Страница:
Подавленный и уничтоженный сидел за столиком Алехин, механически отвечая на ходы противника. «А вдруг случится чудо, - подумал он на мгновение. - Может же Эйве что-нибудь просмотреть. Приметы-то были хорошими: предсказание Клейна, упавший король белых в начале партии». Но эта тщетная надежда длилась всего одно мгновение. Уже в следующий момент Алехин признался сам себе, что надеяться не на что. «К чему утешаться, - горестно покачал Алехин отяжелевшей головой. - Зачем обманывать самого себя. Ты больше не чемпион. Все кончено, ты уже не первый шахматист мира. Повержен. Разбит. Старый бессильный экс-чемпион - вот твое будущее. Впереди ни малейшей надежды. Все кончено!»
Взглянув на стоящего рядом судью, Алехин увидел в его руках конверт. Закончились пять часов игры, пора откладывать партию. «Чего ее откладывать? - подумал Алехин. - Смешно - две лишние пешки!» И тут же решил испытать Эйве.
- Я согласен на ничью, - сказал он, не веря сам, что его предложение будет принято. Когда Эйве ответил, что согласен и протянул Алехину руку, побежденного чемпиона охватило чувство благодарности к противнику за благородный жест.
Зрители в первый миг не поняли, что случилось. Не знали, что произошло, и демонстраторы. Это дало Алехину время подняться и твердым, хотя немного дрогнувшим голосом воскликнуть:
- Ура новому чемпиону мира! Да здравствуют голландские шахматисты!
В тот же миг была вывешена табличка с надписью: «Ничья». Зал взорвался. В буре криков, аплодисментов, смеха, радостных истерических возгласов был сметен весь установленный порядок. Голландцы, возбужденные долгим ожиданием победы Эйве, разом забыли все правила, дисциплину, нормы поведения. Они вскочили с мест, вмиг сломали все перегородки, снесли заслоны. Перегоняя друг друга, неистово крича, люди в смокингах и строгих пиджаках бросились к сцене, полезли на возвышение. Десятки людей одновременно обнимали Эйве, целовали его, восторженно хлопали его по плечам. Судьи и демонстраторы не в силах были удержать стихию, да и нужно ли было это делать? На мгновение новый чемпион мира исчез в бушующей толпе. Потом Эйве подняли на руки и понесли из зала. Весть о победе мгновенно дошла до тех, кто ждал на улице, облетела весь Амстердам…
Жители столицы бросились к турнирному залу, к дому Эйве. Как не поздравить соотечественника с триумфом? Такой праздник! Окруженный сотнями поклонников, на плечах друзей прибыл домой новый шахматный король. Здесь его ждали еще несколько сот голландцев. Криками они потребовали выхода Эйве на балкон. Несколько раз появлялся перед взорами публики счастливый триумфатор с женой и тремя дочерьми. Еще не освоившись с ролью всенародного любимца, Эйве неловко раскланивался во все стороны, неуверенно махал длинной рукой. До глубокой ночи длилось всеобщее ликование.
После изнурительного напряжения последних дней, Алехин почувствовал вдруг страшную усталость. Он присел за маленький судейский столик в углу сцены. Одинокий и убитый сидел он, закрыв глаза рукой, безучастный ко всему, не в силах подняться и покинуть зал. Мимо пето сновали громко кричавшие люди, до него доносились истошные крики восторга: «Браво, Эйве! Слава нашему Максу!» Алехин был безразличен ко всему, полон лишь своим неутешным горем, сознанием непоправимости того, что произошло. Но даже в этом состоянии крайнего отчаяния его утешала мысль, что в трагический момент он вел себя с достоинством, нашел силы поздравить Эйве.
Разбудила его тишина. Оглядевшись вокруг, Алехин увидел, что он один в пустом полутемном зале. Электрические лампочки погасли, служащие ушли домой. В центре сцены все еще стоял шахматный столик с фигурами - эшафот его позорной казни. Кругом царил беспорядок: валялись стулья, сорванные толпой объявления. Медленно обвел поверженный шахматный гигант стены, завешанные рекламными щитами, гладкий потолок, ряды опустевших стульев. В зале не было ни одного человека, все ушли с Эйве. Алехин никому уже не был нужен. Его покинули даже враги.
Вдруг взгляд его упал на заднюю стенку сцены. Оттуда из полутьмы внимательно и зло глядел все тот же рыцарь с картины, только в его взоре теперь появилась торжествующая yсмешка. «Доволен! Смеется!» - возмутился Алехин. Ненависть охватила измученного чемпиона. «Проклятый рыцарь. Мучил меня весь матч. Вот задам тебе сейчас!» Нелепая злая мысль промелькнула в усталом мозгу. В зале никого нет. Изрезать этого проклятого рыцаря, изорвать, выцарапать ненавистные глаза! Кто узнает; подумают, что повредили в суматохе торжества. Алехин уже сделал, было, шаг к задней стенке, но вдруг заметил сторожа, появившегося в зале у выхода. План мести сорвался.
Тяжело ступая, прошел Алехин мимо одинокого сторожа, миновал коридор, фойе и вышел на улицу. Косой дождь неистово хлестал редких ночных прохожих. Лакированные туфли снятого с доски истории шахматного короля с брызгами резали желтые от света витрин лужи. Алехин ничего не замечал: ни хлещущих в лицо дождевых струй, ни вымокшего фрака, ни смятой, скрутившейся белой бабочки, надетой в честь Эйве. Когда швейцар «Карльтон-отеля» открыл входную дверь, мимо него проплыло страшное, мокрое привидение во фраке. С трудом переставляя ноги, оно медленно поднялось по ступенькам лестницы и бесшумно исчезло за поворотом в коридоре второго этажа. В номере Алехин вынул из шкафа начатую бутылку и, раз за разом, выпил несколько рюмок. Коньяк согрет его и вернул силы. По укоренившейся привычке обязательно смотреть сыгранную партию, он расставил шахматы и ход за ходом разобрал все события сегодняшней встречи.
- Господи, как плохо я играл! Неужели это конец? - с тревогой спросил Алехин не то сам себя, не то точеные шахматные фигурки. В ответ по полированной мордочке белой пешки покатилась крупная светлая слеза. Может быть, это просто померещилось Алехину, возможно, «капля дождя упала с мокрых волос, но на миг Алехину стало теплее и радостнее на душе. Как-никак, все-таки не в полном одиночестве переживает он свое неутешное горе.
И в эту ночь Алехин не сомкнул глаз. Он даже не ложился. Неподвижно просидел долгие ночные часы, уставившись на шахматную доску остекленевшим взглядом, перебирая пальцами фигурки. Ни одного слова участия не услышал он ни от кого в эти трагические минуты, ни вздоха сожаления не вырвалось ни из одной груди. Никому он не был нужен, никто не остался на его стороне в этот страшный момент. Он был один, один во всем мире.
Рассвет застал Алехина сидящим за столом. Бутылка была пуста, фрак и белый жилет еще не успели высохнуть за ночь. Бывший шахматный король не обращал ни на что внимания. Мысли его витали где-то далеко, уставшие веки то смыкались, то вновь раскрывались. Обида, злость, отчаяние сменяли друг друга в груди поверженного, честолюбивого чемпиона.
В полдень позвонил по телефону Флор.
- Алло, доктор! - веселым голосом сказал Флор. - Поедем в Москву. Я получил письмо, приглашают на турнир.
- Когда? - механически спросил Алехин.
- В мае. Будут играть Ласкер, Капабланка. Выслали приглашение тебе. Готовься. - Флор говорил так, будто не было ни матча с Эйве, ни этого позорного поражения.
- Спасибо, - тихим голосом поблагодарил Алехин.
Положив трубку, Алехин опять надолго задумался. Временами его глаза как будто оживали, он даже улыбался. О чем вспоминал этот одинокий человек, потерянный в фешенебельном отеле в самом центре большого современного города? Какие картины вставали в его мозгу, какие сцены рисовала перед ним память? На миг радостный свет озарял его лицо, затем оно вновь становилось печальным. Только что пережитая трагедия душила все светлое.
- Нет… - тихо шептали его пересохшие губы. - В Москву только чемпионом… Только чемпионом.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Временами казалось, что рассерженные, возбужденные люди, сидевшие за большим столом, вот-вот бросятся на маленького человека с густыми бровями и восточным разрезом глаз и вмиг растерзают его в клочья. Вот уже четверть часа в ресторане шел жаркий опор: слава были резки и гневны, голоса грозны, глаза метали молнии. Увлекшись пламенной речью, грузный, высокий мужчина яростно размахивал руками, и тогда его сжатые кулаки проносились совсем близко от седой головы тихого, чем-то провинившегося соседа. Сидящие за столиками с любопытством смотрели на него - в последнее время нечасто видели здесь Александра Куприна.
- Нет, ты понимаешь, что ты говоришь?! - гремел на весь ресторан Чебышев, и его поднявшийся до высших нот голос заставил вздрогнуть официанта, стоявшего около двери на кухню.
- Понимаю, - с улыбкой произнес маленький человек. - Давно осознал… Имел достаточно времени для раздумья.
Александр Куприн, великий русский писатель, уходит к большевикам, - вмешался Волянский. - Уму непостижимо!
- Почему? - развел руками Куприн. - Вернулись же на родину Алексей Толстой, Сергей Прокофьев, Яков Протазанов.
- А Бунин? - не выдержал Заливной. - И не собирается возвращаться!
- Бунин…- покачав головой, повторил писатель. - Что вы знаете о Бунине!
- Нет, это черт знает что такое! - вновь загрохотал бас Чебышева. - Тебя в Сибирь сошлют!
Тихая речь Куприна, его мягкий спокойный выговор возмущали расходившихся соседей.
- В Сибирь, говорите, - улыбнулся Куприн. - Давно там не был. А вы когда-нибудь видели Сибирь?… Замечательные места! Чехов деньги большие платил, чтобы посмотреть Сибирь, а я за казенный счет.
- Нет, он совсем потерял разум, - обратился Чебышев к сидевшему рядом Семенову.
В ресторане воцарилась тишина. В этот сравнительно ранний час в «Мартьяныче» было мало посетителей. Кроме большого стола, занятого русскими, лишь одинокая пара сидела в уголке зала. Обслужив немногих клиентов, официанты в шелковых цветных рубахах и широких шароварах отдыхали, опершись о буфетную стойку или сидя за столиком где-то в углу. Хозяин «Мартьяныча» с гордым видом наблюдал за порядком в своем заведении, которое искренне считал одним из самых замечательных культурных достижений эмиграции.
Выдержав спор с соседями, Куприн посматривал на них добрым умным взглядом. С азартом доедал лососину Чебышев, сгорбился над своей порцией блинов с икрой длинный Волянский. Уже второго «мерзавчика» пил Заливной; он почти не закусывал, может быть, экономя деньги. Борис Зайцев приглаживал свои зализанные волосы, а потом принялся пощипывать бородку. «Талантливый человек, - подумал Куприн, - но нерешителен, слабохарактерен, пропадет в этом диком мире».
«Затерянные люди, - подумал Куприн о соседях. - Одни бодрятся, воюют, другие уже смирились с судьбой. Все очень несчастны, забиты жизнью на чужбине, а признаться в этом гордость не позволяет!»
С минуту он с сомнением оглядывал соседей, видимо, решая, стоит ли говорить, затем поднялся со стула.
- Господа! Я хочу прочесть вам небольшой отрывок - произнес Куприн.
Не встретив возражений, он вынул из кармана тщательно сложенный листок и начал тихо, не спеша читать:
- «Мрачные эксцессы, которые мне пришлось видеть перед Октябрем и после, в первые недели, очень разболтали мне нервы… Зайдя в кабинет отца, я спросил у него совета: что делать и как жить дальше? Может быть, стоит уехать на время за границу и вернуться, когда жизнь наладится? Отец долго молчал, опустив уже поседевшую голову, потом пристально посмотрел мне в глаза и сказал то, что врезалось мне в память от слова до слова».
Сделав небольшую паузу п оглядев примолкнувших слушателей, Куприн продолжал:
- «Тебе сейчас кажется, - говорил отец, - что все рушится, что народ пошел не по тому пути… Вздор! Самое святое, что есть у человека, - это родина и народ. А народ всегда прав! И если тебе даже покажется, что твой народ сошел с ума и: вслепую несется к пропасти, никогда не подымай руку против народа. Он умнее нас с тобой, умнее всякого. У него глубинная народная мудрость, и он найдет выход даже на краю пропасти. Иди с народом и за народом до конца! Мы - русские люди! Нельзя нам покидать родную землю! Допустим, ты уедешь, говоришь, на время, чтобы потом вернуться. А ты уверен, что сможешь вернуться? Что народ примет тебя, простив, что ты покинул его в тяжкий час? Нет, сын! Никуда с русской земли, хоть бы смерть за плечом стояла. Шить на чужбине и умирать постыдно!»
Несколько мгновений сидевшие за столом молчали, уставившись взглядами в Куприна, видимо, осмысливая прочитанный отрывок. Потом как-то все сразу зашумели.
- Что ты нам читаешь?! - перекричал всех Чебышев. - Коммунистическую пропаганду!
- «Иди с народом!», «Нельзя покидать родину!». Какое-нибудь большевистское отродье написало! - шумел изрядно захмелевший Заливной.
- Александр Иванович! Как вам не стыдно, - укорял писателя степенный Семенов.
Куприн поднял руку, призывая расходившихся соседей помолчать. Затем, когда крики за столом несколько утихли, он вновь поднялся с места.
- Господа! - четко произнес Куприн. - Я не назвал вам автора этого отрывка. Извините. Я исправляю свою ошибку. Написал это Борис Лавренев - русский писатель. Вы, вероятно, читали его «Разлом» или «Сорок первый». А слова о народе говорил его отец, тоже многим вам известный дворянин Андрей Лавренев.
Неожиданная новость заставила всех призадуматься. Первым заговорил Волянский.
- Вы противоречите сами себе, Александр Иванович, - произнес Волянский. - В этом отрывке говорится: «Народ никогда не простит покинувшего родину». А вы утверждаете: все русские должны вернуться. Зачем же возвращаться, если не простит?
- Неужели вы не знаете русский народ? - возразил Куприн. - Наш народ страшен в гневе, но не злопамятен и великодушен. Прошло два десятка лет с тех пор, как мы с вами уехали из России. Срок большой!
- Вы предлагаете просить прощения, а для чего? - допытывался Волянский. - Чтобы опять попасть в ад, в огонь: вновь переживать ужасы войны. Разве вам неизвестно, что над Советской Россией уже занесен тевтонский меч. Вот-вот нацистская Германия ударит по коммунизму!
- Я верю: Гитлер уничтожит большевистскую гидру! - злобно выкрикнул Заливной.
- А какой выход вы предлагаете? - спросил Волянского Куприн. - Оставаться здесь, гнить, унижаться. В туалете прислуживать, как графиня Баранова вот здесь внизу, в этом ресторане. Нет, дорогие друзья! Мы должны избрать другой путь. Я твердо верю: долг истинного патриота сейчас вернуться на родину.
В это время на небольшой сцене в середине зала появился оркестр. Музыкантов было раз, два и обчелся: пианист, сразу испытавший строй рояля, баянист с тульским баяном, каким-то чудом оказавшимся в столице Франции, скрипач, флейтист и ударник с целым набором тарелок и ударных палочек. Одеты они были так же, как и официанты: синие шаровары, цветные шелковые рубахи, перепоясанные витым шелковым поясом с кистями, сапоги в гармошку. Музыканты о чем-то посовещались между собой, и на авансцену вышел высокий стройный мужчина лет сорока с военной выправкой. Вид его был внушителен: черная густая шевелюра, выразительное лицо с крупными чертами. Послушать Григория Орлова, бывшего корнета, жадно тянулись к «Мартьянычу» затерявшиеся в Париже русские люди. Когда появился Орлов, разговоры за столом мигом прекратились. Все приготовились слушать любимого певца.
Вот оркестр сыграл первые такты знакомой издавна песни, и в притихшем зале зазвучал чудесный баритон Орлова, мигом овладевший чувствами и сердцами людей.
- Оружьем на солнце сверкая, - четко выговаривал каждый слог Орлов. Казалось, вот- Вот он начнет шагать солдатским шагом по этому полупустому залу, мимо очарованных и удивленных слушателей. Сразу почувствовав, что все эти люди в ресторане теперь целиком в его власти, певец продолжал с показной самоуверенностью: - Под звуки лихих трубачей, по улицам пыль подымая, проходил полк гусар-усачей!
Как изменились разом лица людей, совсем недавно кипевших злобой, ненавистью! Простые слова, четкий незатейливый ритм напомнили им далекие дни молодости, вызвали тоскливые воспоминания о любимых местах Подмосковья, Питера, широких просторов Приволжья. Неподвижным взглядом смотрел перед собой бывший прокурор Чебышев, вспоминая время своей былой власти и почета; жалкая улыбка беспомощности запечатлелась на устах маленького Заливного. Пьяная слеза мелькнула на миг на его ресницах. С грустью глядел на певца Волянский, а Куприн не скрывал восхищения его незаурядным мастерством. Писателю военного быта России, ему была особенно близка эта гусарская песня.
А там, приподняв занавеску, лишь пара голубеньких глаз, - продолжал Орлов после того, как оркестр исполнил припев песни. Да, вот именно так, из-за занавесок своих особняков наблюдали эти люди когда-то марши слаженных воинских частей, любуясь выправкой и подтянутостью проходивших под окнами воинов. А рядом были любимые, близкие, в сердцах царили покой и уверенность в незыблемости уютно устроенной, устоявшейся жизни. Сколько задора когда-то слышалось им в этой песне, ныне лишь грусть и тоску вызывал в сердцах немного дрожавший баритон Орлова.
Вдруг волнение пробежало по рядам русских, сидевших за большим столом, Заливной толкнул локтем Волянского и кивнул головой в сторону входной двери. Волянский передал новость соседу, и вскоре все забыли про Орлова и про любимую песню. Одни вызывающе-презрительно, другие с любопытством посматривали на нового посетителя, только что появившегося в ресторане.
Алехин давно не бывал в «Мартьяныче». Приехав из Дьепа в Париж, он решил навестить любимый ресторан. Русский гроссмейстер заметно похудел, под глазами появились желтые мешки. Не было больше гордой, самоуверенной осанки, вид поверженного чемпиона был скорее жалким. Временами он надолго задумывался, уставившись перед собой неподвижным взглядом, будто вновь переживая опустошившую его катастрофу. Присев у крайнего столика, Алехин жестом попросил помолчать подошедшего официанта и внимательно слушал песню, скрестив на груди руки и слегка опустив голову.
- «Николашку» или «мерзавчик»? - спросил клиента официант, когда Орлов замолк. Алехин в былые дни часто посещал «Мартьяныча», и его привычки хорошо были известны официантам.
- Нет, нет! - решительно замахал рукой Алехнн. - Черный кофе и бутылочку оранжада.
- Нездоровится, или порешили совсем? - на правах старого знакомого спросил официант.
- Порешил, - улыбнулся Алехин.
Оркестр сыграл «Черные глаза», затем Орлов спел «Меж высоких хлебов затерялося». Грустная песня вновь зачаровала слушателей, но с приходом Алехина за большим столом уже не было прежнего возбуждения. В перерывах между песнями люди тихо переговаривались между собой, стараясь не глядеть в сторону Алехина. А тот, узнав лишь Волянского и Чебышева, не разглядел из-за близорукости остальных, да у него и не было желания уделять им внимание.
Оркестр закончил программу и удалился на получасовой отдых. За столом, где сидели русские, приход Алехина вызвал какое-то тяжелое напряжение. Что-то резкое говорил шепотом Заливной Чебышеву: маленький репортер при этом бросал гневные взгляды на Алехина и тихо ударял кулаком по столу. Успокаивал соседей Куприн, а Волянский нервно теребил в пальцах салфетку.
Вдруг Волянский вскочил со стула.
- Господа! - звонко зазвучал его высокий тенор в тишине ресторана. - Прошу вашего милостивого внимания! Я отниму у вас всего несколько минут.
За столом мгновенно все замерли и повернули головы в сторону Волянского. Взглянули на него и мужчины, сидевшие в углу зала. Алехин потупил взор и нахмуренный смотрел в стакан с оранжадом: что-то подсказывало ему, что предстоит неприятное, и он согнулся как бы в ожидании вражеского удара.
- Го-оспода! - продолжал Волянский. От волнения он немного заикался. - Я прочту, с ва-шего раз-зрешения, свою новую басню. «У Митрича в избе», - начал Волянский. Голос его дрожал не то от волнения, не то от гнева, но постепенно чтец освоился. В длинной и нескладной басне было мало точных рифм, да и ритм часто сбивался, зато в ней не занимать было хлестких и даже грубых выражений. Смысл басни был легко понятен. У Митрича в избе на полке стоял Горшок. Митрич носился с ним, заботился, создавал ему самые лучшие условия. Но, все же, Горшок был недоволен жизнью и своей судьбой и стал претендовать на что-то большее. В конце концов, Горшок упал с полки и разбился на куски. Митрич выбросил осколки на помойку, и, в общем-то, в избе даже стало чище.
К концу басни голос Волянского совсем окреп, зазвучал тверже и сильнее. Последнее четверостишие он почти выкрикнул.
- Мораль имей, читатель, в голове, - зазвенел голос Волянского. Он зло посмотрел в сторону Алехина. - А также, не забудь при этом Алехина, побитого Эйве и битым отошедшего к Советам!
Несколько секунд в зале длилось молчание, было слышно даже, как повар на кухне распекал помощника, пересолившего борщ. Затем вдруг разом посыпались восклицания:
- Браво! Молодец, Волянский! Так его и нужно! Замечательная басня!
Соседи Волянского по столу, теперь уже не стесняясь, смотрели в сторону Алехина. Они задорно смеялись, не скрывали презрения и ненависти к жалкому перебежчику.
Что-то тяжелое подкатило к горлу Алехина, сжало грудь, заставило вскочить со стула. Волянский и его коллеги, взглянув на Алехина, мигом затихли, на лицах некоторых появился испуг.
- Я всегда говорил, - громко, сквозь зубы процедил Алехин, - из господина Волянского выйдет поэт!
Сделав небольшую паузу, Алехин выкрикнул:
- Только грязный немного!
Оскорбление вскинуло Волянского с места. Быстро мигая, теребя в пальцах салфетку, он злыми глазами смотрел в сторону Алехина. Выговаривая следующую фразу, Волянский опять начал заикаться от охватившего его волнения.
- А вы по-полагаете, лу-лучше быть красным?
- Лучше быть честным, Волянский! - отчеканивая каждый слог, произнес Алехин.
Всего несколько секунд молчал большой стол, затем взорвался гневными криками. Заливной и Чебышев вскочили со стульев, замахали руками, жесты их в сторону Алехина с каждой секундой становились все более угрожающими. Официанты, привыкшие к скандалам и дракам, уже готовились прийти на помощь своему хозяину и угомонить расходившихся господ. Появились любопытные музыканты. Григорий Орлов в дверях невозмутимо смотрел на буянивших клиентов.
- Что же получается, господа! - гремел Чебышев. - Продался большевикам и пришел нас учить!
- Недаром он четыре года жил с красными! - поддержал бывшего прокурора Заливной.
- Вон отсюда! Гнать его! - кричали их соседи.
Алехин бросил на стол несколько франков за кофе и оранжад и гордо повернулся в сторону кричавших. Взрыв гнева у него прошел, и он уже без волнения сказал шумящим соотечественникам:
- Спокойнее, господа! Вы же русские дворяне! Что касается меня, я сам уйду. Я зашел сюда случайно!
Повернувшись, он быстро зашагал к выходу. На улице Алехин вынул сигарету и закурил. Вдруг рядом с собой он увидел Куприна.
- В тебе погибает большой драматический артист, Саша, - взяв Алехина за локоть, задорно произнес Куприн.
- Вы были там? - удивился Алехин, вглядываясь в темноте в лицо писателя. - Мерзкие люди! А Волянский хорош!
- Они больше заслуживают жалости, - со вздохом вымолвил Куприн. - Мечутся, как звери в западне, не находя выхода.
- А у нас с вами есть выход? - все еще не успокоившись, запальчиво спросил Алехин, но Куприн не успел ответить. От стены дома к ним устремилась, покачивая на ходу бедрами,
женщина с дешевой меховой горжеткой.
- Разрешите прикурить, - приблизив лицо к лицу Алехина, хриплым голосом попросила женщина. Алехин зажег спичку и поднес вспыхнувший огонь к концу папиросы женщины. На несколько секунд из темноты выплыли грубо подмалеванные губы, бесконечные морщинки на подбородке. Стало возможным разглядеть в полутьме большие, усталые глаза, синие круги и изможденное лицо с плохо закрашенными пятнами и морщинами.
- Благодарю, - произнесла женщина, когда конец ее сигареты засветился красным огоньком. Она еще раз выразительно посмотрела на Алехина и отошла к стене качающейся походкой.
- Настоящая Сонька-руль из вашей «Ямы», - заметил Алехин, вспомнив, как правдиво описал Куприн трагическую судьбу подобных женщин в своей повести.
Медленно пошли они дальше по слабо освещенным улицам ночного Парижа.
- Как твое здоровье? - прервал молчание писатель.
- Ничего, - уклончиво ответил гроссмейстер.
- Я смотрю: ты всерьез взялся за ум, - продолжал Куприн. - Специально следил за тобой в «Мартьяныче». Пил только кофе и лимонад. Покончил с «мерзавчиками» и «николашками»?
- Я теперь не имею права пить. У меня есть цель в жизни.
- Вот как! - не считая нужным расспрашивать собеседника, воскликнул Куприн.
Взглянув на стоящего рядом судью, Алехин увидел в его руках конверт. Закончились пять часов игры, пора откладывать партию. «Чего ее откладывать? - подумал Алехин. - Смешно - две лишние пешки!» И тут же решил испытать Эйве.
- Я согласен на ничью, - сказал он, не веря сам, что его предложение будет принято. Когда Эйве ответил, что согласен и протянул Алехину руку, побежденного чемпиона охватило чувство благодарности к противнику за благородный жест.
Зрители в первый миг не поняли, что случилось. Не знали, что произошло, и демонстраторы. Это дало Алехину время подняться и твердым, хотя немного дрогнувшим голосом воскликнуть:
- Ура новому чемпиону мира! Да здравствуют голландские шахматисты!
В тот же миг была вывешена табличка с надписью: «Ничья». Зал взорвался. В буре криков, аплодисментов, смеха, радостных истерических возгласов был сметен весь установленный порядок. Голландцы, возбужденные долгим ожиданием победы Эйве, разом забыли все правила, дисциплину, нормы поведения. Они вскочили с мест, вмиг сломали все перегородки, снесли заслоны. Перегоняя друг друга, неистово крича, люди в смокингах и строгих пиджаках бросились к сцене, полезли на возвышение. Десятки людей одновременно обнимали Эйве, целовали его, восторженно хлопали его по плечам. Судьи и демонстраторы не в силах были удержать стихию, да и нужно ли было это делать? На мгновение новый чемпион мира исчез в бушующей толпе. Потом Эйве подняли на руки и понесли из зала. Весть о победе мгновенно дошла до тех, кто ждал на улице, облетела весь Амстердам…
Жители столицы бросились к турнирному залу, к дому Эйве. Как не поздравить соотечественника с триумфом? Такой праздник! Окруженный сотнями поклонников, на плечах друзей прибыл домой новый шахматный король. Здесь его ждали еще несколько сот голландцев. Криками они потребовали выхода Эйве на балкон. Несколько раз появлялся перед взорами публики счастливый триумфатор с женой и тремя дочерьми. Еще не освоившись с ролью всенародного любимца, Эйве неловко раскланивался во все стороны, неуверенно махал длинной рукой. До глубокой ночи длилось всеобщее ликование.
После изнурительного напряжения последних дней, Алехин почувствовал вдруг страшную усталость. Он присел за маленький судейский столик в углу сцены. Одинокий и убитый сидел он, закрыв глаза рукой, безучастный ко всему, не в силах подняться и покинуть зал. Мимо пето сновали громко кричавшие люди, до него доносились истошные крики восторга: «Браво, Эйве! Слава нашему Максу!» Алехин был безразличен ко всему, полон лишь своим неутешным горем, сознанием непоправимости того, что произошло. Но даже в этом состоянии крайнего отчаяния его утешала мысль, что в трагический момент он вел себя с достоинством, нашел силы поздравить Эйве.
Вдруг взгляд его упал на заднюю стенку сцены. Оттуда из полутьмы внимательно и зло глядел все тот же рыцарь с картины, только в его взоре теперь появилась торжествующая yсмешка. «Доволен! Смеется!» - возмутился Алехин. Ненависть охватила измученного чемпиона. «Проклятый рыцарь. Мучил меня весь матч. Вот задам тебе сейчас!» Нелепая злая мысль промелькнула в усталом мозгу. В зале никого нет. Изрезать этого проклятого рыцаря, изорвать, выцарапать ненавистные глаза! Кто узнает; подумают, что повредили в суматохе торжества. Алехин уже сделал, было, шаг к задней стенке, но вдруг заметил сторожа, появившегося в зале у выхода. План мести сорвался.
Тяжело ступая, прошел Алехин мимо одинокого сторожа, миновал коридор, фойе и вышел на улицу. Косой дождь неистово хлестал редких ночных прохожих. Лакированные туфли снятого с доски истории шахматного короля с брызгами резали желтые от света витрин лужи. Алехин ничего не замечал: ни хлещущих в лицо дождевых струй, ни вымокшего фрака, ни смятой, скрутившейся белой бабочки, надетой в честь Эйве. Когда швейцар «Карльтон-отеля» открыл входную дверь, мимо него проплыло страшное, мокрое привидение во фраке. С трудом переставляя ноги, оно медленно поднялось по ступенькам лестницы и бесшумно исчезло за поворотом в коридоре второго этажа. В номере Алехин вынул из шкафа начатую бутылку и, раз за разом, выпил несколько рюмок. Коньяк согрет его и вернул силы. По укоренившейся привычке обязательно смотреть сыгранную партию, он расставил шахматы и ход за ходом разобрал все события сегодняшней встречи.
- Господи, как плохо я играл! Неужели это конец? - с тревогой спросил Алехин не то сам себя, не то точеные шахматные фигурки. В ответ по полированной мордочке белой пешки покатилась крупная светлая слеза. Может быть, это просто померещилось Алехину, возможно, «капля дождя упала с мокрых волос, но на миг Алехину стало теплее и радостнее на душе. Как-никак, все-таки не в полном одиночестве переживает он свое неутешное горе.
И в эту ночь Алехин не сомкнул глаз. Он даже не ложился. Неподвижно просидел долгие ночные часы, уставившись на шахматную доску остекленевшим взглядом, перебирая пальцами фигурки. Ни одного слова участия не услышал он ни от кого в эти трагические минуты, ни вздоха сожаления не вырвалось ни из одной груди. Никому он не был нужен, никто не остался на его стороне в этот страшный момент. Он был один, один во всем мире.
Рассвет застал Алехина сидящим за столом. Бутылка была пуста, фрак и белый жилет еще не успели высохнуть за ночь. Бывший шахматный король не обращал ни на что внимания. Мысли его витали где-то далеко, уставшие веки то смыкались, то вновь раскрывались. Обида, злость, отчаяние сменяли друг друга в груди поверженного, честолюбивого чемпиона.
В полдень позвонил по телефону Флор.
- Алло, доктор! - веселым голосом сказал Флор. - Поедем в Москву. Я получил письмо, приглашают на турнир.
- Когда? - механически спросил Алехин.
- В мае. Будут играть Ласкер, Капабланка. Выслали приглашение тебе. Готовься. - Флор говорил так, будто не было ни матча с Эйве, ни этого позорного поражения.
- Спасибо, - тихим голосом поблагодарил Алехин.
Положив трубку, Алехин опять надолго задумался. Временами его глаза как будто оживали, он даже улыбался. О чем вспоминал этот одинокий человек, потерянный в фешенебельном отеле в самом центре большого современного города? Какие картины вставали в его мозгу, какие сцены рисовала перед ним память? На миг радостный свет озарял его лицо, затем оно вновь становилось печальным. Только что пережитая трагедия душила все светлое.
- Нет… - тихо шептали его пересохшие губы. - В Москву только чемпионом… Только чемпионом.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СМЕРТЬ
1
Временами казалось, что рассерженные, возбужденные люди, сидевшие за большим столом, вот-вот бросятся на маленького человека с густыми бровями и восточным разрезом глаз и вмиг растерзают его в клочья. Вот уже четверть часа в ресторане шел жаркий опор: слава были резки и гневны, голоса грозны, глаза метали молнии. Увлекшись пламенной речью, грузный, высокий мужчина яростно размахивал руками, и тогда его сжатые кулаки проносились совсем близко от седой головы тихого, чем-то провинившегося соседа. Сидящие за столиками с любопытством смотрели на него - в последнее время нечасто видели здесь Александра Куприна.
- Нет, ты понимаешь, что ты говоришь?! - гремел на весь ресторан Чебышев, и его поднявшийся до высших нот голос заставил вздрогнуть официанта, стоявшего около двери на кухню.
- Понимаю, - с улыбкой произнес маленький человек. - Давно осознал… Имел достаточно времени для раздумья.
Александр Куприн, великий русский писатель, уходит к большевикам, - вмешался Волянский. - Уму непостижимо!
- Почему? - развел руками Куприн. - Вернулись же на родину Алексей Толстой, Сергей Прокофьев, Яков Протазанов.
- А Бунин? - не выдержал Заливной. - И не собирается возвращаться!
- Бунин…- покачав головой, повторил писатель. - Что вы знаете о Бунине!
- Нет, это черт знает что такое! - вновь загрохотал бас Чебышева. - Тебя в Сибирь сошлют!
Тихая речь Куприна, его мягкий спокойный выговор возмущали расходившихся соседей.
- В Сибирь, говорите, - улыбнулся Куприн. - Давно там не был. А вы когда-нибудь видели Сибирь?… Замечательные места! Чехов деньги большие платил, чтобы посмотреть Сибирь, а я за казенный счет.
- Нет, он совсем потерял разум, - обратился Чебышев к сидевшему рядом Семенову.
В ресторане воцарилась тишина. В этот сравнительно ранний час в «Мартьяныче» было мало посетителей. Кроме большого стола, занятого русскими, лишь одинокая пара сидела в уголке зала. Обслужив немногих клиентов, официанты в шелковых цветных рубахах и широких шароварах отдыхали, опершись о буфетную стойку или сидя за столиком где-то в углу. Хозяин «Мартьяныча» с гордым видом наблюдал за порядком в своем заведении, которое искренне считал одним из самых замечательных культурных достижений эмиграции.
Выдержав спор с соседями, Куприн посматривал на них добрым умным взглядом. С азартом доедал лососину Чебышев, сгорбился над своей порцией блинов с икрой длинный Волянский. Уже второго «мерзавчика» пил Заливной; он почти не закусывал, может быть, экономя деньги. Борис Зайцев приглаживал свои зализанные волосы, а потом принялся пощипывать бородку. «Талантливый человек, - подумал Куприн, - но нерешителен, слабохарактерен, пропадет в этом диком мире».
«Затерянные люди, - подумал Куприн о соседях. - Одни бодрятся, воюют, другие уже смирились с судьбой. Все очень несчастны, забиты жизнью на чужбине, а признаться в этом гордость не позволяет!»
С минуту он с сомнением оглядывал соседей, видимо, решая, стоит ли говорить, затем поднялся со стула.
- Господа! Я хочу прочесть вам небольшой отрывок - произнес Куприн.
Не встретив возражений, он вынул из кармана тщательно сложенный листок и начал тихо, не спеша читать:
- «Мрачные эксцессы, которые мне пришлось видеть перед Октябрем и после, в первые недели, очень разболтали мне нервы… Зайдя в кабинет отца, я спросил у него совета: что делать и как жить дальше? Может быть, стоит уехать на время за границу и вернуться, когда жизнь наладится? Отец долго молчал, опустив уже поседевшую голову, потом пристально посмотрел мне в глаза и сказал то, что врезалось мне в память от слова до слова».
Сделав небольшую паузу п оглядев примолкнувших слушателей, Куприн продолжал:
- «Тебе сейчас кажется, - говорил отец, - что все рушится, что народ пошел не по тому пути… Вздор! Самое святое, что есть у человека, - это родина и народ. А народ всегда прав! И если тебе даже покажется, что твой народ сошел с ума и: вслепую несется к пропасти, никогда не подымай руку против народа. Он умнее нас с тобой, умнее всякого. У него глубинная народная мудрость, и он найдет выход даже на краю пропасти. Иди с народом и за народом до конца! Мы - русские люди! Нельзя нам покидать родную землю! Допустим, ты уедешь, говоришь, на время, чтобы потом вернуться. А ты уверен, что сможешь вернуться? Что народ примет тебя, простив, что ты покинул его в тяжкий час? Нет, сын! Никуда с русской земли, хоть бы смерть за плечом стояла. Шить на чужбине и умирать постыдно!»
Несколько мгновений сидевшие за столом молчали, уставившись взглядами в Куприна, видимо, осмысливая прочитанный отрывок. Потом как-то все сразу зашумели.
- Что ты нам читаешь?! - перекричал всех Чебышев. - Коммунистическую пропаганду!
- «Иди с народом!», «Нельзя покидать родину!». Какое-нибудь большевистское отродье написало! - шумел изрядно захмелевший Заливной.
- Александр Иванович! Как вам не стыдно, - укорял писателя степенный Семенов.
Куприн поднял руку, призывая расходившихся соседей помолчать. Затем, когда крики за столом несколько утихли, он вновь поднялся с места.
- Господа! - четко произнес Куприн. - Я не назвал вам автора этого отрывка. Извините. Я исправляю свою ошибку. Написал это Борис Лавренев - русский писатель. Вы, вероятно, читали его «Разлом» или «Сорок первый». А слова о народе говорил его отец, тоже многим вам известный дворянин Андрей Лавренев.
Неожиданная новость заставила всех призадуматься. Первым заговорил Волянский.
- Вы противоречите сами себе, Александр Иванович, - произнес Волянский. - В этом отрывке говорится: «Народ никогда не простит покинувшего родину». А вы утверждаете: все русские должны вернуться. Зачем же возвращаться, если не простит?
- Неужели вы не знаете русский народ? - возразил Куприн. - Наш народ страшен в гневе, но не злопамятен и великодушен. Прошло два десятка лет с тех пор, как мы с вами уехали из России. Срок большой!
- Вы предлагаете просить прощения, а для чего? - допытывался Волянский. - Чтобы опять попасть в ад, в огонь: вновь переживать ужасы войны. Разве вам неизвестно, что над Советской Россией уже занесен тевтонский меч. Вот-вот нацистская Германия ударит по коммунизму!
- Я верю: Гитлер уничтожит большевистскую гидру! - злобно выкрикнул Заливной.
- А какой выход вы предлагаете? - спросил Волянского Куприн. - Оставаться здесь, гнить, унижаться. В туалете прислуживать, как графиня Баранова вот здесь внизу, в этом ресторане. Нет, дорогие друзья! Мы должны избрать другой путь. Я твердо верю: долг истинного патриота сейчас вернуться на родину.
В это время на небольшой сцене в середине зала появился оркестр. Музыкантов было раз, два и обчелся: пианист, сразу испытавший строй рояля, баянист с тульским баяном, каким-то чудом оказавшимся в столице Франции, скрипач, флейтист и ударник с целым набором тарелок и ударных палочек. Одеты они были так же, как и официанты: синие шаровары, цветные шелковые рубахи, перепоясанные витым шелковым поясом с кистями, сапоги в гармошку. Музыканты о чем-то посовещались между собой, и на авансцену вышел высокий стройный мужчина лет сорока с военной выправкой. Вид его был внушителен: черная густая шевелюра, выразительное лицо с крупными чертами. Послушать Григория Орлова, бывшего корнета, жадно тянулись к «Мартьянычу» затерявшиеся в Париже русские люди. Когда появился Орлов, разговоры за столом мигом прекратились. Все приготовились слушать любимого певца.
Вот оркестр сыграл первые такты знакомой издавна песни, и в притихшем зале зазвучал чудесный баритон Орлова, мигом овладевший чувствами и сердцами людей.
- Оружьем на солнце сверкая, - четко выговаривал каждый слог Орлов. Казалось, вот- Вот он начнет шагать солдатским шагом по этому полупустому залу, мимо очарованных и удивленных слушателей. Сразу почувствовав, что все эти люди в ресторане теперь целиком в его власти, певец продолжал с показной самоуверенностью: - Под звуки лихих трубачей, по улицам пыль подымая, проходил полк гусар-усачей!
Как изменились разом лица людей, совсем недавно кипевших злобой, ненавистью! Простые слова, четкий незатейливый ритм напомнили им далекие дни молодости, вызвали тоскливые воспоминания о любимых местах Подмосковья, Питера, широких просторов Приволжья. Неподвижным взглядом смотрел перед собой бывший прокурор Чебышев, вспоминая время своей былой власти и почета; жалкая улыбка беспомощности запечатлелась на устах маленького Заливного. Пьяная слеза мелькнула на миг на его ресницах. С грустью глядел на певца Волянский, а Куприн не скрывал восхищения его незаурядным мастерством. Писателю военного быта России, ему была особенно близка эта гусарская песня.
А там, приподняв занавеску, лишь пара голубеньких глаз, - продолжал Орлов после того, как оркестр исполнил припев песни. Да, вот именно так, из-за занавесок своих особняков наблюдали эти люди когда-то марши слаженных воинских частей, любуясь выправкой и подтянутостью проходивших под окнами воинов. А рядом были любимые, близкие, в сердцах царили покой и уверенность в незыблемости уютно устроенной, устоявшейся жизни. Сколько задора когда-то слышалось им в этой песне, ныне лишь грусть и тоску вызывал в сердцах немного дрожавший баритон Орлова.
Вдруг волнение пробежало по рядам русских, сидевших за большим столом, Заливной толкнул локтем Волянского и кивнул головой в сторону входной двери. Волянский передал новость соседу, и вскоре все забыли про Орлова и про любимую песню. Одни вызывающе-презрительно, другие с любопытством посматривали на нового посетителя, только что появившегося в ресторане.
- «Николашку» или «мерзавчик»? - спросил клиента официант, когда Орлов замолк. Алехин в былые дни часто посещал «Мартьяныча», и его привычки хорошо были известны официантам.
- Нет, нет! - решительно замахал рукой Алехнн. - Черный кофе и бутылочку оранжада.
- Нездоровится, или порешили совсем? - на правах старого знакомого спросил официант.
- Порешил, - улыбнулся Алехин.
Оркестр сыграл «Черные глаза», затем Орлов спел «Меж высоких хлебов затерялося». Грустная песня вновь зачаровала слушателей, но с приходом Алехина за большим столом уже не было прежнего возбуждения. В перерывах между песнями люди тихо переговаривались между собой, стараясь не глядеть в сторону Алехина. А тот, узнав лишь Волянского и Чебышева, не разглядел из-за близорукости остальных, да у него и не было желания уделять им внимание.
Оркестр закончил программу и удалился на получасовой отдых. За столом, где сидели русские, приход Алехина вызвал какое-то тяжелое напряжение. Что-то резкое говорил шепотом Заливной Чебышеву: маленький репортер при этом бросал гневные взгляды на Алехина и тихо ударял кулаком по столу. Успокаивал соседей Куприн, а Волянский нервно теребил в пальцах салфетку.
Вдруг Волянский вскочил со стула.
- Господа! - звонко зазвучал его высокий тенор в тишине ресторана. - Прошу вашего милостивого внимания! Я отниму у вас всего несколько минут.
За столом мгновенно все замерли и повернули головы в сторону Волянского. Взглянули на него и мужчины, сидевшие в углу зала. Алехин потупил взор и нахмуренный смотрел в стакан с оранжадом: что-то подсказывало ему, что предстоит неприятное, и он согнулся как бы в ожидании вражеского удара.
- Го-оспода! - продолжал Волянский. От волнения он немного заикался. - Я прочту, с ва-шего раз-зрешения, свою новую басню. «У Митрича в избе», - начал Волянский. Голос его дрожал не то от волнения, не то от гнева, но постепенно чтец освоился. В длинной и нескладной басне было мало точных рифм, да и ритм часто сбивался, зато в ней не занимать было хлестких и даже грубых выражений. Смысл басни был легко понятен. У Митрича в избе на полке стоял Горшок. Митрич носился с ним, заботился, создавал ему самые лучшие условия. Но, все же, Горшок был недоволен жизнью и своей судьбой и стал претендовать на что-то большее. В конце концов, Горшок упал с полки и разбился на куски. Митрич выбросил осколки на помойку, и, в общем-то, в избе даже стало чище.
К концу басни голос Волянского совсем окреп, зазвучал тверже и сильнее. Последнее четверостишие он почти выкрикнул.
- Мораль имей, читатель, в голове, - зазвенел голос Волянского. Он зло посмотрел в сторону Алехина. - А также, не забудь при этом Алехина, побитого Эйве и битым отошедшего к Советам!
Несколько секунд в зале длилось молчание, было слышно даже, как повар на кухне распекал помощника, пересолившего борщ. Затем вдруг разом посыпались восклицания:
- Браво! Молодец, Волянский! Так его и нужно! Замечательная басня!
Соседи Волянского по столу, теперь уже не стесняясь, смотрели в сторону Алехина. Они задорно смеялись, не скрывали презрения и ненависти к жалкому перебежчику.
Что-то тяжелое подкатило к горлу Алехина, сжало грудь, заставило вскочить со стула. Волянский и его коллеги, взглянув на Алехина, мигом затихли, на лицах некоторых появился испуг.
- Я всегда говорил, - громко, сквозь зубы процедил Алехин, - из господина Волянского выйдет поэт!
Сделав небольшую паузу, Алехин выкрикнул:
- Только грязный немного!
Оскорбление вскинуло Волянского с места. Быстро мигая, теребя в пальцах салфетку, он злыми глазами смотрел в сторону Алехина. Выговаривая следующую фразу, Волянский опять начал заикаться от охватившего его волнения.
- А вы по-полагаете, лу-лучше быть красным?
- Лучше быть честным, Волянский! - отчеканивая каждый слог, произнес Алехин.
Всего несколько секунд молчал большой стол, затем взорвался гневными криками. Заливной и Чебышев вскочили со стульев, замахали руками, жесты их в сторону Алехина с каждой секундой становились все более угрожающими. Официанты, привыкшие к скандалам и дракам, уже готовились прийти на помощь своему хозяину и угомонить расходившихся господ. Появились любопытные музыканты. Григорий Орлов в дверях невозмутимо смотрел на буянивших клиентов.
- Что же получается, господа! - гремел Чебышев. - Продался большевикам и пришел нас учить!
- Недаром он четыре года жил с красными! - поддержал бывшего прокурора Заливной.
- Вон отсюда! Гнать его! - кричали их соседи.
Алехин бросил на стол несколько франков за кофе и оранжад и гордо повернулся в сторону кричавших. Взрыв гнева у него прошел, и он уже без волнения сказал шумящим соотечественникам:
- Спокойнее, господа! Вы же русские дворяне! Что касается меня, я сам уйду. Я зашел сюда случайно!
Повернувшись, он быстро зашагал к выходу. На улице Алехин вынул сигарету и закурил. Вдруг рядом с собой он увидел Куприна.
- В тебе погибает большой драматический артист, Саша, - взяв Алехина за локоть, задорно произнес Куприн.
- Вы были там? - удивился Алехин, вглядываясь в темноте в лицо писателя. - Мерзкие люди! А Волянский хорош!
- Они больше заслуживают жалости, - со вздохом вымолвил Куприн. - Мечутся, как звери в западне, не находя выхода.
- А у нас с вами есть выход? - все еще не успокоившись, запальчиво спросил Алехин, но Куприн не успел ответить. От стены дома к ним устремилась, покачивая на ходу бедрами,
женщина с дешевой меховой горжеткой.
- Разрешите прикурить, - приблизив лицо к лицу Алехина, хриплым голосом попросила женщина. Алехин зажег спичку и поднес вспыхнувший огонь к концу папиросы женщины. На несколько секунд из темноты выплыли грубо подмалеванные губы, бесконечные морщинки на подбородке. Стало возможным разглядеть в полутьме большие, усталые глаза, синие круги и изможденное лицо с плохо закрашенными пятнами и морщинами.
- Благодарю, - произнесла женщина, когда конец ее сигареты засветился красным огоньком. Она еще раз выразительно посмотрела на Алехина и отошла к стене качающейся походкой.
- Настоящая Сонька-руль из вашей «Ямы», - заметил Алехин, вспомнив, как правдиво описал Куприн трагическую судьбу подобных женщин в своей повести.
Медленно пошли они дальше по слабо освещенным улицам ночного Парижа.
- Как твое здоровье? - прервал молчание писатель.
- Ничего, - уклончиво ответил гроссмейстер.
- Я смотрю: ты всерьез взялся за ум, - продолжал Куприн. - Специально следил за тобой в «Мартьяныче». Пил только кофе и лимонад. Покончил с «мерзавчиками» и «николашками»?
- Я теперь не имею права пить. У меня есть цель в жизни.
- Вот как! - не считая нужным расспрашивать собеседника, воскликнул Куприн.