно подшучивать над его шаньсийским происхождением, будто и в самом деле в Шаньси живут одни скупцы. — Может быть, ты шаньдунец, безголовая черепаха…
— Тогда знаешь что, — примирительно сказал подмастерье, — здесь можно заработать. Сыграем?! — Он кивнул на игроков, сидевших рядом.
В самом деле, а что, если попытать счастья. Про карты отец ничего не говорил… Несколько лишних даянов всегда пригодятся в деревне…
Сначала играли в кости. Чан осторожно выкидывал на стол гладкие, отполированные черные палочки. Начало принесло удачу. На столе перед Чаном выросла стопка серебряных монет. Хозяйка все так же радушно угощала гостей ханшином, подносила еду. Чан не возражал — теперь он может и заплатить.
Вскоре перешли на карты. Голова все тяжелела, мысли путались, но одна мысль неотступно сверлила мозг: пока везет, надо играть, надо побольше выиграть денег. Ставки возросли. Чан проигрывал и выигрывал снова, потом опять проиграл и потянулся к поясу. Нащупал монеты, разорвал нитку. Словно в тумане плыли лица игроков. Стол делался все шире, потом превратился вдруг в рисовое поле. Через поле, погружая ноги в жидкий ил, шла мать, улыбалась ему, что-то говорила, но слов не было слышно.
«Почему от ила пахнет ханшином?» — пронеслось в голове Чана, и он полетел в бездонную черную пропасть.
Очнулся Чан утром на берегу зловонной реки. Пахло илом и сыростью. Он тяжело поднялся, непонимающим взглядом посмотрел кругом. Болела голова, ломило разбитое тело, будто всю ночь его колотили бамбуковыми палками. В вывернутых карманах, в матерчатом поясе не осталось ни одной монеты. Исчез и разбитной подмастерье, земляк из Шаньси. А может быть, резчик никогда и не был в Шаньси…
Чан бросился искать ночной притон — но куда там! Фанзы походили одна на другую, а жители встречали его недружелюбно — одни угрозами, другие откровенным смехом, да еще грозили позвать полицию.
Конечно, поезд давно ушел, потому что солнце стояло высоко над рекой. Да если бы и не ушел, все равно ехать не на что. Терзая себя за опрометчивость, он брел по городу, но теперь уже без гроша в кармане. Не мог купить даже плошку риса.
Рассеянно, безразлично шагал он по улице, когда его внимание привлекла странная процессия. Впереди бежали два солдата и расталкивали толпу. Следом за ними ехал на рикше какой-то военный и громко, что есть силы, бил в барабан, который стоял между коленями. Когда человек переставал бить в барабан, рикша и бегущие впереди солдаты останавливались. Человек в военной форме что-то громко говорил окружавшим его зевакам.