Страница:
– Из-за нас никто не умрет, и мы будем стараться, чтобы никто не попал в тюрьму, – продолжала Рита. – Мы не сделаем ничего, что принесет зло другим ради выгоды этих людей в Кремле. Мы будем делать только то, что будет хорошо для всех.
– Коммунизм неизбежен, – процитировал я ходячую шутку. – Но ты уверена, что это хорошо для всех?
– Мы не будем ничего делать только для этого. Есть вечная Россия и ее интересы. Через двести лет кому будет важно, во имя чего в середине ХХ века укреплялось государство? Была Российская империя, потом СССР, потом, может быть, будет еще что-то совсем другое. Ведь правда, если бы не разведка, у нас не было бы атомной бомбы. Были бы мы слабее, Америка могла бы напасть на нас. И тогда не было бы не только Союза, но, может быть, и вообще всего мира.
– Точно! – я понял, что это снимало все противоречия. – Мы будем действовать в интересах вечной России, как часть поколения, которое унаследовало на время ее судьбу. И это должно быть в интересах всех.
Рита, шагавшая рядом с кислым лицом – ее всё время тошнило, – вдруг расхохоталась.
– Мы с тобой, как Герцен и Огарев.
Мы обнялись, смеясь. Мы понимали, что были наивны, но даже не предполагали, в какой степени.
8
9
– Коммунизм неизбежен, – процитировал я ходячую шутку. – Но ты уверена, что это хорошо для всех?
– Мы не будем ничего делать только для этого. Есть вечная Россия и ее интересы. Через двести лет кому будет важно, во имя чего в середине ХХ века укреплялось государство? Была Российская империя, потом СССР, потом, может быть, будет еще что-то совсем другое. Ведь правда, если бы не разведка, у нас не было бы атомной бомбы. Были бы мы слабее, Америка могла бы напасть на нас. И тогда не было бы не только Союза, но, может быть, и вообще всего мира.
– Точно! – я понял, что это снимало все противоречия. – Мы будем действовать в интересах вечной России, как часть поколения, которое унаследовало на время ее судьбу. И это должно быть в интересах всех.
Рита, шагавшая рядом с кислым лицом – ее всё время тошнило, – вдруг расхохоталась.
– Мы с тобой, как Герцен и Огарев.
Мы обнялись, смеясь. Мы понимали, что были наивны, но даже не предполагали, в какой степени.
8
Следующие почти полтора года мы прожили в подмосковной Балашихе, в большой двухэтажной даче за глухим зеленым забором. Дача примыкала к территории Лесной школы, где учились разведчики, которые должны были работать под прикрытием. Мы иногда ходили туда на занятия в разные спецкабинеты и пользовались их библиотекой, но в принципе нас старались не светить. И я, и Рита готовились на равных, и в нашей группе вначале был еще только один человек. Это был наш сверстник по имени Лешка Кудинов, который просил звать его на французский манер Алекси. Странный человек для Конторы – эстет, денди и лоботряс, но очень обаятельный и способный.
Потом к нам присоединился Ромка Ляхов. Еще более странный – большой, некрасивый, с высоким голосом кастрата. Хотя он потом женился… Ну, не знаю. Эта особенность его натуры меня не касалась и никогда не интересовала. Ромка был, как сейчас бы сказали, ходячим компьютером. Он не только помнил всё, что когда-нибудь прочел, но и очень умело манипулировал этими данными. У меня самого аналитические способности средние, но достаточные для того, чтобы понять, кто чего стоит. Так вот, как аналитик из людей, которых я знаю, Ромка был на голову выше всех. Кроме, разумеется, Эсквайра, но подстать ему. Ляхова даже много раз пытались сманить в Аналитическое управление, но он не соглашался. Ромка тоже хотел уехать: подальше и на подольше.
В сущности, ближе Лешки и Ромки у меня друзей и не было. Странно, мы провели вместе полтора года, а с Ромкой и того меньше – год. Но то ли оттого, что мы жили коммуной, то ли потому что на нас уже падала тень от опасностей, которые нас ожидали в будущем, мы чувствовали себя частью целого. Не случайно же говорят, пошел бы я с тем или другим в разведку или нет!
Нас и вправду судьба сводила потом по работе: с Лешкой мы участвовали в общей операции в Лондоне, а с Ромкой – в Германии. Потом, уже после смерти Риты. Но действия в боевой обстановке к нашему взаимному доверию ничего нового не добавили: мы уже всё знали друг о друге со времен Балашихи.
Лешка, которого забросили на оседание в Лондон, во время той злополучной операции засыпался. С тех пор он работает в Лесу, время от времени выезжая за границу на разовые операции под прикрытием, то есть уже с российским паспортом, хотя и на чужое имя. Так что мы с ним видимся где-то раз в год то в Москве, то в самых неожиданных местах. А Ромка, внедренный под видом еврейского эмигранта в Германию, вышел в отставку и перебрался в Израиль. Это темная история. В Конторе подозревают, что его перевербовал Моссад. В это плохо верится только нам двоим: мне и Лешке Кудинову. Почему? Читай выше.
Кроме нас троих, на даче жила еще одна супружеская чета, но ее с тем же успехом могла заменить пара роботов, один из которых водил бы машину и помогал второму, который умел готовить, стирать, гладить и убирать комнаты. От роботов у Василия и Анны – так они представились, и так мы их неизменно называли – была неукоснительность, молчаливость и отсутствие какого-либо стремления к человеческим контактам. В доме они были заметны не больше, чем стоячая деревянная вешалка в холле или консоль в каминной гостиной, напоминавшие о царственной роскоши советских 50-х. Говорили, что на нашей даче раньше жил председатель КГБ Меркулов, лишенный этой привилегии одновременно с жизнью – скорее, даже раньше.
По поводу планов Конторы относительно меня и Риты первое предположение сделал Лешка. У нас были свои ритуалы: мы, тогда еще втроем, часами пили вечерний чай в гостиной под огромным оранжевым абажуром с бахромой тех же благословенных номенклатурных 50-х годов.
– Вам добавили по два часа английского? – своим привычным барским тоном осведомился Алекси. – Получается теперь, по четыре часа в день, да?
Он обмакнул овсяное печенье в чай, пошевелил им, чтобы ускорить процесс, и отделил губами намокшую часть.
– Вас, друзья мои, готовят не на Латинскую Америку, а на Штаты!
Мы с Ритой в ужасе завращали глазами по всем углам. Это помещение, как и все остальные, наверняка прослушивалось.
– Ай! – отмахнулся Лешка и повысил голос для подслушивающих. – Ребята, это у меня не случайно вырвалось. Я себя контролирую.
Мы на время забыли об этом разговоре. В марте 77-го Рита родила близняшек, мальчика и девочку. Поскольку жить нам всем предстояло за границей, мы представили на утверждение начальства имена, которые мы хотели бы им дать: Карлито и Кончита. И наш выбор был одобрен.
– Видишь? – напомнила Рита Лешке за очередным вечерним чаем. – Если бы ты был прав насчет Штатов, нам порекомендовали бы назвать их Чарли и Конни.
Алекси осклабился:
– В Нью-Йорке даже надписи в метро на английском и испанском.
Небоскребы Манхеттена он тогда, конечно, видел только в кино, но его тоже готовили основательно.
Лето того года я помню плохо: у отца обнаружили опухоль в легком, и он сгорел за два месяца. А осенью мы узнали, что нас посылают на Кубу.
Нам разрешили сказать об этом и Лешке, и Ромке – он тогда уже жил с нами на даче. В Конторе планировалось, что нам, хотя и заброшенным в разные страны, возможно, придется работать вместе. И раз так, доверие между нами было важнее, чем конспирация.
– Вас хотят заслать в Штаты под видом кубинцев, – заключил Лешка.
– Это очевидно, – подхватил своим высоким голосом Ромка. – Мы же с кубинцами не работаем друг против друга.
Мы с Ритой опять судорожно замотали головой в сторону вентиляционной решетки, за которой, как мы полагали, и был установлен микрофон.
– А что такого? – нимало не смутясь, продолжал Лешка. – Пусть все знают, какие у нас с Ромкой незаурядные аналитические способности.
Мы тогда решили, что Лешка просто не хотел признать свое поражение. Однако люди, которые прослушивали наши разговоры, могли бы забеспокоиться. Их стажер никак не мог быть в курсе операции, которая разрабатывалась Конторой вместе с кубинцами в строжайшем секрете. Мир знает о ней как об операции «Мариэль».
Мариэль – это порт на Кубе, километров 80 к западу от Гаваны. Наш первый куратор Некрасов возил нас туда однажды на прогулку. Тогда это была военная база, сейчас – не знаю. Мариэль – идеальная гавань, как и Гавана (о чем и говорит имя этого города). Это как бутыль с «кьянти»: глубокая бухта, вся застроенная причалами, которую узкий, как горлышко бутылки, естественный пролив соединяет с морем. Именно отсюда 21 апреля 1980 года отправились во Флориду первые две яхты с кубинскими эмигрантами.
Суть была вовсе не в том, что, как заявил Фидель Кастро, строительство социализма – свободное дело свободных людей. И даже не в том, что он предложил всем желающим – главным образом, кубинцам, живущим в США, – приехать на своих судах и вывезти с Кубы, кого захотят. Лидер массимо, так тогда называли Фиделя, послал янки отравленный подарок – среди ста с лишним тысяч человек, уехавших в Штаты за несколько месяцев, были тысячи уголовников, отсидевших больше половины срока. А среди этих тысяч бывших заключенных были люди, для которых такой, совершенно официальный, переход на Запад был идеальным способом внедрения. Даже мне пришлось провести последние три месяца перед отправкой не в закрытой зоне нашей военной базы в Валле Гранде, а в общей камере тюрьмы города Сантьяго, в которой Фидель сидел за двадцать лет до меня. Разумеется, по всем бумагам я был недоучившимся студентом Гаванского университета, схлопотавшим пять лет за распространение антикоммунистических листовок.
Наш отъезд из Мариэля – это произошло в начале мая 1980 года – был одним из самых трогательных моментов моей жизни. Не из-за нас – мы с Розой (я к тому времени уже забыл, что она Рита) всего лишь выполняли очередной этап операции. Из-за той смеси радости и горя, которая, как облако, накрыла причал. В нашу прогулочную моторную яхту, пришедшую из Майями-Бич, набилось человек сорок. Практически без вещей – у большинства был лишь целлофановый пакет со сменой белья и едой на дорогу. Семьями, как мы, уезжали очень немногие. Основная масса отъезжающих были сыновьями, дочерьми, братьями, отцами – чьи матери, сестры, дочери, сыновья по той или иной причине должны были остаться на причале. И к радости, что через несколько часов – до Ки-Уэст, первой точке на земле США, всего 180 километров – их близкие окажутся в свободной и благополучной стране, примешивался страх видеть их в последний раз.
Это, конечно, лучше, чем гражданская война. Как кто-нибудь скажет, лучше проливать слезы, чем кровь. Но когда нашу яхту багром оттолкнули от причала и она, попыхивая сизым выхлопом через отверстие в борту, начала медленно разворачиваться, мы с Розой обнялись и заплакали.
Это была не наша страна, мы не оставляли близких. Нас, из предосторожности, даже никто не провожал до причала. Мы не боялись будущего – мы были уверены, что в Штатах всё будет хорошо. Мы плакали, потому что в эту минуту мы были ими – теми людьми, стоящими в два ряда вдоль всего причала. Никто из них не рыдал, не кричал, не бился в истерике. Они просто стояли и смотрели, как отчаливает яхта. Смотрели, вцепившись друг другу в руку или в плечо, кусая губы и не утирая слезы, бежавшие по щекам.
Карлито и Кончите тогда уже исполнилось три. Они до этого мирно стояли, уцепившись за подол Розиного платья. Но когда мы обнялись, они заревели в голос и потянулись к нам. Мы взяли их на руки: место Карлито было у Розы (Эдипов комплекс), Кончиты – у меня (комплекс Электры это называется?). Свободной рукой мы стали махать этим людям на причале, среди которых не было ни одного знакомого лица.
Потом Роза посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы. Я знал, почему: нам повезло, мы-то были вместе.
Потом к нам присоединился Ромка Ляхов. Еще более странный – большой, некрасивый, с высоким голосом кастрата. Хотя он потом женился… Ну, не знаю. Эта особенность его натуры меня не касалась и никогда не интересовала. Ромка был, как сейчас бы сказали, ходячим компьютером. Он не только помнил всё, что когда-нибудь прочел, но и очень умело манипулировал этими данными. У меня самого аналитические способности средние, но достаточные для того, чтобы понять, кто чего стоит. Так вот, как аналитик из людей, которых я знаю, Ромка был на голову выше всех. Кроме, разумеется, Эсквайра, но подстать ему. Ляхова даже много раз пытались сманить в Аналитическое управление, но он не соглашался. Ромка тоже хотел уехать: подальше и на подольше.
В сущности, ближе Лешки и Ромки у меня друзей и не было. Странно, мы провели вместе полтора года, а с Ромкой и того меньше – год. Но то ли оттого, что мы жили коммуной, то ли потому что на нас уже падала тень от опасностей, которые нас ожидали в будущем, мы чувствовали себя частью целого. Не случайно же говорят, пошел бы я с тем или другим в разведку или нет!
Нас и вправду судьба сводила потом по работе: с Лешкой мы участвовали в общей операции в Лондоне, а с Ромкой – в Германии. Потом, уже после смерти Риты. Но действия в боевой обстановке к нашему взаимному доверию ничего нового не добавили: мы уже всё знали друг о друге со времен Балашихи.
Лешка, которого забросили на оседание в Лондон, во время той злополучной операции засыпался. С тех пор он работает в Лесу, время от времени выезжая за границу на разовые операции под прикрытием, то есть уже с российским паспортом, хотя и на чужое имя. Так что мы с ним видимся где-то раз в год то в Москве, то в самых неожиданных местах. А Ромка, внедренный под видом еврейского эмигранта в Германию, вышел в отставку и перебрался в Израиль. Это темная история. В Конторе подозревают, что его перевербовал Моссад. В это плохо верится только нам двоим: мне и Лешке Кудинову. Почему? Читай выше.
Кроме нас троих, на даче жила еще одна супружеская чета, но ее с тем же успехом могла заменить пара роботов, один из которых водил бы машину и помогал второму, который умел готовить, стирать, гладить и убирать комнаты. От роботов у Василия и Анны – так они представились, и так мы их неизменно называли – была неукоснительность, молчаливость и отсутствие какого-либо стремления к человеческим контактам. В доме они были заметны не больше, чем стоячая деревянная вешалка в холле или консоль в каминной гостиной, напоминавшие о царственной роскоши советских 50-х. Говорили, что на нашей даче раньше жил председатель КГБ Меркулов, лишенный этой привилегии одновременно с жизнью – скорее, даже раньше.
По поводу планов Конторы относительно меня и Риты первое предположение сделал Лешка. У нас были свои ритуалы: мы, тогда еще втроем, часами пили вечерний чай в гостиной под огромным оранжевым абажуром с бахромой тех же благословенных номенклатурных 50-х годов.
– Вам добавили по два часа английского? – своим привычным барским тоном осведомился Алекси. – Получается теперь, по четыре часа в день, да?
Он обмакнул овсяное печенье в чай, пошевелил им, чтобы ускорить процесс, и отделил губами намокшую часть.
– Вас, друзья мои, готовят не на Латинскую Америку, а на Штаты!
Мы с Ритой в ужасе завращали глазами по всем углам. Это помещение, как и все остальные, наверняка прослушивалось.
– Ай! – отмахнулся Лешка и повысил голос для подслушивающих. – Ребята, это у меня не случайно вырвалось. Я себя контролирую.
Мы на время забыли об этом разговоре. В марте 77-го Рита родила близняшек, мальчика и девочку. Поскольку жить нам всем предстояло за границей, мы представили на утверждение начальства имена, которые мы хотели бы им дать: Карлито и Кончита. И наш выбор был одобрен.
– Видишь? – напомнила Рита Лешке за очередным вечерним чаем. – Если бы ты был прав насчет Штатов, нам порекомендовали бы назвать их Чарли и Конни.
Алекси осклабился:
– В Нью-Йорке даже надписи в метро на английском и испанском.
Небоскребы Манхеттена он тогда, конечно, видел только в кино, но его тоже готовили основательно.
Лето того года я помню плохо: у отца обнаружили опухоль в легком, и он сгорел за два месяца. А осенью мы узнали, что нас посылают на Кубу.
Нам разрешили сказать об этом и Лешке, и Ромке – он тогда уже жил с нами на даче. В Конторе планировалось, что нам, хотя и заброшенным в разные страны, возможно, придется работать вместе. И раз так, доверие между нами было важнее, чем конспирация.
– Вас хотят заслать в Штаты под видом кубинцев, – заключил Лешка.
– Это очевидно, – подхватил своим высоким голосом Ромка. – Мы же с кубинцами не работаем друг против друга.
Мы с Ритой опять судорожно замотали головой в сторону вентиляционной решетки, за которой, как мы полагали, и был установлен микрофон.
– А что такого? – нимало не смутясь, продолжал Лешка. – Пусть все знают, какие у нас с Ромкой незаурядные аналитические способности.
Мы тогда решили, что Лешка просто не хотел признать свое поражение. Однако люди, которые прослушивали наши разговоры, могли бы забеспокоиться. Их стажер никак не мог быть в курсе операции, которая разрабатывалась Конторой вместе с кубинцами в строжайшем секрете. Мир знает о ней как об операции «Мариэль».
Мариэль – это порт на Кубе, километров 80 к западу от Гаваны. Наш первый куратор Некрасов возил нас туда однажды на прогулку. Тогда это была военная база, сейчас – не знаю. Мариэль – идеальная гавань, как и Гавана (о чем и говорит имя этого города). Это как бутыль с «кьянти»: глубокая бухта, вся застроенная причалами, которую узкий, как горлышко бутылки, естественный пролив соединяет с морем. Именно отсюда 21 апреля 1980 года отправились во Флориду первые две яхты с кубинскими эмигрантами.
Суть была вовсе не в том, что, как заявил Фидель Кастро, строительство социализма – свободное дело свободных людей. И даже не в том, что он предложил всем желающим – главным образом, кубинцам, живущим в США, – приехать на своих судах и вывезти с Кубы, кого захотят. Лидер массимо, так тогда называли Фиделя, послал янки отравленный подарок – среди ста с лишним тысяч человек, уехавших в Штаты за несколько месяцев, были тысячи уголовников, отсидевших больше половины срока. А среди этих тысяч бывших заключенных были люди, для которых такой, совершенно официальный, переход на Запад был идеальным способом внедрения. Даже мне пришлось провести последние три месяца перед отправкой не в закрытой зоне нашей военной базы в Валле Гранде, а в общей камере тюрьмы города Сантьяго, в которой Фидель сидел за двадцать лет до меня. Разумеется, по всем бумагам я был недоучившимся студентом Гаванского университета, схлопотавшим пять лет за распространение антикоммунистических листовок.
Наш отъезд из Мариэля – это произошло в начале мая 1980 года – был одним из самых трогательных моментов моей жизни. Не из-за нас – мы с Розой (я к тому времени уже забыл, что она Рита) всего лишь выполняли очередной этап операции. Из-за той смеси радости и горя, которая, как облако, накрыла причал. В нашу прогулочную моторную яхту, пришедшую из Майями-Бич, набилось человек сорок. Практически без вещей – у большинства был лишь целлофановый пакет со сменой белья и едой на дорогу. Семьями, как мы, уезжали очень немногие. Основная масса отъезжающих были сыновьями, дочерьми, братьями, отцами – чьи матери, сестры, дочери, сыновья по той или иной причине должны были остаться на причале. И к радости, что через несколько часов – до Ки-Уэст, первой точке на земле США, всего 180 километров – их близкие окажутся в свободной и благополучной стране, примешивался страх видеть их в последний раз.
Это, конечно, лучше, чем гражданская война. Как кто-нибудь скажет, лучше проливать слезы, чем кровь. Но когда нашу яхту багром оттолкнули от причала и она, попыхивая сизым выхлопом через отверстие в борту, начала медленно разворачиваться, мы с Розой обнялись и заплакали.
Это была не наша страна, мы не оставляли близких. Нас, из предосторожности, даже никто не провожал до причала. Мы не боялись будущего – мы были уверены, что в Штатах всё будет хорошо. Мы плакали, потому что в эту минуту мы были ими – теми людьми, стоящими в два ряда вдоль всего причала. Никто из них не рыдал, не кричал, не бился в истерике. Они просто стояли и смотрели, как отчаливает яхта. Смотрели, вцепившись друг другу в руку или в плечо, кусая губы и не утирая слезы, бежавшие по щекам.
Карлито и Кончите тогда уже исполнилось три. Они до этого мирно стояли, уцепившись за подол Розиного платья. Но когда мы обнялись, они заревели в голос и потянулись к нам. Мы взяли их на руки: место Карлито было у Розы (Эдипов комплекс), Кончиты – у меня (комплекс Электры это называется?). Свободной рукой мы стали махать этим людям на причале, среди которых не было ни одного знакомого лица.
Потом Роза посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы. Я знал, почему: нам повезло, мы-то были вместе.
9
В Штатах произошел один эпизод, который навсегда определил мое отношение к этой стране. Так что, мне кажется, о нем стоит рассказать подробно.
Во Флориде нас поселили в небольшой мотель – США к наплыву беженцев были не готовы. И уже через пару недель – мы только что получили грин-кард, одновременно вид на жительство и право на работу, – меня снова вызвали в иммиграционную службу. Было ясно, что мне хотят предложить работу. О Рите – пардон, Розе, – речь как-то не шла, может быть, из-за того, что у нас были маленькие дети.
Мы, конечно, обрадовались, хотя тогда это показалось нам само собой разумеющимся. Мы считали, что всё-таки представляли собой особый случай. Во-первых, мы были одними из первых кубинских эмигрантов за почти двадцать лет. Во-вторых, у нас не было родственников, а по прибытии три четверти наших попутчиков разобрали по домам. В-третьих, хотя официально я и вышел из тюрьмы, я числился бывшим политзаключенным, что здесь считалось дополнительным признаком добропорядочности. Наконец, я эмигрировал с женой и двумя маленькими детьми.
Мы обрадовались повестке, но я даже еще не успел понять к тому времени, нравится мне в Америке или нет. Мне предстояло узнать это в ближайшие двадцать четыре часа.
Шестиэтажное здание иммиграционной службы, окруженное разлапистыми пальмами – после Кубы они у нас восторга уже не вызывали, – находилось на широком городском проспекте. По другую сторону его начинался пляж. Мы сели на автобус, который ходил каждые два часа, и к 9.00 я отправился на свою встречу, а Роза и дети пошли купаться.
Инспекторы принимали посетителей за стойкой, их было трое. Пожилой, очень смуглый мексиканец с пышными усами. Белая женщина лет тридцати пяти в очках, очень некрасивая и бесформенная, похожая на беременную белую мышь. И небольшого роста пуэрториканец лет сорока, который гонял во рту зубочистку. Он освободился первым, и, хотя мне инстинктивно не нравятся люди с зубочистками во рту, я двинулся к нему.
– В очередь! – не вынимая зубочистку, рявкнул пуэрториканец. – Начинайте приучаться к порядку!
Тут я понял, что делал смуглый парень, который торчал в полном одиночестве прямо в центре зала. На нем была мятая майка, волосы были закрыты косынкой с изображением американского флага. Парень был здесь уже не впервые, поэтому знал, что ждать надо на почтительном расстоянии. Он стоял в расхлябанной, почти вызывающей позе, плечи у него были покрыты татуировками. Я потом, пока стоял за ним, успел их рассмотреть: на одном плече был краб, на другом – красавица, прикрывшая лицо веером, так что виден оставался только один кокетливый глаз. При малейшем движении оба образца изящного искусства оживали: краб шевелил клешнями, а красавица начинала обмахиваться веером. Говорю же, это были настоящие музейные экспонаты!
– За мной будешь, братишка! – сказал ценитель живописи. – Кубинец?
Я кивнул.
– Они нас тут за людей не считают! – громко, чтобы все слышали, заявил парень. – Я хожу сюда уже месяц. Всё, что мне предлагают – это собирать их пакеты с мусором или убирать их объедки со столов. Не знаю, зачем надо было менять одну тюрягу на другую?
Я чувствовал себя неловко. Все трое инспекторов оторвались от своих бумаг и смотрели на нас: мексиканец с мягким неодобрением, пуэрториканец – с откровенной враждебностью. Если бы у него был пистолет и такое право, он бы уже уложил нас на каменные плиты и сейчас застегивал наручники. Про белую мышь я не понял – стекла ее очков отсвечивали, и глаз видно не было.
Вступать в дискуссию я не хотел, просто молча встал в очередь. Теперь освободился мексиканец, и тот парень вразвалочку двинулся к нему. «Только бы мне досталась женщина!» – подумал я. Но та занималась пожилой, глуховатой гречанкой, которая пришла с сыном. Ей приходилось всё не только переводить, но еще и кричать по три раза. А пуэрториканец – мне всегда везет на такие вещи – уже быстренько спровадил своего посетителя и теперь ожидающе смотрел на меня.
Я подошел и назвал свое имя (меня уже тогда звали, как и сейчас – Пако Аррайя). Инспектор сделал вид, что не разобрал его, попросил мою грин-кард и положил ее на стол перед собой. Потом достал из крутящегося стеллажа мое досье, вынул анкету с фотографией и начал ее изучать. Очень скоро он ухмыльнулся и ловко перекинул зубочистку из одного уголка рта в другой.
– Вы освободились из тюрьмы в Сантьяго? – и через паузу добавил. – Сэр!
Он явно собирался поразвлечься за мой счет. «Сэр» нужен был, чтобы к нему потом нельзя было придраться. Еще один момент: он обратился ко мне на английском языке, на котором он говорил с акцентом, вместо того чтобы общаться на нашем общем родном испанском. Инспектор-мексиканец говорил с тем кубинцем по-испански.
– Вы же умеете читать? – ответил я.
Мой тон означал, что ссоры я не ищу, но и в обиду себя не дам.
– А вы умеете читать? По-английски?
– Умею.
– Тогда читайте!
Он бросил передо мной на стойку машинописный листок, заверенный в муниципалитете города Сан-Франциско.
Некий американский гражданин кубинского происхождения прочитал о массовом приезде соотечественников и был готов взять на работу трудолюбивого семейного человека, вырвавшегося из-за железного занавеса. Работодателя звали Энрике Мендоса, и у него был ресторанчик «У Денни» на выезде из Сан-Франциско. Он собирался купить лицензию на второе заведение у той же ресторанной сети. Заправлять там должен был его сын, а для нового работника могло найтись занятие и в конторе, и в зале – в зависимости от способностей.
– Что, братишка, предлагают метлу в руки? – повернулся ко мне мой товарищ по несчастью и расхохотался.
Теперь уже все присутствующие смотрели на меня. Кроме пуэрториканца – он пристально глядел на кубинца. Таким образом он подчеркивал, кто здесь главный, хотя и не возражал против подобных реплик. Для спектакля, который он разыгрывал, его такой партнер устраивал.
– Разумеется, это предложение не совсем для вас. Там придется работать руками. А вы ведь, – пуэрториканец снова заглянул в мою анкету, где было сказано, что я учился в университете, – хотите работать головой? Сэр!
Весь яд был в слове «сэр».
На самом деле, такое предложение было для нас подарком небес. Это была реальная работа, далеко от Флориды, где среди массы кубинцев риск проколоться был всё же велик. Сан-Франциско был университетским городом, а мне в любом случае хотелось получить американский диплом. Не говоря уже о том, что это было чистое предложение, не имевшее никакого отношения к Конторе. И еще одно, хотя это глупость. Уточняю для тех, кто далек от испано-язычного мира: Пако – уменьшительное от Франсиско. Жить в городе, носящим имя моего небесного покровителя, показалось мне знаком судьбы.
Я мгновенно прокрутил всё это в голове, но сейчас это было только фоном. Главным была неприкрытая провокация со стороны инспектора. Я не собирался на нее поддаваться.
– Если мы примем это предложение, – подчеркнуто вежливо произнес я, – когда нам нужно будет ехать в Сан-Франциско?
Я не хотел соглашаться, не поговорив – даже чисто формально – с Ритой. Она и так, с тех пор, как мы перебрались в Штаты, чувствовала себя довеском. Здесь разговаривали только с главой семьи.
– Кто это мы? – не упустил случая пуэрториканец. – Кто должен принять решение?
– Мы с женой, – ответил я, уже понимая, куда он клонит.
– Вы с женой? – медленно повторил инспектор. – М-м, мне показалось, я разговариваю с мужчиной.
Пуэрториканец перекинул зубочистку в середину рта и теперь играл ею на языке. Вы никогда не замечали, что, в сущности, мы иногда выставляем на всеобщее обозрение отвратительный внутренний орган – розовый, бесформенный, покрытый слизью?
– Не жди от них ничего хорошего, приятель! – громко сказал кубинец, приподняв майку и почесывая загорелый, без татуировок, живот. – Прибивайся к своим!
– Если у вас есть деньги, – ответил, наконец, пуэрториканец на мой вопрос, – вы можете ехать хоть сейчас.
У нас с Розой было восемьдесят два доллара шестьдесят центов плюс талоны на питание на неделю вперед.
– А если нет, будете ждать, пока вам оформят чек, – продолжал он. – Хотя вообще, если я могу дать вам совет, в этой стране деньги принято зарабатывать, а не просить! Сэр!
Он уже не ждал ответа. Его усмешка так и приглашала меня дать ему в морду. Он знал, что этого не случится.
– Ты, мелкий вонючий сукин сын! – не выдержал я. – Ты-то сам приехал сюда на «Мэйфлауэр»?
Я не думал, что курс страноведения в Балашихинской лесной школе пригодится мне так скоро.
Теперь все смотрели на нас, уже оставив свои дела. Гречанка громко теребила сына, видимо, требуя, чтобы он объяснил ей, что происходит. Кубинец прилег плечом на стойку и откровенно наслаждался зрелищем – но он был на моей стороне. Разговаривавший с ним инспектор-мексиканец осуждающе смотрел на своего коллегу.
– Я попрошу всех вести себя в рамках! – неожиданно звучным голосом произнесла белая мышь.
Видимо, она там была старшей. Но на чьей она была стороне, было для меня по-прежнему непонятно.
– Имейте в виду, это приглашение не именное, – женщина повернула голову ко мне. – И есть масса желающих поехать туда вместо вас.
Корпоративная солидарность оказалась сильнее. Хотя, возможно, она не слышала всего нашего разговора. Получив поддержку, пуэрториканец осмелел.
– Я напишу рапорт об оскорблении офицера иммиграционной службы, – заявил он. – И задержу вашу грин-кард!
Она по-прежнему лежала перед ним на столе. А без нее я был никем.
– Верните мне мою карту! – потребовал я, перегнувшись через стойку и пытаясь схватить ее.
– Я аннулирую ее!
Пуэрториканец открыл ящик стола и смахнул карту туда.
– Говорил тебе, держись своих! – снова встрял кубинец. – Дождись меня у выхода, мои друзья помогут тебе с работой!
Я уже не слушал его. Пуэрториканец с прежним наглым выражением лица жевал зубочистку – он наслаждался тем, как я усугубляю свое положение. Я одним движением перемахнул через стойку. Противник пытался подняться, но он сидел в кресле на колесиках, которое поехало назад. Я сам помог ему встать. Я схватил его обеими руками за рубашку, поднял с кресла и с силой притянул навстречу своей голове. Я научился этому в день, когда оказался в общей камере тюрьмы в Сантьяго. Он хотел напомнить мне, что я сидел на нарах? У него получилось!
Естественно, я не пытался бежать и спокойно дождался полиции, сидя в кресле пуэрториканца. Его самого держали мексиканец с кубинцем – латинскую кровь не обманешь, он собирался оторвать мне голову. Но руки у него были блокированы, и старая гречанка, которая, как все южанки, была по призванию сестрой милосердия, пыталась промокнуть ему кровь на лице. Его повезли прямо в больницу – у него, как и у его предшественника в Сантъяго, был сломан нос. Меня сначала отвезли в участок, а уже потом – в ту же больницу. Обоюдоострая зубочистка пуэрториканца проколола мне щеку. У меня до сих пор в этом месте, если присмотреться, крошечная ямка.
На ночь меня вернули в участок, где я провел бессонную ночь, крутясь на жесткой кушетке в зарешеченной камере. Когда меня привозили в участок в первый раз, я сказал полицейским, что Рита с детьми ждали меня на пляже, и их на патрульной машине отвезли в наш мотель. Рита потом сказала мне, что тоже не сомкнула глаз.
Было отчего! Особенно всё-таки мне. Операцию по внедрению я провалил в любом случае. А завтра утром судья должен был решить, отправить ли меня обратно на Кубу немедленно или мне придется отсидеть какой-то срок в американской тюрьме. Денег на штраф у меня не было, так что я мог расплатиться только натурой. В любом случае, со Штатами нам придется распрощаться. Я не жалел об этом – жить в такой стране мне не хотелось.
Слушание моего дела было назначено на десять утра. Полицейский расстегнул на мне наручники и сел на места публики, за барьер. Публики, кроме него, не было – Роза сидела дома с детьми. Мы с ней вообще не виделись с тех пор, как меня задержали.
Судья – толстый, сопящий на всё помещение грек с волосатыми руками (во Флориде много кубинцев и греков) – выслушал сначала меня. Мотивы его не интересовали – только факты. А все они свидетельствовали против меня.
Потом наступила очередь пуэрториканца. Он, в отличие от меня, пришел с адвокатом (странно, почему у меня его не было?). Нос у него был заклеен пластырем – продольно и дважды поперек, на переносице и у ноздрей. Пуэрториканец и говорил немного в нос, с трудом – не знаю уж, притворялся он или нет. Это было выступление человека, стоящего на страже большой, прекрасной и щедрой страны, в которую отовсюду пытается проникнуть всякая нечисть. Этого слова пуэрториканец не сказал, но дух его вдохновенной речи был именно таков.
Я приготовился увидеть и всех остальных свидетелей сцены – посочувствовавшего мне мексиканца, моего кореша-кубинца и гречанку с сыном, но их в суд не вызывали. Свидетель был один – та самая белая мышь, начальница пуэрториканца. Ее выступление длилось едва ли минуту.
– Ваша честь, – сказала она, – я была свидетелем конфликта, который произошел у инспектора Вальдеса с г-ном Аррайя, с начала и до его отвратительной развязки.
Она так и сказала: «отвратительной развязки».
– Должна вам сказать, что инспектор Вальдес, которому я и раньше неоднократно делала замечания по поводу непозволительного тона, которым он разговаривает с посетителями, вел себя с г-ном Аррайя откровенно провокационно.
Мы с инспектором Вальдесом обменялись изумленными взглядами. Не знаю, кто из нас был поражен больше.
– Управление иммиграционной службы сожалеет, что г-н Аррайя проявил невыдержанность, – тут ее прорвало на личное. – Насилие отвратительно в любой своей форме! Однако, – продолжила она прежним ровным тоном, – Управление не собирается поддерживать иск инспектора Вальдеса. Тем более что с этого дня г-н Вальдес уже не является нашим работником. Вчера вечером был решен вопрос о его служебном несоответствии.
Я посмотрел на судью. Он, если и был удивлен, ничем этого не выдал, только его сопение усилилось.
– Ваша честь! – вскочил адвокат Вальдеса. – Мы протестуем! На моего клиента напали и нанесли ему тяжкие телесные повреждения, потребовавшие хирургического вмешательства. Это дело не может быть оставлено без последствий!
Во Флориде нас поселили в небольшой мотель – США к наплыву беженцев были не готовы. И уже через пару недель – мы только что получили грин-кард, одновременно вид на жительство и право на работу, – меня снова вызвали в иммиграционную службу. Было ясно, что мне хотят предложить работу. О Рите – пардон, Розе, – речь как-то не шла, может быть, из-за того, что у нас были маленькие дети.
Мы, конечно, обрадовались, хотя тогда это показалось нам само собой разумеющимся. Мы считали, что всё-таки представляли собой особый случай. Во-первых, мы были одними из первых кубинских эмигрантов за почти двадцать лет. Во-вторых, у нас не было родственников, а по прибытии три четверти наших попутчиков разобрали по домам. В-третьих, хотя официально я и вышел из тюрьмы, я числился бывшим политзаключенным, что здесь считалось дополнительным признаком добропорядочности. Наконец, я эмигрировал с женой и двумя маленькими детьми.
Мы обрадовались повестке, но я даже еще не успел понять к тому времени, нравится мне в Америке или нет. Мне предстояло узнать это в ближайшие двадцать четыре часа.
Шестиэтажное здание иммиграционной службы, окруженное разлапистыми пальмами – после Кубы они у нас восторга уже не вызывали, – находилось на широком городском проспекте. По другую сторону его начинался пляж. Мы сели на автобус, который ходил каждые два часа, и к 9.00 я отправился на свою встречу, а Роза и дети пошли купаться.
Инспекторы принимали посетителей за стойкой, их было трое. Пожилой, очень смуглый мексиканец с пышными усами. Белая женщина лет тридцати пяти в очках, очень некрасивая и бесформенная, похожая на беременную белую мышь. И небольшого роста пуэрториканец лет сорока, который гонял во рту зубочистку. Он освободился первым, и, хотя мне инстинктивно не нравятся люди с зубочистками во рту, я двинулся к нему.
– В очередь! – не вынимая зубочистку, рявкнул пуэрториканец. – Начинайте приучаться к порядку!
Тут я понял, что делал смуглый парень, который торчал в полном одиночестве прямо в центре зала. На нем была мятая майка, волосы были закрыты косынкой с изображением американского флага. Парень был здесь уже не впервые, поэтому знал, что ждать надо на почтительном расстоянии. Он стоял в расхлябанной, почти вызывающей позе, плечи у него были покрыты татуировками. Я потом, пока стоял за ним, успел их рассмотреть: на одном плече был краб, на другом – красавица, прикрывшая лицо веером, так что виден оставался только один кокетливый глаз. При малейшем движении оба образца изящного искусства оживали: краб шевелил клешнями, а красавица начинала обмахиваться веером. Говорю же, это были настоящие музейные экспонаты!
– За мной будешь, братишка! – сказал ценитель живописи. – Кубинец?
Я кивнул.
– Они нас тут за людей не считают! – громко, чтобы все слышали, заявил парень. – Я хожу сюда уже месяц. Всё, что мне предлагают – это собирать их пакеты с мусором или убирать их объедки со столов. Не знаю, зачем надо было менять одну тюрягу на другую?
Я чувствовал себя неловко. Все трое инспекторов оторвались от своих бумаг и смотрели на нас: мексиканец с мягким неодобрением, пуэрториканец – с откровенной враждебностью. Если бы у него был пистолет и такое право, он бы уже уложил нас на каменные плиты и сейчас застегивал наручники. Про белую мышь я не понял – стекла ее очков отсвечивали, и глаз видно не было.
Вступать в дискуссию я не хотел, просто молча встал в очередь. Теперь освободился мексиканец, и тот парень вразвалочку двинулся к нему. «Только бы мне досталась женщина!» – подумал я. Но та занималась пожилой, глуховатой гречанкой, которая пришла с сыном. Ей приходилось всё не только переводить, но еще и кричать по три раза. А пуэрториканец – мне всегда везет на такие вещи – уже быстренько спровадил своего посетителя и теперь ожидающе смотрел на меня.
Я подошел и назвал свое имя (меня уже тогда звали, как и сейчас – Пако Аррайя). Инспектор сделал вид, что не разобрал его, попросил мою грин-кард и положил ее на стол перед собой. Потом достал из крутящегося стеллажа мое досье, вынул анкету с фотографией и начал ее изучать. Очень скоро он ухмыльнулся и ловко перекинул зубочистку из одного уголка рта в другой.
– Вы освободились из тюрьмы в Сантьяго? – и через паузу добавил. – Сэр!
Он явно собирался поразвлечься за мой счет. «Сэр» нужен был, чтобы к нему потом нельзя было придраться. Еще один момент: он обратился ко мне на английском языке, на котором он говорил с акцентом, вместо того чтобы общаться на нашем общем родном испанском. Инспектор-мексиканец говорил с тем кубинцем по-испански.
– Вы же умеете читать? – ответил я.
Мой тон означал, что ссоры я не ищу, но и в обиду себя не дам.
– А вы умеете читать? По-английски?
– Умею.
– Тогда читайте!
Он бросил передо мной на стойку машинописный листок, заверенный в муниципалитете города Сан-Франциско.
Некий американский гражданин кубинского происхождения прочитал о массовом приезде соотечественников и был готов взять на работу трудолюбивого семейного человека, вырвавшегося из-за железного занавеса. Работодателя звали Энрике Мендоса, и у него был ресторанчик «У Денни» на выезде из Сан-Франциско. Он собирался купить лицензию на второе заведение у той же ресторанной сети. Заправлять там должен был его сын, а для нового работника могло найтись занятие и в конторе, и в зале – в зависимости от способностей.
– Что, братишка, предлагают метлу в руки? – повернулся ко мне мой товарищ по несчастью и расхохотался.
Теперь уже все присутствующие смотрели на меня. Кроме пуэрториканца – он пристально глядел на кубинца. Таким образом он подчеркивал, кто здесь главный, хотя и не возражал против подобных реплик. Для спектакля, который он разыгрывал, его такой партнер устраивал.
– Разумеется, это предложение не совсем для вас. Там придется работать руками. А вы ведь, – пуэрториканец снова заглянул в мою анкету, где было сказано, что я учился в университете, – хотите работать головой? Сэр!
Весь яд был в слове «сэр».
На самом деле, такое предложение было для нас подарком небес. Это была реальная работа, далеко от Флориды, где среди массы кубинцев риск проколоться был всё же велик. Сан-Франциско был университетским городом, а мне в любом случае хотелось получить американский диплом. Не говоря уже о том, что это было чистое предложение, не имевшее никакого отношения к Конторе. И еще одно, хотя это глупость. Уточняю для тех, кто далек от испано-язычного мира: Пако – уменьшительное от Франсиско. Жить в городе, носящим имя моего небесного покровителя, показалось мне знаком судьбы.
Я мгновенно прокрутил всё это в голове, но сейчас это было только фоном. Главным была неприкрытая провокация со стороны инспектора. Я не собирался на нее поддаваться.
– Если мы примем это предложение, – подчеркнуто вежливо произнес я, – когда нам нужно будет ехать в Сан-Франциско?
Я не хотел соглашаться, не поговорив – даже чисто формально – с Ритой. Она и так, с тех пор, как мы перебрались в Штаты, чувствовала себя довеском. Здесь разговаривали только с главой семьи.
– Кто это мы? – не упустил случая пуэрториканец. – Кто должен принять решение?
– Мы с женой, – ответил я, уже понимая, куда он клонит.
– Вы с женой? – медленно повторил инспектор. – М-м, мне показалось, я разговариваю с мужчиной.
Пуэрториканец перекинул зубочистку в середину рта и теперь играл ею на языке. Вы никогда не замечали, что, в сущности, мы иногда выставляем на всеобщее обозрение отвратительный внутренний орган – розовый, бесформенный, покрытый слизью?
– Не жди от них ничего хорошего, приятель! – громко сказал кубинец, приподняв майку и почесывая загорелый, без татуировок, живот. – Прибивайся к своим!
– Если у вас есть деньги, – ответил, наконец, пуэрториканец на мой вопрос, – вы можете ехать хоть сейчас.
У нас с Розой было восемьдесят два доллара шестьдесят центов плюс талоны на питание на неделю вперед.
– А если нет, будете ждать, пока вам оформят чек, – продолжал он. – Хотя вообще, если я могу дать вам совет, в этой стране деньги принято зарабатывать, а не просить! Сэр!
Он уже не ждал ответа. Его усмешка так и приглашала меня дать ему в морду. Он знал, что этого не случится.
– Ты, мелкий вонючий сукин сын! – не выдержал я. – Ты-то сам приехал сюда на «Мэйфлауэр»?
Я не думал, что курс страноведения в Балашихинской лесной школе пригодится мне так скоро.
Теперь все смотрели на нас, уже оставив свои дела. Гречанка громко теребила сына, видимо, требуя, чтобы он объяснил ей, что происходит. Кубинец прилег плечом на стойку и откровенно наслаждался зрелищем – но он был на моей стороне. Разговаривавший с ним инспектор-мексиканец осуждающе смотрел на своего коллегу.
– Я попрошу всех вести себя в рамках! – неожиданно звучным голосом произнесла белая мышь.
Видимо, она там была старшей. Но на чьей она была стороне, было для меня по-прежнему непонятно.
– Имейте в виду, это приглашение не именное, – женщина повернула голову ко мне. – И есть масса желающих поехать туда вместо вас.
Корпоративная солидарность оказалась сильнее. Хотя, возможно, она не слышала всего нашего разговора. Получив поддержку, пуэрториканец осмелел.
– Я напишу рапорт об оскорблении офицера иммиграционной службы, – заявил он. – И задержу вашу грин-кард!
Она по-прежнему лежала перед ним на столе. А без нее я был никем.
– Верните мне мою карту! – потребовал я, перегнувшись через стойку и пытаясь схватить ее.
– Я аннулирую ее!
Пуэрториканец открыл ящик стола и смахнул карту туда.
– Говорил тебе, держись своих! – снова встрял кубинец. – Дождись меня у выхода, мои друзья помогут тебе с работой!
Я уже не слушал его. Пуэрториканец с прежним наглым выражением лица жевал зубочистку – он наслаждался тем, как я усугубляю свое положение. Я одним движением перемахнул через стойку. Противник пытался подняться, но он сидел в кресле на колесиках, которое поехало назад. Я сам помог ему встать. Я схватил его обеими руками за рубашку, поднял с кресла и с силой притянул навстречу своей голове. Я научился этому в день, когда оказался в общей камере тюрьмы в Сантьяго. Он хотел напомнить мне, что я сидел на нарах? У него получилось!
Естественно, я не пытался бежать и спокойно дождался полиции, сидя в кресле пуэрториканца. Его самого держали мексиканец с кубинцем – латинскую кровь не обманешь, он собирался оторвать мне голову. Но руки у него были блокированы, и старая гречанка, которая, как все южанки, была по призванию сестрой милосердия, пыталась промокнуть ему кровь на лице. Его повезли прямо в больницу – у него, как и у его предшественника в Сантъяго, был сломан нос. Меня сначала отвезли в участок, а уже потом – в ту же больницу. Обоюдоострая зубочистка пуэрториканца проколола мне щеку. У меня до сих пор в этом месте, если присмотреться, крошечная ямка.
На ночь меня вернули в участок, где я провел бессонную ночь, крутясь на жесткой кушетке в зарешеченной камере. Когда меня привозили в участок в первый раз, я сказал полицейским, что Рита с детьми ждали меня на пляже, и их на патрульной машине отвезли в наш мотель. Рита потом сказала мне, что тоже не сомкнула глаз.
Было отчего! Особенно всё-таки мне. Операцию по внедрению я провалил в любом случае. А завтра утром судья должен был решить, отправить ли меня обратно на Кубу немедленно или мне придется отсидеть какой-то срок в американской тюрьме. Денег на штраф у меня не было, так что я мог расплатиться только натурой. В любом случае, со Штатами нам придется распрощаться. Я не жалел об этом – жить в такой стране мне не хотелось.
Слушание моего дела было назначено на десять утра. Полицейский расстегнул на мне наручники и сел на места публики, за барьер. Публики, кроме него, не было – Роза сидела дома с детьми. Мы с ней вообще не виделись с тех пор, как меня задержали.
Судья – толстый, сопящий на всё помещение грек с волосатыми руками (во Флориде много кубинцев и греков) – выслушал сначала меня. Мотивы его не интересовали – только факты. А все они свидетельствовали против меня.
Потом наступила очередь пуэрториканца. Он, в отличие от меня, пришел с адвокатом (странно, почему у меня его не было?). Нос у него был заклеен пластырем – продольно и дважды поперек, на переносице и у ноздрей. Пуэрториканец и говорил немного в нос, с трудом – не знаю уж, притворялся он или нет. Это было выступление человека, стоящего на страже большой, прекрасной и щедрой страны, в которую отовсюду пытается проникнуть всякая нечисть. Этого слова пуэрториканец не сказал, но дух его вдохновенной речи был именно таков.
Я приготовился увидеть и всех остальных свидетелей сцены – посочувствовавшего мне мексиканца, моего кореша-кубинца и гречанку с сыном, но их в суд не вызывали. Свидетель был один – та самая белая мышь, начальница пуэрториканца. Ее выступление длилось едва ли минуту.
– Ваша честь, – сказала она, – я была свидетелем конфликта, который произошел у инспектора Вальдеса с г-ном Аррайя, с начала и до его отвратительной развязки.
Она так и сказала: «отвратительной развязки».
– Должна вам сказать, что инспектор Вальдес, которому я и раньше неоднократно делала замечания по поводу непозволительного тона, которым он разговаривает с посетителями, вел себя с г-ном Аррайя откровенно провокационно.
Мы с инспектором Вальдесом обменялись изумленными взглядами. Не знаю, кто из нас был поражен больше.
– Управление иммиграционной службы сожалеет, что г-н Аррайя проявил невыдержанность, – тут ее прорвало на личное. – Насилие отвратительно в любой своей форме! Однако, – продолжила она прежним ровным тоном, – Управление не собирается поддерживать иск инспектора Вальдеса. Тем более что с этого дня г-н Вальдес уже не является нашим работником. Вчера вечером был решен вопрос о его служебном несоответствии.
Я посмотрел на судью. Он, если и был удивлен, ничем этого не выдал, только его сопение усилилось.
– Ваша честь! – вскочил адвокат Вальдеса. – Мы протестуем! На моего клиента напали и нанесли ему тяжкие телесные повреждения, потребовавшие хирургического вмешательства. Это дело не может быть оставлено без последствий!