Костин Сергей. Легион Безголовый

   Видел, но не скажу, потому что рот ватой забит.
   — Как только вы с прапорщиком Баобабовой появились в клинике, Охотники поняли, что замыслы их раскрыты и больше таиться от землян не имеет смысла. Открыли свои виртуальные ворота на полную катушку. Экземпляров двести просочились, считай, за полчаса. Если бы не мы с главврачом, было бы больше. Но… Вовремя взорванный рентгеновский кабинет обеспечил временный перевес в нашу пользу. Слушай, лейтенант, ты чего все время молчишь?
   Я не молчу, а мычу. Это не одно и то же.
   — А потом мы собрали всех, кто мог держать оружие, и ушли в подвалы. Создали первую в районе, после Великой Отечественной войны, группу сопротивления. Что делаем? Таких, как ты, предателей отлавливаем. Листовки карикатурного содержания на стенах развешиваем. Поезда еще под откос не пускаем, но, если возникнет момент необходимости, обязательно справимся. Знаешь, сколько у нас стволов?
   Я не знаю.
   — Больше сотни. Откуда стволы? Сами изготавливаем. А хоть и без лицензии, тебе-то уже все равно. Вояки из душевнобольных, конечно, никакие, но ведь главное без дела не сидеть. Верно, лейтенант?
   Киваю, разбрызгивая вокруг капли пота. Пока Садовник говорит, я живу.
   — А ведь я на тебя, лейтенант, так надеялся. — Что-то в голосе Садовника меняется. И не в лучшую сторону. — Думал, ты со своими возможностями Землю спасешь. Избавишь силой мысли нас от виртуальных Охотников, жаждущих захватить самое святое, что у нас есть. Где я ошибся? Где все мы ошиблись? Ты предал нас, землян, лейтенант. Продался выходцам с той стороны экрана. И теперь заслуживаешь одного — смерти. Если тебе будет спокойней, знай, мне было приятно работать с тобой. Приступайте, ребята.
   Мычи не мычи, все равно получишь пулю в лоб.
   Мужики-санитары без башки, что им говорят, то и делают. Прикладывают самопалы с двух сторон к моим вискам и одновременно жмут на курки. Сразу ясно, что психи, их же самих может… Впрочем, чего это я о других волнуюсь. Того и гляди, у самого мозги по всему подвалу раскинутся.
   Не раскидываются. У висков раздаются сухие щелчки самодельного оружия. Осечка? Осечка. — Дайте-ка я, болваны.
   Монокль как-то непрофессионально со своими ребятами обращается. Если бы меня, например, капитан Угробов болваном обозвал, я бы его уважать перестал. Не говоря уже о том, что черта с два он бы в нашем отделе заварку в обед стрелял.
   Закрываю глаза. Это не равнодушие. Это обида на несправедливость. Интересно, легко ли умирать, зная степень своей вины? Зная, что есть такие твои поступки, за которые лучше не жить?
   Где-то стреляют, где-то кричат. Сквозь журчание в трубах и гулкий стук сердца хорошо слышится хруст костей. И все явственней различима знакомая поступь подкованных армейских ботинок.
   — Всем стоять! Руки, мать вашу, в гору! Ноги на ширину рук! Лбы в стену. Кто шелохнется, пришибу на месте, невзирая на психическое здоровье и звания!
   — Ны-ны!
   Мне уже легко, можно открыть глаза и с любовью посмотреть на прекрасный мир, который окружает меня. И заодно наорать на Машку, которая шляется бог знает где и пренебрегает должностными обязанностями, в которых ясно сказано, какое место должна прикрывать прапорщик Баобабова у непосредственного начальника, старшего лейтенанта Пономарева.
   — Чего разорался? — Машка быстро и профессионально ощупывает мое распластанное тело. — Руки-ноги целы. Ушибов нет, переломов пока не наблюдаю. Голова… — Баобабова со знанием делапостукивает рукояткой пистолета по моему лбу, чем вызывает новую волну мычания. Пушкиным ушиб залечили, а Макаровым рану разбередили. — Голова в порядке. Скажи “а-а”.
   — Ны-ны.
   — Горлышко красное, да и гланды какие-то странные, на вату похожие. Тебя, Лесик, ни на минуту нельзя оставить. Вечно в неприятности вляпа-ешся.
   Отстегнутый от кровати, падаю без сил в объятия прапорщика Баобабовой. А вот просто так — хочу и падаю. Имею ли я, человек, побывавший одной ногой в могиле, право упасть в крепкие объятия напарницы?
   — Ничего, Лесик, ничего. — Баобабова гладит меня по голове, и мне хоть немного и стыдно — все-таки старший лейтенант, но приятно. — Сейчас мы с этими нарушителями, что над тобой измывались, побеседуем. С пристрастием, Лесик, побеседуем. Вот мы сейчас их самих к кроватке-то и привяжем, языки быстро развяжут. Расскажут, почему лейтенантов молодых арестовывают без права всякого.
   В этот момент Машка замечает притаившегося в углу Садовника. Мое тело, лишившись поддержки, падает на пол, но зато оба ствола Баобабовой нацелены точненько в лоб человека, не уважающего полевые цветы.
   — А-а! — говорит Машка и страшно так скалится. — Садовничек нарисовался, персоной собственной? На дальней станции сойду, цветы по пояс?
   — Я могу все объяснить. — Припертый к стене, Садовник выглядит как-то жалко и беспомощно. — Произошло страшное недоразумение. Ваш… то есть наш… то есть старший лейтенант Пономарев…
   Машка замечает главного врача.
   — А-а! — снова говорит она и скалится еще страшней. — Монокль! Главарь только что сколоченной банды? Ну ты и попал, бандитский прихвостень.
   Монокль ничего не говорит, но пытается защищаться посредством выставленных в сторону прапорщика рук.
   Наконец на глаза Машке попадается товарищ Пейпиво. Он прячется за ящиками “Оранжес”, но его выдает излишняя дрожь. А всем известно, что трясущиеся ящики из-под апельсинов вызывают дополнительную подозрительность.
   — Это кто? Уж не тот ли тип, что пустыми жалобами отвлекает от суровой работы сотрудников “Пи”? Пейпиво, да?
   Злого взгляда Баобабовой не выдерживает даже фонарик и испуганно тухнет. Несколько секунд в подвальном помещении слышатся звуки борьбы, пыхтение и несколько выстрелов.
   Когда фонарик загорается вновь, вижу всех троих недавних мучителей, привязанных в одной связке к кровати. К панцирной, дурно пахнущей.
   Баобабова сидит перед пленниками на пододвинутом ящике, вертит в руках пистолеты, посматривает косо на толпящиеся в проеме любопытные лица санитаров и просто больных сопротивленцев. Заступаться за арестованное начальство никто не спешит. Народ чувствует в нас с Машкой настоящую силу. А где сила, там и правда.
   — Теперь все по порядку и разборчиво, — просит Машка. — За что Лесика арестовали? Ведь догадывались, что любые действия против представителя власти чреваты последствиями? Лешка, не стой столбом, веди протокол? Ну!
   Последнее “ну” относится не ко мне, а к находящимся на кровати. Задержанные начинают наперебой колоться, раскрывая государственные тайны. Бойчее всех делится сокровенным Садовник. Из-за невозможности заниматься любимым делом — обрыванием ромашек он нервничает, часто сбивается, но, в отличие от остальных, рассказывает много интересного. Ранее мне неизвестного.
   Отряд сопротивления под условным названием “Красный санитар” был организован сразу же после переселения всех клиентов в подвалы. Командовать отрядом поначалу пытался Монокль, но Садовник быстро объяснил интеллигенту, что воевать грамотно и лечить грамотно не одно и то же. И посему взял бразды правления в собственные, обагренные цветочной пыльцой руки. Сопротивленцы большой активностью не отличались. Больше рыскали по квартирам в поисках харчей и теплой одежды. Гоняли по закоулкам подвалов крыс и расклеивали нарисованные вручную листовки “Смерть оккупантам”. Единственной значимой вещью, за которую всем членам сопротивления можно было бы выдать почетные грамоты, являлся взрыв рентгеновского кабинета, перекрывший канал поступления новых Охотников в наш мир. Но данное событие произошло совершенно самостоятельно, из-за скачка напряжения в сети. Кто-то из обслуживающего персонала решил вскипятить чайку неположенным в стенах клиники кипятильником.
   — И знаете, прапорщик, — Садовник почти перебарывает смущение перед нависшей над ним Баобабовой, — нам даже известно точное количество Охотников, находящихся в настоящее время в городе. Двести тридцать особей. Надеюсь, это повлияет на меру наказания?
   Двести тридцать? Мне лично не верится. Как могут двести с небольшим Охотников захватить целый город? Как способна небольшая кучка рисованных людей противостоять регулярным частям армии? Я уже не говорю про милицию, которая, кроме резиновых палочек, вооружена непреклонной верой в торжество закона?
   Объясняет все Баобабова. Цыкает так через зубы красноречиво и объясняет:
   — Как же, двести тридцать! У вас, товарищ Садовник, информация вчерашнего срока. По моим скромным прикидкам, Охотников сейчас по меньшей мере тысячи две.
   — …себе, — говорим мы все одновременно. Мы — это я, Садовник, Монокль, Пейпиво и все те, кто пялится из темноты на нас, симпатичных, молодых и не очень.
   — Ребята… — морщится Баобабова. Не от крутости русского языка, а от слишком громкого хора. Мы ж мужики, если хором еще как громко можем! — Оставьте эмоции для семейных сцен. Думаете, я просто так напарника одного в пустом доме оставила? Исследовала и узнавала. Смотрела и слушала. И кое-что важное выяснила. Размножаются они, агрессоры ваши виртуальные. Вот так-то, мальчики.
   Естественным продолжением нашего диалога становится вопрос: а каким же таким образом размножаются нарисованные человечки с жестокими повадками и бесчеловечными манерами? Машка, душа-напарница, волынку не тянет, объясняет все коротко и ясно:
   — Почкуются. Интервал — два почкования в час. Если кто умный, может подсчитать, сколько Охотников будет на нашу голову через сутки.
   — Много, — быстро подсчитываю я, гордо поглядывая на более медлительных. — Но это значит, что через неделю мы получим дивизию трудноубиваемых созданий, желанием которых будет только одно — убивать нас, людей, как себе неподобных.
   А если пройдет месяц, год?
   — А во всем виноваты вы!
   Все разом смотрят на Садовника, который в результате неимоверного усилия работы головного мозга, за одну минуту нашел виновных.
   — Вы, вы! — Садовник смотрит на нас с Баобабовой и грозит нам пальцем, словно нашкодившим детям, открывшим в зоопарке клетки со львами.
   — А по лицу ладошкой? — резонно спрашивает Машка, заводясь с пол-оборота. За что я уважаю напарницу, так за культурность в обращении с начальством, хоть и бывшим.
   — А то как же? — Садовник окончательно успокаивается и теперь режет правду-матку в его собственном понимании. — Кто, как не вы, товарищи из отдела “Подозрительной информации”, были предупреждены заранее о подозрительных событиях вокруг заведения, управляемого нашим многоуважаемым главным врачом с плохим зрением? Кому, как не вам, государство и правительство доверило охранять спокойный сон граждан? А что в ответ? Халатное отношение к должностным обязанностям? Попойки как в рабочее, так и в нерабочее время? Молчите? То-то же!
   Пока Машка, сраженная красноречием человека без лица, отстегивает тройку от кровати, выступаю вперед.
   — Вы не правы, — решаюсь вступиться за честь отдела. — Мы без работы не сидели. Делали все, что могли. Это Монокль со своим сыночком виноват. Дыру, или как там — портал, для Охотников открыли. Тоже мне, бюро международных экскурсий. Кстати, а где этот вундеркинд?
   — За линию фронта с последними обозами отправлен, — объясняет Садовник. — С просьбами о помощи. А отец его, честнейший человек, здесь остался, чтобы с оружием в руках за жизнь потомков сражаться.
   — Навоевался уже, — бурчит Машка. — А ведь клятву этого… Гиппократа давал. Весь район кровью залит. Мирные жители погибли, а трупы, представьте себе, исчезли. Экспериментаторы хреновы.
   Монокль оказывается обидчивым человеком. Доказывает, что действовал он из благородных побуждений, желая оздоровить человеческий род посредством новых технологий.
   — А на мышках тестировали?
   Монокль затыкается, потому что на мышках тестировать даже не пытался, а без мышек и разговора никакого нет.
   Садовник швыряет в нас с Машкой охапку надорванных лепестков и резонно замечает:
   — Хватит лаяться. Нашли время и место. Не о том волнуетесь. Лейтенант, вот ты у нас самый умный… — Не сразу, но понимаю, что Садовник имеет в виду меня. — Ты-то нам и должен сказать, как с заразой виртуальной поскорее покончить и желательно самим остаться в живых.
   — Почему я?
   Может, и самый умный, но с подобными обстоятельствами сталкиваюсь впервые и брать груз ответственности на себя в момент, когда государство стоит на краю пропасти, желания большого не имею. Хотя, если хорошо подумать, государство на краю каждый день стоит и ничего, пока не свалилось.
   — А потому! — не слишком доказательно объясняет Садовник. — Армия разбита, силы внутреннего городского правопорядка черт знает по каким закоулкам прячутся, сопротивление, то есть мы, в подвалах отсиживается. А ты, старший лейтенант Пономарев, до сих пор жив, даже не поседел от горя. Значит, на то есть причины.
   — Да какие там причины, — я слегка растерян от доверия товарищей, но все еще пытаюсь отвертеться от ответственности.
   — Есть несколько причин… — загибает палец Садовник, и все остальные товарищи, включая верную Баобабову, согласно ему кивают, подтверждая заранее все, что он скажет. — Первая причина, лейтенант Пономарев, это ты сам. А вторая — все твои незаурядные способности и невоплощенные в жизнь мечты. Третья причина — это твоя наглая ложь, что ты ничего не можешь сделать для родного района.
   — Так ведь кто прав, кто виноват — не разберешь! — восклицаю я, нутром чуя, что складные речи Садовника до добра не доведут. Но мои слова заглушаются мощным грохотом голоса человека, силой воли своей и полномочиями организовавшего отдел “Пи”.
   — И последняя причина — это я! — рявкает Садовник, разом лишая лепестков четыре ромашки. — В конце концов, кто здесь представитель серого правительства Земли и под чьим командованием вы работаете? Лейтенант, или всех нас спасаешь, или не будет тебе в жизни счастья.
   Отлично! Старшие лейтенанты спасают мир! Звучит. Хотите знать, что думает Лешка Пономарев?
   Встаю в полный рост, как на параде:
   — Желаете знать, как мы уничтожим Охотников?
   Все кивают. Полный подвал любопытных.
   — Мы дадим агрессору из компьютерной клоаки последний и решительный бой! Вот как! — Меня уже не остановить. Запрыгиваю на поскрипывающий ящик, кулаком упираюсь в низкие подвальные потолки и горланю, перекрикивая возмущенные вопли Баобабовой: — Мы соберем их всех в одном месте и покажем им, на что пригодны простые парни земляне и простые прапорщики землянки! Их тысячи, но и нас немало! Да здравствует всеобщая мобилизация! Да здравствует мировое сопротивление! Даешь полную победу в кратчайшие сроки! Все вместе!..
   Нет ничего более прекрасного, чем суровый хор Из нескольких десятков лучших голосов города, поющих в подвале. Такое нельзя видеть, такое необходимо слышать.
   — Это есть наш последний…
   Баобабова, которая уже только для вида пытается меня пристрелить, шмыгает носом и присоединяется к общему хору.
   — И решительный…
   Садовник, сотрудник серого правительства, человек старой закалки, стоит по стойке “смирно”, задрав голову к единственному фонарю-лампочке. Его лица, хоть убейся, не видно, но голос, могучий, чуть с хрипотцой от сырости, раскатывается по бескрайним просторам подвалов.
   — Бой…
   Монокль и Пейпиво, схватившись за руки, раскачивают ими в такт песне и, преданно взирая прямо перед собой, подпевают:
   — И с Пономаревым…
   Лети, русская песня! Достигни самых дальних кладовок и подвалов! Доберись до каждого настоящего русского уха. Вставай, народ! Пришла беда, откуда не ждали. День простояли, ночь простояли, кому как не вам стоять все остальное время суток?!
   — Воспрянет род людской!
   Потолок над головой содрогается от мощного взрыва. На голову летит сырая штукатурка и куски бетона.
   — Облава! — вопит Садовник, разбивая ящиком фонарь. — Охотники! Уходим черным ходом!
   Может, и зря мы песни горланили, но спетого не перепеть. Поднять народ на справедливую борьбу легко, труднее не выдать шумовыми эффектами своего местоположения.
   Чувствую, как в темноте меня хватают за рукав. Крепкие руки, возможно, и баобабовские, волокут куда-то, постоянно стукая об углы и другие бетонные выступающие части. Впереди и сзади тяжелый топот, легкая перебранка и сбивающееся дыхание. В голове возникает образ спасающихся от ястреба тушканчиков. Несемся куда попало и не знаем, что ждет нас впереди.
   Ночное небо вспыхивает над головой яркими звездами и не менее яркой луной. Первые не затмевают красоты второй, а вторая не имеет ничего против первых. Свежий воздух пьянит после сырого и провонялого мочой и крысами подвала. Жить хочется так, как не хотелось жить ни одному загнанному в поле тушканчику.
   — Пригнись, дурень!
   Верный напарник и прапорщик Баобабова силком прижимает меня пониже к асфальту. Тотчас чуть выше макушки противно свистят шмели, осы, пчелы и прочие больно жалящие гады. Замечаю краем глаза, как чуть в стороне, не обращая внимания на загипсованную ногу, ловко петляет по улице Садовник. За ним, так и не расцепившись, бегут Пей-пиво и Монокль. Прочие — здоровые и не совсем — бойцы городского сопротивления рассредоточены по всей улице. Кто-то падает, сраженный хоть виртуальной, но вполне ощутимой пулей. Кто-то спотыкается и затаптывается ногами товарищей. Паника — вот что это такое.
   — Вправо уходите! В подворотню! — на бегу кричит Садовник, резко меняя маршрут.
   Мы ему верим. А кому еще верить в наше трудное время?
   Звуки стрельбы понемногу стихают. По словам Баобабовой, которая знает всегда много и обо всем сразу, Охотники неспособны передвигаться быстро на длинные дистанции. Задыхаются и падают без чувств. Так что если всегда быстро бегать, то и среди агрессора жить можно. На что Пейпиво справедливо замечает, что всегда бегать ног не напасешься. Садовник, умело лавируя в темных переулках, в проходных подъездах и черных подворотнях, ведет нас к месту аварийного сбора.
   К некоторому моему удивлению, это не старый металлургический завод и не заброшенная военная база, а вполне неприметное на общем городском фоне здание художественного музея. Одноэтажное, с огромными витражными окнами, занавешенными толстыми шторами. Помнится, в период обучения в третьем классе средней школы, нас, тогда еще сопляков, водили сюда на экскурсию полюбоваться копиями творений маститых художников прошлого и мазней современных живописцев.
   В просторных залах, среди картин и чугунных скульптур, уже бродят психи из клиники Монокля. Встречаются, правда, и охранники с потухшими взглядами, но психов больше. Задумчиво останавливаются у полотен, любуются, о чем-то тихо переговариваются. Между ними мечется чудом уцелевшая в этом аду старушка-смотрительница. Я только не понимаю, что в темноте можно рассмотреть? — Плохое место, — озирается Машка и недовольно морщится. — Мы здесь как в ловушке. Если Охотники сюда сунутся, всем крышка.
   — Не сунутся, — Садовник, символично прислонившись к мраморному мальчику, разглядывающему пораненную ногу, дышит тяжело, с перебоями. Старость, даже в сером правительстве, — не радость. — Мне это место Монокль показал. Говорит, давно заметил, что туристы, ну… те, кто с той стороны приходил, куда угодно ходят, а в такие места, где красота, где краска или растворители, ни ногой. Боятся чего-то.
   — Ясное дело, чего боятся, — светлая мысль оседает на мозгах, как тина в аквариуме. — У меня давно идейка в голове крутилась, все сказать забывал. Это только в народной мудрости краска к краске не липнет и не тонет. А в жизни все иначе. Что самое страшное для рисованного человека? Самое страшное — быть перерисованным. Заляпанным, если хотите, на всю жизнь другим цветом.
   Садовник так устал, что даже не понимает всей глубины только что услышанного. Зато Баобабова крепко задумывается, подмигивает, мол, я тебя, Пономарев, с полуслова поняла. Подходит к ближайшей картине в золоченой рамочке, на которой виден силуэт колхозника и, обслюнявив палец, варварски портит лицо этого самого колхозника, превращая задумчивую и где-то даже философски настроенную личность в грязное пятно.
   — Был человек — и нет человека.
   Старушка-смотрительница, не успев вовремя добежать до прапорщика, посягнувшего на имущество музея, без чувств валится на пол.
   — Чего это она? — Машка, не найдя ничего лучшего, вытирает окрашенные пальцы о шторы.
   Вплотную склоняюсь к бирке, где название картины, и, с трудом разбирая буквы, зачитываю:
   — “Рубенс Питер. Слава, увенчивающая героя”. Символично-то как. Маш, зря ты отпечатки свои оставила. Придет мирное время, статья за вандализм над Рубенсом светит.
   — Когда придет, тогда и поговорим, — отмахивается Машка, но на всякий случай концом шторы затирает отпечатки.
   Старушка, успев отойти от первого шока, заходит на вторую попытку. Вовремя подскочивший Пейпиво, осуждающе поглядывая на спокойную Баобабову, подсовывает под смотрительницу стул.
   Отдышавшийся Садовник с интересом наблюдает за нами, вытаскивает из бездонных карманов ромашку и тщательно вырывает первый лепесток.
   — Товарищи сотрудники отдела “Пи”, а мне не доложите ваши соображения?
   Докладываю я, как человек, которому первому пришла в голову гениальная мысль:
   — Охотники краски должны бояться. А также всего, что может растворить ее. Ацетон, бензин, керосин. Даже лак для ногтей подойдет. Если наши предположения верны, то мы имеем совершенное оружие против нападающей стороны. Встретимся с Охотниками в чистом поле и применим тактику точечного поражения. Разобьем в два счета. Наверное.
   — Не слышу уверенности, старший лейтенант Пономарев. А что, если ваши предположения неправильны? Вы готовы принять ответственность за проведение акции?
   — Разве есть у нас другой путь?
   Другой путь, я так думаю, у нас был. Собрать манатки и торопливо на Большую Землю. Там в больших и красивых зданиях сидят большие и красивые дядьки, получающие каждый месяц большие и красивые зарплаты. Путь разбираются. Но в глубине души я понимаю, что в конечном итоге с Охотниками будут воевать не они, а совсем молодые мальчишки, которые не то что не знают особенностей агрессора, но даже не представляют, с какой силой им придется сражаться. И разве смогу я спокойно отсыпаться в тишине и уюте, зная, что ничего не сделал, хотя мог, для того, чтобы ненужных смертей было меньше. Как мне тогда в глаза маме смотреть. Да и Машка по головке не погладит.
   Вот и выходит, нет иного пути для молодых лейтенантов из отдела “Пи”. Раз попал в переплет, полезай в водоворот. То ли народная мудрость, то ли по чистой случайности вылетела рифма.
   — Если по уму дело организовать, все получится, — как можно увереннее говорю я, стараясь не отводить глаз от темного пятна, где по правилам находится лицо Садовника. — Есть, кроме предложенного плана, несколько идей. Так что трубите сбор командного состава. Не все же нам подушки смущенно теребить.
   Боевую летучку проводим под копией “Черного квадрата” товарища Малевича. Пока поджидаем командиров пятерок, специально назначенных санитаров, способных держать в узде особо буйных бойцов сопротивления, Садовник, блестя эрудицией, рассказывает историю создания великой картины.
   По его словам выходило, что давным-давно, когда меня еще не было на свете, он забежал в гости к тому самому товарищу Малевичу. Чайку с пече-нюхами попить, о девчонках поболтать, анекдоты потравить. И до того чаю нахлебались, что Садовник, в то время бывший простым секретным агентом, нечаянно опрокинул на автопортрет художника банку с краской. В результате Малевич, обругав Садовника “безруким болваном”, замалевал картину черной краской, пообещав под настроение изобразить на ней что-нибудь патетическое. Да, видно, руки не дошли.
   — Так творится история, товарищи, — подытоживает рассказ Садовник, ковыряясь ногтем как раз в черном квадрате. Ищет, видать, что скрыто за верхним слоем. Старушка-смотрительница в обморок больше не падает, привыкла.
   Собрание решено проводить в укороченном режиме. Всех подробностей бойцам не раскрываем в целях секретности, ограничиваясь лишь короткими, но четкими инструкциями.
   — Иван Силуянович! — Пейпиво, гордый оттого, что его еще помнят по имени-отчеству, преданно пялит глаза. — Вам предстоит очень важная миссия. Готовы ли вы подвергнуть свою жизнь опасности? Перед тем как примете решение, напоминаю, что, отказавшись, вы рискуете еще больше. Отлично. Мы знали, что вам можно доверять. Необходимо до наступления рассвета пробраться в расположение партизанского отряда, руководимого генералом. Место и пароли получите у прапорщика Баобабовой. Она же расскажет о кратчайшем пути. Вручите вот этот пакет лично в руки товарищу, у которого дубовые венки на пиджаке. Здесь просьба присоединиться к нам в последнем и решительном бою. А также настоятельная просьба доставить в штаб захваченного в плен Охотника. Именно он передаст противнику наш ультиматум.
   Секретный пакет, склеенный из акварели “Зимние колядки” работы неизвестного художника, надежно укладывается за пазуху Пейпива.
   — Вам, — перевожу взгляд на главного врача некогда психиатрической клиники, — поручается обеспечить бойцов оружием. Район знаете? Хорошо. Пошлите верных и надежных товарищей по спортивным магазинам, по хозяйственным отделам, и чтобы к утру совершенное оружие было готово. Отвечаете за милитаризацию головой.