Котцвинкл Уильям. Доктор Рэт

   Как все широко! Как все огромно! За границами воображения, мир действительно огромен, как сотня вот таких комнат! А в воздухе висит сильный пылающий свет. Вот это комната!
   – Клятва выполнена!
   – Мы свободны!
   – Только взгляни! Как много всего мы можем увидеть!
   Мы идем вдоль маленькой извилистой дорожки. Дорожка такая мягкая, и так приятно смотреть на нее. Идти нам тяжело, но даже так, даже так…
   – А теперь сюда! Поднимайтесь!
   Дорожка кончается. Передо мной оказывается уклон, ведущий в другую комнату, немного темнее первой. Нет!
   – Входи!
   Они толкают и подсаживают нас на уклон, ведущий в маленькую темную комнату. Наши тела очень быстро оказываются прижатыми друг к другу. Наши сердца бьются одно около другого. Двери со стуком закрываются. Вся комната начинает с грохотом трястись. Мы падаем друг на друга, ударяемся о стены. Я уже плохо себя чувствую, и, задыхаясь, судорожно хватаю воздух.
   Уж не уснул ли я? А сейчас, я проснулся или снова сплю? Мы все вместе находимся в темной грохочущей комнате. Комната эта до невозможного странная. Я не могу ничего понять в ее устройстве. Та дорожка была так прекрасна, но теперь она исчезла. А эта комната просто ужасна. Сейчас я стою на чьем-то лице. Думаю, что его обладатель уже мертв. Какое это имеет значение. Мир перемешался, и сейчас в нем нет ничего определенного. Зачем я родился? Я раб? Или совершил какое-то преступление, о котором забыл?
   Да уж реален ли я? Существую ли вообще?
   Да, да! Я существую. Являю некоторый род существа: толстый, задыхающийся, погруженный в невежество…
   Я, это я!
   Но что же все-таки я такое? Вот этот шар, полный жира, катающийся в темноте коридоров? Кто может разрешить мне эту дилемму? Я доведен до ужаса! Я смотрю сквозь щели этой громыхающей комнаты. Слышу этот грохот и слышу крики тех, кто прижат здесь рядом со мной.
   Я просто нечто в темноте. Да, это именно так, я это самое нечто в темноте, толстое и напуганное. Я не должен потерять этот образ. В нем как раз и заключается мое драгоценное существо, моя личность.
   Беспорядок, беспорядок. Помогите мне!
   А что же другие? Они столь же реальны, как я? Слышу их крики, чувствую, как бьются их сердца. Они во всем похожи на меня: глаза, уши, нос, рот. Я надеюсь, что они также осознают себя.
   Они страдают так же, как и я. Единственно, кто не пришел сегодня, так это та холодная самка. Она осталась там, позади. Я не уверен, что она осознает себя. Думаю, что, возможно, она на самом деле не существует. Ведь мне никогда не удавалось почувствовать ее мысли или ее бьющееся сердце.
   Но вот тебя я чувствую полностью! Я чувствую тебя рядом с собой! Мы существуем!
   Разве не так?
   Из моего носа сочится кровь, она бурлит у меня в горле. Внутри меня все дрожит и разрывается. Если бы я не существовал, если бы я был всего лишь каким-то механическим существом, то этот яростный приток крови не был столь мучительным. А я чувствую боль. Осознаю собственные страданья.
   Так что я должен быть настоящим!
   Снова и снова ищу подтверждения этому, в то время как комната продолжает грохотать. Я хочу, чтобы моя реальность была доказана без всяких сомнений. Бросаясь в новую жизнь, я знаю, что живу.
   А мои сторожа, они тем самым воспитывают меня? И что же, по их предположениям, должна делать эта грохочущая комната? Означает ли это, что она заставляет меня понять, раз и навсегда, что я - реальное существо?
   Может быть, эти сторожа - мои тайные благодетели?
   Моя жизнь совершает безумный круговорот. Я затаился в темноте, замкнувшись в собственном эгоизме. Свалился в кучу вместе с остальными, цепляясь сам за себя. Здесь есть пол, а в нем трещины.
   Меня окружают лица соседей. Я знаю, что они рядом со мной. Комната продолжает грохотать.
   Но кроме всего, еще есть существо, несомненно, оно есть. И оно здесь, в темноте, оно - это я. Несомненно это я. Это я стою в этой грохочущей темноте, несомненно, что я существую. Я дышу, я ощущаю свой вздымающийся живот.
   Разве кто-то может отрицать это?
   Никто не отрицает этого.
   Это отрицать невозможно. Я нахожусь в грохочущей комнате, и чувствую, что грохот резко уменьшается.
   Вот он прекращается совсем.
   Я кое-что узнал. Я существую, без всяких сомнений. Эта грохочущая и трясущаяся комната научила меня этому. И, следовательно, мои сторожа по сути мои воспитатели. Условия нашего существования определяются так: "Мы должны понять, что мы живем".
   Очень хорошо, теперь я уже усвоил это. Грохочущая комната, хотя она и заставила меня потерять много крови, а других довела до смерти, все-таки научила меня тому, что я - личность. А это, надо сказать, важный урок.
   И вот распахнулись двери.
   Свет! Должен ли я сейчас проявлять радость? Сейчас, когда получил действительные подтверждения собственного существования, должен ли я радоваться своей новой осведомленности?
   Нас толкают, тащат, волокут вниз по уклону. На мгновение свет вспыхивает и исчезает!
   Мы попадаем в другую комнату. Она не грохочет. Я ощущаю смесь разных запахов. Нас подталкивают вперед, мы давим друг на друга. Те, кто падает, оказываются затоптанными, и мы движемся по их скорчившимся телам.
   Здесь множество огней, от которых расходятся многочисленные тени. Перед нами длинные узкие коридоры, кругом разбросана солома.
   Ко мне подходит сторож, хватает меня за ухо и прокалывает его!
   И теперь с моего уха свисает красная карточка, болтающаяся из стороны в сторону, когда я иду. Мое ухо побаливает, но зато я получил карточку. Таким образом, я был избран из многих. Доказательств моей индивидуальности становится все больше. Сторожа и не пытаются отрицать этот факт. Нет, нет, они даже пометили меня вот этой карточкой. Я вижу, как она болтается на моем ухе.
   Вот я слышу звук льющейся воды. Нас ждет ванна?
   Вероятно, они хотят вычистить нас, а затем, в конце концов, представить тем, кто управляет всеми этими комнатами. Потому что я чувствую присутствие в некотором роде главного надзирателя, который водит меня по этим комнатам, вешает на меня карточку и хочет видеть меня чистым. За всем этим стоит какая-то цель.
   Цель - это одна из тех вещей, с которыми я никогда не имел дела. Все наши загадочные сторожа наверняка имеют ее. Она наверняка есть у них и сегодня. В этом их сила.
   Никто из нас не имеет никаких целей. Мы едим, мы спим, мы занимаемся любовью с холодной самкой. Вся моя цель может заключаться лишь в том, чтобы весь день стоять на маленькой извилистой дорожке и разглядывать траву и небо. И я бы не просил ничего большего.
   Но вот я слышу какие-то механические звуки. Ощущаю какую-то замысловатую цель наших сторожей. Они опять куда-то ведут нас. Деревянные настилы и огни. Пахнет кровью. Должно быть у многих из нас образовалось кровотечение в этой грохочущей комнате.
   Мы сворачиваем за угол. Надо мной наклоняется сторож. Да, я настоящий. Вы раскормили меня и повесили на меня карточку. Вы… вы привязали цепь к моей ноге. Я чувствую ее. Я - это я. Это продолжение урока? Я отдаю себя вам в обучение. Я буду рад изучить великую цель всего происходящего. Я напуган, но существую, и это самое главное. Я существую, и знаю об этом.
   Теперь я оказался перевернутым! Одна нога болтается в воздухе! Цепь натянулась под тяжестью моего жира. Меня будто раскололи…
   Раскололи где-то внутри. Я болтаюсь вверх ногами и раскачиваюсь. Они раскачивают меня, и я извиваюсь. Наверняка здесь какая-то ошибка… разве вы не видите… вы не должны так поступать со мной… с тем, кто знает про маленькую дорожку и про небо… нет, вы не думайте, что я полностью осознаю… полностью…
   Стены скользят мимо меня, я ударяюсь о них и продолжаю движение, вращаясь, моя нога ужасно растянута… ужасно… ужасно… и около меня болтаются другие, подвешенные, как и я.
   Мне удается разглядеть белые каменные стены. Я могу видеть и моих сторожей. Мои ноги словно продолжают бежать и колотят воздух. Я хочу рассказать моим сторожам про маленькую дорожку и про трещины в той грохочущей комнате. Ведь они - мое доказательство… доказательство, что… я есть.
   Сторожа подхватывают одного из качающихся рядом со мной. Они держат его за голову. Он извивается, но они держат его. У них есть какой-то ярко сверкающий предмет. Они проводят им вдоль его шеи! Он дергается… поток крови, поток! Я вижу его нервы, внутренность его глотки, сейчас это все оказывается снаружи, отовсюду льется кровь, а его голова едва держится на шее и бешено болтается.
   Затем они принимаются за меня. Нет, вы не должны делать и со мной то же самое! Отпустите меня! Нет, нет, только не со мной! Если бы вы знали меня… если бы вы знали, что я это я… если бы вы только знали…
   …проходит через меня. Прорастает красная дорожка. Комната режется надвое. Две дороги, туда и сюда.

***

   Колеса этих проклятых бунтовщиков неожиданно остановились. Во всей лаборатории наступила тишина. И я могу слышать, как быстрая команда прошла по рядам восставших.
   Так же неожиданно, их колеса вновь начинают вращаться, но теперь в другом направлении! Что бы это могло означать!?
   Счетчики щелкают, колеса вращаются с дикой скоростью, притягивая мой просвещенный взгляд к этому водовороту, в самые его глубины. Я прижимаюсь к Лестнице Победителя и отворачиваюсь. Но вихревые потоки света притягивают меня. Бунтовщики перестраивают интуитивные приборы, и появляется еще одна революционная сцена…
   …но какая она странная. Все, что я вижу, это всего лишь женщины в белой рабочей одежде, сидящие около каких-то машин. Ничего революционного здесь незаметно. Просто обычная фабрика, где-то в старой доброй Америке.
   В этот момент подключается камера бунтовщиков… В кадре появляется молодой человек, толкающий перед собой тележку, наполненную свиными кишками. Но и в этом нет ничего необычного. Молодые женщины шутят с молодым человеком, пока он загружает свиные кишки в машину. Он отпускает какую-то остроту, женщины улыбаются.
   Это всего лишь обычный рабочий день. Я не воспринимаю этого. Должно быть, бунтовщики потеряли средства фокусировки интуитивной мощности. В этих кадрах нет ничего подстрекательного. В машину загружаются части свиных туш…
   Теперь камера показывает крупным планом противоположную часть машины. Из нее выскакивают сосиски, запакованные в пластик. Они аккуратно связаны. Двенадцать в каждой упаковке.
   Женщины заворачивают их и бросают в контейнер.
   Производство сосисок налажено прекрасно. Эта машина выглядит несколько комично, особенно когда она выбрасывает сосиски по дюжине в минуту. Но какое это имеет отношение к революции? Революционные продюсеры видимо забыли отредактировать этот клип. В этот момент камера вновь переключается, и дверь открывается еще раз.
   В комнате находятся живые свиньи, дико озирающиеся по сторонам.
   Дверь закрывается. Вновь появляется машина, выбрасывающая по дюжине сосисок в минуту.
   …
   ОБРЫВ.
   Господи, как прыгает камера у этих операторов-бунтовщиков. Где же мы теперь, черт возьми? Мне кажется, что под чьим-то стулом. Вам и не следовало ожидать, что из крыс получатся первоклассные операторы, но то, что мы видим, просто нелепо!
   Изображение продолжает плыть, камера дергается, я вижу чью-то голову и… отфокусируйте эту проклятую штуку! Эй, оператор!
   В кадре крупным планом американская семья за обедом. Мужчина режет сосиску.
   …
   ОБРЫВ
   Назад, на колбасную фабрику. Повторение последовательности с открывающимися дверями. Дверь открывается, в кадре дико озирающаяся свинья.
   Наконец появляется звуковая дорожка, с плохим качеством записи. Ох уж и оборудование у этих бунтовщиков…
   "Вы… вы затянули цепь на моей ноге… я чувствую ее… Я существую, и я знаю об этом…"
   Открывается рот. Сосиска на кончике вилки.
   …
   К О Н Е Ц
   Вращающиеся тренажеры сбавляют скорость, и я бросаюсь подальше от них, прежде чем вращение возобновится.
   Этой революции необходимо хорошее рекламное агентство, чтобы привести в порядок всю эту собачью чушь. Но кто я такой, чтобы давать советы?
   Скользнув в тень, я ловлю ртом кончик собственного хвоста и потихоньку покусываю его. Боже мой, что же это за ужасный стук и грохот раздается надо мной?
   Осторожно выглядываю из тени и быстро оглядываюсь.
   Ах, не смейте! Бунтовщики начали раскручивать Большой Центральный Барабан-тренажер. Каждая лабораторная крыса забирается в него и разгоняет его своим хвостом. Взгляните, он разгоняется! Я никогда не видел, чтобы он вращался так быстро. Интуитивные огни, как вспышки разлетающиеся из него, фантастически сверкают. Барабан гудит. Вверх, словно вихрь, поднимается диск света, который издает отвратительный хохот!

***

   Я, гиена, наблюдаю за выходом царственной птицы. Она идет, величественная даже в своих оковах, вдоль по дороге нашей большой тюрьмы. У нее белая голова и громадные, такие, как и должны быть, крылья, которые действительно производят сильное впечатление. Но более всего впечатляют ее глаза, которые горят с такой силой, какой мне не доводилось видеть раньше ни у людей, ни у зверей, ни у птиц. Эти сверкающие глаза выглядят отчужденными, когда встречаются с моими, и никому не дают личного предпочтения. Они суверенны, они не признают зависимости. Это глаза божества, а подавляющая сила, скрытая в них, вызывает у меня приступ нервного смеха, когда я вижу, как сторож машет ему, подзывая в клетку.
   По соседству с воем подпрыгивает леопард, останавливаясь на мгновение, когда его когти встречают на пути металлическую сетку. Орел поворачивает голову, но лишь слегка, едва отвечая на приветствие. А как только его глаза вновь встречаются с моими, я вижу в них только одно стремление: лететь.
   Выход Императора Небес столь значителен, что животные в самых дальних участках этой широко раскинувшейся тюрьмы издают крики и вой. Львы на своей просторной открытой площадке, опущенной вниз, откуда они никогда не смогут сбежать, издают величественное гортанное рычание. Самые разные птицы поднимают пронзительный шум, в котором переплетаются и наглые, и печальные, но большей частью несчастные голоса.
   Разумеется, атмосфера нашей тюрьмы всегда насыщена мраком, а поимка и заточение такого великого властелина, как Императорский Орел, навеяли, как никогда раньше, тоску и печаль на наше царства, с его запорами, стенами и невыносимым гнетом. Теперь, когда среди нас появилась такая величина, общее уныние должно стать еще больше, и я могу чувствовать это, переходя от клетки к клетке. Мы праздно проводим время, спим, мечтая о тех, кто находится далеко от нас, в древней родной земле. И мечты о свободе помогают нам выдерживать наше заключение. Потому что мы часть тех, кто, именно в этот момент, бродят среди далеких степей и низко лежащих милых долин. Но я могу чувствовать, как с появлением этого Властелина Небес начали блекнуть наши мечты. Он олицетворение всей дикой природы, его натура столь свободолюбива и возвышенна, что его присутствие здесь в качестве пленника показывает нам всю ужасную правду нашего положения: мы узники этой тюрьмы до конца наших дней, и ни на земле, ни на небе нет такой силы, которая могла бы спасти нас.
   Поэтому и горилла, сидевшая в глубине своего стеклянного помещения, ощущая крушение надежд, начала колотить по стеклу, окружавшему ее со всех сторон. Я слышала, как она топала ногами и стучала, мы все слышали это, и, наверняка, это слышал и орел, но в этот момент его как раз переводили в постоянную клетку, и он, думая, что открытая перед ним дверь может вести к свободе, как безумный бросился туда. Но обнаружил там, со всех четырех сторон, лишь крепкую проволочную сетку.
   Мне повезло, так как моя клетка находилась как раз против его, отделенная дорогой. Разумеется, каждодневное наблюдение за ним десятикратно усиливало мои муки, но в то же самое время я так восхищалась его присутствием, что мои собственные страданья казались мне ничем, особенно по сравнению с его, потому что чем более независимым и свободным бывает то или иное создание, тем сильнее его страдания, когда оно попадает сюда. Грызуны, например, довольно сносно переносят тюремную жизнь, потому что они имеют определенные домашние качества. Но если сделать хотя бы несколько шагов, всего лишь несколько шагов по восходящей, например к лисе или еноту, легко обнаружить возрастающую печаль пленников. И любой, кто слышит излучающий страсть вой волков и наблюдает за находящимся в непрерывном, каждодневном движении ягуаром, начинает понимать истинную глубину их отчаяния. Это сплошь безграничные страданья и безумие. Определенно, что все мы, находящиеся здесь, наполовину безумны.
   На полу клетки, которую занимает орел, находилась часть ствола массивного дерева. Сам он расположился на торчавших сухих ветках, вцепившись в них длинными загнутыми когтями. Время от времени он раскрывает крылья, похожие на гигантский черный плащ, и взмахивает ими, направляясь в никуда, и их концы ударяют по сторонам клетки.
   А затем он ходит, взад и вперед, вдоль дерева, запертый в клетке, погруженный в себя, как если бы это могло как-то помочь его освобождению. Но многочисленные шаги переносят его лишь из одного угла тесной клетки в другой. Действительно, ему дали слишком мало пространства (как будто какое-нибудь запертое на засов пространство может быть достаточным), но, разумеется, ведь они не могли понять его натуры.
   Летом, когда нас особенно мучают запахи, здесь бывает очень много посетителей, что вполне естественно. Императорский орел - весьма привлекательное зрелище, и дети изо всех сил колотят по сетке. Но он не обращает на них никакого внимания. Он мерит шагами клетку, распускает крылья, раз или два подпрыгивает и опускается на бревно, презирая насмешки и шутливые вопросы всех, кто веселится на лужайке, наблюдая за ним. Мне особенно запомнился один момент, который показался самым отвратительным: перед клеткой поверженного монарха остановилась женщина и вынула из кожаной сумочки кусок стекла, которым она ловила лучи летнего солнца и направляла их прямо в глаза Властелина. Я выла от негодования, а он просто смотрел на сверкающий отраженный луч. Он, который летал так высоко, который частенько устремлялся к самому солнцу, не испытывал никаких мучений от ярких вспышек стекла.
   Я не смогла забыть эту женщину, но однако поняла: она хотела привлечь внимание великолепной птицы, хотела, чтобы частица этого сильного духа коснулась и ее. Я тоже пыталась наблюдать за этим возвышенным взглядом едва ли не каждый день, и замечала, что он становится все более напряженным. Боюсь, что Властелин может погибнуть от лихорадки, потому что сколько можно смотреть на мир таким пламенным взором и самому не превратиться при этом в пепел?
   Но он не допускал слабости ни на минуту. Даже ночью я могла слышать, как он все еще двигался, расхаживая взад и вперед, и в лунном свете я видела, как тень от его крыльев заполняла клетку. Была вот такая же лунная ночь, когда я впервые получила от него сигнал, который так сильно тряхнул меня, что мне показалось, что я сама подхватила эту же лихорадку. Мое тело бросало в жар, в ушах у меня шумело, а шерсть вставала дыбом. Это своеобразное явление продолжалось каждую ночь, когда большинство животных спали.
   Когда я стала привыкать к этому, то его сигналы перестали настораживать меня, и теперь я начала ощущать их особую природу. Снова и снова, всю ночь, я слышу внутри себя: Я восстаю. В любом случае, я восстаю.
   Все мы, каждый по-своему, попали под каблук захвативших нас. Даже львы постигли всю униженность их пребывания на этой опущенной вниз площадке и пользовались малейшим случаем, чтобы внушить к себе любовь смотрителей. Но никогда еще не случалось такого, чтобы орел подлизывался или сгибался, никогда не заканчивалось его упрямство. Кровь, кости и перья были постоянно настороже, каждый мускул, каждая частица его существа были готовы в любой момент подняться в небо.
   Имея такой пример, мы все немного взбодрились и даже чуть-чуть распрямили свои хребты. Мы подняли возмущенный крик. Мы тоже должны обрести свободу на вершинах холмов, среди джунглей и лесной чащи. Так или иначе, мы должны сделать мощный бросок, разодрать на куски наши клетки и сбежать.
   Воздух стал еще более наэлектризованным и едва не звенел от энергии наших душ. Наша тайна передавалась от клетки к клетке, и наши смотрители стали догадываться о ней, потому что испытывали трудности при чистке клеток и кормлении. Наши зубы были постоянно оскалены, хвосты торчали вверх, а уши прижаты. И неожиданно именно тюремщики первые начали нервничать и притеснять нас, в то время как мы становились все более сильными и злобными.
   А наш глава постоянно расхаживал в клетке по сухому дереву, подгибая его пружинящие ветки, и посылал в ночь свои послания, напоминавшие глухие удары. Я уверена, что если он позволит себе хоть минуту отдыха, то ощутит всю безнадежность своего положения и мгновенно умрет от удушья. Я также видела, как сильно росла его неудержимая ярость, как будто он вбирал в себя наши едва пробудившиеся желания, всего лишь коснувшись нас своей стальной волей.
   Наш главный огонь вспыхнул еще раз, и некоторые, наиболее тонкие натуры, не перенесли его жара. Лунной ночью рыжая лисица с воем, который пронзил буквально каждое сердце, свалилась замертво. На некоторое время в клетке у орла затих треск сухих веток, а затем раздался вновь, сопровождаемый тяжелыми ударами, ритм которых как будто совпадал с движением уносящейся лисьей души.
   После нескольких вот таких непонятных смертей наши тюремщики приступили к поголовным инъекциям, напуганные началом эпидемии. Среди нас действительно что-то распространилось, но только игла была не в силах здесь помочь. В нас поднялось наше природное естество, и человек был не в состоянии уничтожить его. Я частенько задумываюсь относительно той силы, которая движет им, когда я чувствую, как оно шевелится внутри меня, словно живое существо в материнской утробе. Тогда все преграды, окружающие меня, кажутся мне вовсе и не преградами. Мой плен становится для меня необходимым, так как благодаря ему я могу подняться на этот более высокий уровень самосознания. Мы тогда перестаем думать о себе, как о неудачниках. Вместо этого мы начинаем думать, что нас выбрали для какой-то великой цели, и тогда возникший именно у нас могучий сигнал достигнет такого уровня, что перенесется в те родные нам земли, о которых мы мечтали, и достигнет наших друзей, делая их жизнь еще свободней и счастливей. Разумеется, теперь я уверена, что среди нас зарождается нечто большое и великое, что все наше звериное царство трепещет, охваченное новым пониманием, которое открыли мы сами, и через него Великий Дух перешел к нам.
   С наступлением лета здесь появляются дети, и, разумеется, их любимым развлечением становится катание на слоне. Должна признаться, что я люблю наблюдать за ним, когда старый великан тяжело движется вверх по дорожке мимо моей клетки, с огромной корзиной, полной смеющихся ребятишек, на своей спине. По крайней мере это - несколько иная форма общения с посетителями, кроме той, когда те бросают на нас смущенные взгляды сквозь прутья наших клеток. И слон, кажется, тоже рад прогулке, он, наряду с мыслями о свободе или тюрьме, любит просто пофилософствовать, прогуливаясь вместе с визжащими от восторга детьми, разместившимися на его старой серой спине. Из-за своей доброй и мягкой натуры он пользуется наибольшим доверием из всех здешних зверей-заключенных, и поэтому имеет самую высокую степень свободы - летнюю прогулку вокруг нашей территории, таская целый день корзину с малышами. И вот поэтому мы и выбрали его для выполнения нашей великой задачи.
   Его смотритель шел рядом с ним, лениво покручивая палкой. Я сижу в своей клетке, просунув нос сквозь сетку, и стараюсь быть спокойной. Я не могу сдерживать себя и бесконтрольно смеюсь. Слон, с огромным достоинством, сворачивает к клетке Императорского Орла и цепляет хоботом за массивную дверную ручку. Смотритель сильно, со злостью, бьет его по хоботу и громко кричит. Слон легко срывает дверь клетки и бросает на землю.
   Я вижу лишь черную полосу. Смотритель пригнулся, закрыв голову руками. Слон, подняв хобот, дико трубит. Громоподобный крик разносится по всей тюрьме - это каждый из нас приветствует своего главу, когда он взмывает в небеса. Теперь он всего лишь маленькая точка в голубом небе, и он исчезает, исчезает, исчезает под львиный рев и волчий вой, под ржанье зебры и писк мышей!
   Я гляжу на лица детей, которые все как один уставились в небо. В их глазах я вижу радость, которую чувствуют и они от освобождения нашего Короля. Позже, пока я продолжаю ходить кругами по клетке, это заставляет меня иначе думать о людях. Но через некоторое время поступки людей постепенно теряют всякое значение для меня, и я возвращаюсь к размышлениям об этой уменьшающейся темной точке в абсолютно чистом небе. Теперь он далеко от нас, на гребне вершины, но я слышу его крик в своем сердце. Я знаю, что обречена здесь на смерть, но, подобно слону, я стала философом. И созерцая полет орла, я ощутила себя там, наверху, рядом с ветром, глядящей с подоблачных высот на лежащую внизу землю. Не знаю, как это происходит, но остальные животные ощутили точно такое же состояние экстаза. Вот таким образом мы погружаемся в себя и летим, поднятые вверх вихрем его могучего духа.