– Я полагаю, лучше. Папа посылал вчера спросить.
– Умирает, – сказал сеньор Фунес. – Это от возраста. Она очень тебя любит, всегда про тебя спрашивает. Вообще меня все соседи всегда спрашивают о тебе.
По скатерти скользнула тень голубя. Ирма принесла жареное мясо и подала Кларе телефонный аппарат.
– Титина? Откуда ты узнала, что я у папы? А, ну конечно!
– Титина – это сарделька необъятных размеров, – сообщил Бебе Хуану. – Школьная подруга. Это – нечто. Занимается греблей и обожает наркотики.
– Так вот оно что, – сказал Хуан. – Вот для чего я пасу твою сестрицу – чтобы подцепить Титину. Верно, Клара?
– Враки, – сказала Клара, прикрывая трубку рукой. – Ну конечно, Титина, когда хочешь. Я в восторге. А, это… Да, вчера было очень странно.
– Видишь, и она о том же, – сказал сеньор Фунес. – Представляю, сейчас половина Буэнос-Айреса звонит другой половине и пугает этой чушью. Говорят даже, будто в порту пароход затонул.
– Очень может быть, – сказал Бебе. – Во всех фильмах, где туман, всегда ревет пароход. Клара, чмокни ее от моего имени.
Но Клара уже повесила трубку и принялась за мясо.
– Включи потихоньку радио, Бебе, – сказал сеньор Фунес. – Послушаем, что там сообщают. По-моему, солнце уходит.
– На самом деле того, что называется солнцем, и не было, – заявил Хуан, насмешливо поглядывая, как Бебе возится с радиоприемником. – Очень странно: при таком облачном небе – такой яркий свет. Заметили: по скатерти скользнула тень – пролетел голубь? Малую секунду, не больше.
– Да, тень была, значит, и солнце было, – сказал сеньор Фунес. – Найди национальное радио, Бебе.
«Боится, – подумал Хуан. – Здорово боится мой сеньор тесть». И сразу понял все про концерт: ему необходимо что-то делать, чтобы уйти от обложившего его со всех сторон —
– со всех сторон —
– Хочу, папа, – сказала Клара сонно. – Девушки – не куклы для любви. А для чего же они в таком случае?
– Для кукольной любви, – сказал Хуан. – Прелестно, кто первым угадал величие Делакруа?
– Третий билет, – сказала Клара. – Никто этого не знает, возможно, даже сам Делакруа. Следующий билет – Бодлер.
– Очень хорошо. А как называется знаменитая книга Тристана Корбьера?
– «Les Amours Jaunes»[55]. A кто плохо отзывался об Эмиле Фаге в эссе, посвященном Бодлеру?
– Меналк, – сказал Хуан и подмигнул. – А что ты думаешь о символизме?
– Ввиду экзаменов о символизме я думаю то же самое, что и доктор Лефуматто.
– Ты сдашь, но ты чахнешь на глазах, – сказал Хуан. – Дон Карлос, я считаю, ваша дочь сдаст экзамен, если только в добром здравии добредет до конца.
– Что ты хочешь сказать?
– Ничего, все в порядке, – сказал Хуан, немного застигнутый врасплох. – Никто не знает, удастся ли благополучно перебраться через Стикс седьмого билета. И потом, простите меня, но идти на концерт перед самым экзаменом…
– Неизвестно, – пробормотала Клара. – Может, даже к лучшему. Бесполезно учить и учить. – Зазвонил телефон, стоявший у самой Клариной тарелки, она дернулась и опрокинула стакан с водой. – Привет. Да. Ах, сеньора де Васто. Очень хорошо, сеньора. – Она знаком попросила Бебе сделать потише радио, из которого неслось звучное, во весь оркестр, аллегро. – Мы все в порядке. Ах, какая беда. Ах, уже лучше? Ну, конечно, в это время года… Нет, а почему?
– Ну вот, – сказал сеньор Фунес. – Еще одна распускает слухи.
«Здорово боится, – подумал Хуан почти с завистью. – Ложа в концерте. Нашел способ физически запереть себя в ящик на три часа. Ложа – замечательное убежище, улитка несчастная. Старик, я в долгу перед тобой».
За обедом и за ужином вы получите полное удовольствие, если
бщил Спленд
and they swam and they swam all
over the dam[56]
бботу Уго дель Kapp
вет безопасности Организации Объединенных Наций,
который собрался в —
– Жаль, – сказал сеньор Фунес. – «Аргентинские новости» уже прошли. Теперь ждать до следующего выпуска.
– Желаю всем поправиться, – закончила Клара, которая говорила по телефону с закрытыми глазами, как, впрочем, и следует разговаривать по телефону. Она повесила трубку и оглядела свою ладонь. – Какая влажность. Ко всему прилипаешь.
– Хорошо, сеньор, – сказала Ирма. – Купить все три?
– Все три. Давай тарелку, Клара.
– Немножко, папа. Папа… ложа на четверых?
– Да. Давай тарелку, Хуан. Ты хочешь кого-нибудь пригласить?
– Репортера, – сказал Хуан. – Заметано: пригласим репортера. Смотрите!
Но тень на этот раз оказалась такой бледной и мелькнула по скатерти так быстро, что все увидели лишь палец Хуана, смешно тыкавший в ничто.
– Хорошо, – сказала Клара осторожно. – Пригласим репортера.
– У тебя был другой кандидат?
– Я никого не имела в виду. – Она протянула ему телефонный аппарат. Ирма вошла за блюдом из-под салата и положила письмо возле свободной руки Хуана, который засмеялся, услышав заспанный голос репортера. Клара взглянула на конверт, потом на Бебе и снова на конверт. Почерк крупный, неровный. Резким движением она вскрыла конверт.
– Слушай, старик, оставь свои штучки, – говорил Хуан. – Мы и без того знаем, что газета высасывает твою спинномозговую жидкость, но сколько можно? Когда у тебя будет хотя бы один свободный день?
– Целую ночь вчера шатались, и тебе все мало? – говорил репортер простуженным голосом.
– Пошли с нами. Ложа, не баран начхал.
– Не могу. Что ты пристал ко мне со своей ложей? Не похоже на тебя. Зачем вам это?
– Откуда я знаю? – сказал Хуан. – Экзамен на носу, неплохо развлечься немного. Так ты идешь?
– Нет. В редакции все как с ума посходили. Чуть не отстранили меня от работы из-за того, что вчера я не звонил им каждый час, уверяют, что мне так было приказано.
– А что оказалось?
– Ничего особенного, грибы, – сказал репортер. – Происходит чепуха. Анализов тумана еще нет, но полиция уже дала два сообщения, и какая-то старуха страшный скандал закатила на углу Диагонали и Суипачи с полчаса назад. Словом, дорогой, истерия ширится.
– Другими словами, у тебя свои развлечения, – пробормотал Хуан. – Я понял, ты не идешь.
– Рад, что ты понял, – сказал репортер. – Вчера ночью, чтобы заснуть, я читал твои стихи. Чао.
Хуан, смеясь, положил трубку. Он почувствовал руку Клары в своем кармане, почувствовал шуршание бумаги.
– Не читай сейчас, – сказала Клара, глядя в тарелку. – Нет, папа, я не хочу больше мяса. Положи Бебе, он худой.
Хуан повернул ключ в замке, опустил крышку унитаза, закурил сигарету и, устроившись поудобнее, взялся за письмо. Сквозь матовое оконное стекло сочился отсвет густых желтоватых клочьев тумана; с другого этажа по радио доносился голос Тоти дель Монте, вовсю дававшего петуха. В столовой сеньор Фунес, ожидая сводки новостей, опять шарил по шкале радиоприемника с помощью Бебе. Он хотел было позвонить в редакцию «Ла Пренса», обратиться к последнему источнику прорицаний за консультацией in extremis[57], но устыдился.
Клара попросила позволения уйти на минуту, взяла телефонный аппарат и пошла в комнату, принадлежавшую раньше матери, где теперь Бебе пришпилил на стены снимки девиц. Она подумала, что Хуан сейчас читает письмо Абеля, она была уверена, что Хуан читает его в ванной комнате, в этом укромном месте, где выкуривается первая сигарета и в первый раз со стоном обнимают бесплотный призрак. Она набрала номер Андреса.
– Тень богов, – сказал голос Андреса. – Привет.
– Очень мило, – поздравила его Клара. – Прекрасно. У тебя большой набор, или ты всегда повторяешь одно и то же?
– Дело в том, что я дверью прищемил палец, – сказал Андрес, немного смущенный. – Чему я обязан столь высокой честью?
– Если, конечно, ты меня услышишь, – сказала Клара. – Такое впечатление, что в комнате на пальме верещит сорока. Прелестная.
– Телефон существует для больших шумов, другими словами, для пустяков.
– Вот именно ради них я тебе и звоню, – сказала Клара. «Почему все по-настоящему важное мне всегда приходится говорить по телефону», – думала она, между тем как на другом конце провода наступило долгое молчание.
– Я не это хотел сказать, – проговорил, наконец, Андрес.
– Я и не думаю, что ты хотел. Но так оно и есть. Правда, мы с тобой почти никогда не разговариваем.
– Но зато, куда бы ни пошли, встречаемся.
– Да, это так.
– А сейчас хорошо, что ты позвонила, – сказал Андрес, и Клара отметила уловку – как он избежал слова «мне», скромность паче гордости. «Я должна ему сказать об этом, – подумала она и почувствовала странную боль в висках у корней волос. – Вот так жгутся нимбы у святых». Она услыхала, как Андрес, отстранившись от трубки, кашляет.
– Жарко, – услышала она. – Тебе удалось поспать?
– Кое-как, – сказала Клара, испытывая странное желание заплакать, как будто он сказал ей что-то крайне необычное. – А вам?
– Более-менее.
– Из-за жары?
– Да, наверное.
– Послушай, – сказала Клара, мысленно представляя себе Хуана с письмом в руке, его лицо. – У папы ложа на концерт какого-то там Хаиме. Мы идем втроем, хочешь пойти с нами? Выходим через десять минут.
Молчание донесло до нее явные колебания Андреса.
– Тени богов, – сказала Клара, ничуть не собираясь насмешничать, а скорее чтобы поддержать его. «Нет, не смогу сказать ему по телефону, – подумала она. – Скажу там, улучу минутку в аванложе. Но зачем, раз уж…»
– Знаешь, Кларита, большое спасибо, – сказал Андрес.
– Понятно. Если не хочешь идти, не надо.
– Спасибо. Я думаю, лучше без экивоков. Честно говоря, я сегодня не настроен на музыку.
«Значит, надо ему сказать сейчас», – подумала Клара. Она услышала, как сеньор Фунес в гостиной стучит палкой в пол, созывая всех к столу.
– Знаешь, я бы хотела поговорить с тобой.
– Сегодня вечером я собирался на факультет.
– А, ну тогда… а зачем тебе на факультет? – закричала она истерично. – Тебе нравится наблюдать за казнью? Прости.
– Да, я понимаю. Жара, – сказал Андрес странным клоунским тоном.
– До свидания. Прости меня.
– До свидания.
Когда Хуан вошел, она сказала:
– Я звонила Андресу, не хочет ли он пойти на концерт.
– Его подцепить трудно.
– Да, он не захотел. Жаль.
– Да, жаль, – сказал Хуан, глядя на нее. – Полагаю, ты хотела поговорить с ним об этом.
– Да. Он должен быть в курсе. Ты знаешь, как он нас любит.
– Твой отец тоже нас очень любит, но ему мы не расскажем ни о чем.
– Это совсем другое дело, – сказала Клара, не глядя на него. – Впрочем, все не так страшно. Надо только не обращать внимания. Мы же не собираемся доносить на него, ничего подобного.
Хуан сел на постель Бебе. Палка сеньора Фунеса стучала уже в коридоре, и вот он, разъяренный, вошел в комнату. Два удара. Еще один. Мольер, да и только.
– Какого черта вы тут делаете?
– Телефон, – сказала Клара, кивая на телефон, словно он был живым существом.
– Пойдемте в столовую, – сказал сеньор Фунес. – Вы что, забыли о десерте?
– Нет, конечно, но зачем спешить, папа?
– Уже половина второго, – сказал он. – Чем раньше выйдем, тем лучше.
Ну что ж, пойдем в концерт, хуже просто ждать, курить, ходить из угла в угол. Проходя мимо зеркала, Хуан увидел свое мокрое, все в поту, лицо. За окном мальчишка повторял: «Вот увидишь, увидишь, увидишь, увидишь, вот!»
Клара доедала десерт, Бебе вырезал из «Лайфа» женскую фигурку; сыр на тарелке у Хуана распластался желтой резиной.
– Сливок двойную порцию, – сказал он Бебе. – Экзаменующимся очень полезно.
– Возьми те, что из холодильника, – сказал сеньор Фунес.
– Ты доволен холодильником? – рассеянно спросила Клара, не отрываясь от еды.
– О, замечательный. Девять кубических футов, чудесный.
– Такой огромный, – сказал Бебе. – Так и хочется залезть в него.
Хуан слушал, думая о своем. Принесли желе, и он поел еще немного, однако слова репортера не давали ему покоя, что-то насчет грибов. Бедный репортер.
– Шестифутовые никуда не годятся, – говорил отец сыну.
– Очень маленькие, – сказал Бебе. – Кладешь кочан капусты, одну морковку и все – больше ничего не влазит.
– А кроме того, в этом сухой лед. Клара ела желе, прикрыв глаза и подперев голову рукою.
– А бывают еще четырехфутовые на керосине. Кошмарные.
– Какая пакость. Только не говори, что при помощи керосина можно делать холод.
Хуан взглянул и поднялся, чтобы отсесть подальше, на софу, бывшую излюбленным местом его тещи. И принялся грустно писать, забыв и об Абеле, и об экзамене. И когда Клара села рядом, протянул ей бумагу. Клара увидела, что стихи написаны на конверте от письма, разъятого по швам и принявшего форму креста. А в углу дурацкий рисунок – холодильник, нарисованный рукою Хуана.
– Восшествие на трон, – прочитала Клара вслух.
Вот она, ее принесли, поглядите: о,
белоснежный сахар, о,
дарохранительница!
Денек был славный, и мама пошла за цветами,
а сестры вздыхали, сраженные.
Все – в ожидании, в предчувствии радости,
и вот -
Аллилуйя!
Размягшие сердца, сплошь стеклянная башня,
мозаика, инкрустация!
(Отец хранит молчание, поддерживает тишину
скрещенными рукачи: он
созерцает.
И мы были там. Мы отважились,
еле-еле – )
Вот она, ее принесли, белоснежную
дарохранительницу.
И пока она с нами – мы живы.
Мы живы, покуда ей это по нраву.
Осанна, Вестингхауз, осанна, осанна.
– Ты сумасшедший, – сказал Бебе.
– Под конец ничего не понятно, как всегда, – сказал сеньор Фунес. – Мясо есть больше не будете? – Он позвал Ирму, чтобы она принесла приборы, вытертые как следует, но Ирма сказала, что это воздух такой влажный, она принимала близко к сердцу все замечания. Она поблагодарила Бебе, который удачно заступился за нее, и тщательно вытерла мелкую тарелку, чтобы сеньор Фунес положил себе еще мяса.
– Жестокие стихи, – шепнула Клара, прислонясь к Хуану. – Все, что ты пишешь в последнее время, кажется мне жестоким.
– Совершенно верно. А причина – злость.
– Бедные мы, бедные, – сказала Клара словно сквозь сон. – Нам еще столько идти, а мы уже так устали.
– Сколько идти и как устали – не одно и то же. Если бы можно было разделить эти понятия.
И очень тихо (что выводило из себя сеньора Фунеса) продолжал:
– Мне нужна поэзия обличения, понимаешь? Не социально-подобная чушь, не заочный курс по изучению действительности. Меня не волнуют факты, я обличаю то, что им предшествует, а именно: то, что есть ты, я и все вокруг. Как ты думаешь, может получиться поэзия из такого разрушенного, внушающего такое бешенство материала?
– Послушай сводку новостей, в антракте я позвоню тебе из театра.
– Хорошо, папа.
– Не знаю, – сказала Клара. – Так необычно, что поэзия не дитя света.
– Но такое может быть, дорогая, – прошептал Хуан. – Поэзия сама отыскивает свою истинную родину. Сама знает, где песнь невозможна, и сама развязывает битву за то, чтобы сбросить путы.
– Будь внимателен к любой мелочи. Нет ничего хуже паники.
– Разумеется, старик.
– Не знаю, – потерянно прошептал Хуан. – Я готов был бы плакать всю ночь напролет, лишь бы, проснувшись, найти истину. Я шатаюсь по дому, я
сплю у дороги.
– Я – крупинка истины, – сказала Клара. – Как глупо звучит – истина, – тебе не кажется? Дешевые радиопьесы прикончили нежность.
– Мои ключи!
– Ирма, ключи – сеньору!
– Шагом марш, – прошептал Хуан, поднимаясь. – Пошли, старуха. Ты как?
– Ужасно. Я хорошо пройду испытания, по-моему, я буду вся светиться.
– Гегель – друг Коперника?
– Смейся, смейся надо мной.
Но Хуан не смеялся. «Ну вот, – подумал он. – Улица, осталось несколько часов. Что за идиот, вздумал угрожать ей. Тоже мне аноним выискался, дурак, его куриный почерк нам известен уже тысячу лет». Ему стало почти жаль Абеля, но все равно, надо было что-то делать, остановить это наступление на них: сперва лицо —
IV
– Умирает, – сказал сеньор Фунес. – Это от возраста. Она очень тебя любит, всегда про тебя спрашивает. Вообще меня все соседи всегда спрашивают о тебе.
По скатерти скользнула тень голубя. Ирма принесла жареное мясо и подала Кларе телефонный аппарат.
– Титина? Откуда ты узнала, что я у папы? А, ну конечно!
– Титина – это сарделька необъятных размеров, – сообщил Бебе Хуану. – Школьная подруга. Это – нечто. Занимается греблей и обожает наркотики.
– Так вот оно что, – сказал Хуан. – Вот для чего я пасу твою сестрицу – чтобы подцепить Титину. Верно, Клара?
– Враки, – сказала Клара, прикрывая трубку рукой. – Ну конечно, Титина, когда хочешь. Я в восторге. А, это… Да, вчера было очень странно.
– Видишь, и она о том же, – сказал сеньор Фунес. – Представляю, сейчас половина Буэнос-Айреса звонит другой половине и пугает этой чушью. Говорят даже, будто в порту пароход затонул.
– Очень может быть, – сказал Бебе. – Во всех фильмах, где туман, всегда ревет пароход. Клара, чмокни ее от моего имени.
Но Клара уже повесила трубку и принялась за мясо.
– Включи потихоньку радио, Бебе, – сказал сеньор Фунес. – Послушаем, что там сообщают. По-моему, солнце уходит.
– На самом деле того, что называется солнцем, и не было, – заявил Хуан, насмешливо поглядывая, как Бебе возится с радиоприемником. – Очень странно: при таком облачном небе – такой яркий свет. Заметили: по скатерти скользнула тень – пролетел голубь? Малую секунду, не больше.
– Да, тень была, значит, и солнце было, – сказал сеньор Фунес. – Найди национальное радио, Бебе.
«Боится, – подумал Хуан. – Здорово боится мой сеньор тесть». И сразу понял все про концерт: ему необходимо что-то делать, чтобы уйти от обложившего его со всех сторон —
– со всех сторон —
А ДЕВУШКИ – НЕ КУКЛЫ– Оставь это танго, – сказал сеньор Фунес. – А ты не хочешь, деточка, сыра и сладкого?
ДЛЯ ЛЮБВИ
– Хочу, папа, – сказала Клара сонно. – Девушки – не куклы для любви. А для чего же они в таком случае?
– Для кукольной любви, – сказал Хуан. – Прелестно, кто первым угадал величие Делакруа?
– Третий билет, – сказала Клара. – Никто этого не знает, возможно, даже сам Делакруа. Следующий билет – Бодлер.
– Очень хорошо. А как называется знаменитая книга Тристана Корбьера?
– «Les Amours Jaunes»[55]. A кто плохо отзывался об Эмиле Фаге в эссе, посвященном Бодлеру?
– Меналк, – сказал Хуан и подмигнул. – А что ты думаешь о символизме?
– Ввиду экзаменов о символизме я думаю то же самое, что и доктор Лефуматто.
– Ты сдашь, но ты чахнешь на глазах, – сказал Хуан. – Дон Карлос, я считаю, ваша дочь сдаст экзамен, если только в добром здравии добредет до конца.
– Что ты хочешь сказать?
– Ничего, все в порядке, – сказал Хуан, немного застигнутый врасплох. – Никто не знает, удастся ли благополучно перебраться через Стикс седьмого билета. И потом, простите меня, но идти на концерт перед самым экзаменом…
– Неизвестно, – пробормотала Клара. – Может, даже к лучшему. Бесполезно учить и учить. – Зазвонил телефон, стоявший у самой Клариной тарелки, она дернулась и опрокинула стакан с водой. – Привет. Да. Ах, сеньора де Васто. Очень хорошо, сеньора. – Она знаком попросила Бебе сделать потише радио, из которого неслось звучное, во весь оркестр, аллегро. – Мы все в порядке. Ах, какая беда. Ах, уже лучше? Ну, конечно, в это время года… Нет, а почему?
– Ну вот, – сказал сеньор Фунес. – Еще одна распускает слухи.
«Здорово боится, – подумал Хуан почти с завистью. – Ложа в концерте. Нашел способ физически запереть себя в ящик на три часа. Ложа – замечательное убежище, улитка несчастная. Старик, я в долгу перед тобой».
За обедом и за ужином вы получите полное удовольствие, если
бщил Спленд
and they swam and they swam all
over the dam[56]
бботу Уго дель Kapp
вет безопасности Организации Объединенных Наций,
который собрался в —
– Жаль, – сказал сеньор Фунес. – «Аргентинские новости» уже прошли. Теперь ждать до следующего выпуска.
– Желаю всем поправиться, – закончила Клара, которая говорила по телефону с закрытыми глазами, как, впрочем, и следует разговаривать по телефону. Она повесила трубку и оглядела свою ладонь. – Какая влажность. Ко всему прилипаешь.
«„Расинг" открыл ему золотые двери, чтобы он взлетел высоко. „Уракан" дал ему всю ширь неба, чтобы он достиг высот, где парят кондоры. И Усал с совершенным чутьем профессионального игрока целиком отдался игре в новой лиге. И таким мы его видим сегодня, великолепным, прихотливым в своих летучих пробежках, умным и энергичным, готовым в любой момент обуздать любые замыслы буэносайресских игроков».– Выключи радио, Бебе, – сказал сеньор Фунес, – и иди есть салат с майонезом. Ирма, в шесть спуститесь и купите газеты, даже если я еще не вернусь.
– Хорошо, сеньор, – сказала Ирма. – Купить все три?
– Все три. Давай тарелку, Клара.
– Немножко, папа. Папа… ложа на четверых?
– Да. Давай тарелку, Хуан. Ты хочешь кого-нибудь пригласить?
– Репортера, – сказал Хуан. – Заметано: пригласим репортера. Смотрите!
Но тень на этот раз оказалась такой бледной и мелькнула по скатерти так быстро, что все увидели лишь палец Хуана, смешно тыкавший в ничто.
– Хорошо, – сказала Клара осторожно. – Пригласим репортера.
– У тебя был другой кандидат?
– Я никого не имела в виду. – Она протянула ему телефонный аппарат. Ирма вошла за блюдом из-под салата и положила письмо возле свободной руки Хуана, который засмеялся, услышав заспанный голос репортера. Клара взглянула на конверт, потом на Бебе и снова на конверт. Почерк крупный, неровный. Резким движением она вскрыла конверт.
– Слушай, старик, оставь свои штучки, – говорил Хуан. – Мы и без того знаем, что газета высасывает твою спинномозговую жидкость, но сколько можно? Когда у тебя будет хотя бы один свободный день?
– Целую ночь вчера шатались, и тебе все мало? – говорил репортер простуженным голосом.
– Пошли с нами. Ложа, не баран начхал.
– Не могу. Что ты пристал ко мне со своей ложей? Не похоже на тебя. Зачем вам это?
– Откуда я знаю? – сказал Хуан. – Экзамен на носу, неплохо развлечься немного. Так ты идешь?
– Нет. В редакции все как с ума посходили. Чуть не отстранили меня от работы из-за того, что вчера я не звонил им каждый час, уверяют, что мне так было приказано.
– А что оказалось?
– Ничего особенного, грибы, – сказал репортер. – Происходит чепуха. Анализов тумана еще нет, но полиция уже дала два сообщения, и какая-то старуха страшный скандал закатила на углу Диагонали и Суипачи с полчаса назад. Словом, дорогой, истерия ширится.
– Другими словами, у тебя свои развлечения, – пробормотал Хуан. – Я понял, ты не идешь.
– Рад, что ты понял, – сказал репортер. – Вчера ночью, чтобы заснуть, я читал твои стихи. Чао.
Хуан, смеясь, положил трубку. Он почувствовал руку Клары в своем кармане, почувствовал шуршание бумаги.
– Не читай сейчас, – сказала Клара, глядя в тарелку. – Нет, папа, я не хочу больше мяса. Положи Бебе, он худой.
Хуан повернул ключ в замке, опустил крышку унитаза, закурил сигарету и, устроившись поудобнее, взялся за письмо. Сквозь матовое оконное стекло сочился отсвет густых желтоватых клочьев тумана; с другого этажа по радио доносился голос Тоти дель Монте, вовсю дававшего петуха. В столовой сеньор Фунес, ожидая сводки новостей, опять шарил по шкале радиоприемника с помощью Бебе. Он хотел было позвонить в редакцию «Ла Пренса», обратиться к последнему источнику прорицаний за консультацией in extremis[57], но устыдился.
Клара попросила позволения уйти на минуту, взяла телефонный аппарат и пошла в комнату, принадлежавшую раньше матери, где теперь Бебе пришпилил на стены снимки девиц. Она подумала, что Хуан сейчас читает письмо Абеля, она была уверена, что Хуан читает его в ванной комнате, в этом укромном месте, где выкуривается первая сигарета и в первый раз со стоном обнимают бесплотный призрак. Она набрала номер Андреса.
– Тень богов, – сказал голос Андреса. – Привет.
– Очень мило, – поздравила его Клара. – Прекрасно. У тебя большой набор, или ты всегда повторяешь одно и то же?
– Дело в том, что я дверью прищемил палец, – сказал Андрес, немного смущенный. – Чему я обязан столь высокой честью?
– Если, конечно, ты меня услышишь, – сказала Клара. – Такое впечатление, что в комнате на пальме верещит сорока. Прелестная.
– Телефон существует для больших шумов, другими словами, для пустяков.
– Вот именно ради них я тебе и звоню, – сказала Клара. «Почему все по-настоящему важное мне всегда приходится говорить по телефону», – думала она, между тем как на другом конце провода наступило долгое молчание.
– Я не это хотел сказать, – проговорил, наконец, Андрес.
– Я и не думаю, что ты хотел. Но так оно и есть. Правда, мы с тобой почти никогда не разговариваем.
– Но зато, куда бы ни пошли, встречаемся.
– Да, это так.
– А сейчас хорошо, что ты позвонила, – сказал Андрес, и Клара отметила уловку – как он избежал слова «мне», скромность паче гордости. «Я должна ему сказать об этом, – подумала она и почувствовала странную боль в висках у корней волос. – Вот так жгутся нимбы у святых». Она услыхала, как Андрес, отстранившись от трубки, кашляет.
– Жарко, – услышала она. – Тебе удалось поспать?
– Кое-как, – сказала Клара, испытывая странное желание заплакать, как будто он сказал ей что-то крайне необычное. – А вам?
– Более-менее.
– Из-за жары?
– Да, наверное.
– Послушай, – сказала Клара, мысленно представляя себе Хуана с письмом в руке, его лицо. – У папы ложа на концерт какого-то там Хаиме. Мы идем втроем, хочешь пойти с нами? Выходим через десять минут.
Молчание донесло до нее явные колебания Андреса.
– Тени богов, – сказала Клара, ничуть не собираясь насмешничать, а скорее чтобы поддержать его. «Нет, не смогу сказать ему по телефону, – подумала она. – Скажу там, улучу минутку в аванложе. Но зачем, раз уж…»
– Знаешь, Кларита, большое спасибо, – сказал Андрес.
– Понятно. Если не хочешь идти, не надо.
– Спасибо. Я думаю, лучше без экивоков. Честно говоря, я сегодня не настроен на музыку.
«Значит, надо ему сказать сейчас», – подумала Клара. Она услышала, как сеньор Фунес в гостиной стучит палкой в пол, созывая всех к столу.
– Знаешь, я бы хотела поговорить с тобой.
– Сегодня вечером я собирался на факультет.
– А, ну тогда… а зачем тебе на факультет? – закричала она истерично. – Тебе нравится наблюдать за казнью? Прости.
– Да, я понимаю. Жара, – сказал Андрес странным клоунским тоном.
– До свидания. Прости меня.
– До свидания.
Когда Хуан вошел, она сказала:
– Я звонила Андресу, не хочет ли он пойти на концерт.
– Его подцепить трудно.
– Да, он не захотел. Жаль.
– Да, жаль, – сказал Хуан, глядя на нее. – Полагаю, ты хотела поговорить с ним об этом.
– Да. Он должен быть в курсе. Ты знаешь, как он нас любит.
– Твой отец тоже нас очень любит, но ему мы не расскажем ни о чем.
– Это совсем другое дело, – сказала Клара, не глядя на него. – Впрочем, все не так страшно. Надо только не обращать внимания. Мы же не собираемся доносить на него, ничего подобного.
Хуан сел на постель Бебе. Палка сеньора Фунеса стучала уже в коридоре, и вот он, разъяренный, вошел в комнату. Два удара. Еще один. Мольер, да и только.
– Какого черта вы тут делаете?
– Телефон, – сказала Клара, кивая на телефон, словно он был живым существом.
– Пойдемте в столовую, – сказал сеньор Фунес. – Вы что, забыли о десерте?
– Нет, конечно, но зачем спешить, папа?
– Уже половина второго, – сказал он. – Чем раньше выйдем, тем лучше.
Ну что ж, пойдем в концерт, хуже просто ждать, курить, ходить из угла в угол. Проходя мимо зеркала, Хуан увидел свое мокрое, все в поту, лицо. За окном мальчишка повторял: «Вот увидишь, увидишь, увидишь, увидишь, вот!»
Клара доедала десерт, Бебе вырезал из «Лайфа» женскую фигурку; сыр на тарелке у Хуана распластался желтой резиной.
– Сливок двойную порцию, – сказал он Бебе. – Экзаменующимся очень полезно.
– Возьми те, что из холодильника, – сказал сеньор Фунес.
– Ты доволен холодильником? – рассеянно спросила Клара, не отрываясь от еды.
– О, замечательный. Девять кубических футов, чудесный.
– Такой огромный, – сказал Бебе. – Так и хочется залезть в него.
Хуан слушал, думая о своем. Принесли желе, и он поел еще немного, однако слова репортера не давали ему покоя, что-то насчет грибов. Бедный репортер.
– Шестифутовые никуда не годятся, – говорил отец сыну.
– Очень маленькие, – сказал Бебе. – Кладешь кочан капусты, одну морковку и все – больше ничего не влазит.
– А кроме того, в этом сухой лед. Клара ела желе, прикрыв глаза и подперев голову рукою.
– А бывают еще четырехфутовые на керосине. Кошмарные.
– Какая пакость. Только не говори, что при помощи керосина можно делать холод.
Хуан взглянул и поднялся, чтобы отсесть подальше, на софу, бывшую излюбленным местом его тещи. И принялся грустно писать, забыв и об Абеле, и об экзамене. И когда Клара села рядом, протянул ей бумагу. Клара увидела, что стихи написаны на конверте от письма, разъятого по швам и принявшего форму креста. А в углу дурацкий рисунок – холодильник, нарисованный рукою Хуана.
– Восшествие на трон, – прочитала Клара вслух.
Вот она, ее принесли, поглядите: о,
белоснежный сахар, о,
дарохранительница!
Денек был славный, и мама пошла за цветами,
а сестры вздыхали, сраженные.
Все – в ожидании, в предчувствии радости,
и вот -
Аллилуйя!
Размягшие сердца, сплошь стеклянная башня,
мозаика, инкрустация!
(Отец хранит молчание, поддерживает тишину
скрещенными рукачи: он
созерцает.
И мы были там. Мы отважились,
еле-еле – )
Вот она, ее принесли, белоснежную
дарохранительницу.
И пока она с нами – мы живы.
Мы живы, покуда ей это по нраву.
Осанна, Вестингхауз, осанна, осанна.
– Ты сумасшедший, – сказал Бебе.
– Под конец ничего не понятно, как всегда, – сказал сеньор Фунес. – Мясо есть больше не будете? – Он позвал Ирму, чтобы она принесла приборы, вытертые как следует, но Ирма сказала, что это воздух такой влажный, она принимала близко к сердцу все замечания. Она поблагодарила Бебе, который удачно заступился за нее, и тщательно вытерла мелкую тарелку, чтобы сеньор Фунес положил себе еще мяса.
– Жестокие стихи, – шепнула Клара, прислонясь к Хуану. – Все, что ты пишешь в последнее время, кажется мне жестоким.
– Совершенно верно. А причина – злость.
– Бедные мы, бедные, – сказала Клара словно сквозь сон. – Нам еще столько идти, а мы уже так устали.
– Сколько идти и как устали – не одно и то же. Если бы можно было разделить эти понятия.
И очень тихо (что выводило из себя сеньора Фунеса) продолжал:
– Мне нужна поэзия обличения, понимаешь? Не социально-подобная чушь, не заочный курс по изучению действительности. Меня не волнуют факты, я обличаю то, что им предшествует, а именно: то, что есть ты, я и все вокруг. Как ты думаешь, может получиться поэзия из такого разрушенного, внушающего такое бешенство материала?
– Послушай сводку новостей, в антракте я позвоню тебе из театра.
– Хорошо, папа.
– Не знаю, – сказала Клара. – Так необычно, что поэзия не дитя света.
– Но такое может быть, дорогая, – прошептал Хуан. – Поэзия сама отыскивает свою истинную родину. Сама знает, где песнь невозможна, и сама развязывает битву за то, чтобы сбросить путы.
– Будь внимателен к любой мелочи. Нет ничего хуже паники.
– Разумеется, старик.
– Не знаю, – потерянно прошептал Хуан. – Я готов был бы плакать всю ночь напролет, лишь бы, проснувшись, найти истину. Я шатаюсь по дому, я
сплю у дороги.
– Я – крупинка истины, – сказала Клара. – Как глупо звучит – истина, – тебе не кажется? Дешевые радиопьесы прикончили нежность.
– Мои ключи!
– Ирма, ключи – сеньору!
– Шагом марш, – прошептал Хуан, поднимаясь. – Пошли, старуха. Ты как?
– Ужасно. Я хорошо пройду испытания, по-моему, я буду вся светиться.
– Гегель – друг Коперника?
– Смейся, смейся надо мной.
Но Хуан не смеялся. «Ну вот, – подумал он. – Улица, осталось несколько часов. Что за идиот, вздумал угрожать ей. Тоже мне аноним выискался, дурак, его куриный почерк нам известен уже тысячу лет». Ему стало почти жаль Абеля, но все равно, надо было что-то делать, остановить это наступление на них: сперва лицо —
БЕЛЕЛОа потом – письмо, первое прямое действие. Теперь уже мало было не обращать на него внимания. «Вот сдадим экзамен, – подумал Хуан, встряхиваясь, точно мокрый пес, – и пойду его искать». Как всегда, придумав план, он почувствовал удовлетворение, мысли пришли в порядок. How to stop worrying and start living[58], двадцать песо, звон, по тел.
под круглою синей шляпой,
IV
Превосходно заметил Сесар Бруто: после того как принялись сносить здания, Буэнос-Айрес перестал быть тем, чем был раньше. Non sum qualis eram bonae sub regno Cynarae[59].
И когда такси выехало на проспект Девятого Июля, сеньор Фунес вдруг застыл, увидев фасад театра «Колон», к которому власти недавно пристроили навес pour faire pendant[60].
– Но ведь здесь, перед театром, было кафе, – сказал сеньор Фунес.
– Было, – согласилась Клара.
– Кафе, где собирались музыканты.
– Угу.
– Поразительно, – сказал сеньор Фунес, – как изменилось все за такое короткое время.
Он глядел вглубь проспекта, машины двигались беспорядочно, перспектива заслонялась клочьями тумана. При повороте на Тукуман такси занесло, и на мгновение Клара почувствовала, что соскальзывает в дурноту.
– Когда умираешь, наверное, похоже на это, – сказала она Хуану. – Вроде перемены движения. Машина едет равномерно, но вот ее заносит, и качество движения меняется: становится нереальным, словно машина не касается земли.
– Касается, но колеса не крутятся.
– Именно это. Умирающий похож на такое колесо: замирает и вступает в новое движение – покоя. Папа, пять семьдесят.
– Ну что ты, глупышка, – сказал Хуан, доставая бумажник. – Все в порядке, дон Карлос.
– Меня огорчает, что снесли кафе, – сказал сеньор Фунес. – И театр так странно выглядит с обнаженной стеной…
«Непристойно, – подумал Хуан. – Если обнажить некоторые фасады, получится просто порнография». И тут же задал себе вопрос: этот тип на ступенях не —
– ну, конечно, он.
– По правде говоря, я пришел по долгу службы, – сказал репортер, немного смущенный.
– Просто замечательно!
– Да нет, что такого. Работы у нас… – И он приветствовал сеньора Фунеса, с которым не был знаком, одновременно подмигнув Кларе. – Знаешь, ложа – это воодушевляет, че. Я театр «Колон» знаю, как говяжью тушу, от рогов до хвоста, кроме вырезки. Славная шутка.
– Ах, торговец ты наш, крупным рогатым скотом, – сказала Клара, разглядывая публику в фойе – белые лики, серые лица, личины, облики, образины, – бросая быстрый, оценивающий взгляд на декольте, и сумочки (потому что ей нравились красивые сумки), и на лампы, и на хромого господина, который невообразимо медленно поднимался по лестнице, с той нереальной плавностью, какую придают скрадывающие звуки ковры, и слушая квохтанье сбивавшихся в группки людей, уже двинувшихся по лестнице, чтобы заполнить заготовленные для них футляры; и вдруг в первый раз – пронзительно, со страхом – вспомнила: экзамен.
Она стиснула руку Хуана и прижалась к нему глупо, всем телом. Слышала, как репортер объяснял сеньору Фунесу, что в газете получены две дополнительные сводки и следующая поступит в четыре часа.
– Газета хочет зондировать настроение самых различных слоев населения —
(смешно было слышать, как репортер повторяет редакционную тарабарщину) —
и, принимая во внимание мой культурный уровень, мне поручили наблюдать за атмосферой на этом концерте.
– За этим тебе следовало бы отправиться в раек, – сказал Хуан.
– Ты прекрасно знаешь, что все сведения о рае всегда изготавливаются на земле. Славная шутка.
– Твоя газета и ее опросы представляются мне довольно дурацкими, – сказал Хуан.
– А как иначе: люди уже не довольствуются тем, что события происходят, они происходят для них лишь в тот момент, когда они читают про это на пятой или шестой странице.
– Вы полагаете, что имеет место паника? – спросил сеньор Фунес, полагавший именно так.
– Ну, знаете, паника – слишком громкое слово. Имеет место некоторая необычность, и все готовы верить любым выдумкам, вот почему правительственные сообщения пользуются фантастическим успехом.
– The yellow press meets the yellow ninety-nine[61], – пошутил Хуан. – Внимание, звонок.
Ложа помещалась на правой стороне. Над ложами бенуара, уже заполненными публикой, стоял торопливый гул, словно все старались расхватать новости до того, как погасят свет. Сидящая перед Хуаном Клара слышала, как отец нетерпеливо расспрашивал репортера, который, похоже, вовсе не был расположен рассуждать о своей работе и последних новостях.
– Следует соблюдать сдержанность, – говорил он. – К чему швыряться гипотезами, если анализы и экспертиза их опровергнут.
– Анализы? – переспросил сеньор Фунес.
– Ну, конечно. Газета делает анализы, исследует туман. Результаты пока неизвестны.
– Исследует туман!
– Да, сеньор, исследует туман.
Хуан погладил Клару по волосам – очень красивые волосы.
– Хочешь, покажу истинную драгоценность великих ночей?
– Хочу, – сказала она, словно вдруг вспомнив. – Скорее, пока не погасла.
Хуан снял очки и аккуратно установил их на уровне груди. Клара наклонилась и увидела в стекле отражение: огромная люстра, уменьшенная до размеров золотой монеты, сверкала, словно желтыми глазами, мозаикой крошечных огней.
– Бальзаковские глаза, – сказал Хуан. – Золотая пыль, помнишь? Не знаю, кто это сказал.
– И глаза персонажа Фелисберто Эрнандеса, – сказала Клара, – кажется, он был капельдинером, тот, чьи глаза излучали свет.
– A dreadful trade[62], друг мой. Смотри, смотри, гаснет.
Глаза меркли, не закрывшись, и на месте света возникли своды зала, розовый диск, в котором зрачки, теперь уже потемневшие, казалось, смотрели вовнутрь себя, словно глаза обезумевших бодхисатв, Хуан наслаждался синхронным угасанием света и перешептываний. «Гаснут голоса, – подумал он, – и уместно сказать: смолкают огни. Однако в этом зале присутствует страх». Наверху кашляли сухо, неприятно. «А скоро начнут задыхаться от жары, уже и сейчас нехорошо. Лишь бы туман не просачивался – »
– Кто играет, че? – спросил репортер. – Хорошо бы сыграли что-нибудь Бородина.
– Какой прогресс с тех пор, как мы застукали тебя на симпатиях к Эрику Коутсу, – сказал Хуан. – А вот и он, мудрый и древний, как Гомер, и, как он, – с посохом и поводырем.
– Уникальный случай приверженности искусству, – сказал сеньор Фунес.
Слепого вели двое служащих в ливреях и париках. Музыкант сжимал в руках скрипку и продвигался по сцене коротенькими шажками, походившими на балетные па. Аккомпаниатор, плотный мужчина, шел позади, он сразу направился к роялю и принялся разбирать ноты, а музыкант остановился в определенном месте (должно быть, на полу мелом была проведена черта, чтобы служащие не ошиблись) и приветствовал публику: кланялся с серьезным видом, затем встряхивал головой, словно принюхиваясь к воздуху, довольный, что служащие, похоже, ушли и оставили его наедине с залом.
– Что за фигня, – сказал репортер, аплодируя. – Я думал, что будет пианист.
– Смотри-ка, и ты тоже? – разозлился Хуан.
– Скрипка – благородный инструмент, – сказал сеньор Фунес.
«Говорит, как Андрес в худшие свои минуты, – подумал репортер. – Сейчас скажет, что этот инструмент более других похож на человеческий голос». Из соседней ложи донесся шепот: «…цензура. Но цензурой дела не поправишь». Кто-то настойчиво продолжал хлопать; с галерки на него зашикали. Наступила глубокая тишина, скрипка поднялась к подбородку артиста, и послышались звуки – словно бились и жужжали насекомые: это скрипач, чуть наклонившись к пианисту, настраивал инструмент. «Великий деревянный сверчок, – подумал Хуан. – Твердое, непреклонное существо, ключ ко всем песням». Он поискал руку Клары, влажные ладони столкнулись, но неприятное ощущение не поднялось выше запястья.
Аккомпаниатор встал и застыл, всей своей позой взывая к тишине.
– Маэстро, – произнес он с сильным балканским акцентом, – должен будет отдыхать между частями «Крейцеровой сонаты», поскольку его хрупкое здоровье —
И когда такси выехало на проспект Девятого Июля, сеньор Фунес вдруг застыл, увидев фасад театра «Колон», к которому власти недавно пристроили навес pour faire pendant[60].
– Но ведь здесь, перед театром, было кафе, – сказал сеньор Фунес.
– Было, – согласилась Клара.
– Кафе, где собирались музыканты.
– Угу.
– Поразительно, – сказал сеньор Фунес, – как изменилось все за такое короткое время.
Он глядел вглубь проспекта, машины двигались беспорядочно, перспектива заслонялась клочьями тумана. При повороте на Тукуман такси занесло, и на мгновение Клара почувствовала, что соскальзывает в дурноту.
– Когда умираешь, наверное, похоже на это, – сказала она Хуану. – Вроде перемены движения. Машина едет равномерно, но вот ее заносит, и качество движения меняется: становится нереальным, словно машина не касается земли.
– Касается, но колеса не крутятся.
– Именно это. Умирающий похож на такое колесо: замирает и вступает в новое движение – покоя. Папа, пять семьдесят.
– Ну что ты, глупышка, – сказал Хуан, доставая бумажник. – Все в порядке, дон Карлос.
– Меня огорчает, что снесли кафе, – сказал сеньор Фунес. – И театр так странно выглядит с обнаженной стеной…
«Непристойно, – подумал Хуан. – Если обнажить некоторые фасады, получится просто порнография». И тут же задал себе вопрос: этот тип на ступенях не —
– ну, конечно, он.
– По правде говоря, я пришел по долгу службы, – сказал репортер, немного смущенный.
– Просто замечательно!
– Да нет, что такого. Работы у нас… – И он приветствовал сеньора Фунеса, с которым не был знаком, одновременно подмигнув Кларе. – Знаешь, ложа – это воодушевляет, че. Я театр «Колон» знаю, как говяжью тушу, от рогов до хвоста, кроме вырезки. Славная шутка.
– Ах, торговец ты наш, крупным рогатым скотом, – сказала Клара, разглядывая публику в фойе – белые лики, серые лица, личины, облики, образины, – бросая быстрый, оценивающий взгляд на декольте, и сумочки (потому что ей нравились красивые сумки), и на лампы, и на хромого господина, который невообразимо медленно поднимался по лестнице, с той нереальной плавностью, какую придают скрадывающие звуки ковры, и слушая квохтанье сбивавшихся в группки людей, уже двинувшихся по лестнице, чтобы заполнить заготовленные для них футляры; и вдруг в первый раз – пронзительно, со страхом – вспомнила: экзамен.
Она стиснула руку Хуана и прижалась к нему глупо, всем телом. Слышала, как репортер объяснял сеньору Фунесу, что в газете получены две дополнительные сводки и следующая поступит в четыре часа.
– Газета хочет зондировать настроение самых различных слоев населения —
(смешно было слышать, как репортер повторяет редакционную тарабарщину) —
и, принимая во внимание мой культурный уровень, мне поручили наблюдать за атмосферой на этом концерте.
– За этим тебе следовало бы отправиться в раек, – сказал Хуан.
– Ты прекрасно знаешь, что все сведения о рае всегда изготавливаются на земле. Славная шутка.
– Твоя газета и ее опросы представляются мне довольно дурацкими, – сказал Хуан.
– А как иначе: люди уже не довольствуются тем, что события происходят, они происходят для них лишь в тот момент, когда они читают про это на пятой или шестой странице.
– Вы полагаете, что имеет место паника? – спросил сеньор Фунес, полагавший именно так.
– Ну, знаете, паника – слишком громкое слово. Имеет место некоторая необычность, и все готовы верить любым выдумкам, вот почему правительственные сообщения пользуются фантастическим успехом.
– The yellow press meets the yellow ninety-nine[61], – пошутил Хуан. – Внимание, звонок.
Ложа помещалась на правой стороне. Над ложами бенуара, уже заполненными публикой, стоял торопливый гул, словно все старались расхватать новости до того, как погасят свет. Сидящая перед Хуаном Клара слышала, как отец нетерпеливо расспрашивал репортера, который, похоже, вовсе не был расположен рассуждать о своей работе и последних новостях.
– Следует соблюдать сдержанность, – говорил он. – К чему швыряться гипотезами, если анализы и экспертиза их опровергнут.
– Анализы? – переспросил сеньор Фунес.
– Ну, конечно. Газета делает анализы, исследует туман. Результаты пока неизвестны.
– Исследует туман!
– Да, сеньор, исследует туман.
Хуан погладил Клару по волосам – очень красивые волосы.
– Хочешь, покажу истинную драгоценность великих ночей?
– Хочу, – сказала она, словно вдруг вспомнив. – Скорее, пока не погасла.
Хуан снял очки и аккуратно установил их на уровне груди. Клара наклонилась и увидела в стекле отражение: огромная люстра, уменьшенная до размеров золотой монеты, сверкала, словно желтыми глазами, мозаикой крошечных огней.
– Бальзаковские глаза, – сказал Хуан. – Золотая пыль, помнишь? Не знаю, кто это сказал.
– И глаза персонажа Фелисберто Эрнандеса, – сказала Клара, – кажется, он был капельдинером, тот, чьи глаза излучали свет.
– A dreadful trade[62], друг мой. Смотри, смотри, гаснет.
Глаза меркли, не закрывшись, и на месте света возникли своды зала, розовый диск, в котором зрачки, теперь уже потемневшие, казалось, смотрели вовнутрь себя, словно глаза обезумевших бодхисатв, Хуан наслаждался синхронным угасанием света и перешептываний. «Гаснут голоса, – подумал он, – и уместно сказать: смолкают огни. Однако в этом зале присутствует страх». Наверху кашляли сухо, неприятно. «А скоро начнут задыхаться от жары, уже и сейчас нехорошо. Лишь бы туман не просачивался – »
– Кто играет, че? – спросил репортер. – Хорошо бы сыграли что-нибудь Бородина.
– Какой прогресс с тех пор, как мы застукали тебя на симпатиях к Эрику Коутсу, – сказал Хуан. – А вот и он, мудрый и древний, как Гомер, и, как он, – с посохом и поводырем.
– Уникальный случай приверженности искусству, – сказал сеньор Фунес.
Слепого вели двое служащих в ливреях и париках. Музыкант сжимал в руках скрипку и продвигался по сцене коротенькими шажками, походившими на балетные па. Аккомпаниатор, плотный мужчина, шел позади, он сразу направился к роялю и принялся разбирать ноты, а музыкант остановился в определенном месте (должно быть, на полу мелом была проведена черта, чтобы служащие не ошиблись) и приветствовал публику: кланялся с серьезным видом, затем встряхивал головой, словно принюхиваясь к воздуху, довольный, что служащие, похоже, ушли и оставили его наедине с залом.
– Что за фигня, – сказал репортер, аплодируя. – Я думал, что будет пианист.
– Смотри-ка, и ты тоже? – разозлился Хуан.
– Скрипка – благородный инструмент, – сказал сеньор Фунес.
«Говорит, как Андрес в худшие свои минуты, – подумал репортер. – Сейчас скажет, что этот инструмент более других похож на человеческий голос». Из соседней ложи донесся шепот: «…цензура. Но цензурой дела не поправишь». Кто-то настойчиво продолжал хлопать; с галерки на него зашикали. Наступила глубокая тишина, скрипка поднялась к подбородку артиста, и послышались звуки – словно бились и жужжали насекомые: это скрипач, чуть наклонившись к пианисту, настраивал инструмент. «Великий деревянный сверчок, – подумал Хуан. – Твердое, непреклонное существо, ключ ко всем песням». Он поискал руку Клары, влажные ладони столкнулись, но неприятное ощущение не поднялось выше запястья.
Аккомпаниатор встал и застыл, всей своей позой взывая к тишине.
– Маэстро, – произнес он с сильным балканским акцентом, – должен будет отдыхать между частями «Крейцеровой сонаты», поскольку его хрупкое здоровье —