Кортес Родриго. Часовщик

   Подмастерье долго размышлял над смыслом увиденного и в конце концов пришел к неутешительному выводу. Кроме него есть еще по меньшей мере один Мастер, тот, кто видит жизнь такой, какая она есть, и беззастенчиво пользуется этим знанием в абсолютно неизвестных целях.
 
   Томазо получил сообщение о побеге королевского секретаря из-под стражи, когда вернулся в Сарагосу.
   — Как это произошло? — спросил он посыльного Ордена.
   — Сведений нет, — покачал головой посыльный. — Даже у нас.
   Томазо устало чертыхнулся. Бывший королевский секретарь знал чересчур много, и позволить ему хоть единожды развязать язык означало рисковать планами Ордена на всем Пиренейском полуострове.
   «А если побег подготовлен опытными людьми? И у евангелистов тоже есть подобная служба? А мы о ней ничего не знаем?»
   Оснований так думать пока не было, но и считать англичан, голландцев и австрийцев дураками, неспособными создать структуру, подобную Ордену, было бы наивно.
   А спустя несколько дней все снова разом переменилось.
   — Антонио Перес арестован, — лаконично пересказал содержимое доставленного пакета гонец.
   Томазо вздрогнул и сразу же почувствовал, как с его плеч свалилась гора.
   — Где?
   — В Каталаюде.
   Исповедник сразу насторожился. В данный момент в Каталаюде не было людей Ордена. Он стремительно сорвал печать и развернул свиток. Прочитал первые строки и яростно скрипнул зубами.
   — Ч-черт!
   Знающий законы как свои пять пальцев, бывший королевский секретарь сдался властям добровольно и сразу же после ареста потребовал заключить его в тюрьму фуэро ¹⁸.
   — Этого нам еще не хватало!
   Заключенные этой тюрьмы находились в юрисдикции Верховного судьи Арагона Хуана де ла Нуса, а тот имел права почти на все — даже на вооруженное сопротивление королю.
   Антонио Перес обыграл Орден вчистую.
 
   За несколько недель работы в табуне Амир загорел дочерна. К вечеру он так уставал, что буквально валился с ног, а засыпал, едва приклонял голову к седлу. Он пропах лошадиным потом и сыромятной кожей, а его пальцы настолько огрубели, что порой он даже сомневался, сумеет ли взять в руки перо. Но дело того стоило.
   Обесценивание монеты и само по себе подняло цены на лошадей, а теперь, в преддверии большой войны, хороший конь стал стоить почти столько же, сколько небольшой дом в Сарагосе. Амир уже подсчитал, что стоит ему отработать с табунщиками всего два года, и денег, чтобы завершить образование, вполне хватит.
   — Ты ведь грамотный? — первым делом спросил его троюродный брат по матери, зрелый, сильный мужчина.
   — Три курса медицинского факультета в Гранаде, — не без гордости ответил тогда Амир.
   Табунщик задумался.
   — Это ведь не меньше, чем медресе? — осторожно поинтересовался он. — Счету тебя там научили?
   Амир тогда расхохотался. Но затем, прожив с вечно кочующей по выжженным солнцем арагонским холмам родней около недели, признал, что его сарказм был неуместен. Табунщики жили в своем собственном кругу, неплохо знали свое дело, и этим людям вовсе не обязательно было знать наименование всех человеческих костей на арабском.
   Однако его помощь им все-таки понадобилась, хотя и не в качестве врача. Именно Амир первым предложил продавать лошадей за пределами Арагона и Кастилии.
   Тому были основания. Едва евангелисты севера Европы объявили католикам войну, юный Бурбон, а точнее, как утверждали сплетники, фаворит его супруги Изабеллы, пользуясь военным положением, зафиксировал цены основных продуктов.
   Это было против всех конституций фуэрос, и понятно, что кортес тут же опротестовал беззаконный указ. Но это нисколько не мешало королевским интендантам отбирать у крестьян зерно и скот за копейки. И особенно интересовали армию лошади.
   Амир порасспросил купцов и вскоре узнал, что в той же Савойе за лошадей дают втрое больше. И поначалу табунщики лишь крутили носами, но, когда неподалеку появились королевские скупщики — теперь уже во главе отряда гвардейцев, плюнули на сомнения и погнали коней на север.
   И дело пошло. Уже на полпути к Савойе их встречали перекупщики и без лишних слов платили нормальную контрабандную цену. Так что всего за четыре перегона Амир понял, что на один год обучения в Гранадском университете он уже заработал.
 
   Исаак Ха-Кохен — в лучшем своем бархатном камзоле с кружевным воротником и шпагой на боку, на самом лучшем из мулов семьи — въехал в Сарагосу в самый разгар событий.
   — Антонио Перес в тюрьме фуэро, — из уст в уста переходила главная новость.
   — Он готов давать показания против Бурбонов.
   — Король требует выдачи…
   Не слезая с мула, старик переговорил с лавочниками и подтвердил свои худшие опасения: в стране назревал конфликт властей. Нет, он искренне уважал Переса, но желание королевского секретаря открыть тайны крупнейшей монаршей фамилии Европы было чревато бойней.
   А когда Исаак явился на внеочередной Совет менял, то не увидел здесь ни голландцев, ни савойцев.
   — Ну что, из тех, кто остался в стране, все в сборе, — оглядел старейшина членов Совета и единственного почетного гостя — Исаака Ха-Кохена. — И вопрос у нас один: окончательное решение по облегченному королевскому мараведи.
   — Нельзя эту монету признавать, — загудели менялы, — и так уже весь товар за границу контрабандой уходит. Если так дальше пойдет…
   Старейшина поднял руку, призывая высказываться по очереди.
   — А что думает кортес? — первым спросил Исаак.
   Старейшина вздохнул:
   — Кортес-то мараведи признать отказался, но крайними все равно останемся мы, менялы.
   — Мы должны поддержать Корону, — подал голос кто-то из христиан. — Мараведи следует признать. А контрабандистов — прижать!
   — Да не только в контрабанде дело! — яростно возразил кто-то из евреев. — Нам же тогда придется признать и фальшивый обменный курс! И что? При обмене мараведи на луидоры мне доплачивать за короля?
   Исаак поморщился; он видел, что назревает раскол.
   — А сколько таких мараведи пущено в оборот? — поинтересовался он. — Кто знает?
   Менялы переглянулись.
   — Казначейство не дает нам точных цифр, — ответил за всех старейшина.
   — То-то и оно, — усмехнулся Исаак, — они их чеканят и чеканят. Я думаю, что, поддерживая короля, мы будем поддерживать и войну. А пока идет война, Корона будет ненасытна. Замкнутый круг.
   — И что ты предлагаешь? — спросил старейшина. — Предложить Короне проиграть войну?
   Исаак замотал головой:
   — Нет. Но если наш король не временщик, а пришел управлять страной надолго, пусть берет военный заем. Я дам. Даже процентов не возьму. А пока наш юный Бурбон пытается мошенничать с монетой, он моей поддержки не дождется.
 
   Томазо ожидал такого решения Совета. Нечто подобное происходило и во Франции, и в Кастилии, и в Неаполе. И как только менялы — подавляющим большинством голосов — поддержали решение кортеса и отказались признать номинал королевского мараведи, по всему Арагону прошла волна публичных диспутов.
   Тщательно проинструктированные ученые мужи, большей частью из крещеных евреев, то есть люди, подготовленные всесторонне, поставили основной вопрос дня: действительно ли Христос — мессия и не грешат ли евреи, отрицая Его Пришествие.
   Понятно, что раввины вызов приняли и с пеной у рта в течение нескольких дней выкладывали свои аргументы — достаточно сильные, следует признать. Самые грамотные указывали на то, что Иисус не мог быть не только мессией, но даже евреем, поскольку изгнание бесов в свинью с последующим утоплением свиньи в море — исключительно греческий обычай. Ни один еврейский пророк к свинье даже не прикоснулся б. Вызывало сомнения раввинов и то, что могила Иисуса была вскрыта учениками, что для еврея равносильно осквернению — и себя, и могилы. Но большей частью раввины напоминали, что пришествие мессии должно привести к общему благоденствию, а поскольку такового не наблюдается, то, значит, и мессии еще не было.
   И тогда в действие вступила Христианская Лига. Не вдаваясь в теософские детали, активисты из монахов и мирян объяснили народу главное: обещанное пророками благоденствие не наступило именно потому, что этому сознательно мешают евреи.
   — Почему нам все время денег не хватает? — задавали риторический вопрос члены Лиги. — Да потому что все деньги у менял! А менялы большей частью кто? Евреи.
   Арагонцы реагировали на такую постановку вопроса по-разному. Кто-то считал, что большая часть арагонских денег все-таки находится в руках у грандов. Кто-то вспоминал грабительские манеры королевских скупщиков и королевские налоги. Но большинство винило в том, что цены взлетели, новую монету. И Томазо подготовил своих людей и к этому.
   — Монету уцененную чеканят лишь потому, что королю не хватает золота, — терпеливо объясняли члены Лиги, — а все золото в руках у евреев!
   И когда до людей начинало доходить, предъявлялся последний — теперь уже сугубо религиозный — аргумент:
   — Они же не признают завета Христова: «Отдай последнюю рубашку»! Именно от этого все зло и неправда!
   И в конце концов простые арагонцы, уже представившие себе, как здорово было бы, если бы все евреи и мавры, евангелисты и гугеноты, гранды и купцы отдали простым людям все свои рубашки, начали соглашаться.
   Вот тогда за подписью короля и королевы вышел новый указ. Отныне на всей территории Арагона и Кастилии евреям было запрещено заниматься обменом монеты и предоставлением богопротивных ссуд под проценты.
   Потому что только так можно было достичь обещанного пророками всеобщего благоденствия.
 
   Бруно сидел в камере тюрьмы Инквизиции, день за днем слушал жалобы беглых монахов и все лучше понимал: Мастер есть. Нет, это не был Господь… тот, обильно смазав шестерни вселенской машины кровью своего Сына, полностью самоустранился. Но невидимыми часами Арагона явно кто-то управлял, и его ходы были намного эффективнее, чем потуги Бруно хоть как-то управлять своим городом.
   Едва денежное равновесие пошатнулось, тысячи и тысячи ремесленников и крестьян стали переходить в руки монастырей за долги, и многие, особенно молодые, предпочитали пожизненному рабству постриг. Понятно, что надежды на лучшую долю стремительно развеивались, и вскоре Арагон наполнился беглецами. Вот только ждало их всех одно: поимка, Трибунал и ссылка на строительство дорог и новых монастырей.
   Жалоб и рассказов беглецов было так много, что Бруно даже начал подумывать, что удешевление монеты имело целью не только собрать золото, но и довольно быстро получить тысячи и тысячи новых рабов, тех, кто будет работать за отвар из брюквы. И жизнь их, судя по рассказам, была столь же коротка, как жизнь сунутого в горн куска древесного угля.
   Эти люди не были для неведомого Мастера даже шестернями; они были топливом.
 
   Когда пришло известие об аресте Его Преосвященства епископа Арагонского Святым Трибуналом, горожан как оглушило громом. И лишь падре Ансельмо, запинаясь через слово, отслужил по этому случаю большой благодарственный молебен. А уже через день арестовали и настоятеля бенедиктинского монастыря падре Эухенио.
   Арест произвел брат Агостино Куадра — лично. И когда Мади аль-Мехмед узнал об этом, он собрал всех альгуасилов, дал им время для молитвы и двинулся на штурм Трибунала. А когда подошел к воротам, обмер: занятое Святой Инквизицией помещение охраняло человек сорок — все бенедиктинские монахи, скорее всего те, что и донесли на падре Эухенио.
   — Изменники! — выдохнул Мади и бросился в монастырь.
   Поверить, что восемьсот с лишним братьев не смогут отбить своего пастыря у предателей, было сложно. Но судья тут же увидел: монахи смертельно напуганы.
   — Все, сеньор аль-Мехмед, — печально улыбались они, — нет больше нашего бенедиктинского монастыря. И нас тут тоже считай что нет, — по разным монастырям раскидывают.
   — А кто же будет всем этим управлять? — потрясение обвел руками судья огромные мастерские.
   — Орден… — тихо отвечали монахи, даже не считая нужным пояснять, о каком Ордене идет речь.
   А еще через день в город приехал человек Ордена. Деловито обойдя новую собственность первого помощника Папы, он тут же назначил нового настоятеля, приказал немедленно возобновить работу мастерских и лично, безо всякой охраны, пришел в городской суд.
   — Сеньор Мади аль-Мехмед?
   — Да, — встал из-за стола судья.
   — Во исполнение королевского указа вы обязаны закрыть меняльную лавку семьи Ха-Кохен.
   — А кто будет выдавать ссуды и менять монеты? — опешил судья.
   — Орден, — сухо ответил монах. — Я уже выделил помещение и назначил ответственных братьев.
   Разумеется, Мади отказался. Исполнить указ короля и запретить евреям их ремесло стало бы верхом беззакония. Но у него осталось такое чувство, как будто его город разбирают на части и процесс этот необратим.
 
   Томазо потрудился на славу. В считанные дни несколько сотен ссудных лавок и обменных контор Ордена заработали по всему Арагону. Собственно, перехват ремесла произошел по всей католической Европе, но деталей Томазо не знал, а на все его расспросы Генерал отвечал только одно:
   — Встанешь на мое место, сам все узнаешь. А пока ты отвечаешь только за Арагон. Вот Арагоном и занимайся.
   Разумеется, выдавившие евреев орденские, конторы тоже не могли себе позволить менять луидоры на мараведи по номиналу, но и переводы внутри страны, и выдачу ссуд структуры Ордена гарантировали. И все-таки люди этих лавок сторонились.
   Хуже того, кое-где указ подстегнул сопротивление королю, и гранды тут же влезли в немыслимые долги — само собой, не к Ордену, а к евреям, вооружили всех, кто был способен держать мушкет или хотя бы копье, и три четверти Арагона фактически оказалось вне пределов королевской власти. Теперь от масштабной войны с Бурбонами их удерживало только отсутствие решения Верховного судьи Арагона. И вот здесь роль бежавшего Антонио Переса возрастала как никогда ранее.
   Первым делом от имени короля был отправлен запрос о возвращении Антонио Переса в королевскую тюрьму как виновного в предоставлении королю лживых донесений.
   Верховный судья рассмотрел предоставленные ему документы и отказал.
   — Я пришел к выводу, — сухо произнес Хуан де ла Нуса при встрече с главой депутации короля, — что Перес невиновен, а Его Высочество загодя приготовил ряд провокаций, направленных на подрыв суверенитета Арагона.
   Понятно, что, говоря «Его Высочество», превосходно информированный о состоянии умственного благополучия короля Верховный судья имел в виду Орден. И понятно, что секретные сведения о планах Короны, то есть Ордена, предоставил ему Антонио Перес.
   Тогда Переса обвинили в раскрытии государственных тайн, а главное, в фальсификации документов, и бывший королевский секретарь немедленно нанес ответный удар.
   — Вот оригиналы писем, — аккуратно выложил он перед Верховным судьей стопку бумаг. — Да, юный Бурбон их не писал — вы и сами знаете почему.
   Присутствующие представители кортеса, почти все — юристы, понимающе улыбнулись.
   — Но уж почерк духовника королевы-матери вы, надеюсь, узнаете… да и рука Папы всем вам известна прекрасно…
   Верховный судья прочитал верхний листок, побледнел, передал письмо ожидающим своей очереди представителям кортеса, и через четверть часа белые от ужаса юристы дали королевской депутации такую отповедь, что все претензии к беглому секретарю были мгновенно сняты.
   В такой ситуации Томазо оставалось только организовать обычную анкету ¹⁹ на розыск Антонио Переса. Теперь бывшему королевскому секретарю вменялась вина пусть и банальная, зато неопровержимая: нарушение верности своему сеньору — королю.
   Понятно, что адвокаты Переса начали его защищать, говорить, что должность королевского секретаря — публичная, не имеющая ничего общего с положением домашней прислуги, но дело было сделано. Превыше всего на свете ценящие честь и верность гранды от Переса отвернулись.
   — Думаешь, они его выдадут? — первым делом поинтересовался приехавший в Сарагосу Генерал.
   — Прямо сейчас — нет, — мотнул головой Томазо, — но это лишь начало.
 
   Брат Агостино Куадра спал от силы два часа в сутки, все его время отнимали допросы. Нет, старый падре Эухенио сдался быстро. Сначала брат Агостино предъявил ему и аббатисе женского монастыря обвинение в попустительстве убийствам детей. О том, что между монастырями расположено огромное, из нескольких сотен могил, захоронение младенцев, знали в городе все. А когда Комиссар допросил участников убийств, обвинения на бывшего настоятеля посыпались, как из худого мешка.
   Но торопиться не следовало: Комиссар хотел действительно громкого процесса, а для этого убиение невестами Христовыми своих детей не годилось. Быстрым и выгодным обещало стать дело Олафа Гугенота, но как раз оно застряло на том же месте, на котором и началось.
   У брата Агостино имелось все: короткий донос Марко Саласара, показания множества свидетелей, своими глазами видевших жуткую клепсидру, жадно высасывающую воду из реки, и даже заключение маститых экспертов, подтвердивших, что иначе как с помощью нечистой силы такую махину заставить работать нельзя. Но проклятый Гугенот не сдавался.
   Поскольку Мади аль-Мехмед предоставить Инквизиции городского палача категорически отказался, а Папа во избежание ненужных обвинений проводить пытки монахам не разрешал, Комиссар вызвал двух опытных человек из Сарагосы. Специальными тисками Олафу раздавили пальцы ног и рук, но он молчал.
   Тогда его посадили на заостренную «кобылу» и превратили промежность в кровавое месиво, но часовщик лишь мычал, мотал головой из стороны в сторону и… так и не поддался. Комиссар даже приказал снять ему полосу кожи со спины, поскольку кто-то ему сказал, что некоторые грешники прячут подписанный с лукавым договор именно под кожей. Бесполезно. Олаф сознался лишь в оскорблении падре Ансельмо.
   Самым обидным было то, что Олаф определенно был релапсусом ²⁰. На его теле уже имелись очевидные следы давних пыток. Но об их происхождении мастер тоже молчал.
   Из архивов магистрата следовало, что Олаф прибыл из Магдебурга, а потому Комиссар послал туда запрос и вскоре получил весьма странный ответ. Да, некий Олаф Урмайстер, что означало «Часовщик», значился в списках прошедших «испытание», однако ни сути обвинения, ни вынесенного приговора в архивах Магдебурга не сохранилось.
   Только новые указания человека из Сарагосы позволили Комиссару хоть на время, но отвлечься от ощущения полного поражения.
   — Вам следует немедленно обратить народный гнев на евреев, — прямо сказал посланец нового епископа Арагона.
   — А почему только на них? — удивился Агостино. — У меня тут каждый третий на подозрении.
   Посланец на секунду замешкался, но тут же взял себя в руки.
   — В мои задачи не входит обсуждать приказы епископата. А вот посмотреть, как вы их исполните, я посмотрю.
   — Отлично, — деловито кивнул Агостино.
   Через два часа Марко привел в центр города полсотни заскучавших без дела ребят, и они, вытащив из меняльной лавки Иосифа, хорошенько его отлупили, а заодно надавали четырем кем-то вызванным альгуасилам. А когда городской судья Мади аль-Мехмед, задыхаясь, лично прибежал на место погрома, полыхающий дом старого Исаака уже тушили сбежавшиеся с соседних улиц мастеровые.
   — Что… происходит? — обратился судья к утирающему кровь с разбитого лица Иосифу.
   — Понятия не имею, — потрясенно замотал головой тот. — Вон у Марко спросите.
   Мади посуровел и поманил Марко Саласара пальцем.
   — А ну иди сюда, Марко. Ты что наделал?
   Марко кинул быстрый взгляд в сторону Комиссара Трибунала и тут же с независимым видом распрямился и подошел.
   — Они Христа распяли. И против короля…
   — Так, — решительно оборвал его судья и глянул на городские часы, — чтобы через два часа ты вместе со своими молокососами был у меня в суде. И просите у родителей деньги — и за побои, и за дом, и за оскорбление.
   И тогда столичный гость с недоумением повернулся к брату Агостино:
   — Я не понимаю… у вас что здесь — всем сарацины командуют? И почему только один дом? Вы что, решили отделаться от меня этим позорищем? Это, по-вашему, называется народный гнев?
   Комиссар густо покраснел.
   — Нет у нас больше евреев, — буркнул он. — Маленький у нас город. И сарацина этого я, дайте срок, прижму…
   — Нет у нас времени, — с болью в голосе произнес посланец. — А потому и не могу я вам дать срока. Сейчас прижимайте.
 
   Бруно не стал скрывать, что он грамотный, а потому его выдернули из камеры и отправили в Трибунал одним из первых, едва начались заседания.
   — Ну что, Руис Баена, — сверился с изъятым из кошеля документом инквизитор, живой улыбчивый здоровяк лет сорока, — говори, почему бежал?
   — Плохо кормили, — лаконично ответил Бруно. Если бы он отверг это имя, возник бы второй вопрос: откуда бумаги. А значит, рано или поздно ему бы доказали покушение на убийство — того, с вилкой в пояснице.
   — Каллиграф?
   — Да, святой отец, — отвел глаза в сторону Бруно и тут же выставил вперед мозолистые руки, — но у меня руки… я в мастерских долго работал… не знаю, не испортился ли почерк.
   — Бог с ним, с почерком, — отмахнулся инквизитор, — у нас в Сарагосе даже просто грамотных людей не хватает. Писарем в Святой Трибунал пойдешь?
   Бруно обмер. Олаф, судья Мади, этот Комиссар Агостино — перед его глазами промелькнуло все.
   — Или предпочитаешь на строительство дорог? — прищурился инквизитор, и вся его доброжелательность мгновенно испарилась.
   Бруно думал. Именно Инквизиция была средоточием всего беспорядка — и в его родном городе, и во всем Арагоне; именно эти люди выдергивали самые важные шестерни сложной конструкции невидимых часов…
   — Только учти, что на строительстве дорог никто дольше десяти лет не живет, — покачал головой инквизитор. — Быстро пред Господом нашим за грехи ответишь…
   А с другой стороны, только изнутри Инквизиции можно было понять, как и чем движется этот странный механизм. Точно так же, как, лишь забравшись внутрь башни, можно увидеть, как устроены куранты.
   — Ну?
   — Я согласен.
 
   Как только кампания погромов отгремела, Генерал устроил Томазо такую выволочку, какой исповедник не получал уже лет шесть. Нет, кое-где погромы все-таки прошли, но большая часть арагонских городков расценила запреты на ремесло менялы для евреев противозаконными, притязания Христианской Лиги быть совестью нации — смешными, а погромы — бандитскими.
   — Сегодня запретят евреям, а завтра нам, — своекорыстно рассуждали мастеровые. — Вон, монастыри и так самые выгодные ремесла под себя подгребли.
   В этом была какая-то часть истины, но, увы, только часть. Да, монастыри действительно росли как на дрожжах — просто потому, что монахи и послушники работали фактически за еду. Но чтобы подгрести под себя все? Об этом пока не могло быть и речи.
   Хуже того, кое-где ребят из Христианской Лиги переловили и по инициативе магистратов заставили возмещать причиненный погромами ущерб — в строгом соответствии с законом. Не помогли даже протесты Церкви и угроза нового епископа отлучить от Церкви каждого, кто будет покрывать иудеев.
   Это было тем более досадно, что в соседней Кастилии священная война против евреев прошла как по нотам и, начавшись в Севилье, беспощадным ураганом прокатилась по всей стране.
   — Учись, Томас, как надо работать! — полыхал гневом Генерал. — Учись, молокосос!
   — У меня нет столько людей, как в Кастилии, — угнетенно оправдывался Томазо. — У них там один Феррер чего стоит…
   Но он и сам понимал: Генерал отговорок и ссылок на некие особые таланты кастильских духовных вождей Феррера и Мартинеса не примет. А главное, Томазо уже видел, в чем он ошибся.
   Нужно было евреям не только меняльное дело запретить, но и все остальные ремесла.
   Генерал только презрительно покачал головой.
   — Я серьезно говорю, — насупился Томазо. — Пока мы арагонских мастеровых на евреев не натравим, настоящих погромов не будет.
   Генерал прокашлялся и поднял указательный палец.
   — Тебя только одно спасает, Томас, — твой успех в деле Переса.
   Это было действительно так. Подсадив к Пересу в камеру двух высокородных агентов Ордена, Томазо достаточно аккуратно сумел внедрить в сознание беглого секретаря опасную мысль о бегстве в гугенотский Беарн. По крайней мере, уже через пару дней секретарь считал эту еретическую мысль своей и вовсю ее развивал — при свидетелях.
   — И когда доносы на Переса лягут на стол Верховного судьи? — поинтересовался Генерал.
   — Через неделю, в крайнем случае через две, — на секунду задумался Томазо. — Я жду, не допустит ли Перес какого богохульства. Нам это было бы кстати.
   Генерал понимающе кивнул. Он уже оценил безупречную логику Томазо: если Переса не удается выудить из тюрьмы фуэрос по мирским законам, его следует обвинить по церковным, то есть за пределами юрисдикции Верховного судьи. И тогда Переса будет судить Святая Инквизиция.