Косенков Виктор. Моя война

   — Спасибо, Хатхи. Ты когда-нибудь служил в армии?
   — Пять лет в Шринагаре, в специальных войсках.
   Я кивнула и откинулась на сиденье. Если Хатхи не соврал, то вполне может быть, что он реально оценил мою одежду, которая больше подходит для ползания по крышам и прочим неудобным местам, чем для увеселительных походов в город. Это хорошо: он не станет сильно удивляться, когда я скину куртку и останусь в одном разгрузочном жилете с массой характерных клапанов и карманов.
   Несмотря на позднее время, жизнь в Джайпуре не думала сдавать свои позиции. Центр города бил в глаза весельем огней, реклам, витрин и вывесок.
   “Все удовольствия за час!” — не читаемо, красным по ультрафиолету.
   “Прихоти. Магазин для туристов. 24h” — скромно, но ярко.
   “Новый гашиш-синтетик. Только у нас!” — синяя голограмма, изображающая змею, которая ползает по кальяну.
   “Третий глаз. Ночной кинотеатр. Трехмерная экранизация эпопеи “Черная книга арды” — скучающий кассир спит, уронив голову на руки.
   “Курительные смеси. Есть ВСЕ” — дымчатая голограмма.
   Город не спит. Просто дремлют кварталы бедняков, просто отдыхает исторический центр, просто закрыли свои бесконечные рты государственные конторы. Город не-спит. Прошло то время, когда земля закрывала глаза городов вместе с уходящим Днем, чтобы снова проснуться свежей и помолодевшей на утро. Теперь город, как сомнамбула, не то спит, не то бодрствует. Бредит. Нет для него ни дня, ни ночи. То ли проклятье, то ли благословение…
   — Остановись на некотором расстоянии от морга, Хатхи. Подъезжать близко не нужно.
   Машина дернулась, решительно рыкнула напоследок и встала. Тишина. Этот квартал не бодрствует. Хотя, наверное, и не спит.
   Здание Красного Креста не отличалось особенной красотой и архитектурной изящностью. Большое пятиэтажное здание, словно бы раздувшееся и почему-то напоминающее мне жирную жабу, лежащую на пригорке. В окнах ничего, кроме темноты, и только в вестибюле горит свет. Можно было рассмотреть охранника, склонившегося над маленьким плоским книжным экранчиком. Спит? Читает?
   Морг плоским одноэтажным блином расположился на заднем дворе. Окна забраны решетками. Двери массивные, двустворчатые. Рядом еще одни, послабее. На всякий случай я подергала ручку. Двери дрогнули, подались на меня, но остановились, будто изнутри их держал засов. Хорошенькое дело…
   В поисках лазейки я обошла здание по кругу, заглядывая в окна. Четкого плана у меня не было, и я полагалась на волю случая. Он не заставил себя долго ждать.
   Через черные жалюзи одного из окон пробивался слабый лучик света. Щелка между пластинами была совершенно микроскопическая и разглядеть что-либо не представлялось возможным, но становилось совершенно ясно, что внутри помещения кто-то был. И вряд ли это сторож.
   Я снова подошла к дверям, осторожно, но сильно потянула. Верхний угол подался вперед сильнее. Получалось, что закрыт только нижний замок или щеколда, а, судя по тому, что свет из приоткрывшейся щелки не показался, в “предбаннике” за дверью никого не было.
   Для человека умелого дверной замок — не сильная помеха. Для человека же обученного вопрос с замком совсем не стоит. А я была человеком обученным специально.
   Пройдя маленькую прихожую со стоящими вдоль стен стульями и разбросанными по низенькому столику рекламками похоронных бюро, я попала в скупо обставленную приемную. Стол, три жестких даже на вид стула и вездесущие визитки, проспекты, журналы. Деньги, неожиданно подумала я, это такие странные растения, вроде плесени. Они растут даже на мертвецах.
   В приемной было три двери, в одну из них я только что вошла, другая вела в похоронный зал с одиноким гробом на постаменте, а третья была слегка приоткрыта и оттуда лился мерцающий свет, доносились голоса. Странно пахло. Какие-то цветы, благовония… По моим представлениям в морге должно пахнуть совсем не так.
   Осторожно, стараясь не производить лишнего шума, я пробралась в соседнюю комнату. Снова две двери. Обе приоткрытый Одна ведет в помещение, где выставлены образцы гробов. На полу в лихорадочном беспорядке валяются слесарные инструменты, опилки, куски ткани. Здесь что-то искали.
   Через вторую дверь я попадаю в длинный коридор, заставленный шкафами. Слышится бормотание. Вроде бы даже пение. И еще один, очень неприятный звук, царапающий, как будто кто-то скрежещет зубами.
   В зале было пятеро. Трое белых и два индийца, женщина и мужчина. И один мертвец.
   Я спряталась за выступающим шкафом для одежды и принялась рассматривать действующих лиц пьесы, в которой мне предстояло сыграть свою роль.
   Индийцы, мужчина и женщина, одетые только в набедренные повязки, о чем-то шептались, сидя на полу, а тройка белых стояла неподалеку от входа в зал. Они были в медицинских халатах, заляпанных кровью, на полу валялись разнообразные инструменты, не понять — слесарные или хирургические.
   Я разглядела, что на залитом кровью полу, кроме инструментов, лежали еще и части тела: внутренности и, кажется, отпиленная рука.
   “Живая картина. Вурдалаки на привале. А труп, видимо, как раз тот, что мне нужен. И не только мне, судя по всему” — подумала я и подобралась поближе, чтобы слышать, о чем разговаривают мои конкуренты.
   — Мне наплевать, — вполголоса бормотал белый, стоявший ближе всех ко мне. — Наплевать, наплевать, наплевать! Главное, чтобы получилось. А там мне плевать! Плевать, плевать, плевать!!
   У него тряслись руки. Он лихорадочно оттирал почерневшую кровь с ладоней.
   “Какие мы нервные”, — подумала я.
   Второй был куда спокойнее, он внимательно смотрел на индусов, изредка морщась от бормотания Нервного.
   Третий, с хищным восточным разрезом глаз, протирал полой халата какой-то никелированный инструмент, вроде пилы. Видимо, ответственность за расчле ненку была именно на нем. Его я условно назвала Потрошитель.
   В зале резко звякнул колокольчик. Нервный вздрогнул, как от удара. Это мужчина-индус ударил в две маленькие медные тарелочки, прикрепленные к его пальцам. Он был сух и худ до состояния скелета; казалось, что в морге ему самое место. Однако глаза… Глаза мужчины больше напоминали срез револьверного ствола — жесткие, черные и глубокие.
   “Йогин? Что у них тут происходит?”
   Мои мысли прервал второй звонок медных тарелочек. Словно по команде женщина поднялась с пола и направилась к лежащему на столе трупу.
   Мужчина начал что-то напевать. Я высунулась еще дальше и поняла, откуда в морге взялся запах трав и благовоний. По залу плыл дым от множества курительных палочек. Странно, что я не заметила этого сразу. От резкого запаха защекотало в носу.
   — Плевать, плевать, плевать! — еще громче забормотал Нервный.
   На него цыкнули. Он заткнулся, но продолжал трястись все сильнее и сильнее. И было отчего.
   Женщина размотала набедренную повязку и забралась на труп сверху. Сквозь завывания йогина я услышала, как что-то гадко булькнуло внутри тела. Индус снова брякнул тарелочками и потихоньку стал выбивать ритм на небольшом тамтамчике, стоявшем рядом. Женщина, сидя на трупе, начала покачиваться, закрыв глаза, она подпевала йогину, стараясь попасть в ритм тамтама. Ее тяжелые темные отвисшие груди раскачивались из стороны в сторону, словно две мягкие погремушки в руках умелого музыканта. Она была уже не молода и тяжела на бедра. От ее движений положение трупа изменилось, и со стола свесилась рука с обрубленной кистью.
   Нервный схватился за горло и закатил глаза, лицо его приобрело зеленоватый оттенок. На него недовольно покосился Спокойный.
   — Только не блевани тут, осел, — недовольно прошипел он.
   Потрошитель улыбнулся, не отрывая взгляд от странного ритуала. Индус тем временем ускорил ритм, вплетая в него звон тарелочек и собственные завывания. Женщина двигалась на трупе все быстрее и яростней. Ее голос уже почти перекрывал голос йогина.
   Я присмотрелась. Дым благовоний щипал глаза. Но… Ошибиться было невозможно. Женщина, сидя на трупе, двигалась так, будто занималась любовью с мужчиной. Она вжималась бедрами в тело ритмично, словно насаживаясь на невидимый член. Со стола летели брызги крови. Труп дергался, сквозь звуки тамтама прорывался противный скрежет: это металлические ножки стола царапали о кафель пола.
   Нервный содрогнулся, когда женщина издала первый сладострастный стон. Ее медленно и неотвратимо накрывало облако экстаза. Она получала от ритуала удовольствие, огромное удовольствие. Женские руки впились в грудь трупа, теперь она уже не пела, а кричала, рычала, подпрыгивая на мертвом теле, как заведенная. Индус обеими руками барабанил в свой тамтам, выбивая из него дикий, рваный ритм. Его горло издавало совсем непонятные звуки. Вой, рык, пение. По залу клубами стелился дым. От него невыносимо жгло под веками и кружилась голова. Нервный уже вовсю блевал где-то в углу. Азиат-Потрошитель, напрягшись, как удав, удушающий свою жертву, впился взглядом в скачущую женщину, его перекосившиеся губы приоткрывали острые и мелкие зубы. Спокойный брезгливо отвернулся.
   Среди всей этой дикой оргии я услышала вдруг что-то постороннее. Уже не завывания индуса-йогина или крики обезумевшей от желания женщины, уже не скрип, не рев и, кажется, не вой ветра. Я услышала стон, от которого по моему телу пробежала дрожь, а желудок сжался в комок.
   Стараясь разглядеть что-то через дымовую завесу, сделавшуюся вдруг удивительно плотной, я высунулась из своего укрытия еще больше.
   Мои глаза встретились с глазами Спокойного. Чтобы осознать мое присутствие, ему потребовалось чуть больше секунды. Я не успела спрятаться, но действовать начала на мгновение раньше него. Поэтому, когда шкафчик, служивший моим прикрытием, прошили пули, меня уже там не было.
   — Стоять! — заорал Спокойный.
   На его крик откликнулся Азиат-Потрошитель и кинулся в коридор за мной.
   — Стоять! — снова услышала я крик Спокойного, на этот раз он обращался не ко мне.
   Азиат не успел среагировать. Было очень глупо бежать за человеком по неширокому темному коридору. На фоне освещенного зала черный силуэт — идеальная мишень. Не воспользоваться предоставленной любезностью было грешно.
   Мои выстрелы заглушили крики, доносящиеся из зала. Загремело перевернутое железо, страшно завизжала женщина. Я ждала на том конце коридора, не зная, что мне делать, и удерживая на прицеле светлый проем выхода. Снова выстрелы. Крик. И сразу после него в коридор вылетел силуэт в белом халате. Я уложила его рядом с азиатом.
   Тишина в зале. Белый дым, вливающийся большими клубами в коридор. Странно, что он давно не растекся по всему моргу, как будто был заключен в невидимые стены, рухнувшие, когда все пошло не так.
   Что пошло не так? Черт его знает. Но что-то случилось.
   Стоп! Я напряглась. В зале… Шорох? Нет? Послышалось?
   Не послышалось. Жалобно звякнули колокольчики йогина. Звякнули об пол, а не друг о друга. И потом, почти сразу, глухой рев разорванной глоткой с шипением, на весь зал, коридор, морг, мир:
   — Стояяяяять!!!
   Я сорвалась с места, проскочила через приемную, выбила двери плечом и понеслась по ночной улице. Не оглядываясь. Не думая.
   В машину Хатхи я буквально влетела, стукнувшись изо всех сил головой в дверь. Даже в глазах потемнело. Хатхи, ни о чем не спрашивая, рванул с места, зло взвизгнув покрышками.
   — В гостиницу… — просипела я.
   Хатхи только кивнул, хмурясь. Вскоре он сбавил газ, и наша езда приобрела более или менее спокойный характер.
   — Плохой запах, сестра.
   — Что? — не поняла я.
   — Я говорю, плохой запах, — Хатхи махнул на меня рукой. — Вся одежда пропиталась. Это долго не выветрится.
   — А что так пахнет?
   — Обычно в народе эту траву называют Сонной. Если много вдыхать, то видишь всякие плохие сны.
   — Наркотик?
   — Нет, сестра. К наркотикам привыкаешь, а привыкнуть к Сонной траве нельзя. Такие у нее свойства.
   — А другого названия у нее нет?
   — Я не знаю, сестра, — Хатхи пожал плечами. — Ее мало кто использует, уж очень дурные сны она дает. Если хочешь, можем заехать в чистку. Вон там…
   Он отвернулся от дороги, чтобы показать своей огромной ручищей, куда нужно ехать.
   — Брат моей жены держит там чистку. Одежду чистит, машины, можно просто помыться. Запах как рукой…
   — Хатхи!
   Я слишком поздно увидела из-под его огромной лапы, как на дорогу выскочило что-то беленькое и лохматое. Тормоза завизжали. Хатхи был опытным водителем. Удар был коротким. Меня кинуло на спинку переднего сиденья. Зазвенело стекло. Из-под смятого капота вырвалась и ушла в ночное небо струя белого пара.
   — Ах ты… Ах ты… — причитал Хатхи.
   Выбравшись из автомобиля, он первым делом осмотрел капот. Результаты осмотра вызвали еще большее оханье.
   — Какой шакал… Какой шакал…
   Когда я вылезла наружу, из-под днища машины доносились только горестные вздохи. Наконец выбрался Хатхи, весь в грязи, с чем-то белым на руках.
   — Посмотри, сестра! Вот он, мерзавец, который пустит по миру всю мою семью! Вот он, гадкая тварь! Ох ты… — И он бросил на землю овечью тушу. — Кто за это заплатит? Кто?! Ох ты…
   Машина и вправду представляла собой довольно жалкое зрелище. Хатхи так легко держал на руках барана потому, что был силен: баран был большим.
   Достаточно большим, чтобы буквально изуродовать старенькое такси.
   Вмятый радиатор изливал на землю струи горячей воды, превращая дорогу в грязь. Выбитые фары. Сорванные со своих мест опоры двигателя прорвали обшивку.
   — Кто заплатит?! — причитал Хатхи.
   — Машина не застрахована?
   — Застрахована, сестра, застрахована! — Хатхи повернул ко мне заплаканное лицо. — Что мне пользы оттого, что она застрахована?! Страховка не подразумевает столкновение с тупым бараном! Кто будет платить за ремонт? Баран?! Баран не будет! Кто заплатит?!..
   — Колеса на месте?
   — Колеса… Какие колеса, сестра? Тут двигатель, тут все… Какие колеса? Не издевайся над стариком Хатхи, нищим стариком! Моя дочь пойдет на панель, моя жена станет презираемой женщиной…
   — Сколько стоит самый дешевый автомобиль?
   — На что мне дешевый? Только деньги на ремонт… Я сам пойду и продам свои почки!
   — Успокойся! — прикрикнула я. — Сколько стоит?
   — Рупий пятьсот… — неуверенно произнес Хатхи. — Но это будет просто корыто с мотором. На старой стиральной машине можно проехать больше, чем на автомобиле, который стоит пятьсот рупий.
   — Ну, метров десять оно проедет?
   — Проедет. Зачем все эти вопросы, сестра?
   — Затем, что ты мне нравишься. Звони кому-нибудь из своих хороших знакомых, лучше друзей, у
   которых есть автомобиль, чтобы отбуксировать твою таратайку. Нужен гараж, чтобы никто не видел твое такси в аварийном состоянии. Понятно?
   — Понятно, сестра, — слезы Хатхи мгновенно высохли.
   Он еще не понял, к чему идет дело, но уже сообразил, что у меня есть план.
   План действительно был.
   У Хатхи оказались хорошие друзья. Буквально через полчаса мы уже ехали на пыхтящем “шевроле”, в котором обычно развозили фрукты. Это ощущалось по запаху, доносившемуся в салон из кузова. Водитель, хмурый и худой индус, имени которого я не разобрала, молча ехал какими-то окраинами, переулками и темными улицами. Сзади что-то погромыхивало, машину ощутимо подбрасывало, когда мы наезжали на камни. Хатхи ерзал на сидении и все время оборачивался, разглядывая свой автомобиль в немытое заднее стекло.
   — Ничего с ним не случится, — наконец пробормотал водитель. — Кроме того, что уже произошло. Сиди спокойно и не ерзай. Отвлекаешь.
   — От чего тебя отвлекать? — Хатхи морщился каждый раз, когда его машина издавала очередной жалобный звук. — От чего тут можно отвлекать, когда у тебя даже рессор не осталось!
   — Не твое дело. Моя машина, что хочу, то и делаю.
   — Никогда ты ее не берег!
   — Моя машина! А ты свою вообще разбил, — привел окончательный довод водитель.
   Хатхи только крякнул и искоса посмотрел на меня. Мне стало его жаль. Большой и сильный, он напоминал сейчас мокрую собаку, которую я видела как-то раз в Петербурге во время большого биржевого кризиса. Промокшее животное сидело у подъезда огромного дома и невероятно тоскливыми глазами смотрело куда-то вверх. Там, на фонарной перекладине, висел человек. В то время Петербург больше напоминал фильм ужасов. Страшный город.
   Мы загнали разбитую машину в гараж, попрощались с водителем и закрыли двери. При свете прожектора “линкольн” выглядел совсем плохо. Бампер перекосило и вмяло внутрь, радиатор совсем вывалился и теперь лежал одним концом на полу. С трудом открыв капот, мы обнаружили, что двигатель сорвало с опор, и держался он на одном честном слове, а генератор вообще остался на месте аварии.
   — Я думаю, что ее еще можно починить, — простонал Хатхи.
   — Нельзя, — покачала я головой.
   — Нельзя, — согласился он. — У меня таких денег нет.
   — А нам и не надо. Завтра берешь какую-нибудь отчаянную голову из числа своих знакомых и даешь, ему пятьсот рупий на автомобиль. У этой машины будет два обязательных условия: она должна быть на ходу и застрахована. Причем застрахована максимально. И вот еще что: за завтрашний день ты должен найти место в городе, такое, какое я скажу.
   — Зачем?
   — Потом узнаешь. А машину ты должен привести в порядок.
   — Как? — Хатхи схватился за голову, но я поспешила пояснить:
   — Чтобы она выглядела нормальной. Фары, решетку, бампер, капот… Все это выправить, покрасить, поставить на место. Но без сварки и без дополнительных болтов и гаек. Хоть на клей сажай, но сделай. “Линкольн” должен двигаться. То есть колеса должны крутиться. Завтра ночью за мной заедешь. Понятно?
   — Понятно.
   Видно было, что Хатхи совершенно обалдел и тихонько прикидывает, не собираюсь ли я его надуть или посмеяться. Ничего, пусть сомневается. Все равно ему деваться некуда.
   — Только, сестра, скажи мне одно: у тебя есть план?
   — Есть.
   — А зачем ты это делаешь?
   Я задумалась. Потом дернула плечами.
   — Я сама не знаю. Просто ты человек, честно выполняющий свое дело. Мало того, ты не стоишь в Системе, если понимаешь, о чем я… Ты пытаешься что-то делать сам. Этим ты мне нравишься.
   Хатхи покивал задумчиво, а потом вдруг выпалил:
   — Я женат, сестра, а то бы за тобой приударил… Да. — Он встряхнул головой и продолжил, сменив тему на совсем неожиданную. — Но стоять вне Системы человек не может. Система — это описание мира, где мы живем. Система — это все, что окружает нас теперь…
   Мне показалось, что я ослышалась или рядом с нами стоял кто-то еще. От Хатхи я не ожидала услышать подобное. Он стоял около прожектора. Я ясно видела, как шевелятся его губы. Но что-то неправильное казалось мне в его образе. Как будто изменилась, сдвинулась тонкая граница между честным и нечестным, между реальным и выдуманным. Что же не так? Что? Пойми…
   — На определенном этапе развития общества Система способна осознать сама себя, как нечто отдельное, почти божественное по отношению к человеку. Уже сейчас можно видеть, как работают те или иные системы. Пока, может быть, отдельные друг от друга, независимые, но все-таки уже имеющие один общий вектор.
   Что же не так? Что? Голос? Нет, я слежу за губами Хатхи, он говорит, и я будто вижу тени от слов, вылетающих из его рта. Неправильные слова. Такие слова не могут выходить из губ простого таксиста из Джайпура. Не сочетается он с ними. А кто сочетается?
   — Не стоит думать, что Система — это просто общество, в котором живет тот или иной индивидуум. Хотя косвенно это так. Но все-таки Система — это нечто большее, чем общество. Большее, чем правительство, государственный строй, политика. Большее, чем экономика, чем валютный фонд. Большее, чем человек. Значительней, чем философия, и убедительней, чем религиозная система. Все это лишь составляющие Системы.
   Нет, это не тени слов. Меня обманул яркий свет прожектора. Это же…
   — Как внутренние органы человека составляют его организм, так все перечисленное создает Систему. И уже сейчас можно видеть, какие функции у тех или иных органов. Кто поддерживает функционирование Системы, кто вовлекает в нее новые составляющие, кто удерживает все это внутри нее. Все это развилось постепенно, от одного к другому, в процессе эволюции. Если смотреть очень внимательно, то можно увидеть реакции, разумные или пока еще нет, но реакции. Так живой организм, вроде амебы, реагирует на раздражители. Но, правда, раздражители не внешние, а внутренние. Потому что все окружающее нас — внутренности этой огромной амебы, которая развивается, приближаясь к своей цели. К осознанию себя! К обожествлению себя!
   …пена! У него изо рта летят маленькие кусочки пены! Вдруг, как пелена упала, я увидела, что глаза у Хатхи закатились, зрачки выплясывали бешеный танец где-то под бровями, изредка показываясь наружу, но там, посреди лба… вспухало нечто круглое, светящееся изнутри, распирающее кожу.
   А слова все летели и летели, пополам с клочьями пены, из безвольно приоткрытого рта.
   — Это не может быть оценено ни положительно, ни отрицательно. Это явление совсем другого разряда, не относящегося к абсолютным категориям хорошего и плохого, черного и белого. Осознание Системы — только вопрос данности. Единственное, что позволяет судить об этом явлении, это позиция субъективного добра и зла. Субъект — это человек, который является низшей ячейкой-составляющей Системы.
   — Хатхи… — позвала я. — Хатхи…
   — Если человек должен оставаться человеком, — затараторил он в ответ, стараясь сказать по возможности больше, — то не имеет никакого значения тот факт, что Система осознает себя как мощную индивидуальность. Потому, что человек навсегда останется лишь ячейкой, малым зерном. Это его потолок, это его пик, его максимум, его вершина. Субъективно Система для такого человека — добро, положительный фактор теплого аквариума. Но ошибкой было бы… ыыы… ыыы… ыыы… было…ыыы…
   Ноги Хатхи подкосились, он начал падать. Из-под его век потекла тонкой струйкой кровь. Я подхватила его, с трудом удерживая грузное тело. Он был очень тяжел, но мне бы удалось удержать его, не взгляни я на стену. Там, на освещенной прожектором металлической стене гаража, медленно таяла многорукая тень.
   Мои руки разжались, тело грохнулось на пол. Хатхи треснулся головой о штатив. Прожектор качнулся и медленно, как в дурном сне, упал. Стало темно.
   Хатхи был тяжел.
   С превеликим трудом мне удалось взвалить его тушу на небольшую зеленую тачку, что стояла возле дверей. Парные колесики жалобно скрипнули и я, как ломовая лошадь, потащила своего водителя к дверям его дома, который, слава всем индийским богам, примыкал к гаражу.
   Стучать пришлось недолго, видимо, жена сильно волновалась за своего уехавшего в ночь мужа и не спала. Сначала что-то мелькнуло за высоким окошком на втором этаже, потом зажегся свет на первом, качнулись жалюзи.
   Наверное, она увидела своего мужа, лежащего на тачке, признала в этой груде мышц то единственное, что ценнее жизни. Когда распахнулась дверь, меня легко ударило по лицу воздушная ткань наспех замотанного сари и что-то темноволосое, смуглое и стремительно-гибкое кинулось к безмолвно лежащему телу.
   Женщина голосила, заламывала руки, но делала это осторожно, мягко, наверное, стараясь не разбудить соседей, не привлекать излишнего внимания. Что было, в общем-то, верно, если учитывать наши ночные приключения.
   В этой немолодой, сухой женщине, казалось, таилась большая сила. Вдвоем мы сравнительно легко занесли бесчувственного Хатхи в дом. Не затащили или заволокли, а именно занесли, аккуратно и бережно. Один раз я стукнула его рукой о косяк, была облита гневным взглядом черных глаз и оставшийся путь относилась к чужому мужу с особым вниманием.
   Потом мы поливали Хатхи холодной водой в ванне, подносили к носу какую-то исключительно вонючую жидкость, хлопали по щекам. Я порывалась вызвать врача, но женщина остановила меня. Мокрый и продрогший водитель, наконец, забулькал, закашлялся и открыл глаза.
   До гостиницы я добралась уже к утру, когда полусонный портье пытался заварить себе кофе, рассыпая его по столу. Видимо, спросонок он не слышал моих шагов и вздрогнул, выплеснув воду из кружки, когда раздался сигнал прибывшего в холл лифта. Я махнула ему рукой и подмигнула, оставив в легкой растерянности.
   Аиша спала. Я некоторое время полюбовалась изгибами ее тела и пошла в душ.
   — Что желает госпожа? — спросила Аиша, когда я вышла из ванной.
   Она успела собрать постели, одеться и прибрать в комнате. Шустрая девочка, нечего сказать. Ее влажные глазки преданно смотрели на меня, бередя что-то темное в душе.
   — Завтракать, — ответила я, стараясь поймать за скользкий хвост то темное, что шевельнулось внутри. — Завтракать…
   Аиша исчезла, а я села в кресло, осторожно нащупывая дорогу, по которой едва не пошло мое сознание. Что-то было не так. Плохо. Неправильно. Что?
   Аиша сказала: “Чего желает госпожа?”. Что же было дальше? Дальше…
   Я закрыла глаза и представила эту сцену снова. Со всеми деталями. Я выхожу из ванной, вижу Аишу в синем сари, с аккуратно закрученными в узел черными волосами, она стоит передо мной, спрашивает… А я отвечаю… Нет, я не сразу отвечаю, я медлю. Почему?
   Наверное, я слегка покраснела. Потому что поняла. Мне захотелось ударить Аишу, поставить ее на колени. Желание было неосознанным, скользящим. И, вероятно, именно поэтому не было исполнено. Мне просто понравилась роль госпожи. Мне понравилось владеть живым существом, прижать его к земле за холку и смотреть, как оно заискивающе лижет мне ноги.