Страница:
— На ОЗГИ.
— Ее и так не хватает. Сейчас новый набор идет, елки-метелки, да ты и без меня это отлично знаешь.
— Знаю, — сказал Орлов и снова пригорюнился.
Толокошин вздохнул:
— Капризный ты…
Теперь вздохнул Орлов.
— Есть, конечно, вариант, но он тебя не устроит. — Толокошин, встал, подошел к окну и посмотрел куда-то вниз.
Костя представил, как сейчас напряглись фотокамеры, бинокли и прочие предметы, неусыпно вуаерящие по окнам.
— Откуда ты знаешь, что не устроит?
— Ты же не хотел переезжать…
— Не хотел. И не хочу.
— А если в Управление? Обстановка там, — Толокошин огляделся, пробежал взглядом по обшарпанному потолку и замурзанной газовой плите, — такая же спартанская. Места достаточно. Выделят тебе кабинет… И вперед. К тому же будешь под охраной своих башибузуков. Кстати, а почему ты думаешь, что этот… ну о котором мы говорили, не найдет ключика к ОЗГИ?
— Моей теорией это не предусмотрено.
Толокошии хмыкнул.
— Нет, серьезно. — Костя взял стакан, поболтал жидкость по стенкам, но пить не стал. — ОЗГИ служит другому богу.
— Какому еще?.. — простонал Александр Степанович.
— Видишь ли, любая сила имеет свой баланс. То есть некий уравновешивающий антагонизм. Противоположный по знаку заряд, который живет по своим законам. Ну, концепция старая, Инь — Янь, плюс — минус, Добро — Зло, Герой — Дракон. Сам слышал, вероятно. Баланс. Не стало драконов, и герои повывелись.
— Если ты про единство и борьбу противоположностей, то можно было сказать проще.
— Про это самое! — обрадовался Константин. — Есть Бог-Деньги, значит, есть и Бог — То, Что Не Продается. Лучше имени я придумать не могу. Потому что если деньги — это предмет, вещественное и реальное, то антитезой ему приходятся понятия морального качества. То, что не продается. Результаты высшей разумной деятельности. Честь, Долг, Верность. Даже те самые бандитские «понятия», в классическом их виде, тоже работают на денежный антагонизм. Правда, в весьма специфическом аспекте. Значит, божество, противостоящее деньгам, владеет непродающимися ценностями. Теми, что называются вечными. Деньги — индивидуалист. То, Что Не Продается, — коллективный бог. Они противостоят друг другу, но и связаны вместе. Усиление одного ведет к усилению другого. Появление такой организации, как ОЗГИ, стало возможным только вследствие денежного беспредела, когда «все продается и все покупается». Людям нужно знать, что есть и другой полюс. Где не берут взяток, где не живут по принципу «дают — бери, бьют — беги».
Толокошин долго молчал, потом залпом допил коньяк, крякнул, зажмурился.
— Орлов, — сказал он наконец. — Ты все-таки маньяк.
— Не стану спорить, но у меня есть одно неоспоримое достоинство.
— Какое?
— Я могу подвести базу подо что угодно. Теперь, чтобы не смущать православную душу, вернемся в твою систему координат. Где есть Иегова, Христос и некий дух. А также Дева Мария. И Люцифер. Старая, надежная система описания мира. Которая, кстати сказать, тоже изрядно путает карты новым божествам.
— В Управление переедешь?
— Туда — легко. Жить всем хочется.
— Вот и славно. — Толокошин снова уселся за стол. — А то хватит по кухням философию разводить. Будет кабинет, стол… Будешь толстый, важный…
— Я и сейчас не худой, — отмахнулся Орлов. — А кухню ты зря ругаешь. Традиции нельзя нарушать. На кухне мысль идет как-то… веселее. Бодрее, что ли.
Толокошин покачал головой и неожиданно предложил:
— Давай сбегаем за добавкой?
— Саша… — Константин удивленно поднял брови. — У тебя что не так в жизни? Откуда эти босяцкие замашки. Ты ж из Кремля небось приехал? Сидишь тут, время на меня тратишь.
— Можешь считать, что это работа у меня такая. Среди всего прочего. Специфика службы, как говорят. К тому же сегодня у меня дома опять телевизионщики.
— Опять про сад?
— Нет. Теперь эти… Ну, ты понимаешь. Приходят, все из дому выносят, стенки выравнивают и красят в какой-нибудь дикий цвет. Называется дизайн. После них придется ремонт делать.
— Опять теща?
— А кто ж? Телефанатка! Боюсь, что скоро на кухне Макаревича застану. — Толокошин тяжело вздохнул. — А еще мне у тебя нужен концепт.
— Чего-чего? — оживился Костя.
— Концепт! — громче повторил Александр Степанович. — Под названием «Русская идея»!
— Опа…
— Никакая не «опа». Не надо тут баркашовщины с лимоновщиной. Мне нужна внятная и понятная Идея, которую правительство может проводить, среди всего прочего, как национальную. Типа… — Толокошин поводил перед собой ладонью.
— Ла белл Франс?
— А?
— Ну, у френчей какая основная народная мысль? Красивая Франция. Отсюда и духи, мода, любвеобильные французские мужчины, сексуальные француженки, горловое «рры», которое у евреев называется картавостью, а у французов почему-то грассированием. И вообще, мол, Франция — самое главное украшение всего мира. Увидеть Париж и врезать дуба. Все идет от простого «ла белл Франс».
Толокошин молча кивнул, поднял брови и сделал рукой приглашающий жест. Давай, мол, дальше развивай.
— Хорошо, — кивнул Костя. — Основным методом давления на русского человека со стороны разномастной неруси является постулат: «Русские дураки, это общеизвестно. Откуда ум, если одно пьянство и свинство вокруг?»
— Опять ты… — с досадой начал Толокошин.
— Если тебя слово «нерусь» царапает, то потерпи. Сам хотел национальную идею. К тому же сам знаешь, с кем общаешься. Терпи!
— Хорошо, — Александр Степанович вздохнул и поинтересовался: — Можно я твой коньяк допью?
— Валяй! — Костя хотел было что-то сказать, но потом отметил, глядя, как Толокошин переливает к себе в стакан темный янтарь коньяка. — Как в студенческие годы, блин!
— И не говори… снова вздохнул Серый Кардинал. — Ты давай продолжай… А я пока ностальгией помучаюсь.
— Так вот. — Константин собрался. — Русский человек, тут будет уместно прибегнуть к цитате из Муссолини… Не делай такие глаза, указывать копирайт в официальных бумагах тебя никто не просит. Так вот, Бенито Муссолини вывел понятие народа как совокупности людей, проживающих на одной территории и объединенных общей историей. Так что черты русскости так или иначе переняли и те народы, что проживают с нами в этой стране довольно долго. Кроме, может быть, некоторых, у которых очень сильно национальное самосознание и клановая поддержка. Так вот, русского человека можно представить себе как компьютер, у которого БИОС, он же постоянная память, он же «прошивка», не зафиксирован намертво, как у других народов, например англичан, а поддается перепрограммированию. В России очень многие вещи и понятия легко подвергаются сомнению. Патриотизм для англичанина — это явление безусловное! И только русскому можно внушить мысль, что ненавидеть Родину сладостно, а считать страну, где живешь, дерьмом не только возможно, а и является «хорошим тоном». У социологов это называется «ослабленный социальный инстинкт».
Русский — это сложный компьютер, способный к самопрограммированию, и тут мы имеем дело с классической формулой «Горе от ума!» плюс злые намерения со стороны.
Как же от этого избавиться? Ответ простой: превратить слабость в силу.
Вбить в подсознание безусловный запрет на запись разрушительных программ. На любые самоненавистнические мыслишки и идейки. Вроде «страна — говно», «кривые русские ручонки», «Осторожно — Россия!», «все не как у людей» и так далее. И абсолютный запрет на национальную критику и самокритику. Сколь бы объективной она ни была. Недопустимо и все.
Далее следует заняться копированием в нашу, если можно так выразиться, системную область программ и инстинктов «успешных» народов. Очистив, конечно, их от разной специфики и экзотики. У нас специфика своя, и нечего. Тамтамы в России не выживают, климат суров.
Избавиться от благодушия. Озверин пить…
— Погоди, — замахал руками Толокошин. — А Русская Идея тут при чем? Мы сейчас далеко зайдем. Знал ведь, что тебя нельзя на всяких там Муссолини провоцировать…
— Спокойно. — Костя встал, подошел к шкафчику, расположенному около окна, засунул руку между ним и стеной, немного там покопавшись, вытащил запыленную бутылку. — Пойдет?
— У тебя там винный склад? — удивился Толокошин. — Не знал.
— Еще бы. Твой любимый… — Орлов свернул бутылке крышку. Вытащил пробку. — Слушать будешь? Немного осталось.
— Буду, — подозрительно легко согласился Александр Степанович.
— Откуда в вас. государственных служащих, такая тяга к алкоголю, — удивился Константин. — Не пойму.
— Работа у нас такая. Не умеешь пить, не лезь на верхушку. Давай за Идею!
Они выпили.
— Так вот, что касается Русской Идеи. Она в том, чтобы все идеи в мире были русскими. Для нас, народа, не защищенного от умственной заразы, этот вопрос принципиален! Каждая значимая мысль, умозаключение, суждение, теория или изобретение должны исходить из России. Должны быть произведением русского ума. Или хотя бы идти русскому человеку на пользу. Других идей быть не должно. Франция — самая красивая страна в мире, а для русских нет нерешаемых проблем. Вот тебе Русская Идея! Теперь допивай и поехали в управление.
— Тебе ж концепцию надо было какую-то доделать?
— Я ее только что тебе выдал. Там доделаю. Завтра тебе на стол ляжет.
Предчувствие, на миг отпустившее Орлова, навалилось снова. Только что все казалось живым, интересным, радужным. Буквально секунду назад. А сейчас придавило. Перекрасило мир в серый цвет.
Костя подошел к окну. На город опускался вечер.
— Нет, не переедем сегодня, — глухо сказал Константин. — Поздно уже…
Москва, казалось, в тревоге чего-то ждала.
Глава 46
Глава 47
Глава 48
— Ее и так не хватает. Сейчас новый набор идет, елки-метелки, да ты и без меня это отлично знаешь.
— Знаю, — сказал Орлов и снова пригорюнился.
Толокошин вздохнул:
— Капризный ты…
Теперь вздохнул Орлов.
— Есть, конечно, вариант, но он тебя не устроит. — Толокошин, встал, подошел к окну и посмотрел куда-то вниз.
Костя представил, как сейчас напряглись фотокамеры, бинокли и прочие предметы, неусыпно вуаерящие по окнам.
— Откуда ты знаешь, что не устроит?
— Ты же не хотел переезжать…
— Не хотел. И не хочу.
— А если в Управление? Обстановка там, — Толокошин огляделся, пробежал взглядом по обшарпанному потолку и замурзанной газовой плите, — такая же спартанская. Места достаточно. Выделят тебе кабинет… И вперед. К тому же будешь под охраной своих башибузуков. Кстати, а почему ты думаешь, что этот… ну о котором мы говорили, не найдет ключика к ОЗГИ?
— Моей теорией это не предусмотрено.
Толокошии хмыкнул.
— Нет, серьезно. — Костя взял стакан, поболтал жидкость по стенкам, но пить не стал. — ОЗГИ служит другому богу.
— Какому еще?.. — простонал Александр Степанович.
— Видишь ли, любая сила имеет свой баланс. То есть некий уравновешивающий антагонизм. Противоположный по знаку заряд, который живет по своим законам. Ну, концепция старая, Инь — Янь, плюс — минус, Добро — Зло, Герой — Дракон. Сам слышал, вероятно. Баланс. Не стало драконов, и герои повывелись.
— Если ты про единство и борьбу противоположностей, то можно было сказать проще.
— Про это самое! — обрадовался Константин. — Есть Бог-Деньги, значит, есть и Бог — То, Что Не Продается. Лучше имени я придумать не могу. Потому что если деньги — это предмет, вещественное и реальное, то антитезой ему приходятся понятия морального качества. То, что не продается. Результаты высшей разумной деятельности. Честь, Долг, Верность. Даже те самые бандитские «понятия», в классическом их виде, тоже работают на денежный антагонизм. Правда, в весьма специфическом аспекте. Значит, божество, противостоящее деньгам, владеет непродающимися ценностями. Теми, что называются вечными. Деньги — индивидуалист. То, Что Не Продается, — коллективный бог. Они противостоят друг другу, но и связаны вместе. Усиление одного ведет к усилению другого. Появление такой организации, как ОЗГИ, стало возможным только вследствие денежного беспредела, когда «все продается и все покупается». Людям нужно знать, что есть и другой полюс. Где не берут взяток, где не живут по принципу «дают — бери, бьют — беги».
Толокошин долго молчал, потом залпом допил коньяк, крякнул, зажмурился.
— Орлов, — сказал он наконец. — Ты все-таки маньяк.
— Не стану спорить, но у меня есть одно неоспоримое достоинство.
— Какое?
— Я могу подвести базу подо что угодно. Теперь, чтобы не смущать православную душу, вернемся в твою систему координат. Где есть Иегова, Христос и некий дух. А также Дева Мария. И Люцифер. Старая, надежная система описания мира. Которая, кстати сказать, тоже изрядно путает карты новым божествам.
— В Управление переедешь?
— Туда — легко. Жить всем хочется.
— Вот и славно. — Толокошин снова уселся за стол. — А то хватит по кухням философию разводить. Будет кабинет, стол… Будешь толстый, важный…
— Я и сейчас не худой, — отмахнулся Орлов. — А кухню ты зря ругаешь. Традиции нельзя нарушать. На кухне мысль идет как-то… веселее. Бодрее, что ли.
Толокошин покачал головой и неожиданно предложил:
— Давай сбегаем за добавкой?
— Саша… — Константин удивленно поднял брови. — У тебя что не так в жизни? Откуда эти босяцкие замашки. Ты ж из Кремля небось приехал? Сидишь тут, время на меня тратишь.
— Можешь считать, что это работа у меня такая. Среди всего прочего. Специфика службы, как говорят. К тому же сегодня у меня дома опять телевизионщики.
— Опять про сад?
— Нет. Теперь эти… Ну, ты понимаешь. Приходят, все из дому выносят, стенки выравнивают и красят в какой-нибудь дикий цвет. Называется дизайн. После них придется ремонт делать.
— Опять теща?
— А кто ж? Телефанатка! Боюсь, что скоро на кухне Макаревича застану. — Толокошин тяжело вздохнул. — А еще мне у тебя нужен концепт.
— Чего-чего? — оживился Костя.
— Концепт! — громче повторил Александр Степанович. — Под названием «Русская идея»!
— Опа…
— Никакая не «опа». Не надо тут баркашовщины с лимоновщиной. Мне нужна внятная и понятная Идея, которую правительство может проводить, среди всего прочего, как национальную. Типа… — Толокошин поводил перед собой ладонью.
— Ла белл Франс?
— А?
— Ну, у френчей какая основная народная мысль? Красивая Франция. Отсюда и духи, мода, любвеобильные французские мужчины, сексуальные француженки, горловое «рры», которое у евреев называется картавостью, а у французов почему-то грассированием. И вообще, мол, Франция — самое главное украшение всего мира. Увидеть Париж и врезать дуба. Все идет от простого «ла белл Франс».
Толокошин молча кивнул, поднял брови и сделал рукой приглашающий жест. Давай, мол, дальше развивай.
— Хорошо, — кивнул Костя. — Основным методом давления на русского человека со стороны разномастной неруси является постулат: «Русские дураки, это общеизвестно. Откуда ум, если одно пьянство и свинство вокруг?»
— Опять ты… — с досадой начал Толокошин.
— Если тебя слово «нерусь» царапает, то потерпи. Сам хотел национальную идею. К тому же сам знаешь, с кем общаешься. Терпи!
— Хорошо, — Александр Степанович вздохнул и поинтересовался: — Можно я твой коньяк допью?
— Валяй! — Костя хотел было что-то сказать, но потом отметил, глядя, как Толокошин переливает к себе в стакан темный янтарь коньяка. — Как в студенческие годы, блин!
— И не говори… снова вздохнул Серый Кардинал. — Ты давай продолжай… А я пока ностальгией помучаюсь.
— Так вот. — Константин собрался. — Русский человек, тут будет уместно прибегнуть к цитате из Муссолини… Не делай такие глаза, указывать копирайт в официальных бумагах тебя никто не просит. Так вот, Бенито Муссолини вывел понятие народа как совокупности людей, проживающих на одной территории и объединенных общей историей. Так что черты русскости так или иначе переняли и те народы, что проживают с нами в этой стране довольно долго. Кроме, может быть, некоторых, у которых очень сильно национальное самосознание и клановая поддержка. Так вот, русского человека можно представить себе как компьютер, у которого БИОС, он же постоянная память, он же «прошивка», не зафиксирован намертво, как у других народов, например англичан, а поддается перепрограммированию. В России очень многие вещи и понятия легко подвергаются сомнению. Патриотизм для англичанина — это явление безусловное! И только русскому можно внушить мысль, что ненавидеть Родину сладостно, а считать страну, где живешь, дерьмом не только возможно, а и является «хорошим тоном». У социологов это называется «ослабленный социальный инстинкт».
Русский — это сложный компьютер, способный к самопрограммированию, и тут мы имеем дело с классической формулой «Горе от ума!» плюс злые намерения со стороны.
Как же от этого избавиться? Ответ простой: превратить слабость в силу.
Вбить в подсознание безусловный запрет на запись разрушительных программ. На любые самоненавистнические мыслишки и идейки. Вроде «страна — говно», «кривые русские ручонки», «Осторожно — Россия!», «все не как у людей» и так далее. И абсолютный запрет на национальную критику и самокритику. Сколь бы объективной она ни была. Недопустимо и все.
Далее следует заняться копированием в нашу, если можно так выразиться, системную область программ и инстинктов «успешных» народов. Очистив, конечно, их от разной специфики и экзотики. У нас специфика своя, и нечего. Тамтамы в России не выживают, климат суров.
Избавиться от благодушия. Озверин пить…
— Погоди, — замахал руками Толокошин. — А Русская Идея тут при чем? Мы сейчас далеко зайдем. Знал ведь, что тебя нельзя на всяких там Муссолини провоцировать…
— Спокойно. — Костя встал, подошел к шкафчику, расположенному около окна, засунул руку между ним и стеной, немного там покопавшись, вытащил запыленную бутылку. — Пойдет?
— У тебя там винный склад? — удивился Толокошин. — Не знал.
— Еще бы. Твой любимый… — Орлов свернул бутылке крышку. Вытащил пробку. — Слушать будешь? Немного осталось.
— Буду, — подозрительно легко согласился Александр Степанович.
— Откуда в вас. государственных служащих, такая тяга к алкоголю, — удивился Константин. — Не пойму.
— Работа у нас такая. Не умеешь пить, не лезь на верхушку. Давай за Идею!
Они выпили.
— Так вот, что касается Русской Идеи. Она в том, чтобы все идеи в мире были русскими. Для нас, народа, не защищенного от умственной заразы, этот вопрос принципиален! Каждая значимая мысль, умозаключение, суждение, теория или изобретение должны исходить из России. Должны быть произведением русского ума. Или хотя бы идти русскому человеку на пользу. Других идей быть не должно. Франция — самая красивая страна в мире, а для русских нет нерешаемых проблем. Вот тебе Русская Идея! Теперь допивай и поехали в управление.
— Тебе ж концепцию надо было какую-то доделать?
— Я ее только что тебе выдал. Там доделаю. Завтра тебе на стол ляжет.
Предчувствие, на миг отпустившее Орлова, навалилось снова. Только что все казалось живым, интересным, радужным. Буквально секунду назад. А сейчас придавило. Перекрасило мир в серый цвет.
Костя подошел к окну. На город опускался вечер.
— Нет, не переедем сегодня, — глухо сказал Константин. — Поздно уже…
Москва, казалось, в тревоге чего-то ждала.
Глава 46
Через окно, открытое в ночной тревожный воздух, заглядывали звезды. Где-то там, снаружи, настороженно шевелились в темноте деревья. Влажный, густо наполненный запахами травы и земли ветер пробегал по голой груди, застревая в седине волос. Леонид Сталиевич Рудько не мог заснуть. Он сидел перед окном кабинета в одних тренировочных шароварах и домашних шлепанцах, смотрел в ночь, рассматривая звезды через призрачную вуаль света, отбрасываемого далекой Москвой. Только здесь, на даче, он мог позволить себе пощеголять в домашнем. Шлепать в тапках, у которых были давным-давно стоптаны задники, натянуть на себя шаровары, напоминающие что-то запорожское, казацкое, да расхаживать по дому с голым торсом и неисправимой воинской осанкой. Все остальное время он играл совсем другую роль. Несгибаемый генерал. Классика военного жанра.
Странно беспокоило сердце. Врач как-то называл это: то ли аритмия, то ли ишемия. В верхнем ящике рабочего стола пылились стопки рецептов, которые генерал никогда не выкупал, признавая только один вид болезней, достойных лечения, — боевые раны. Этого добра, впрочем, у Рудько тоже было достаточно.
Леонид Сталиевич выбрался из мягкого кресла, подаренного ему на день рождения супругой, в очередной раз проворчав что-то по поводу излишней женской заботы. Встал перед окном. Провел по груди рукой. Сердце под ладонью болезненно сжалось. «Черен волос, да седа под кожей грудь», — вспомнились строчки песни, которую не единожды он слышал от солдат.
— Старею, что ли? — спросил Рудько у ветра. Он высунулся в окно, дотянулся до рябины, растущей под окнами. Резные листья осторожно коснулись ладони.
Леонид Сталиевич глубоко вдохнул ночной воздух, кольнувший в грудь. Легче не стало. Наоборот, теперь генерал словно бы пропитался тревогой. Неожиданно показалось, что в кустах около забора кто-то притаился. Рудько отошел в глубину комнаты, присматриваясь к подозрительному месту. Теперь казалось, что и фонари, освещавшие дачную улицу, погасли не просто так. Хотя вот уже целый месяц уличное освещение работало через пень-колоду: во время недавней грозы оборвало провода.
— Черт знает что, — пробормотал генерал. На всякий случай он закрыл окно, задернул шторы и отошел подальше. На стене тускло блестел «домашний эскадрон», как называл Леонид Сталиевич пятнадцать коллекционных шашек. Страсть к холодному оружию Рудько приобрел от отца, тоже военного. По всему дому были развешены шашки, ножи, копья и две алебарды над входной дверью. Последние были причиной ворчания со стороны жены. Ей все время казалось, что «эти штуки кому-нибудь голову снесут».
Леонид Сталиевич с трудом преодолел соблазн вытащить из ножен лезвие и пройтись по дому эдаким ночным дозором. Желание было, конечно, глупое, мальчишеское. Во-первых, он был уверен, что на даче он сейчас один, жена с дочкой были принудительно отправлены в Москву, причем сам Рудько не мог точно сформулировать причину этой своей прихоти. «Поживите недельку в городе, — говорил он родным, а в ответ на тревожные взгляды жены отвечал: — Да все нормально. Войны не предвидится. Приступ паранойи, видимо».
А во-вторых, если и идти проверять, то никак не с шашкой.
Генерал вытащил из кобуры пистолет и вышел из комнаты.
Второй этаж был чист. Осторожно обходя каждую комнату, Рудько двигался бесшумно, ни одна доска пола не скрипнула под его ногами. Не потому, что так сделано. Просто старик мог не только свирепо грохотать сапогами. Перед тем, как спуститься по лестнице вниз, Леонид Сталиевич приподнял люк чердака. Маленькая комнатка под самой крышей, забитая всяким хламом и обросшая паутиной, была, конечно же, пуста, но проверить стоило.
Люк закрылся бесшумно. Теперь оставался только первый этаж. Дальше Рудько решил не идти, главное — обеспечить безопасность дома. Ползать по участку ночью в поисках неведомого злоумышленника — хуже идеи придумать трудно.
Взгляд уперся в большую карту Московской области, висящую на стене лестничного пролета. Подробный, чуть-чуть секретный план отображал все дорожки, большие и малые, на некоторых специальными значками были указаны возможные преграды. Подтопление в случае дождя, глубокая колея, шаткий мост. Красным пунктиром обозначались пути, но которым можно было попасть в столицу в обход вечных пробок и в случае «Ч». Неожиданно вспомнились последние учения по карте. Москва, обведенная перекрещивающимися зонтиками ПВО. Зеленая зона. Красная зона повышенного внимания. Направление движения самолетов наиболее вероятного противника. Внештатная ситуация.
Рудько припомнил, что буквально пять лет назад колпаки ПВО имели совсем другие приоритеты. И красных зон изрядно поубавилось, а сектора дублирования сделались уже и тоньше.
Учения шли, как всегда, по плану. Стандартно. Даже моделируемые на стенде чрезвычайные ситуации отдавали нафталином. Противник не давал никакой надежды на оригинальность хода. Бомбардировщики. Крылатые ракеты. Штурмовики…
Два года назад, устав от всей этой рутины, Леонид Сталиевич попытался загнать пару «Стелсов» вероятного противника в район города Орехово-Зуево и там их уронить, отомстив, таким образом, Ликинскому автостроительному заводу, расположенному совсем неподалеку от Орехова, за старые, раздолбанные ЛИАЗы, никак не желающие покидать дороги России.
Не дали. Самолеты-невидимки уронили едва ли не в фоновом режиме, отслеживая другие цели и преследуя другие задачи. С тех пор ничего не изменилось, и вечные «Стелсы» никак не желали бомбить город Ликино, утопающий в летней зелени.
На последних учениях все шло по плану. Последовательность ходов противника. Те самые «Стелсы», потом три крылатые, после них еще один штурмовик. Обычно штурмовик считался финальным.
Но на этот раз… На этот раз в воздухе обнаружились две новые, совершенно неожиданные цели. Слишком близко к границе Москвы. И как назло пэвэошные «зонтики», до этого момента работавшие исправно, один за другим сообщили о внештатной ситуации. ЧП. Два десантных транспорта неумолимо приближались к городу. И к зоне ответственности генерала Рудько.
— Штатная ситуация? — поинтересовался командующий,
— Стандартная, — ответил генерал. И будто бы что-то изменилось вокруг него.
Ушел приказ на уничтожение. Два транспорта исчезли с карты. Учения закончились.
Рудько ступил на лестницу, ведущую на первый этаж.
Большой холл, темнота. Слабый свет луны проникает через окна. На полу играют ветви кустов. Дверь заперта. Тишина спящего дома.
— Все-таки паранойя, — вздохнул Леонид Сталиевич. — Или просто старею.
Когда под полом щелкнуло реле взрывного устройства, генерал стоял около большого окна и смотрел в ночное небо. Он умер без боли, очень быстро, но все-таки осознавая, что умирает с оружием в руке.
Взрыв. Осколки. Пламя.
Странно беспокоило сердце. Врач как-то называл это: то ли аритмия, то ли ишемия. В верхнем ящике рабочего стола пылились стопки рецептов, которые генерал никогда не выкупал, признавая только один вид болезней, достойных лечения, — боевые раны. Этого добра, впрочем, у Рудько тоже было достаточно.
Леонид Сталиевич выбрался из мягкого кресла, подаренного ему на день рождения супругой, в очередной раз проворчав что-то по поводу излишней женской заботы. Встал перед окном. Провел по груди рукой. Сердце под ладонью болезненно сжалось. «Черен волос, да седа под кожей грудь», — вспомнились строчки песни, которую не единожды он слышал от солдат.
— Старею, что ли? — спросил Рудько у ветра. Он высунулся в окно, дотянулся до рябины, растущей под окнами. Резные листья осторожно коснулись ладони.
Леонид Сталиевич глубоко вдохнул ночной воздух, кольнувший в грудь. Легче не стало. Наоборот, теперь генерал словно бы пропитался тревогой. Неожиданно показалось, что в кустах около забора кто-то притаился. Рудько отошел в глубину комнаты, присматриваясь к подозрительному месту. Теперь казалось, что и фонари, освещавшие дачную улицу, погасли не просто так. Хотя вот уже целый месяц уличное освещение работало через пень-колоду: во время недавней грозы оборвало провода.
— Черт знает что, — пробормотал генерал. На всякий случай он закрыл окно, задернул шторы и отошел подальше. На стене тускло блестел «домашний эскадрон», как называл Леонид Сталиевич пятнадцать коллекционных шашек. Страсть к холодному оружию Рудько приобрел от отца, тоже военного. По всему дому были развешены шашки, ножи, копья и две алебарды над входной дверью. Последние были причиной ворчания со стороны жены. Ей все время казалось, что «эти штуки кому-нибудь голову снесут».
Леонид Сталиевич с трудом преодолел соблазн вытащить из ножен лезвие и пройтись по дому эдаким ночным дозором. Желание было, конечно, глупое, мальчишеское. Во-первых, он был уверен, что на даче он сейчас один, жена с дочкой были принудительно отправлены в Москву, причем сам Рудько не мог точно сформулировать причину этой своей прихоти. «Поживите недельку в городе, — говорил он родным, а в ответ на тревожные взгляды жены отвечал: — Да все нормально. Войны не предвидится. Приступ паранойи, видимо».
А во-вторых, если и идти проверять, то никак не с шашкой.
Генерал вытащил из кобуры пистолет и вышел из комнаты.
Второй этаж был чист. Осторожно обходя каждую комнату, Рудько двигался бесшумно, ни одна доска пола не скрипнула под его ногами. Не потому, что так сделано. Просто старик мог не только свирепо грохотать сапогами. Перед тем, как спуститься по лестнице вниз, Леонид Сталиевич приподнял люк чердака. Маленькая комнатка под самой крышей, забитая всяким хламом и обросшая паутиной, была, конечно же, пуста, но проверить стоило.
Люк закрылся бесшумно. Теперь оставался только первый этаж. Дальше Рудько решил не идти, главное — обеспечить безопасность дома. Ползать по участку ночью в поисках неведомого злоумышленника — хуже идеи придумать трудно.
Взгляд уперся в большую карту Московской области, висящую на стене лестничного пролета. Подробный, чуть-чуть секретный план отображал все дорожки, большие и малые, на некоторых специальными значками были указаны возможные преграды. Подтопление в случае дождя, глубокая колея, шаткий мост. Красным пунктиром обозначались пути, но которым можно было попасть в столицу в обход вечных пробок и в случае «Ч». Неожиданно вспомнились последние учения по карте. Москва, обведенная перекрещивающимися зонтиками ПВО. Зеленая зона. Красная зона повышенного внимания. Направление движения самолетов наиболее вероятного противника. Внештатная ситуация.
Рудько припомнил, что буквально пять лет назад колпаки ПВО имели совсем другие приоритеты. И красных зон изрядно поубавилось, а сектора дублирования сделались уже и тоньше.
Учения шли, как всегда, по плану. Стандартно. Даже моделируемые на стенде чрезвычайные ситуации отдавали нафталином. Противник не давал никакой надежды на оригинальность хода. Бомбардировщики. Крылатые ракеты. Штурмовики…
Два года назад, устав от всей этой рутины, Леонид Сталиевич попытался загнать пару «Стелсов» вероятного противника в район города Орехово-Зуево и там их уронить, отомстив, таким образом, Ликинскому автостроительному заводу, расположенному совсем неподалеку от Орехова, за старые, раздолбанные ЛИАЗы, никак не желающие покидать дороги России.
Не дали. Самолеты-невидимки уронили едва ли не в фоновом режиме, отслеживая другие цели и преследуя другие задачи. С тех пор ничего не изменилось, и вечные «Стелсы» никак не желали бомбить город Ликино, утопающий в летней зелени.
На последних учениях все шло по плану. Последовательность ходов противника. Те самые «Стелсы», потом три крылатые, после них еще один штурмовик. Обычно штурмовик считался финальным.
Но на этот раз… На этот раз в воздухе обнаружились две новые, совершенно неожиданные цели. Слишком близко к границе Москвы. И как назло пэвэошные «зонтики», до этого момента работавшие исправно, один за другим сообщили о внештатной ситуации. ЧП. Два десантных транспорта неумолимо приближались к городу. И к зоне ответственности генерала Рудько.
— Штатная ситуация? — поинтересовался командующий,
— Стандартная, — ответил генерал. И будто бы что-то изменилось вокруг него.
Ушел приказ на уничтожение. Два транспорта исчезли с карты. Учения закончились.
Рудько ступил на лестницу, ведущую на первый этаж.
Большой холл, темнота. Слабый свет луны проникает через окна. На полу играют ветви кустов. Дверь заперта. Тишина спящего дома.
— Все-таки паранойя, — вздохнул Леонид Сталиевич. — Или просто старею.
Когда под полом щелкнуло реле взрывного устройства, генерал стоял около большого окна и смотрел в ночное небо. Он умер без боли, очень быстро, но все-таки осознавая, что умирает с оружием в руке.
Взрыв. Осколки. Пламя.
Глава 47
Из статьи «Время нарушать законы?»:
«Принятие Государственной думой в первом чтении закона, ограничивающего право граждан на манифестации, как раз из разряда тех, которые следует нарушать с сознанием выполненного гражданского долга».
— Свободу! Свободу! — Это нехитрое слово, разбитое на три слога, очень легко выкрикивать и когда ты один, и когда идешь с другими такими же в толпе. — Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!
Очень простой, легкий ритм. Три коротких выдоха с полусекундными паузами и сильный носовой вдох. Организм настраивается на это биение очень легко. Специфическое дыхание вызывает легкое головокружение, от этого затрудняется адекватная оценка действий и происходящих вокруг событий. Ритм. Дыхание. Биение сердца. Подскакивает давление. Поступивший в кровь адреналин сглаживает неприятные ощущения. С неба может лить дождь, сыпать снег, хоть камни. Адреналин, дыхание, ритм и чувство локтя. Даже если ты один, ты не одинок. Потому что:
— Сво-бо-ду!
Где-то там томятся твои товарищи, в сырых, мрачных застенках, в казематах. И ты борешься за их «сво-бо-ду!». А значит, виртуально чувствуешь эту руку, локоть, благодарность.
— Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!
Адреналин, дыхание, ритм, чувство локтя. Простенькая формула любого митинга, любого действия, любой толпы. Дайте им цель, дайте им знамя, дайте им угнетение. Люди не могут жить без угнетения. Им надо бороться. Нужны «идолища поганые», и чем поганее, тем лучше. Разрисуйте кусок дерева, размалюйте красной краской булыжник: вот она, кровь наших братьев, вот он, погубитель. Не важно, что пахнет латексом, главное — гаркнуть, срывая связки (потом заживет, не страшно): «Сво-бо-ду!!!» Затем руку в кулак и над головой, чтобы этим метрономом для толпы задать ритм. «Сво-» — кулак вверх, «бо-» — кулак вверх, «ду!» — кулак вверх. И снова…
Все. Толпа ваша. Они купились. Они были там. Они боролись. Не важно уже, какие у них разногласия с генеральной линией вашей партии. Это могут быть даже коммунисты, лучше, чтобы там были коммунисты. Они умеют кричать «Сво-бо-ду!» лучше других. Не важно, за рынок они или за плановую экономику. С разбродом и шатанием мы разберемся позже. Сейчас они верят в то, что их борьба самая святая! Они — освободители! На своих плечах несущие:
— Сво-бо-ду!
Трибуна была явно сделана наспех. Слишком высокие ступеньки заставляли нелепо задирать ноги. Узкая юбка этому движению активно сопротивлялась, из-за чего ее пришлось слегка задрать, и если бы не загар, Арина Алтухеевна Магомаева густо бы покраснела. Стоящие вокруг мужчины на мгновение забыли, что они «соратники по партии» и пришли сюда совсем не за тем, чтобы «сечь» за лидером. Желание «отдать жизни в борьбе за» на некоторое время начисто вытеснилось инстинктом размножения.
Арина Алтухеевна наконец взобралась на трибуну, сопровождаемая смущенными покашливаниями тех, кто стоял внизу и сзади. Лидер партии СПП поправила юбку и строго огляделась. Инстинкт размножения обмяк и расслабленно повис. Мужчины мигом позабыли о своей половой принадлежности и превратились в соратников по партии.
— Свободу прессе! — крикнула Магомаева в микрофон. Динамики звонко разнесли ее голос по площади. — Долой коррупционеров!
Толпа приветствовала ее аплодисментами.
Арине вдруг захотелось выдать им что-нибудь про демократию и либерализм, но имиджмейкеры накануне демонстрации строго запретили ей употреблять эти слова. В толпе митингующих предполагались люди с самыми разными социальными взглядами. Была даже достигнута договоренность с коммунистами о том, что на собрание придут их постоянные активисты, для бодрости. И действительно, мужички, чем-то напоминающие Главного Коммуниста страны, с решительным видом горланили в первых рядах, потрясая самодельными плакатами, отличавшимися от остальных обилием красного цвета и гротескным изображением Президента. Лозунги у всей остальной аудитории совпадали. «Свободу Бычинскому!», «Долой коррупционеров!», «Нет — произволу властей!», «Да — правам человека!», «Свободная пресса — свободная Россия». Россия почему-то была написана с маленькой буквы. «Уволю суку! — решительно подумала Магомаева, увидев этот транспарант. — Зинка, дура безграмотная! Всех подставит!» Но менять ничего не стали. Времени не было. Ввиду того, что на специфические лозунги типа: «Вся власть Советам!» и «Либерализм — будущее России!» — наложили мораторий, особенного выбора слоганов не было.
— Мы не должны позволять власти разговаривать с нами методом дубинок и палачей! Довольно с нас вакханалии лживого порядка! Сейчас громят офис Бычинского, а завтра? Кто попадет под удар завтра? Как будут жить наши дети? В какой стране?
Идея про детей была стопроцентно успешной. Вопрос, в какой стране будут жить наши дети, был актуален для любой аудитории, кроме разве что гомосексуалистов. Однако их на митинге не ожидалось. Как выразился один из имиджмейкеров: «Пидоров звать не будем. Не лав-парад все-таки».
— Это нам решать! — крикнула Арина Алтухеевна в микрофон. Усилитель сделал попытку загудеть, но ему прикрутили верньер. — Нам решать и нам выбирать, каким будет будущее страны!
Магомаева скосила глаза вправо и увидела, что ее пиар-менеджер усиленно машет в сторону толпы, делая страшное лицо.
— Будущее России делаете вы! — нашлась Арина. — Вы — это воля народа! Власть должна прислушиваться к вам! Все мы уже достаточно наслушались лживых заверений о борьбе с коррупцией. События с Аркадием Бычинским ясно показали нам, чего стоит эта пропаганда. Свободу Аркадию Бычинскому! Дайте нам правду на телевидении, довольно затыкать рот прессе! Уберите руки от прав человека!
Арина Алтухеевна вскинула сжатый кулак вверх, набрала побольше воздуха и что было сил закричала:
— Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!
Толпа подхватила, затрясла транспарантами и лозунгами.
Микрофон взял ведущий митинга.
— Дорогие… — Проскочила секундная заминка. Едва не сорвавшиеся с языка «товарищи» чуть было не заменились на «господа». Мелькнула мысль: «Что я несу?», но ведущий нашелся. — Россияне! Мне только что сообщили компетентные источники, что наш уважаемый Аркадий Ильич сейчас доставлен на допрос в Кремль!
Это был откровенный бред, но толпа, накрученная предыдущими ораторами, уже ничего не соображала.
— Традиции лобного места продолжаются. Казнь стрельцов! Расстрел мирных демонстраций! Казематы и подземелья! До какого же времени будет продолжаться этот произвол?!
От ведущего не требовалось связных речей. В его программу входила эмоциональная накачка и, по возможности, отключение логической составляющей мыслительного процесса у слушателей.
— Годы борьбы! Годы лишений! Все это прошло зря? Что на это скажете вы, чьи деды воевали за свободу Родины! Чьи прадеды строили новую эпоху! Я знаю, что скажете вы. То же, что и я! Сво-бо-ду!!!
Толпе дали проораться.
К микрофону снова вышла Арина Магомаева.
— Наша партия готова хоть сейчас поручиться за Аркадия Бычинского! Мы хотим, чтобы его выпустили, и требуем справедливого расследования!
Это была ошибка. В первых рядах заволновались коммунисты.
Послышалось басовое:
— А мы?! А мы?!
Пиар-менеджер сделал знак руками, словно округляя что-то.
— Я уверена, то же самое сделают и другие партии! — крикнула Магомаева. — И вы все! Да?!
— Да!!! — заорала площадь.
Пока ведущий накручивал бесконечное «Сво-бо-ду!», к Арине подошли организаторы.
— Все, думаю, надо вести. Народ уже готов, — сказал высокий русоволосый парень. — Дальше накал пойдет на спад или, не дай бог, громить что-нибудь начнут без команды. Идти надо.
— А теперь, — крикнула в микрофон Арина, оттолкнув ведущего. — Мы пойдем и выскажем свое мнение власти! К Кремлю! Они должны знать!
Разрешения на перемещения столичная мэрия не давала, С этого момента начинался риск. Необходимый, но все-таки…
Специально обученные люди в толпе начали движение, и остальные, повинуясь этому стадному инстинкту, пошли следом.
На подходе к Ордынке их встретил кордон милиции.
«Принятие Государственной думой в первом чтении закона, ограничивающего право граждан на манифестации, как раз из разряда тех, которые следует нарушать с сознанием выполненного гражданского долга».
— Свободу! Свободу! — Это нехитрое слово, разбитое на три слога, очень легко выкрикивать и когда ты один, и когда идешь с другими такими же в толпе. — Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!
Очень простой, легкий ритм. Три коротких выдоха с полусекундными паузами и сильный носовой вдох. Организм настраивается на это биение очень легко. Специфическое дыхание вызывает легкое головокружение, от этого затрудняется адекватная оценка действий и происходящих вокруг событий. Ритм. Дыхание. Биение сердца. Подскакивает давление. Поступивший в кровь адреналин сглаживает неприятные ощущения. С неба может лить дождь, сыпать снег, хоть камни. Адреналин, дыхание, ритм и чувство локтя. Даже если ты один, ты не одинок. Потому что:
— Сво-бо-ду!
Где-то там томятся твои товарищи, в сырых, мрачных застенках, в казематах. И ты борешься за их «сво-бо-ду!». А значит, виртуально чувствуешь эту руку, локоть, благодарность.
— Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!
Адреналин, дыхание, ритм, чувство локтя. Простенькая формула любого митинга, любого действия, любой толпы. Дайте им цель, дайте им знамя, дайте им угнетение. Люди не могут жить без угнетения. Им надо бороться. Нужны «идолища поганые», и чем поганее, тем лучше. Разрисуйте кусок дерева, размалюйте красной краской булыжник: вот она, кровь наших братьев, вот он, погубитель. Не важно, что пахнет латексом, главное — гаркнуть, срывая связки (потом заживет, не страшно): «Сво-бо-ду!!!» Затем руку в кулак и над головой, чтобы этим метрономом для толпы задать ритм. «Сво-» — кулак вверх, «бо-» — кулак вверх, «ду!» — кулак вверх. И снова…
Все. Толпа ваша. Они купились. Они были там. Они боролись. Не важно уже, какие у них разногласия с генеральной линией вашей партии. Это могут быть даже коммунисты, лучше, чтобы там были коммунисты. Они умеют кричать «Сво-бо-ду!» лучше других. Не важно, за рынок они или за плановую экономику. С разбродом и шатанием мы разберемся позже. Сейчас они верят в то, что их борьба самая святая! Они — освободители! На своих плечах несущие:
— Сво-бо-ду!
Трибуна была явно сделана наспех. Слишком высокие ступеньки заставляли нелепо задирать ноги. Узкая юбка этому движению активно сопротивлялась, из-за чего ее пришлось слегка задрать, и если бы не загар, Арина Алтухеевна Магомаева густо бы покраснела. Стоящие вокруг мужчины на мгновение забыли, что они «соратники по партии» и пришли сюда совсем не за тем, чтобы «сечь» за лидером. Желание «отдать жизни в борьбе за» на некоторое время начисто вытеснилось инстинктом размножения.
Арина Алтухеевна наконец взобралась на трибуну, сопровождаемая смущенными покашливаниями тех, кто стоял внизу и сзади. Лидер партии СПП поправила юбку и строго огляделась. Инстинкт размножения обмяк и расслабленно повис. Мужчины мигом позабыли о своей половой принадлежности и превратились в соратников по партии.
— Свободу прессе! — крикнула Магомаева в микрофон. Динамики звонко разнесли ее голос по площади. — Долой коррупционеров!
Толпа приветствовала ее аплодисментами.
Арине вдруг захотелось выдать им что-нибудь про демократию и либерализм, но имиджмейкеры накануне демонстрации строго запретили ей употреблять эти слова. В толпе митингующих предполагались люди с самыми разными социальными взглядами. Была даже достигнута договоренность с коммунистами о том, что на собрание придут их постоянные активисты, для бодрости. И действительно, мужички, чем-то напоминающие Главного Коммуниста страны, с решительным видом горланили в первых рядах, потрясая самодельными плакатами, отличавшимися от остальных обилием красного цвета и гротескным изображением Президента. Лозунги у всей остальной аудитории совпадали. «Свободу Бычинскому!», «Долой коррупционеров!», «Нет — произволу властей!», «Да — правам человека!», «Свободная пресса — свободная Россия». Россия почему-то была написана с маленькой буквы. «Уволю суку! — решительно подумала Магомаева, увидев этот транспарант. — Зинка, дура безграмотная! Всех подставит!» Но менять ничего не стали. Времени не было. Ввиду того, что на специфические лозунги типа: «Вся власть Советам!» и «Либерализм — будущее России!» — наложили мораторий, особенного выбора слоганов не было.
— Мы не должны позволять власти разговаривать с нами методом дубинок и палачей! Довольно с нас вакханалии лживого порядка! Сейчас громят офис Бычинского, а завтра? Кто попадет под удар завтра? Как будут жить наши дети? В какой стране?
Идея про детей была стопроцентно успешной. Вопрос, в какой стране будут жить наши дети, был актуален для любой аудитории, кроме разве что гомосексуалистов. Однако их на митинге не ожидалось. Как выразился один из имиджмейкеров: «Пидоров звать не будем. Не лав-парад все-таки».
— Это нам решать! — крикнула Арина Алтухеевна в микрофон. Усилитель сделал попытку загудеть, но ему прикрутили верньер. — Нам решать и нам выбирать, каким будет будущее страны!
Магомаева скосила глаза вправо и увидела, что ее пиар-менеджер усиленно машет в сторону толпы, делая страшное лицо.
— Будущее России делаете вы! — нашлась Арина. — Вы — это воля народа! Власть должна прислушиваться к вам! Все мы уже достаточно наслушались лживых заверений о борьбе с коррупцией. События с Аркадием Бычинским ясно показали нам, чего стоит эта пропаганда. Свободу Аркадию Бычинскому! Дайте нам правду на телевидении, довольно затыкать рот прессе! Уберите руки от прав человека!
Арина Алтухеевна вскинула сжатый кулак вверх, набрала побольше воздуха и что было сил закричала:
— Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!
Толпа подхватила, затрясла транспарантами и лозунгами.
Микрофон взял ведущий митинга.
— Дорогие… — Проскочила секундная заминка. Едва не сорвавшиеся с языка «товарищи» чуть было не заменились на «господа». Мелькнула мысль: «Что я несу?», но ведущий нашелся. — Россияне! Мне только что сообщили компетентные источники, что наш уважаемый Аркадий Ильич сейчас доставлен на допрос в Кремль!
Это был откровенный бред, но толпа, накрученная предыдущими ораторами, уже ничего не соображала.
— Традиции лобного места продолжаются. Казнь стрельцов! Расстрел мирных демонстраций! Казематы и подземелья! До какого же времени будет продолжаться этот произвол?!
От ведущего не требовалось связных речей. В его программу входила эмоциональная накачка и, по возможности, отключение логической составляющей мыслительного процесса у слушателей.
— Годы борьбы! Годы лишений! Все это прошло зря? Что на это скажете вы, чьи деды воевали за свободу Родины! Чьи прадеды строили новую эпоху! Я знаю, что скажете вы. То же, что и я! Сво-бо-ду!!!
Толпе дали проораться.
К микрофону снова вышла Арина Магомаева.
— Наша партия готова хоть сейчас поручиться за Аркадия Бычинского! Мы хотим, чтобы его выпустили, и требуем справедливого расследования!
Это была ошибка. В первых рядах заволновались коммунисты.
Послышалось басовое:
— А мы?! А мы?!
Пиар-менеджер сделал знак руками, словно округляя что-то.
— Я уверена, то же самое сделают и другие партии! — крикнула Магомаева. — И вы все! Да?!
— Да!!! — заорала площадь.
Пока ведущий накручивал бесконечное «Сво-бо-ду!», к Арине подошли организаторы.
— Все, думаю, надо вести. Народ уже готов, — сказал высокий русоволосый парень. — Дальше накал пойдет на спад или, не дай бог, громить что-нибудь начнут без команды. Идти надо.
— А теперь, — крикнула в микрофон Арина, оттолкнув ведущего. — Мы пойдем и выскажем свое мнение власти! К Кремлю! Они должны знать!
Разрешения на перемещения столичная мэрия не давала, С этого момента начинался риск. Необходимый, но все-таки…
Специально обученные люди в толпе начали движение, и остальные, повинуясь этому стадному инстинкту, пошли следом.
На подходе к Ордынке их встретил кордон милиции.
Глава 48
Из дневников:
«Русские равнодушны к крови и поэтому равнодушны к душе, не понимают ничего в душе, не понимают, потому что нечем. Русские бескровные, настоящей крови в них нет. И души тоже нет. “Душевность" — не то. Это когда пьяные мужики собрались с холодной улицы погреться водкой и общением. Пьяный румянец, пьяные словечки, наутро тяжелое похмелье. Гадость, гадость, гадость».
Управление было поставлено на ноги общей тревогой. Отрывисто, как в аварийной подводной лодке, гудела сирена. Грохотали по лестницам сапоги. Люди не разговаривали. Они обменивались информацией. Отрывисто, коротко, быстро, сокращая слова до малопонятного минимума.
«Русские равнодушны к крови и поэтому равнодушны к душе, не понимают ничего в душе, не понимают, потому что нечем. Русские бескровные, настоящей крови в них нет. И души тоже нет. “Душевность" — не то. Это когда пьяные мужики собрались с холодной улицы погреться водкой и общением. Пьяный румянец, пьяные словечки, наутро тяжелое похмелье. Гадость, гадость, гадость».
Управление было поставлено на ноги общей тревогой. Отрывисто, как в аварийной подводной лодке, гудела сирена. Грохотали по лестницам сапоги. Люди не разговаривали. Они обменивались информацией. Отрывисто, коротко, быстро, сокращая слова до малопонятного минимума.