Костин Сергей. Легион Безголовый

   — В нашей импровизированной студии присутствует непосредственный начальник сотрудников милиции, которые и учинили этот погром. — Генерал грозно тычет пальцем в грудь Угробова. Капитан втягивает место, на которое указал грозный перст генерала, но широкая грудная клетка, способная принять до пятидесяти бандитских пуль одновременно, не втягивается.
   — Прошу любить и жаловать! Капитан Угробов, начальник восьмого отделения милиции.
   Из хаотично расположенных динамиков раздаются бурные аплодисменты, свистки, сирены и проигрыш милицейского марша “Прорвемся, опера!”.
   Я аккуратно, чтобы ненароком не свернули шею, осматриваюсь. Кроме “справа-слева” полковников и затылка ординарца, в просмотровом зале никого. Пустые кресла, пустые проходы. Мне даже хочется обозвать происходящий фарс знаменитыми словами Станиславского “Не по протоколу”, но решаю промолчать. Машка молчит, а мне, больше чем напарнице, выговор не нужен.
   — Расскажите, капитан, как докатились ваши сотрудники до такой отвратительной халатности, если не сказать, до несоответствия?
   Капитан Угробов, хищно шевелит покорябанным на носу прыщиком:
   — Старший лейтенант Пономарев и прапорщик Мария Баобабова… — Камеры резко дергаются в нашу сторону. На телевизионном экране вижу, как напарник торопливо приглаживает бритую голову. Мое лицо напряжено, но красиво.
   —… сотрудники отдела “Пи”, не согласовав со мной оперативных действий, допустили акт разрушения городского и частного имущества. Да! Мои сотрудники совершили противоправные действия. Но я хочу спросить, где было общество? Где была школа и чиновники? Легко обвинить человека в милицейском мундире… — Камеры крупно показывают разрез на Машкином бронежилете. — …Легко пустить его по наклонной плоскости. Но прошу вас! Посмотрите на эти честные лица!
   На экране я. Как назло, зачесалась щека и мое лицо искажено не совсем порядочной мимикой.
   — Да что там говорить, — продолжает Угробов, пытаясь убрать с собственной груди палец генерала. На сцене завязывается дружеская возня. — Я за своих ребят готов зуб дать.
   Угробов, светлый человек и прекрасный начальник, пытается действиями подтвердить собственные слова, но зубы у него крепкие, без пистолета не выбить. А оружие у капитана, скорее всего, изъяли перед съемками. Полковники свою работу знают.
   Генерал с силой отбирает у капитана микрофон:
   — Бандитизм в мундирах. Так это можно назвать. Где грань, которая отделяет преданного закону милиционера от продажного мента? Кто ответит за бесчинства зверей в погонах? У нас звонок телезрителя. Але!
   Полковник рядом со мной склоняется к воротнику и, прикрываясь ладонью, вступает в переговоры. Его слова вылетают уже из динамиков, выставленных на сцене.
   — Але? Это передача “Человеческий Закон”?
   — Да, да! Мы это, полковник. Что вы хотите сказать?
   — Это настоящие звери! Я там был. Там повсюду кровь! Настоящий ад. Расстрелять их прямо здесь к чертовой матери, и конец передаче.
   — Спасибо за звонок, — говорит генерал. — Вы наш первый дозвонившийся, который получает за общественную активность внеочередное звание и ключи от новой “Волги”. Машину подайте завтра утром к моему подъезду в восемь ноль-ноль. Но продолжим наш животрепещущий эфир. В распоряжении следствия имеется видеокассета, которую сделали сами подозреваемые, да что там говорить, уже на сто процентов обвиняемые в вандализме. Представьте себе, каким стервозным молодым лейтенантом надо быть, чтобы в домашней обстановке смотреть вот эти кровавые кадры. Свет, пожалуйста.
   Прожектора гаснут, и на телевизионный экран выводится видеообвинение.
   На переднем плане я. Опять корчу рожицы. Растягиваю пальцами губы. Показываю язык, оттопыриваю уши. Одним словом, проверяю работу видеокамеры. Кто имеет данный аппарат в домашнем пользовании, знает, что я делаю все правильно и по инструкции.
   Изображение перемещается на заваренную стальными листами клетку. В крошечном окошечке видна лысая голова Баобабовой. Когда я отворачиваюсь, но не отворачивается камера, голова плюется мне в спину.
   — Лешка, это монтаж, — шипит со своего места Мария, клятвенно чиркая обгрызенным ногтем шею.
   — Тишина в зале! — просит ординарец.
   На экране тем временем топает массовка. Каждый проходящий перед объективом норовит запечатлеть себя для истории. Большинство делает это, не руководствуясь человеческими эмоциями, повторяя за мной смешные рожицы. Все довольны и жизнерадостны.
   — Вглядитесь в эти лица, — тихим, почти мертвым голосом просит генерал, — они еще не знают, что ожидает их через пять минут. Запомните их. Это свидетели.
   На экране ничего интересного. Пономарев, то есть я, впаривает доверчивому населению прошлогодние газеты. Баобабова прячется в клетке, священнослужители заняты просмотром познавательной литературы.
   — Никакого криминала! — не выдерживает Машка, локтем откидывает наглых полковников, пытающихся лишить ее законного слова. — Шантаж, фотомонтаж, эпатаж. Дулю вам, а не чистосердечное признание.
   Прапорщика успокаивают и усаживают. Я вижу ее глаза. В них безупречный послужной список, две коробки из-под зефира с наградами, желание выдать меня с потрохами. Но где-то в глубине бездонных колодцев замечаю веру в справедливость законов и близкую амнистию. Машка всегда знает больше, чем говорит.
   — А вот и преступление! — Генерал бьет плашмя саблей по столу, отчего не привыкший к ударам саблей плашмя об столы капитан Угробов подскакивает. Рука его тянется к кобуре, но, увы, сегодня капитан не при своем любимом и единственном. А жаль. Втроем в камере веселей. У Угробова отличный первый голос.
   Экран мельтешит, изображение слегка сбивается. Но отчетливо видно, как подземный переход заваливается туманом. Как симпатичный старший лейтенант, все уже догадались, кто это, прыгает в белое месиво с растопыренными руками. Слышны нечеловеческие крики, бранные студенческие слова, заметны фрагменты человеческих тел, хорошо, что живых. Динамики наполняются какофонией звуков, в которой явственно слышится голос Баобабовой с нечленораздельными репликами. В моменты, когда эти реплики становятся совсем уж нечленораздельными, генерал со всего маху опускает шашку на стол и таким образом глушит выступления прапорщика.
   Туман спадает. Посреди перехода с закрытыми глазами боксирую я. Клетка с Баобабовой трясется. Генеральская рука устала глушить нечленораздельные звуки.
   — Вы все видели. — Генерал устало баюкает руку. — Человеческая жестокость не знает предела. Но мы поставлены законом, чтобы ограничить эту жестокость. Мы, милиция, обязаны ловить и сажать вот таких, с вашего позволения, героев. А не поручать им ловить эфемерных зеленых человечков.
   Пока полковники хлопают в ладоши, Мария склоняется ко мне и сжимает руку:
   — Это все, Леша. Конец карьере. Конец службе. Упекут лет на десять. У тебя адвокаты есть знакомые? Леша, ты чего молчишь?
   Я не молчу. Я думаю. Разные вещи смешивать нельзя. В мозгах имеется одна мысль, и она обязана созреть.
   Генерал встает, накидывает на плечи шинель с начесом, поднимает шашку:
   — Именем страны! За разгильдяйство, за проявленную несознательность, за разрушение общественного имущества, несовместимое с ремонтом, заключить старшего лейтенанта Пономарева и прапорщика Баобабову под стражу. Возбудить уголовные дела и наказать, чтоб другим неповадно было, по всей строгости мирного времени.
   — Мы и так под стражей! — кричит невинно осужденная Баобабова. — Два раза за одно и то же под стражу не берут.
   Марию никто не слушает. Все торопятся скрутить буйного прапорщика. Наваливаются разом, позабыв про сиротливо сидящего на своем месте старшего лейтенанта.
   — Леша! — В голосе напарницы отчаяние. — Сделай что-нибудь, Леша! Ты же старший лейтенант.
   — Стойте!
   Генерал, полковники и даже капитан Угробов зопросительно смотрят на меня, пытаясь понять, что еще от жизни нужно молодому лейтенанту.
   — Стойте! — Встаю в полный рост. Распрямляю, насколько возможно, плечи. Подбородок вверх, коленки чуть подрагивают. Но в целом вид не сломленного приговором настоящего милиционера. — Требую последнее слово.
   — А зарплату за три года вперед не желаете? — ухмыляется генерал. Оборачивается к капитану Угробову: — Распустили вы, капитан, подчиненных. Закон ни во что не ставят. Пойманы с поличным, а последнего слова требуют. Детский сад, а не милиция.
   Угробов рассматривает носки ботинок. Отчаянно дергает подбородком и напоминает седому собеседнику, что именно этих ребят из отдела “Подозрительной информации” генерал самолично наградил именным пистолетом и нагрудным знаком “Отличник патрульно-постовой службы”. Далее напоминает, что ребята из “Пи” действовали не ради славы, а ради справедливости и по заранее оговоренному заданию. И если у кое-каких генералов короткая память, то таким генералам пора на пенсию.
   Хорошо сказал капитан. Угробов — это человек!
   Генерал задумывается, махает шашкой, успокаивая расшатанные тремя войнами нервы, подзывает ординарца, забирает каракулевую шапку и со всего маху швыряет папаху на пол:
   — А ты, капитан, мне не хами. Не хами, говорю. Я старый вояка и не знаю слов пощады. Память моя, может, и дырявая, но я героев помню. Потому не сразу в переходе порубал, а по закону, по справедливости, на общественный суд вынес персональное дело. Требуешь для сотрудников последнее слово? Будь по-твоему. Но если ничего путного не скажут, отправлю интендантом вкалывать. Старший лейтенант Пономарев! Говорите, а то обед скоро. Коротко и четко. У вас минута.
   Происходящее кажется нереальным. Это не я стою в окружении мускулистых полковников. Не я кусаю губы, пытаясь найти слова.
   Машка пинает армейским ботинком, возвращая меня из нереального забытья.
   — Товарищ генерал! Мы с прапорщиком Баобабовой полностью признаем свою вину. — Машка теряет сознание и падает в объятия довольных полковников. — И наказание мы готовы понести самое суровое. Но я прошу только одного. Можем ли мы прокрутить только что просмотренную пленку в три целых четырнадцать сотых раз медленнее обычной скорости?
   Задумчиво накручивает усы генерал. Так же задумчиво крутят пальцами у висков полковники. Даже капитан Угробов, рискующий собственным мундиром, разочарованно качает головой. Только Машка счастливо улыбается. Но она без сознания, и ее ободряющая улыбка не считается.
   — На то, товарищ генерал, есть веские научные причины. У меня как специалиста по разной подозрительной информации имеется мнение, что мы можем увидеть дополнительные улики в этом непростом с уголовной точки зрения деле.
   Генерал пожимает плечами. Говорит: “Нехай”, — и усаживается за столик. Он спешит домой, где его ждут внуки, которым он припас горсть чупсов.
   Гаснут прожектора, загораются телевизоры. На экране снова я корчу рожи. Но теперь высовываю язык в три раза медленнее. Смотреть второй раз на безобразия не хочется, и я прошу у невидимого механика:
   — Пожалуйста, с того места, где туман появляется.
   Механику наплевать, с какого места. Сказали — сделал.
   Неторопливо стекает в подземный переход густое молоко тумана. Беззаботные лица массовки проплывают мимо объектива. При замедленной съемке вижу, как из банки с выручкой за прошлогодние газеты тощий студент ворует мелочь. Протяжный стон доносится из клетки с прапорщиком.
   В один миг все меняется. Массовка оказывается расплющенной у стен. Нераспроданные газеты взрываются бумажным фонтаном. Лампы под потолком то гаснут, то загораются.
   В зрительном зале проносится изумленный стон зрителей.
   Прямо на камеру, из клубов дыма, навстречу зрителям неторопливо выплывает всадник. Копыта взмыленного коня вырывают из ледяного тумана клочья, раскидывая его по сторонам. Из ноздрей скакуна валит пар. И всадник крепко сидит в седле. И нет у него головы. А в руках острый режущий предмет. Шашка, такая же как у нашего генерала.
   Там, где проскакал всадник, — черный пепел. Медленно разваливаются киоски, соскакивает со стен плитка. Я вижу, как меняются очертания массовки. Теперь это не живые люди, а безголовые существа стоят у стен перехода и тянут руки к скачущему всаднику. А он, весь в странном свечении, в развевающемся черном плаще, дергает за поводья, останавливая лютого скакуна у железной клетки. Замахивается острой сабелькой, рубит ни в чем не повинное железо. И под грозным оружием дрожит сталь. Отваливаются от клетки отрубленные куски. Неторопливо, словно замороженные, разлетаются искры.
   Я вижу, как невзрачный старший лейтенант высовывается из-за угла клетки и, закрыв от смелости глаза, показывает безголовому всаднику красные корочки. Что-то кричит, широко разевая рот.
   Безголовый всадник останавливает на замахе сабельку, склоняется к красной книжечке. Читает внимательно, сверяется с маленькой фотографией, вздрагивает плечами. Может, смеется, а может, плачет. Чешет черной перчаткой то, что осталось от шеи.
   Из клетки просовывается рука прапорщика Баобабовой. Она застегивает на запястье задумавшегося Безголового всадника наручники. Второй зубастый кружок опутывает стальные прутья, о которые совсем недавно терлись львы и тигры. Враг пойман, враг заарканен. Враг повержен.
   Но нет! Безголовый всадник одним движением сабельки перерубает прочную цепочку. Заносит грозное оружие над головой слегка смелого и бесшабашного старшего лейтенанта, бросившего вызов темной неизведанной силе.
   Я втягиваю голову в шею и понимаю, как близко был от смерти.
   Безголовый передумывает. Свешивается с нервно переступающего копытами скакуна, как бы смотрит в слегка испуганные глаза и неожиданно гладит меня по непослушным кудрям. После чего осматривает подземный переход отсутствующими глазами, поднимает лошадку на дыбы и срывается в галоп.
   Холодный туман мгновенно рассеивается. Массовка приобретает человеческий вид, а подземный переход — вид незаконченного ремонта.
   Пленка заканчивается, и по телевизионному экрану бежит белая рябь. Под потолком загорается одинокая лампочка.
   Присутствующие молчат. Переживают то, чему только что стали свидетелями.
   Первым приходит в себя Угробов. Спрыгивает со сцены, скачет по рядам, расталкивает растерянных полковников, обнимает прапорщика Баобабо-ву. Нет, чтобы сначала меня обнять. Я, может, больше в человеческих объятиях нуждаюсь. Меня совсем недавно какая-то гадость по голове гладила.
   Очухивается генерал. Разводит руками, словно спрашивая у народа, как же так? Были факты и нет фактов? Дело разваливается прямо на генеральских глазах? А вот так, товарищ генерал. Чуть было не засудил невинных.
   — Требую дополнительного финансирования операции.
   Это я. Воспрял духом и наглостью. Теперь, когда все видели, с чем приходится иметь дело отделу “Пи”, можно потребовать лишние ассигнования, технику, подкрепление.
   Угробов наконец отрывается от бессознательной Баобабовой, бросается ко мне. Долго трясет руку, обещая все возможные блага. Вижу, как за спиной взволнованного капитана потягивается Баобабова. Ее редко кто из жалости обнимает.
   Неторопливо спускается в зал генерал. Присаживается рядом, на тринадцатое место. Хмурится, конечно, но оно и понятно. Чуть грех на душу не взял.
   — Виноват я перед вами, сынки и дочки, — тяжело вздыхает он, щуря старческие глаза. — Не разглядел героев. Не поверил кристально чистым работникам, кровью и потом доказавшим свою преданность нашему делу. Простите меня, дурака старого. Впредь ни-ни.
   Генерал тянет руку, чтобы неуставным рукопожатием искупить вину. Я смущен и взволнован. Не каждый день старшим лейтенантам доводится руки генеральские жать. Цепляюсь за протянутую ладонь и от всего сердца трясу генеральские пальцы. Внимание мое привлекает странный тихий звон. Опускаю глаза и вижу на запястье смущенного генерала обрубок баобабовского наручника с перерубленной цепочкой.
   — Что-то не так, сынок?
   С трудом отрываюсь от половинки наручников. Смотрю на генерала. И вздрагиваю. У него нет головы. На ее месте огрызок шеи, с красными волокнами мышц, с рваными краями кожи, с торчащим куском позвоночника. Кровь слабыми толчками вытекает из перерубленных вен, капает на колодку орденов и медалей.
   Оглядываюсь на полковников. Почему они ничего не делают? Почему не стреляют? Неужели ничего не видят?
   Вокруг меня стоят безголовые полковники. И за спинами их Баобабова. Грозит мне пальцем. Она такая же, как все. Безголовая.
   — Сынок! Что с тобой?
   У сердца звук несущегося по разбитой дождем и ветром проселочной дороге “Москвича”. Еще немного, и, кажется, выпрыгнет покашливающий мотор из груди, чтобы навеки успокоить старшего лейтенанта Пономарева Лесика.
   — Простите, товарищ генерал. — Я весь в испарине. Нервы, нервы. Если человеку постоянно говорить о безголовых трупах, то рано или поздно он увидит их перед собой. Стоящий передо мной генерал вполне нормален. С генеральской головой, с седой генеральской шевелюрой. Полковники тоже, если не придуриваются, имеют голову на плечах. И даже Мария Баобабова, мой верный товарищ и напарник, вполне баобабовской внешности. Бритая под полный ноль голова, серебряные колечки. Только испуганный амур в памперсе на ее плече спрятал под крыло кучерявую голову. Но амурам положено под крыло прятаться.
   — Не переживай, сынок. — Генерал похлопывает по плечу, приводя меня в нормальное состояние духа. — Привиделось небось чего? Бывает, сынок. Мне тоже часто басмачи снятся. Работа у нас такая.
   — Да… — я уже не могу верить ни глазам, ни словам, ни ушам. Меня все настораживает, все вызывает подозрения. Тот безголовый всадник славно поработал. Галлюцинации наверняка результат того, что он меня по голове погладил. Подстричься, что ли?
   Часть лица генерала, проходящая в анатомических энциклопедиях как челюсть человеческая нижняя, сваливается на уровень орденских планок.
   Оборачиваюсь на сто восемьдесят градусов, чтобы посмотреть, что же могло так испугать седого генерала.
   На задних креслах кинозала сидит человек. Он Слишком огромен для обычного зрителя. Два места без дополнительного билета. И я слишком медленно осознаю, кто перед нами. Человек поднимается, упирается ручищами в бока и гулко смеется. Только сейчас становится видно, что у него нет головы.
   — Безголовый! — Горло совершенно сухое. Не крик, не хрип. Шепот.
   Да. Это он. Маньяк из подземного перехода. Всадник с острой саблей. Преступник, которого нам не удалось схватить.
   Мария Баобабова без раздумий выхватывает из кобуры рядом стоящего полковника пистолет. Красиво прыгает вперед и в полете, за три секунды, выпускает в Безголового всю обойму. Больно стукается подбородком о неубранное откидное сиденье.
   Безголовый, откровенно издеваясь над присутствующими, стучит кулаками в непробитую пулями грудь, тычет в мою сторону указательный палец. Разевает рот:
   — Кто?
   После чего, перешагивая через кресла, пробирается к стене кинозала и протаранивает собственным телом кирпичную кладку. Стена разваливается. Безголовый оборачивается, кидает что-то в нашу сторону, снова кричит: “Кто?!” — и исчезает на улице.
   Круглый тяжелый предмет скачет по красной дорожке.
   — Вспышка слева! — Генерал, даром что на пенсию давно пора, вспоминает полевые учения и приказывает принять все меры к минимальному поражению подчиненных.
   Полковники, не жалея мундиров, залегают за выступающими частями кресел.
   Баобабова, по ходу дела сбив с ног самого генерала, который не знает, что делать по отданной самим собой команде, бросается грудью на подкатившийся круглый предмет.
   Маша, Маша… Как же ты так… Не попрощавшись. Тебе бы жить да жить. Отделу нашему служить. Ловить преступников, распутывать таинственные клубки подозрительных дел. Кто же теперь самовар истопит? Кто меня от пули бандитской заслонит?
   — Не-е-ет!
   Был бы я сейчас с тобой, Маша Баобабова, если бы не стервец генерал. Ухватил он меня за лодыжку, прерывая бег сокола ясного. Лежал бы я с тобой, заслоняя лейтенантскими погонами мир от посягательств безголовых граждан. Чувствовал бы, как стучат в унисон наши сердца, отсчитывая последние мгновения нашего горячо любимого отдела “Пи”. Но не отпускает упертый генерал, тянет к себе ручищами загребущими. Прижимает к себе, успокаивая:
   — Ничего, сынок. Все там будем. Напарница долг свой выполняет. За нас смерть принимает. А хочешь, расскажу, как в девятнадцатом я на динамитной шашке смерть ждал. Было это в далеком году, когда папа и мама твои, лейтенант, еще не знали, что родится у них такой смелый пацан. Мотался я по пескам за бандой басмача. Три полка загнал, трех горнистов загудел, трех барабанщиков забарабанил… Эй, полковник! Глянь-ка молодыми глазами, что там с прапорщиком? Не пора ли останки в пакеты собирать?
   Вызванный принудительно полковник поднимается в полный рост, чтобы взглянуть на Баобабову, но встречает ураганный огонь. Машка никого не подпускает к опасному месту. Легко раненный в плечо полковник отползает за оркестровую яму, а успокоенный генерал продолжает повествование:
   — Обложил я басмача, его, кстати, так же, как тебя, звали Махмудом…
   — Меня Алексеем зовут, — поправляю невнимательного генерала. — Лесиком можно.
   — Один хрен, — машет рукой генерал. Впрочем, не сильно машет. Баобабова для острастки продолжает стрелять над нашими головами. Она к делу всегда тщательно подходит. — Обложил в горном ауле. С трех сторон горы, с четвертой арык глубокий. Канал по-нашему, только без мостов и паромной переправы. Три месяца ждал, когда вода у бандита кончится. Надоело ждать. Ты меня, сынок, слушаешь?
   — Слушаю. — Интересно, что сейчас Машка чувствует? Каково это, смерть через подрыв гранаты принять? — Товарищ генерал, а про динамит когда?
   — Будет и про динамит. Эй, полковник! Поднимите белый платок и узнайте, какая взрывная конструкция заложена под прапорщика Баобабову.
   Не успев подняться, белый платок сбивается точным выстрелом прапорщика.
   — Вот же чертяка какая женского рода! — изумляется генерал. — Теперь я понимаю, сынок, зачем ты ее в клетке держал. Таких чертяк женского рода только в клетках держать и надо.
   — Разрешите, я попробую к ней пробраться?
   — Умереть торопишься, сынок? Я тебе еще про динамитную шашку не рассказал. Вот помню, в далеком девятнадцатом, гонялся я за басмачом. Его, так же как тебя, звали Махмудом.
   — Спасибо за доверие, товарищ генерал, — козыряю я. — Выполню ваш приказ в точности. Узнаю все и доложу немедленно.
   Пока генерал соображает, о каком приказе идет речь, отползаю подальше от девятнадцатого года. Стариков, конечно, надо уважать, но сейчас мне дороже Машкина жизнь.
   Свистят над головой пули. Прапорщик стреляет на слух, поэтому стараюсь производить как можно меньше шума. Запутывая трассу, хлопаю сиденьями кресел, кидаюсь по сторонам подобранными конфетными фантиками. Но ближе трех метров не подползаю. Здесь уже зона прямого поражения.
   — Машка! Я это! Пономарев.
   — Леша? — Тяжелое дыхание прапорщика передает огромное напряжение лежащего на взрывном предмете тела. — Ты?
   — Я. Потерпи, Маша. Я сейчас. Я быстро.
   — Нет, Леша. Не надо. Я прошу, не надо. Я не хочу! Ой, мамочки!
   — Еще чуть-чуть. Это быстро, Маша. Помнишь, как говорил Угробов: “Вжик-вжик — и граната обезврежена вместе с прикрывающим его телом”. Смотри, я осторожно.
   — Да! Да! Да!
   У Машки странное представление о смерти.
   Подползаю ближе. По лбу прапорщика стекает ручьями пот. Бронежилет, вопреки заверениям изготовителя, промок насквозь. Щека напарника подрагивает. Замечаю на губе мелкий пушок. Это так трогательно.
   — Сейчас ты резко встанешь, а я попытаюсь поймать гранату.
   — Не могу. Затекла вся, — жалуется прапорщик Баобабова, пробуя пошевелиться. Эффект сапера. Три часа на мине — и инвалидность на год.
   — Тогда я… только не ругайся, просуну под тебя руку и постараюсь в предельно некомфортных условиях обезвредить запал.
   — Сумеешь?
   — Практику не проходил, но в кино видел. Еще можно тебя веревкой привязать. Полковники разом дернут, и ты в один миг отсюда вылетишь. А еще можно вместе с полом тебя вырубить и перенести в более безопасное место на взрывной полигон.
   По просьбе напарницы отклоняю второй вариант и приступаю к ручному обезвреживанию. Стараясь не прикасаться к сырому бронежилету, пропихиваю руки под Баобабову. Генерал и полковники завидуют издалека. Сама Баобабова на ощупь руководит операцией.
   — Правее возьми. Еще правее. Я сказала, правее! Сейчас встану и быстро по морде научу, где право, а где лево.
   — Ладно, — сдвигаюсь в указанном направлении. Просто хотел как лучше. Узнать, не сильно ли Мария ранена прямым рубящим ударом Безголового в переднюю часть бронежилета. — Здесь?
   Машка закрывает глаза, прислушиваясь к моим рукам.
   — Тикает?
   — Ничего там не тикает. — Мои пальцы тщательно ощупывают брошенный таинственной фигурой предмет. — Не похоже на гранату. Гладкая и теоретически круглая. Может, американского образца новая модель?
   — Нет. Нет у них таких. Моя тетка раньше резидентом в тамошнем Пентагоне работала, в отделе нового вооружения, ничего об идеально круглых гранатах не рассказывала.