Кортес Родриго. Часовщик

   — Это можно было бы взять за основу всего, — потрясенно сообщил он сеньору Томазо. — Отличный шаблон!
   — Не-ет… — рассмеялся тот, — нам нужен другой мир!
   — Да, я знаю! — отмахнулся Бруно. — Но представьте это в виде часов: хорошая надежная рама — вокруг всего человечества! Жестко определенное место для каждого народа — так, чтобы никакого скрежета! Точно просчитанные обязанности людей-шестеренок! Правильно подобранные регуляторы хода в виде вождей и магистров! Разве это не прекрасно?!
   Сеньор Томазо все еще улыбался, но Бруно видел: зацепило.
   — Ты ведь что-то записываешь? — внезапно поинтересовался он.
   — Да… записываю…
   — Не дашь почитать?
   Бруно замер. Добровольно принявший статус подмастерья Томазо Хирон хотел видеть чертежи—то, что не всякому мастеру можно показать.
   — Дам.
   Так было намного лучше, чем никак.
 
   Амир переправился через Гибралтар на марокканском судне и прибыл в Африку поутру. В притихшей от перенесенных унижений и страхов толпе таких же, как он, беженцев двинулся в белеющий куполами мечетей город, но через полчаса на первой же развилке дорог их остановили солдаты.
   — Из Гранады?
   — Да… а что случилось? — завертели шеями беженцы.
   — Вам — по той дороге, — указал рукой на восток военачальник.
   — Но у нас есть больные, — тихо зароптали беженцы, — нам бы врача, да и просто отдохнуть…
   — Вас там примут, — отрезал военачальник.
   — А есть там врачи? — заинтересовались беженцы. — И вода… вода там в достаточном количестве есть?
   — Там есть все, что понадобится, — твердо произнес военачальник.
   Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями — точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.
   Но Амир насторожился. Он тоже устал и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.
   — В Марокко чужаку делать нечего, — говорил он. — Чужак там — добыча. Ни вера не спасает, ни язык.
   И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.
   — Куда?! — приставил к его груди пику всадник.
   — Я ухожу, — твердо произнес Амир.
   Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.
   — Вернись в колонну.
   Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.
   — Мы одной веры.
   — Вернись, тебе сказано.
   — У нас один язык.
   — Вернись.
   Христианин был прав.
   И тогда Амир рванул копье на себя, ухватил древко обеими руками и волчком провернулся вокруг оси. И в тот самый миг, когда копье оказалось в его руках, раздался этот вой — со всех окрестных сопок.
   — Ах ты! — выхватил всадник саблю, и Амир просто ударил его в лицо тыльным концом копья — как держал.
   К повисшему в стременах всаднику ринулись на помощь, но Амир был намного ближе, а потому успел все: и взлететь в седло, и сбросить противника. Развернул вздыбившегося жеребца и в следующее мгновение мчался в сопку — как можно дальше от дороги. Проскочил под носом ринувшейся к дороге лавины всадников и только на самой вершине сопки развернулся.
   Колонну беженцев уже выстроили и, судя по отдельным выкрикам, нещадно грабили.
   Томазо получил от брата Хорхе почту со сводкой о начавшейся «очистке» беженцев из Арагона и Гранады. Из вложенного в пакет донесения агента Ордена в Марокко следовало, что вожди отказались делиться с главным поставщиком «товара». Это означало серьезный недобор в казну Ордена и рождение вопроса «кто виноват». Поскольку «марокканский вопрос» вплоть до отстранения курировал Томазо и отчасти Генерал, вся ответственность за провал лежала на них.
   Брат Хорхе спал и видел, как бы спихнуть Генерала, а заодно уесть и его любимчика.
   — Сволочь, — презрительно пыхнул Томазо.
   У него были дела поважнее.
   Записанные короткими абзацами, порой в сопровождении алгебраических формул и зодиакальных символов, наблюдения часовщика оказались на удивление интересны. Более того, они были весьма точны и даже практичны. Однако отдавать их в Рим в таком виде было немыслимо.
   «И кто все это переведет на человеческий язык?»
   Томазо мысленно перебрал всех в достаточной степени владеющих пером, астрологией и метафизикой и признал годным лишь одного — его тезку Томмазо Кампанеллу.
   Этот доминиканец неоднократно обвинялся в ереси, и лишь принадлежность к одному из самых сильных Орденов Церкви всякий раз отводила от него тяжелую руку Инквизиции. Однако едва Кампанелла вздумал сыграть в государственный переворот, все кончилось — быстро и навсегда.
   Томазо усмехнулся и ощупал рубец на груди. Он лично арестовал яростно оборонявшегося «пса господня» в Неаполе и лично, истекая кровью, доставил Кампанеллу в тюрьму. Но, следует признать, широкие взгляды мятежника произвели на совсем еще юного Хирона впечатление.
   С тех пор утекло много воды, и Томазо побывал и в Индии, и в Африке, и даже в Китае. И только Кампанелла — все двадцать шесть лет — так и сидел в каменном мешке и, как следовало из агентурных донесений, был готов обслужить кого угодно, лишь бы выйти.
   «Должен суметь…»
   Томазо вздохнул, положил слева тетрадку с записями часовщика, а перед собой чистый лист и начал с главного.
   «Хочешь на свободу, брат? Тогда принимай заказ. Если Папе понравится, выйдешь. Мелкими указаниями не стесняю. Главное, прочувствуй суть и перепиши нормальным человеческим языком. Лично я такой практичной метафизики еще не встречал».
   Томазо улыбнулся. Проект всемирной «юдерии» для всех, кто пока с трудом поддавался одомашниванию, — арабов, эфиопов, московитов — был не просто хорош; он давал идее Вселенской Церкви главное — практически осуществимую форму.
 
   Бруно заглядывал в каждый дом и каждую синагогу близлежащих юдерий. Тому, кого постоянно видели в свите самого сеньора Томазо, евреи ни в чем отказать не смели.
   — Мы не нарушаем указов Короны, — заглядывали ему в глаза раввины. — Вот, убедитесь: ни одной рукописной книги, ни одной Библии…
   Бруно и сам это видел. Чтобы спасти общины от погромов, раввины безропотно сдали Инквизиции все древние манускрипты и все оригинальные тексты Ветхого Завета. Теперь выиграть в диспуте с теософом Церкви не сумел бы даже самый умный раввин.
   — И все запреты на одежду мы соблюдаем, — клялись раввины.
   И это было правдой. Дабы не возбуждать легионеров, евреи сняли со своих жен все украшения — сами. И все-таки что-то шло не так.
   Разгадка созрела сама, постепенно, когда Бруно нашел среди затребованных им документов весьма любопытные бумаги. Некие Ха-Кохены — Исаак и Иосиф, — полные тезки двух почти забытых им людей, вместо того чтобы думать только о куске хлеба, начали организовывать в юдериях школы.
   Понимая, что обнищавшие родители не смогут содержать учителей, Ха-Кохены создали фонд и дотошно вычислили, кто и сколько должен вносить, чтобы дети учились. Они ввели поборы на свадьбы и на обрезание, на каждую голову козы или барана, обложили высоким налогом продукты богатых — мясо и вино. Они учитывали даже то изношенное платье, которое остается после умершего! Но школы продолжали содержать.
   Бруно зашел в одну из таких школ и был потрясен. Бледные, явно голодающие учителя страстно вдалбливали в головы таких же бледных, в штопаной одежде, засыпающих от недоедания детей основы «Алгебры»!
   — А почему так мало учеников? — уже уходя, поинтересовался Бруно.
   В классах заполнивших всю страну колледжей Ордена воспитанников было вдвое больше.
   — А как же иначе, сеньор? — виновато улыбнулся учитель. — Я ведь должен добиться понимания предмета.
   Несмотря на явную нищету, евреи категорически запретили давать одному учителю более двадцати пяти детей. Иначе, считали они, ухудшения образования не избежать.
   И вот тогда Бруно понял все. Шестеренки отказывались быть шестеренками, а то, что произошло с ними в пожарах библиотек и пытках водой, столь почитаемых Трибуналом, более всего походило на закалку деталей курантов. Инквизиторы, сами не понимая, что делают, намертво закрепили в иноверцах их брезгливое нежелание иметь хоть что-нибудь общее с машиной Церкви. Теперь иноверцев было проще отправить в плавильные печи, нежели переточить под нужный размер.
 
   Сначала Амир отрывался от кинувшихся вдогонку солдат, затем полдня объезжал окрестные сопки, не в силах решить, в какую сторону Африки отправиться, и все-таки вернулся назад — по своим же следам. От всей колонны беженцев осталась едва ли треть живыми и еще треть — мертвыми. Для них родичи и копали могилы — ножами, кружками, чем придется.
   — Что это? — не понял Амир, когда увидел вывернутые на дорогу кишки. — Зачем?
   — Золото искали, — мрачно отозвался какой-то старик. — Кто-то им сказал, что мы золото через таможню в животах провезли. А всех девчонок с собой забрали.
   Амир спешился и принялся долбить наконечником отнятого копья плотную сухую землю: всех мусульман следовало предать земле до заката.
   — Надо было нам к султану Османскому плыть, — прокряхтел старик. — Говорят, он всех принимает, даже греков и евреев.
 
   Очередной Совет Ордена готовили уже несколько месяцев, и когда Томазо прибыл, там были все. И Генерал выглядел бледно.
   — Мы потеряли не так много мастеров, — угнетенно отчитывался казначей.
   Однако все знали, что побежали самые лучшие.
   — И все они перебежали к нашим врагам, — насмешливо вставил брат Хорхе. — В Англию да Голландию.
   Томазо стиснул челюсти. Он уже видел, что начинается главное — сведение счетов.
   — Не торопись, Хорхе, — проронил Генерал, — ты еще успеешь высказаться.
   — Я — член Совета, — с вызовом задрал благородный подбородок брат Хорхе, — я имею право слова, и я делаю свою работу. В то время как некоторые… даже с евреями управиться не сумели!
   — Что ты хочешь этим сказать? — опешил Томазо. — Да мы с них взяли столько, сколько все наши плантации за несколько лет принесли!
   — Ты не сумел их сломать, Томазо, — придвинулся Хорхе и швырнул через стол стопку бумаг: — На! Почитай!
   Томазо прищурился, не отводя взгляда от Хорхе, взял бумаги и глянул на первую страницу. Это был донос. Некто неназванный кропотливо анализировал все допущенные с евреями промахи, и особенно то, что творилось в юдериях.
   — Читай, читай, — подбодрил его Хорхе, — мы сейчас обсуждать это будем.
   Томазо глянул на Генерала, и тот преувеличенно спокойно кивнул.
   — Читай, Томас. Лучше знать, чем не знать.
   Томазо пробежал глазами главные обвинения анонима, перевернул страницу и с облегчением выдохнул. Далее шли выдержки из разработанных евреями правил, а с ними он ознакомился намного раньше, чем Хорхе.
   Для начала, выразив полную покорность Короне, раввины напоминали, что мироздание держится на правосудии, правде и согласии, и в первых же строках назначали огромный штраф тому, кто начнет вносить раздор среди своих. Да, это было плохо, но абсолютно ожидаемо.
   Далее, раввины категорически запрещали своей элите нанимать христиан в качестве прислуги, дабы исключить саму возможность каких-либо спекуляций на эту тему. Это крепко било по рядовой агентуре Церкви, но лучшие агенты Ордена так и остались неуязвимы и не узнаны.
   Но главное, под угрозой немыслимого штрафа в тысячу мараведи и нещадного изгнания раввины запретили не только доносить на своих, но и вообще давать показания на евреев кому-либо, кроме судей Короны.
   — Ты хоть понял, что они делают? — послышался голос Хорхе.
   — Разумеется, — сухо отозвался Томазо и так же небрежно швырнул бумаги через стол. — Они пытаются уйти из-под Инквизиции.
   — Да не в этом же дело! — заорал Хорхе и вскочил. — Неужели ты и вправду такой тупой?!
   Томазо непонимающе моргнул и глянул на Генерала. Но и старик, похоже, ничего не понимал.
   — Они же восстановили у себя конституции фуэрос! — прокричал Хорхе. — Это же в каждой строке видно!
   Томазо открыл рот, чтобы возразить, да так и замер.
   — Ч-черт!
   Это была чистая правда, но измотанный, хронически недосыпающий Томазо ее проглядел. Да, он знал, что евреи разработали свой способ защитить человека от неправедного суда. Он знал, что они наказывали даже писаря, забывшего или не успевшего положить чужое прошение на стол начальству. Он знал, что они намерены потребовать от Короны запрета права пытать человека — даже для сборщиков налогов. Но за словами чужого языка он проглядел главное — это, по сути, все те же конституции фуэрос! То, на борьбу с чем Орден потратил девять десятых своих усилий.
 
   Похоронив единоверцев и проводив тех, кто двинулся вдоль берега на восток, Амир прошел по дороге дальше и вскоре увидел то, что и ожидал. Через каждые пятьсот-шестьсот шагов начиналось очередное кладбище. Их здесь было без числа! И на следующий день он, отпустив коня, вернулся в порт. Здесь как раз разгружалась очередная партия морисков из Гранады — с нескольких судов.
   — Братья! — бегал от колонны к колонне Амир. — Никому не верьте! Наших здесь убивают!
   Но понимания не находил. Да, люди пугались, но скорее его самого, чем его отдающих безумием слов, а главное, им некуда было возвращаться. А потом Амир поймал на себе пристальный взгляд одного из портовых служащих и едва ушел от мгновенно появившихся всадников. Спрятался за пропахшими тухлой рыбой бочками и до ночи сидел так, опасаясь даже высунуть голову и не зная, что теперь делать. И только к ночи, когда к пристани причалил битком набитый черными рабами, пропахший мочой и дерьмом португальский корабль, Амир осознал, что шанс есть.
   — Я — врач, — подошел он к помощнику капитана.
   — Ну и что? — сверху вниз поглядел работорговец.
   — Возьмите меня на борт, — прямо предложил Амир. — И, думаю, три четверти заболевшего товара я для вашего хозяина сохраню.
   Помощник капитана заинтересовался, отвел его к капитану, от него — к управляющему хозяина корабля, и через четверть часа Амиру дали место на полатях, выдали задаток жалованья и провели по палубе.
   — Смотри, Амир, — показывал управляющий, — женщины у нас сидят в отдельном отсеке. Их немного, и с ними хлопот немного, но вот мужчины…
   Амир заглянул в темный трюм и ничего не разглядел — только темнота, — В общем, будь осторожнее, доктор. Нашего языка они не понимают, и как ты объяснишь им, что ты врач, я не представляю.
 
   Первый же день заседания Совета Ордена закончился для Томазо полным поражением. Ему припомнили все его промахи, ни словом не упомянув ни об одной из его удач. Все было предельно ясно: по уставу Ордена старый Генерал обладал исчерпывающей властью над каждым, а потому касаться его персоны было нельзя, но каждый удар по Томазо, по сути, был ударом по Генералу. А старик, как ни странно, помалкивал. И лишь когда все закончилось и они остались вдвоем, Генерал объяснил, в чем дело.
   — Папа боится. А потому кое-кто в курии уже готовит замены. В том числе и мне.
   — А чего именно Папа боится? — попытался уточнить Томазо.
   — Австриец, — коротко пояснил Генерал, — он вот-вот войдет в Рим.
   О том, что католический мир под угрозой, в Ордене понимали все, особенно когда Московия вступила-таки в общеевропейскую войну, естественно, на стороне Голландии. Дело зашло так далеко, что Папа даже попросил помощи у султана Османского. В перспективе это означало передачу Балканского полуострова в руки мусульман, однако иного способа устоять против союза англиканцев, евангелистов и православных никто не знал.
   — Так что поедешь в почетную ссылку, — проронил Генерал.
   — И куда на этот раз? — глотнул Томазо.
   — Новый Свет, — уголком рта улыбнулся Генерал. — Будешь помогать братьям одомашнивать индейцев.
   Томазо обмер. Это было самое бессмысленное задание, какое только можно было придумать. Как говорили, индейцы почти не поддавались приручению, а главное, обладали крайне слабым здоровьем и ни в поле, ни в шахте дольше восьми-девяти лет не выдерживали — дохли.
   — А ничего… другого… нельзя? — осторожно поинтересовался он.
   Генерал понимающе хмыкнул и показал пальцем на стоящую на полке шкатулку.
   — Это тебе, Томас. Бумаги, деньги, ну и аналитика, разумеется. Почитай перед отъездом. Полезно.
   Томазо вздохнул, сунул шкатулку под мышку и тем же вечером перечитал все. Положение и впрямь было — хуже некуда.
   Главное, отчаянно не хватало денег на ведение затянувшейся войны, а тем временем Австриец методично откусывал от папского пирога один кусок за другим. Занял Майорку, вошел в Неаполь, позволил англичанам начать штурм Гибралтара, добился от попавшего в плен короля Франции свободы для всей Голландии… Естественно, что благодарные голландцы начали топить флоты его противников и перехватывать суда с черными рабами еще активнее. А между тем основой долговременного могущества Церкви были отнюдь не реквизиции, а как раз рабы. Но все упиралось в цену черного работника, а ее диктовала целая банда перекупщиков.
   — Сами португальцы и мышь в амбаре не поймают, — как-то пошутил Генерал.
   Это было так: поймать черного дикаря мог только такой же черный дикарь, а потому единственным поставщиком рабов был Негус эфиопский. У него рабов покупали османы, у османов — португальцы, и лишь затем, с начетом убытков от утопленных голландцами судов, рабы попадали в руки Церкви.
   Дабы укоротить цепочку перепродаж, Орден попытался подмять православных эфиопов под себя и даже сумел договориться об унии двух Церквей, но когда братья начали править эфиопские Священные Писания, это обернулось такой бойней, какой не было даже в Гоа.
   — Это страшные люди, — мотали головами чудом уцелевшие братья, — не то что наши крестьяне. Не дай бог еще раз…
   Так что, по расчетам экономов Ордена, одомашнивание индейцев оставалось единственным способом быстрого получения денег. Индейцев не надо было трижды перепродавать, затем, теряя корабли, перевозить через океан… их можно было просто брать на месте — в любом количестве — и сразу же загонять на сахарные плантации. Одна беда: дохли они как мухи. Восемь-девять лет — и все!
   Томазо достал из шкатулки последнее письмо и удивленно хмыкнул: под ним, на самом дне шкатулки, скрывалась книга.
   — А это еще что? — достал он обтянутый сафьяном том и открыл титульный лист.
   В центре листа витиеватыми буквами было отпечатано имя, о котором он едва не забыл, — Томмазо Кампанелла, и чуть ниже значилось — «Город Солнца».
   — Ч-черт! — выдохнул Томазо. — Он успел! И тут же сообразил, что, раз книга уже издана, Кампанелла вышел на Папу напрямую, минуя подавшего ему идею тезку. Хотя, возможно, он и упомянул некоего Т. Хирона мелким почерком в сопроводительном письме в курию — дабы не иметь трений с Орденом.
   — Умен… ничего не скажешь.
   Пролистав том, Томазо с неудовольствием отметил, что мысли Бруно изрядно искажены, а текст повсюду сквозит желаниями просидевшего двадцать шесть лет в одиночной камере мужчины, и лишь тогда вернулся к снятому им с книги последнему письму. Это был почерк Генерала.
   «Ты своего добился, — писал Генерал. — Его Святейшество снова в восторге. Будет неплохо, если ты когда-нибудь научишься не только прыгать через голову начальства, но и думать своей. Но теперь уже поздно: взялся — значит делай. Прощай…»
   Томазо похолодел.
   — Они что… хотят, чтобы я сам все это проверял на индейцах? — не веря в такой цинизм, выдохнул он.
   Судя по записке Генерала, Папа именно этого и хотел.
 
   Первым делом Амир, заткнув ноздри пропитанным уксусом хлопком, осмотрел восьмерых женщин. Вонь в трюме стояла невыносимая, многолетняя, но, кроме одного подозрения на кожную болезнь и одной недавней беременности, черные рабыни, как ни странно, были здоровы. Одна беда, насиловали их каждый день и по многу раз: и члены команды, и охрана, и даже высший командный состав.
   — Распорядитесь, чтобы вон ту, с краю, не трогали, — попросил он управляющего.
   — Почему? — не понял тот.
   — Она беременна.
   — Ну и что?
   — Может быть выкидыш.
   — Ну и что?
   Амир на секунду задумался.
   — Иногда это сопровождается кровотечением и смертью.
   — Да не смеши! — рассмеялся управляющий. — Она же здоровая, как лошадь! Что ей сделается?!
   Похоже, границы полномочий Амира как судового врача где-то здесь и заканчивались. А потом хочешь не хочешь, а пришлось опускаться в трюм к мужчинам.
   Дикари сидели в полной темноте, и когда Амир спустился на единственное освещенное пятно, прямо под лестницей, в него впились десятки и десятки глаз. Сердце зашлось.
   Привыкая к темноте и постепенно изгоняя из груди мгновение испуга, Амир пригляделся. Негры сидели плотными рядами — спина к спине — и выглядели такими же испуганными, как, вероятно, он сам только что.
   — Амир, — ударил себя в грудь Амир.
   Дикари молчали.
   Амир огляделся и тут же обнаружил возможного пациента. Крупный, покрытый шрамами мужчина, скорее всего, был ранен при поимке в плечо, и, хотя рана гноилась, выглядел он хорошо: глаза ясные, а кожа без этого серого оттенка, какой бывает при абсцессах у черных.
   Амир осторожно переместился на полшага к нему и медленно присел на корточки. Поставил перед собой купленный на задаток жалованья кожаный кофр, не отводя глаз от пациента, открыл и на ощупь нашел и оторвал клочок хлопка. Протянул хлопок правой рукой, а левой осторожно показал на рану.
   — Промокни.
   Раб молчал, смотрел ему прямо в глаза и не двигался с места.
   Амир медленно положил кусок хлопка на пол перед пациентом, еще медленнее встал и отступил на те же полшага назад. Огляделся и вдруг обнаружил то, что ему надо. В двух шагах от лестницы сидел и тихонько раскачивался из стороны в сторону молоденький, лет пятнадцати, парнишка.
   — Разрешите, — властно распорядился Амир и протиснулся сквозь двух разом отстранившихся рабов.
   Это был самый обычный вывих плечевого сустава, и парнишка сидел именно так, как надо. Амир резко присел рядом, вцепился в больную руку, рванул вниз и, когда мальчишка заорал, был уже рядом с лестницей. Взлетел наверх и, только оказавшись на палубе, с облегчением выдохнул.
   — Ты там не убил кого? — заинтересованно заглянул в трюм управляющий.
   — Нет, все в порядке, — вытер лоб Амир. — Но, думаю, дня три мне там лучше не показываться.
 
   Бруно видел, в каком состоянии вернулся его подмастерье, а потому помог ему стянуть сапоги, притащил тазик с водой и полотенце, а потом вздохнул… и последовал примеру Иисуса. Кое-как вымыл воняющие залежалым сыром ноги, торопливо их промокнул, а потом отошел в свой угол и до середины ночи наблюдал, как охает, вздыхает и ругается над обтянутой сафьяном книгой сеньор Томазо.
   А поутру, когда подмастерье снова ушел, Бруно метнулся к принесенной вчера шкатулке, открыл и первым делом вытащил книгу. Открыл где-то посредине и замер. Эти мысли, хотя и выраженные как-то фривольно, без математической строгости, принадлежали ему.
   — Откуда?!
   Бруно вернулся к титульному листу и прочитал имя автора:
   — Томмазо Кампанелла…
   Захлопнул книгу и осел в кресло сеньора Томазо.
   Подмастерье, хотя и подписался чужой фамилией, сделал то, за что мастера цеха часовщиков без промедления отрубали кисти рук, — поставил свое клеймо на чужую работу.
 
   Когда Томазо уже шел по коридору в зал заседаний Совета, его обогнал едущий на руках двух монахов Гаспар.
   — Генерал умер.
   — Как? — замер Томазо. — Когда?
   Гаспар яростно хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи послушно, как лошади, встали.
   — Сегодня ночью. Скоропостижно. Врачи сказали — удар.
   — Какие врачи? — насторожился Томазо. — А что говорит его собственный врач? Еврей… не помню, как зовут.
   — Этих врачей привел Хорхе. А тот еврей уже в Инквизиции. Кто-то сказал, что когда-то он был крещен, и ему вменили вероотступничество.
   — Но это же ложь! — начал Томазо и осекся. Это был обычный ложный донос, каких сам Томазо организовывал десятки — на всех, кого следовало устранить. Нормальная практика.
   — Тебя сошлют, — покачал головой Гаспар.
   — Знаю, — отмахнулся Томазо.
   Гаспар заинтересовался:
   — А куда сошлют, уже известно?
   — В Парагвай. Индейцев одомашнивать.
   Гаспар охнул:
   — Вот черт! — И тут же спохватился: — Тогда тебе этот часовщик, наверное, не нужен? Отдай его наконец мне! Ты же обещал!
   — Да забирай! — раздраженно махнул рукой Томазо и, пропустив Гаспара впереди себя, вошел в зал заседаний.
   Там были все… кроме Генерала. И на его месте уже сидел брат Хорхе.
   — Томазо, — масленно улыбнулся Хорхе, — ты еще здесь?
   — А где я должен быть? — опешил исповедник.
   — А разве ты не получил направление в новое место?
   Томазо пожал плечами:
   — Получил. Еще вчера.
   — Ну так и езжай.
   — Но я же член Совета… — ткнул рукой в сторону овального стола Томазо.
   — Уже нет.
 
   Пока Томазо обошел свою личную агентуру, предупредил каждого о своем отъезде и приказал на два-три года «залечь», он прошел через несколько стадий — от бешенства до острой тревоги. И дело было даже не в том, что Генерала определенно отравили, на этот раз свои. К этому старик давно был готов. Дело было в том, что там, на самом верху, словно повернулась стрелка часов, и все разом переменилось. Друзья уже не были столь однозначными друзьями, а враги… теперь все это напоминало достаточно сложное алгебраическое уравнение.