Костин Сергей. Легион Безголовый

   — Даже собаки молчат, — замечает Машка.
   Действительно странно. В хорошую летнюю ночь из-за собачьего лая и кошачьих концертов невозможно заснуть. А сейчас над городом такая зловещая тишина, что хочется самому затявкать.
   — Зато крысы обнаглели.
   Что да, то да. Крысы, почувствовав отсутствие основных конкурентов на жилплощадь, толпами вылезли из подвалов и стаями переселяются в более благоустроенные квартиры. Замечая наше присутствие, озадаченно встают на задние лапы, принюхиваются, но быстро теряют интерес. Еще два претендента решили лишиться голов? Дураки.
   Славное серое время для длинных хвостов. — Пономарев, тебе не страшно? — Машка никогда раньше меня по фамилии не называла. Значит, приперло. — А вдруг весь мир такой? Вдруг Охотники в каждом городе, на каждой улице? И нет больше человеческой цивилизации? Динозавры погибли от метеорита, а мы, люди, погибнем от компьютеров.
   — Генерал же сказал…
   — Много знает твой генерал? По приемнику новости ловит. А правда вот она — перед глазами. За один день мир перевернулся.
   Что я могу ответить? Что генерал нас подбодрить хотел? Что он знает больше, чем говорит? Что мы, партизанский отряд капитана Угробова, последние на планете живые люди? Если обо всем в таких негативных тонах думать, зачем вообще жить?
   — Прапорщик, — поворачиваюсь к Баобабовой, — возьмите себя в руки. Что за настроение? Вы из милиции или из института благородных девиц? Бронежилет поправьте и шнурки завяжите. У нас сложная миссия. И я не позволю…
   Договорить не успеваю.
   Только что перед нами была пустая улица. И вдруг, хотя никогда не бывает “вдруг”, но так уж получилось, перед нами возникает растерянный, не менее чем мы, Охотник. Приблудился в одиночестве, а может, по большой нужде от группы основной отделился.
   Охотник, по внешнему виду мужчина неопределенно-среднего возраста, с неприлично зализанными на макушку плоскими волосами, хлопает глазами, стараясь понять, какого черта в почти что его городе шляются по пустынным улицам два живых человека? Дергающейся рукой пытается навести на нас здоровенную пушку.
   Машка, не раздумывая ни секунды, бросается к замешкавшемуся Охотнику и проводит прием, который я для себя называю “пробивание стенки кулаком”. Машка ведь не как все обычные прапорщики, в спортзал не ходит, больше на стенах тренируется, которые потом восстановлению не подлежат.
   Кулак бывшей сотрудницы группы по борьбе с сильно организованным бандитизмом вдавливает нос окончательно потерявшего дух Охотника и выходит из затылка все того же Охотника. Товарищ даже упаковку бинтов не успевает откусить. Тело валится на асфальт, заботливо придерживаемое крепкими баобабовскими ручищами.
   — Какая мерзость, — сообщает Машка свое мнение, разглядывая пробитую голову Охотника. — Лешка, а ведь у них и мозгов совсем нет. Чудо-то какое.
   — Уходить надо, пока толпа не набежала, — меня прежде всего заботит безопасность группы. — Они по одному не ходят, наверняка рядом еще есть. Маш, да брось ты его. Прапорщик! Я кому прошу-приказываю?!
   Напарница, не обращая внимания на просьбы как-никак старшего лейтенанта, быстро осматривает тело гостя на предмет интересных штучек. Стаскивает со спины жертвы вещевой мешок, отбрасывает, фыркая, пушку. Бинты и несколько пузырьков с красноватой густой жидкостью распихивает по кармашкам бронежилета.
   — У нас по дороге магазинов не будет, — поясняет она незаконное мародерство. — А потом… кто мне про новые технологии все уши прожужжал? Медики потом спасибо скажут. Хоть что-то мы полезное с этой войны для людей оставим.
   Машу рукой. Делай что хочешь!
   Баобабова, завершив мародерничать, оттаскивает ватное тело к канализационному люку и со словами: “Спи спокойно, дорогой гаденыш”, сбрасывает охотника вниз.
   — Идем, — легонько хлопает по спине. Синяка не будет, но боль останется надолго. У Машки нет никакого чувства меры.
   Перебежками пересекаем небольшой парк, озираясь, перебегаем улицу, заваленную сгоревшими остовами машин и осколками витринных стекол. По дороге встречаем несколько обезглавленных тел. Машка желает осмотреть их, но ничего не получается. Трупы исчезают у нас на глазах. А вот так — только что были и вдруг раз — и нету трупов. Баобабова тихо матерится.
   — Сволочи, сволочи, сволочи… — Машка прижимается спиной к стене здания, где раньше на первом этаже была прачечная. Дышит тяжело, с каким-то неприятным свистом из пересохшего горла.
   Выше по улице что-то ухает и слышится размеренный топот. Словно рота солдат-срочников марширует в баню. Но сегодня не суббота, да и бани вряд ли работают.
   — Сваливаем, — совершенно неправильно командует Машка и заталкивает меня в ближайший подъезд.
   Торопливо перепрыгивая через ступени, забегаем на третий этаж. Практически все двери распахнуты, разворочены, прострелены, а то и вовсе сорваны с петель. Там, где раньше жили люди, теперь только тишина. Трудно поверить в то, что совсем недавно в этих квартирах смотрели телевизор, посасывая пиво, пузатые мужики, крутились у кухонных плит взъерошенные домохозяйки, прыгали, сотрясая потолки, детишки. Только тишина…
   — Подожди… — Что-то совсем стало худо. Голова кружится, желудок вяжут узлы боли, руки дрожат не переставая.
   Баобабова, кажется, чувствует, что еще немного, и я сорвусь. Хватает меня поперек туловища и затаскивает в первую попавшуюся квартиру. Спотыкается обо что-то мягкое, шипит, вспоминая черта, прижимает меня к стене. Со старшими лейтенантами так нельзя. За такие действия можно и из отдела “Пи” в один момент вылететь.
   — Отпусти!
   — Заткнись и не дергайся.
   Но если Машка говорит, чтобы я заткнулся и не дергался, то лучше так и сделать.
   Убедившись, что я твердо стою на ногах, прапорщик Баобабова, промурлыкав песенку о последнем бое, который трудный самый, осторожно выглядывает в окно. Я даже знаю, что она видит. Главный вход в психиатрическую клинику. Место сосредоточения виртуального врага. Или, как это ныне модно говорить, цитадель Зла. Именно с большой буквы.
   — Папа мой дипломат! — ахает Баобабова. — Лесик, ты только погляди, что творится!
   На месте пятиэтажного здания психиатрической клиники развалины. Из мешанины сваленных беспорядочной кучей строительных конструкций черными струйками процеживается дым. Одинокие уцелевшие трубы, черные от копоти, навевают мысль, что ничто в этом мире не вечно.
   — Приехали, называется, — Машка морщится, старательно потирая переносицу. Может, и думает, а может, просто переживает за историческое здание, в котором в свое время лечились многие выдающиеся деятели. — Кто ж так неосторожно?
   — Может, они сами — того?..
   — Может, и сами. А может, и помогли. Вот что… Оставайся здесь, а я смотаюсь, узнаю, что к чему.
   — Я с тобой, — отпускать Баобабову не хочется по простой причине. Оставаться одному в городе, где на каждом углу встречаются Охотники, боязно. Ну и что с того, что старший лейтенант секретного отдела “Подозрительной информации”? Я, в конце концов, обычный человек.
   Прапорщик Баобабова резко поворачивается, сжимает горячими ладонями мое лицо и пристально, даже как-то нехорошо, смотрит мне в глаза. Зрачки ее бегают туда-сюда, и я замечаю, как подрагивают ее обкусанные, не знающие губной помады губы.
   — Лесик… Лешка… Лейтенант ты мой родной… Нельзя тебе со мной. Нельзя. Я одна. Так надо, Лесик. У меня за плечами двадцать ходок в тыл условного и вероятного противника. Я спецподготовку прошла по классу разведки и диверсантка. Красный диплом. Вдвоем нас вычислят, а одна я справлюсь. Верь мне, Лесик, верь! Я быстро. Даже моргнуть не успеешь. Ладно?
   От уговоров Машки заныл зуб. Зачем давить-то так сильно? Я и без физической боли хорошо все понимаю. Двадцать ходок — не коридоры милицейской школы. Спорить не стану.
   — Хофофо, — соглашаюсь я, пытаясь вырваться из прапорщицких тисков.
   Баобабова откидывает меня с дороги, запрокидывает голову и, рыдая скупыми прапорщицкими слезами, стремительно выбегает из комнаты. С трудом поднимаюсь с пола, прислушиваясь к стихающему топоту армейских ботинок.
   — Дурочка, — наверняка сейчас на лице у меня загадочная улыбка.
   Устраиваюсь у окна в надежде полюбоваться скрытным продвижением Марии по вражеской территории. Но на улице только потемки, разбитые фонари да запах от догорающей клиники.
   — Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить… — Облокачиваюсь на подоконник, высовываюсь по пояс из окна, рассматривая пространство между домами. Внизу, по асфальту, крадутся неясные тени Охотников. — Тьфу. С нашим атаманом не приходится тужить… — Охотники тупые, на плевки не обращают внимания. От безнаказанности заметно улучшается настроение: — А первая пуля, а первая пуля, а первая пу…
   Слишком поздно слышу за спиной крадущиеся шаги. Прекращаю болтать ногами, спрыгиваю с подоконника и слишком медленно поворачиваюсь к источнику подозрительного шума. Замечаю тяжелый плоский предмет, предположительно кирпич силикатный, летящий навстречу.
   Из темноты квартиры выплывает хоровод симпатичных девчонок в прозрачных сорочках, среди которых замечаю Клавдию Ш. без мужа, Деми М. в красном чепчике, Курникову А. с ракеткой, Мон-серрат К. с каким-то кудрявым пареньком под мышкой и Борю М. в пеньюаре. Хоровод возносится над полом, уменьшается в размерах, отчего ни хрена не видно, и начинает быстро кружиться вокруг моей головы, глупо изображая свистом пролетающие мимо первые пули… Потом все куда-то исчезают. Остается только Боря М., который больно бьет меня по щекам.
   — Пономарев! Очнитесь! Немедленно!
   Молодые лейтенанты из отдела “Пи” привыкли выполнять приказы точно и в срок.
   Открываю глаза. Обнаруживаю себя распятым на панцирной кровати, приставленной под наклоном к стене. Запястья пристегнуты наручниками, ноги привязаны обычными веревками. Голова хоть и свободна, но веселее от этого не становится.
   Передо мной неопрятного вида товарищ в расстегнутой фуфайке с лицом кровожадного убийцы молодых лейтенантов. Методично шлепает грязными ладонями по моим щекам, пытаясь, как я догадываюсь, привести в чувство потерявшего сознание пленника. То, что я в плену, понятно и без дополнительных объяснений. Успокаивает одно: кровожадный убийца больше похож на человека, чем на Охотника. Значит, я у своих.
   Подаю условный сигнал. Долгий и жалобный стон. Неопрятный товарищ, довольно хмыкнув, пальцами оттопыривает мне веки, изучает зрачки и выносит медицинский вердикт гнусавым голосом:
   “Ожил, гаденыш”.
   Я хочу сказать, что никакой я не гаденыш, а вполне приличный гражданин, но во рту пустынная сушь, язык ворочается еле-еле, не позволяя сконструировать правильные объяснения. Но глаза видят, уши слышат, голова немного болит от силикатного кирпича, но это так — мелочи.
   С принудительно раскрытыми глазами изучаю место распятия и незаконного сковывания. С первого взгляда ясно, что нахожусь в подвальном помещении. Толстые трубы горячей и холодной воды, звуки капели, запах гнили и неисправного мусоропровода. От панцирной кровати, которая, если пошевелиться, противно скрипит, разит тремя поколениями жителей без определенного места жительства. Под потолком, на бельевой веревке, подвязан фонарик на две батарейки.
   — Живучий какой…
   С трудом поворачиваю гудящую от силикатного кирпича голову в сторону отчего-то знакомого голоса. Прищуриваюсь для улучшения резкости.
   — Не узнаешь?
   Так как во рту сухо, ограничиваюсь хрипом, в котором специалист логопед обязательно бы признал возглас удивления.
   У противоположной стены, за импровизированным столом из-под ящиков для апельсинов “Оранжес”, сидят трое. Две свечи, укрепленные на собственных восковых слезах, освещают лица, явно мне знакомые. Справа, что-то чиркая в небольшом блокноте, изредка бросая на меня быстрые внимательные взгляды, сутулится Монокль, главный врач психиатрической клиники, где совсем недавно мы с Машкой безобразничали. Глаза Монокля злые и неестественно блестящие. Словно только что закончил рыдать.
   С левой стороны, выпучив глаза, пристально пялится на меня еще одно знакомое лицо. Тощего мужика в кепке и с закатанными рукавами я определенно знаю. Видел где-то, может, даже сам арестовывал по подозрению в каком-нибудь преступлении. Вспомнить, при каких обстоятельствах мы встречались, пока не могу, но одно то, что мы знакомы, успокаивает.
   А в самом центре, уложив загипсованную ногу на фанерный ящик, скрестив на груди руки, сидит третий. Хрипеть больше не в силах, поэтому только глупо улыбаюсь. Это Садовник, практически родной человек. Лица, как обычно, не видно, но ромашками весь пол закидан. Не обознаться. Через силу киваю. Здороваюсь.
   — Вот где свиделись, лейтенант. — Садовник сбрасывает с ящика загипсованную ногу и, морщась, склоняется к пляшущим язычкам свечей. Замирает на секунду:
   — Свет… — Садовник как бы смотрит на свечу и как бы морщится от нестерпимого света, который не в силах осветить его вечно скрытое лицо. — Свет озарил мою больную душу, — странно так говорит Садовник. От холодного голоса хочется поскорее отлепиться от кровати и сбежать куда-нибудь подальше. — Ты, лейтенант, не дергайся, твой покой пока я не нарушу. — Неожиданно с губ Садовника срывается стон и, кажется, камнем падает на заваленный лепестками пол. — Помнишь, лейтенант, цыганка дерзкая в подземном переходе нагадала тебе неприятности? А как все красиво начиналось? Правильно мудрецы говорят: красота и знание уничтожат мир.
   Садовник явно не в себе. Переходит на французский. Лялякает долго, но красиво. Монокль подозрительно внимателен, торопливо записывает за Садовником слова. Хочется пристрелить их немедленно, но, как назло, Баобабова далеко, а у меня руки скованы. Да и пистолета, как всегда, нет. Психов, особенно буйно опасных, по моему мнению, пристреливать необходимо на месте лечения. Иначе может такое начаться…
   Словно в подтверждение моих мыслей, Садовник вскакивает, щелкает пальцами, отбивая такт, шепчет: — “Один, два… Один, два, три, четыре…” — и начинает прыгать по подвальному помещению с трубами, с которых сочится горячая и холодная вода, изображая Майкла Джексона. Даже за причинные места хватается.
   — Думаешь, совсем старик из ума выжил? — слегка запыхавшись, Садовник подплывает ко мне лунной походкой.
   — Ничего я не думаю, — говорю, собрав остатки сил.
   — А должен думать, лейтенант! — Садовник, слава богу, успокаивается, хватает меня за руку, сжимает со всей силой. — Что ж ты не спрашиваешь, что мы здесь, в сырых подвалах, делаем?
   На предположения нет ни сил, ни желания. Да и место у меня неподходящее для высказывания версий. Раз сидят в подвале, значит, так и надо. Вот только зачем меня привязывать?
   Садовник, сказав три раза “ха”, с трудом балансируя на здоровой ноге, рвет в клочья сразу две ромашки.
   — Это… — прислушивается к моему сухому дыханию, — дайте лейтенанту попить, да и к делу приступать пора. Если мы на каждого молодого человека столько времени тратить станем… эх!
   Пока Садовник, роняя по пути обезглавленные цветочки, ковыляет к ящикам, расторопный Монокль нацеживает из горячей трубы в кружку кипяток, чуть подумав, бросает в емкость кусок рафинада. После чего предлагает мне с уверениями, что это пойло из центрального отопления должно поднять ослабленные старшелейтенантские силы. Поскольку я вроде бы в гостях и не у кого-нибудь, а у людей с непредсказуемым поведением, от угощения не отказываюсь. Лязгая зубами о края кружки, давясь, но не сдаваясь, захлебываюсь чаем.
   — Приступим? — Садовник терпеливо ждет, пока я допью отвратительную гадость под названием “чай теплотрассный”.
   — В чем дело? — Во рту вкус хлорки, ржавчины и перебродившего уксуса, что не мешает заявить о своих правах. — На каком основании вы меня к кровати прикованным держите? Это нарушение…
   — Заткни его, — лениво бросает Садовник, укладывая загипсованную ногу на ящик.
   Главный врач клиники молча выполняет приказ, запихивая в мой рот кусок пропахшей подвалом ваты. Не лечебной, а из матраса. Вата, как и чай, на вкус отвратительна. После проведения незаконных действий, Монокль возвращается за импровизированный стол с видом человека, до конца выполнившего свой гражданский долг.
   За ящиками “Оранжес” Садовник о чем-то тихо переговаривается с окружающими его товарищами, затем резко выкидывает руку в мою сторону и голосом, от которого стынет кровь не только в жилах, но и во всех остальных частях тела, говорит:
   — Именем военного трибунала, правом, данным мне кем положено, старший лейтенант Пономарев Алексей, неважно как по батюшке, обвиняется в измене Родине, а также в целом букете проступков, повлекших за собой катастрофические последствия для нашего района. Как представитель одного весьма серьезного правительства, требую для старшего лейтенанта Пономарева самого сурового наказания, вплоть до смертной казни путем замуровки вышеназванного старшего лейтенанта в подвалах. Обвинитель, у вас есть что сказать?
   Обвинитель, странно знакомый мне товарищ с выпученными глазами, роется в бумажках, готовясь к обличительной речи.
   А я понимаю, что дурдом продолжается. И я, вполне здоровый физически и морально молодой лейтенант, привязан в панцирной кровати не ради шутки, а вполне с определенной целью дискредитации милиции в глазах гражданского населения. У меня есть что сказать, но все гневные слова, все справедливые формы возмущения, облаченные в праведные предложения, застревают в вате.
   — По нашим сведениям, — странно знакомый человек с выпученными глазами подносит бумажки практически вплотную к носу, что говорит о его плохом зрении. Или о плохом освещении. А может, одновременно и о том и о другом. — По нашим сведениям, полученным из оперативных источников, гражданин Пономарев А. начал свою преступную деятельность не далее как третьего дня. Получив первые оперативные данные о готовящемся нападении на город агрессора… — странно знакомый человек резким движением смахивает со лба капельку пота, и я вдруг узнаю его. Это тот самый заявитель со смешной фамилией Пейпиво, у которого на кухне по ночам появляется нарисованная теща. Помнится, у той тоже не самая благозвучная фамилия — Жриводкова, если память не изменяет.
   — Мм! Мм! — с куском ваты во рту тяжело изображать радость от неожиданной встречи, но Пейпиво не идет даже на минимальный контакт.
   — …Повторюсь, получив самую свежую информацию о готовящемся вторжении, гражданин Пономарев пренебрег полученной информацией и не провел абсолютно никаких оперативных мероприятий в целях профилактики нежелательных появлений запрещенных законом лиц на кухнях законопослушных землян.
   — Мм! Дурак! Он же должен понимать, что у меня просто не было времени послать оперативную группу к его маме, вернее, к маме его жены. Да и кто бы мне ее дал, оперативную группу? Случай, согласятся со мной все, кто вникнет в заявление, неординарный.
   — Дальше обвинение зачитывать? Здесь много еще, — Пейпиво, этот неблагодарный человек, этот товарищ, не понимающий геополитической обстановки, склоняется к Садовнику, который от безделья терзает примерно двадцатую ромашку.
   — Давайте сразу к основным пунктам, а мелочевку перед расстрелом зачитаем.
   Я начинаю икать. Неаккуратно уложенная в ротовую полость вата щекочет нос, отчего к частому иканию добавляется чихание. А если добавить, что со лба, не переставая, льется пот, застилающий глаза, становится понятно, что положение мое никудышное и в высшей степени неприятное.
   Между тем Пейпиво, слегка частя, видно, торопится куда-то, зачитывает основные пункты:
   — …Проявив себя, как неквалифицированный сотрудник внутренних органов, провалил операцию по ликвидации осиного гнезда агрессора, раскрыв тем самым глубоко законспирированных… — Пейпиво бросает взгляд на Садовника, — …внедренных в осиное гнездо сотрудников разведывательных структур. Далее! Гражданин Пономарев, показав свою трусливую сущность, покинул базу партизанского отряда под руководством генерала “икс” перед самым его уничтожением агрессорами, что позволяет говорить о факте предательства.
   — Ныыы!
   Пока голова свободна, можно отрицать все необоснованные обвинения. В самом деле, чушь полная. Неужели они сами не понимают?
   — И последнее! — Голос Пейпива стал неприятно громок и суров. — Стоящий перед нами гражданин Пономарев, пользуясь званием, послал на верную смерть свою напарницу прапорщика Баобабо-ву, пусть земля ей будет пухом.
   Машка? Пухом? На смерть? О чем они говорят? Ерунда… Машка! Да она же сама! А я остался.
   Ждать ее.
   Пейпиво, презрительно улыбнувшись в честные старшелейтенантские глаза, укладывает бумаги на ящик и даже прихлопывает их ладошкой. Вот, мол, какие дела, гражданин старший лейтенант Пономарев. Это вам не честных землян с заявлениями о подозрительных событиях отфутболивать. За все платить надо. И за футбол, и за предательство.
   — У защиты есть что сказать?
   Садовник-то гад какой! То пуси-пуси, сынок-лейтенант-Лесик, а то — ишь как дело повернул! Сам кашу заварил, вовремя не посуетился, а теперь все стрелки на меня? Ничего, Монокль мужик правильный. Образованный, можно сказать. Уж он-то расскажет, как дело было. Давай, родной, только не сробей.
   — У защиты как таковой ничего дельного нет.
   Монокль такая же сволочь, как и остальные. Задницу свою прикрывает. Клинику проворонил, теперь все на меня спишет. Жаль, Машки на вас нет. Вот она, прапорщик в шестом поколении, построила бы вас.
   — Ну что ж? — Садовник, опершись на подставленные плечи товарищей, которые мне оказались совсем не товарищами, поднимается и вытаскивает из нагрудного кармана заранее приготовленную бумажку. Я же сразу сказал — все подстроено и заранее спланировано. В любом проигрыше должен быть виновный и желательно наказанный. — Подсудимый, встаньте!
   Я как бы и так стою раскорячившись, поэтому на предложение бывшего работодателя только гордо дергаю головой. Мол, меня не сломить и на колени не поставить.
   — Именем автономного земного правительства в усеченном составе, рассмотрев индивидуальное дело бывшего старшего лейтенанта Пономарева… — Ишь ты, уже и разжаловали. — …И, приняв во внимание незначительные смягчающие обстоятельства в виде молодости и неопытности последнего, подвальный суд-тройка, руководствуясь обстоятельствами и совестью, постановил! Признать бывшего старшего лейтенанта Пономарева виновным в измене, предательстве, подстрекательстве, пособничестве, измене и неверности…
   — И в махровом бюрократизме, — подсказывает Пейпиво. Почему я его сразу на пятнадцать суток не отправил?
   — …Да, безусловно, в бюрократизме, и назначить наказание в виде высшей меры.
   Мне бы только от кляпа освободиться. Уж я все скажу. И про психов, и про тех, кто по долгу службы обязан за ними присматривать. Дураку же понятно, что никакой моей вины в событиях, творящихся в городе, нет. Просто так сложились обстоятельства.
   — Охрана! — это Монокль горло дерет, перед Садовником выслуживается.
   На крик главного врача из тени появляются два мордоворота с лицами не долечившихся в клинике психов. Глаза пустые, стеклянные, изо рта слюна капает, но указания лечащего врача выполняют беспрекословно.
   — К стенке этого. Глаза завязывать будем? Или, как настоящий землянин, по-честному смерть примешь?
   Мне еще уши берушами заткнуть да на кол посадить — и полный комплект обеспечен. Нет, уж если несправедливость такая пришла, чтобы от практически знакомых товарищей смерть принять, то только с открытыми глазами. Чтобы перед тем как уйти в мир иной, смог я взглянуть на них и подумать нехорошо так — что ж вы, сукины дети, творите?
   Санитары достают из-за поясов самопалы — пугачи, изготовленные явно на подпольном заводике. Статья года на три, не меньше. И ведь лицензия наверняка отсутствует.
   — Не о том беспокоишься, лейтенант, — Садовник, в столь волнующий для меня момент, не может усидеть на месте. Подпрыгивает ближе и нагло упирается своим носом в мой, облитый потом, нос. Но даже с такого близкого расстояния я не могу рассмотреть лицо собеседника. В голову приходят неправильные мысли — мой знакомый Садовник и тот, который без головы на лошадке, чем-то похожи. Додумать интересную мысль не получается.
   — Не ожидал, лейтенант, что вот так все?.. Жизнь, сынок, штука коварная. Сегодня ты при должности и при погонах. А завтра человечество стоит перед выбором, что с тобой сделать, какому наказанию подвергнуть. Может, слишком сурово, но какой у нас выбор? Мы не имеем права проиграть. И не имеем права ошибиться.
   Садовник тяжело вздыхает и кладет к моим ногам две ромашки, не ободранные, вполне целые.
   Старательно изображая на лице недовольство, мычу, пытаюсь односложными звуками передать всю гамму переполняющих меня чувств.
   — Хочешь знать, какое мы имеем право на скорый суд?
   Очень, очень!
   — Немного времени у нас есть, лейтенант. Вернее сказать, у тебя. Болит голова-то? Вижу, что болит. Ничего, через пять минут перестанет. Давай-ка лучше я тебе рубль металлический к шишке приложу. Как бы твое последнее желание. Юбилейный, с Пушкиным.
   Пушкин приятно охлаждает разгоряченный лоб.
   — Заигралось человечество в игрушки. Само на себя беду накликало. Сам-то, наверно, уже знаешь, что случилось? Прорыв случился. В полном всезем-ном масштабе. И что? Армия оказалась неготовой к такому повороту событий. Милиция твоя, лейтенант, тоже. Одни мы, сотрудники клиники, на высоте оказались. Жаль, не видел ты, что мы с клиникой сделали.