Страница:
Господь учит нас сознавать себя рабами, ничего не стоящими, ибо сделали, что должны были сделать (Лк. 17, 10). О, как легко считать себя ничего не стоящей рабой Божией! Но как недолго живет во мне это благодатное чувство!
Есть высшая правда, борюсь я с собой. Они молятся. Молитвы безопасны. Их не слышат власти, они слышат только молитвы о себе, им громко поют "Многая лета", а о нас молятся тихо. Молились бы тихо, - увещевает меня начальник тюрьмы. Зачем зажигать свечу так, чтобы все видели свет, как призывает Христос, не лучше ли сокрыть ее? Зачем проповедовать на кровлях (Мф. 10, 27), не лучше ли таиться? Зачем доверять словам Христа: не бойтесь убиваю-щих тело, души же не могущих убить (Мф. 10, 28)? Зачем верить обетованиям Бога о том, что "боязливых" наряду с убийцами, любодеями и чародеями, и неверными, и всеми лжецами ждет участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая (Отк. 21, 8). Да и кто теперь верит в эти пророчества, скажут одни, а другие рассердятся: ну, вот, уже и озеро серное... Да разве можно в наши особые времена пастырям полагать жизнь за овец своих, как заповедал Христос (Иоан.10, 9-16)?
Другое время. Мы спасаем Церковь, мы спасаем свой приход...
Мы нужны своему приходу! Зачем?
Христос говорит, что Ему не нужен этот "приход", если приходящие к Нему не посещают узников в темнице и не оказывают милосердия больным, нагим, голодным. Церковь, которая не благотворительствует, не защищает открыто гонимых Христа ради, которая стыдится своих исповедников и боится открыто признать своих мучеников, - не Церковь. С категоричностью и бескомпромиссной жестокостью говорит нам Господь об этом: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня... истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне (Мф. 25, 41-45)
Известно, что не всякая церковь, именующая себя гаковой, является истинной Церковью, не всякий христианин, именующий себя христианином, членом Тела Христова, является им. Но есть ли критерий, указаны ли условия, позволяющие войти в Церковь? Те гневные слова нашего Спасителя, которые я только что процитировала с сердечным трепетом, говорят о бескомпро-миссности "критерия" на Страшном Суде. Но есть и "критерий", определяющий принципы бытия для христиан еще в этом мире, до Суда. Надо ли уточнять, что, по сути дела, эти критерии едины? С Ним шло множество народа (заметим это множество народа, ибо многие хотят спастись, многие приходят ко Христу); и Он, обратившись, сказал им: если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 25, 26). Любовь не ищет своего (I Кор. 13, 5), и, любя свое, нам трудно полюбить Бога и ближнего, и мы не можем исполнить заповедь о той любви, которая нам заповедована, любви, подобной любви Бога, а значит, не можем стать подобными Ему. Без этого подобия или обожения, как свидетельствуют св. Отцы, мы не можем быть спасенными. Те из нас, кто говорит, что мы можем любить свое так же, как Бога, или не верят Христу, или не в силах еще вместить в себя этот "спасительный максимализм" Божественных повелений. Чтоб войти в Свет, надо стать подобным Свету, изгнав из себя тьму.
Господь требует, как мы узнаем из Откровения Иоанна Богослова, именно этого от членов Тела Своего, Церкви. С гневом отвергает Он сборище сатанинское, с гневом говорит о тепло-хладности, о тех, что называют себя богатыми, т. е., надо полагать, членами Его Церкви, а сами нищи и наги, слепы и ничего не имеют. Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв (Отк. 3, 1). Но друзья Иова не слышат смыслов Слова, они защищают Бога и все еще спорят о критериях... И всегда пекутся о смирении, искажая и его истинный смысл. Старец Силуан, по-видимому, как и все праведники, много претерпел от лжехристианства и, определяя то, что отделяет истинную Церковь от лжецеркви, сказал: "Любовь к врагам и смирение Христово". Но может ли быть получена благодать любви к врагам, если нет любви к братьям по вере, к тем, кто страждет в темницах, кто гоним, кто бедствует от нищеты, болезней, насилия и лжи? Возможно ли полу-чить благодать смирения, если она дается за любовь к врагам, а у нас нет любви к друзьям? Если мы всегда правы, как правы друзья Иова, защищающие Бога от многострадального Иова?
Но что это - наваждение? Откуда же эта слепота и для чего она?
У св. Максима Исповедника есть объяснение этого "неведения", оно было известно и ему, как христианам всех времен за двадцать промелькнувших веков. Он называет это состояние ума, состояние веры "следствием отъятия ниспосланных прежде даров" за гордость, за самоут-верждение. Да избавит нас всех Господь от того, что называет преп. Максим "нечувствием к потере добродетелей", ведущей к нечестию.
"Ибо привыкший оказывать неповиновение Богу (преслушанием заповедей) и Самого отречется Бога, когда позовет на то какое обстоятельство (угрожая за верность заповеди смертью), т. к. плотскую жизнь предпочитает Богу и плотские удовольствия в чувствах сердца имеет лучшими всяких Божественных повелений".
Так и тянулись, мой ангел, в этих спорах с собой и воспоминаниях дни и ночи, которых я не замечала. Мне казалось, что они бесплодны и что в безобразии плодов, представшем моей страждущей душе, в безумии перед Богом, увиденном мной, нет исхода.
Спор о Церкви и с самой собой изнурял меня. Он всегда изнурял меня, как и каждого из нас, уверенных в том, что вне Церкви мы, православные, не можем обрести единство с Тем, Кто есть Надежда, Путь, Истина и Воскресение.
Этот спор начался давно. С приходом в Церковь. Тогда же, когда произошел первый разрыв, первый в моей новой жизни разрыв с близким другом, от которого я впервые услышала о христианстве и Церкви. (Через десять лет этот разрыв уже в первые дни после моего ареста завершился предательством пошлейшего свойства - мой старый друг сам пожелал разговари-вать с моими гонителями, которых, как оказалось, он почитает спасителями нашего Отечества, но не это является, к счастью, темой моего письма к тебе.)
Я не хочу повторять всех обвинений, которые были предъявлены более чем пятнадцать лет назад Ш. Русской Православной Церкви, членами которой мы захотели стать.
Это была целая цепь разрывов, звено за звеном отрывались со страшной мукой и нестерпи-мой болью. Полагаю, что боль испытывал и он, наш оппонент. Мы "бились" как воины с тем, кто еще недавно был так дорог нам, через кого Господь позвал нас. Мы защищали Церковь, ее, как он уверял, "продажных епископов" с недоступной нам еще недавно твердостью и последо-вательностью. Мы отвергли категорически все его утверждения, что на нашей Церкви давно уже "нет благодати". Мы писали книги, споря с ним, защищая Церковь. В одной из моих статей, вошедших в приговор суда, "Есть ли надежда у России?", утверждалось, что епископы, добровольно пошедшие в плен, несмотря на лжесвидетельство, не могут повредить Церкви, ибо народ церковный воспитывает их и покрывает их грех своей верой. Безумие перед Богом было оправдано мной! О, как постыдно легкомыслие, как однообразен отец лжи и как изощрен, чего уж только не сочинит безблагодатный ум! Мне стыдно вспоминать написанное мной в той статье, но, по-видимому, в то время я должна была именно так закончить спор с тем, кто его завел, и с собой, чтобы вернуться к нему в усть-канском изгнании. Там не было храма и мне не довелось встретить ни одного православного. В полной оставленности, в ситуации, которая была определена одним из моих корреспондентов как "желание оторвать тебя от Церкви", и должно было мне испытать жажду истинной Церкви и окончательно отринуть церковную ложь.
Спор этот, так же как и воспоминания, изнурял меня. Так было нужно. Богу было угодно, чтоб боль длилась и длилась. Я должна была потерпеть страх и гнев. Я должна была устать от них и утихнуть. И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясе-ния огонь, но не в огне Господь; после огня веянье тихого ветра, и там Господь (3 Цар. 19, 11-13).
Но путь к Царству сначала преграждает большой и сильный ветер, загромождают разрывы землетрясений и опаляет нестерпимый огонь. И только после огня может возникнуть веянье тихого ветра...
Если бы тогда не был начат тот роковой спор о Церкви, наверное, ничего бы не было, не были бы написаны наши книги, не было бы "Надежды", не было бы обысков, тюрем, ссылок... Спор должен был быть разрешен жизнью. Выбирай себе жизнь, чтобы жить, - сказал Моисей народу Божьему. Я повторила эти слова следователю, предлагавшему мне "свободу".
"Дай мне Царство!" - кричу я в тюрьме, зная, что недостойна Царства. Но "путь к свободе лежит через тюрьму". А путь к Царству, понимаю уже я, идет через ежесекундное преодоление сатанинских искажений. В познании себя, Бога, Церкви. Сатанинские искажения побеждаются, по учению св. Отцов, постоянным погружением мысли в Бога и смертной памятью. Путь к Царству путь называний постигаемой реальности, не трактовка ее с точки зрения выгоды, а открытие в созерцании истинных смыслов благодатной силой Духа Святаго (ясно, что выгода - понятие отнюдь не только материальное, но и духовное).
Без покаяния души и сердца, без покаяния мысли путь называний истинных смыслов невозможен. Покров тьмы столь прочно порабощает ум и сердце, "превратность" ума становится столь твердой, что для сокрушения ее нужны немыслимая энергия и сила страдания, рождающиеся неведомо откуда, из сокрытых от нас источников.
Но на грани жизни и смерти, на краю бездны отчаяния плач о Церкви и о себе, плач об измене Христу, ужас перед чудовищностью и безумием предательства Его неожиданно рождают тихую надежду.
Я спешу записать для тебя череду утрат и надежд, бесплодные скитания моей мысли, стучащейся в мной же воздвигнутые тупики. Я спешу назвать это бесплодие своей мысли, определить его как оставление. Оставление было, для меня теперь это ясно, наказанием за желание оправдать свой путь.
Наш спор о Церкви был тогда бесплодным, потому что мы спорили в пустоте. Каждый в своей пустоте, потому что каждый хотел оправдать свой путь. Каждый ищет своего, а не того, что угодно Иисусу Христу (Фил. 2, 21). И потому не было мужества мысли и сердца, необходи-мых для того, чтобы стать на путь созерцания и называния истинных смыслов реальности.
"Есть четыре главных вида оставления Божия. Иное оставление промыслительное, как то было с Самим Господом, иное испытательное, как было с Иовом и Иосифом, дабы явить одного столпом мужества, другого столпом целомудрия. Иное оставление духовно воспитательное, как то было с Апостолом Петром, дабы смиренномудрием сохранить в нем преизбыток благодати. Иное, наконец, по отвращению, было с Иудеями, дабы наказанием обратить их к покаянию. Все сии виды оставления спасительны и исполнены Божественной благодати и человеколюбия". Эти слова преп. Максима Исповедника открыли для меня тот промыслительный смысл разрыва лжехристианства с православием, который явил все безобразие своих плодов.
Духовный разрыв с православием начался не с нами, а значительно раньше, он протекает не во времени и не в пространстве, и ни один день, как и всякое время в любом его измерении, не властен прекратить или покрыть этот разрыв. Он происходит в духе.
Моя душа, измученная горьким плачем о Церкви, воспоминаниями измен моих и чужих, была внезапно утешена другой памятью. Словно бы отошло от нее облако, сковавшее ее темными влагами.
Что это было? В безлюдной усть-канской пустыне проснулись колокола. И я увидела, что каждое дерево - храм, что Церковь наполнила Собой всё. Полнота Наполняющего всё во всём (Евр. 1, 23). Но кто же может войти в эту Полноту, Тело Христово, в то духовное человечество, восприявшее бессмертие своего Творца, заповедавшего потерять душу в мире сем, чтобы обрести ее в Полноте Наполняющего все во всем? Кто достоин войти в эту реальнейшую из Реальностей? Во все времена человеческой истории человек обращает к Богу этот вопрос и получает ответ: Я соблюл Себе семь тысяч человек, которые не преклонили колени перед Ваалом (3 Цар. 19, 18). Так и в нынешнее время, по избранию благодати, сохранился остаток (Рим. 11, 4). Надо ли пояснять, что семь тысяч, так же как и остаток, символическое число и что оно пополняется и будет пополняться до скончания времен?
Все торжествует Твою победу, Господи, Твоя Церковь благовествует ее в каждой капле бытия.
Оковы гор стали мягкими, как воск, редкие деревья, вбирая в себя небесную голубизну, золотились куполами. Я увидела другой мир, погруженный в Царство. Да приидет Царство твое...
Церковь нельзя забрать, и от Нее оторвать невозможно. Она у нас в сердце. Путь к Царству начинается в сердце и не может закончиться в сердце.
Разрыв с православием происходит в духе тогда, когда мы хотим оправдать себя и свой путь. Это - разрыв с Небесной Церковью, уход из обители православия.
Заговор сатаны пошл и неосуществим, но он хочет осуществить его в каждом начинающем-ся дне и продолжить каждой ночью. Значит, это должно длиться до тех пор, пока для нас не воссияет свет невечернего дня.
Заговор сатаны пошл, и цель его известна: сломать душу и сжечь совесть. Но в каждом дне, протекающем на определенном для того пространстве, одна и та же цель обрастает своими реалиями.
Разрыв земной Церкви с Небесной ломает душу и сжигает совесть. Но не сразу, конечно. Время оставления Господня нам не дано учесть.
Путь к Царству начинается с преодоления сатанинских искажений, заживления немысли-мых разрывов в духе. Но человеку это невозможно, возможно это только Богу (Мф. 19, 26).
Но что же значит разрыв с Небесной Церковью? Да и может ли земная Церковь существовать отдельно, вне связи с Небесной, спрашивают все те же друзья Иова. И в чем, как обозначается эта связь здесь, "на земном уровне бытия"?
Она никак не может быть обозначена. Связь существует в духе и истине (Иоан. 4, 24). И обнаруживается в плодах По плодам узнаете их. Духовные плоды до поры до времени невиди-мы. Но Бог в нужное Ему время являет их непременно Мир сохраняется именно плодами духа, дарующими силу производить плоды во всех других сферах бытия. Так, мученики и исповедни-ки - земная Церковь - побеждают страх и боль телесных страданий - не своей силой, а силой, дарованной главой Небесной Церкви - Христом. Но побеждают тогда, когда еще до телесных мук, которыми мир будет убивать их, они силой духа стали мертвы для мира и живы для Небесной Церкви, соединившись с ней в духе и истине.
Земная Церковь не может быть в единстве своих членов, еще живущих на земле, и одновре-менно в единстве с Небесной Церковью, не может стать Телом Христовым, учит нас евангельс-кое откровение о Церкви и Предание, если живет по правилам, установленным для нее миром, которые духовно чужды Небесной Церкви. Она не может быть единым Телом с Небесной Церковью, если разрывает с Ней, не прославляя открыто своих мучеников, то есть Небесную Церковь, и не находясь в открытом миру единстве со своими исповедниками.
Так что же, могут снова и снова спросить нас с тобой друзья Иова, это - суд, приговор, отвержение?
Бог будет судить Свой народ. Его Слово будет судить. Наш суд не нужен, он ничтожен и бесплоден.
Это - не суд, а ревность о христианстве, об Истине, о Церкви, неутихающая боль о попрании правды Христовой. Это отвержение лжи, опошляющей то, что опошлить невозможно.
Сеющие слезами - радостью пожнут, - утверждает Псалмопевец.
Каждое дерево, как бы ничтожно мало их ни было в усть-канской пустыне, сверкало своими куполами, колокольный звон, что чудился мне в чаше усть-канской земли, погруженной в пол-ноту Наполняющего все во всем, был слишком недолог и тих, но моей измученной разрывами душе было хорошо именно оттого, что в нем было больше тишины, чем торжества.
Я наконец поняла, что преступно было с моей стороны обвинять и требовать силы от тех, кому не было Богом дано силы исполнить завещанное Им.
Не знаю, сумела ли я рассказать тебе о милости Божией, утешающей заблудшие души возвращением к столпу и утверждению Истины. А я хотела именно этого.
Я хотела поделиться с тобой своей радостью и начала издалека, чтобы объяснить тебе, почему так важно увидеть сегодня безумие перед Богом в безобразии, явленном нам в плодах лжехристианства.
И это начало, еще одно начало на том же самом пути.
И снова - тот же самый выбор.
Я хотела передать тебе свою радость и свою надежду, которую не может истребить никто.
Прости, если я утомила тебя столь долгими посланиями. Они были важны для меня, может быть, больше, чем для тебя.
Храни тебя Матерь Божия, Заступница наша.
Зоя
Усть-Кокса
8 июля 1987г.
Я СТРОЮ МОНАСТЫРЬ
РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ, ЕСЛИ ИХ ХОРОШО СПРЯТАТЬ
"Лефортовские записки" писались необычным образом.
В тюремных условиях их невозможно было просто воспроизвести карандашом или ручкой на бумаге. А между тем они "осаждали" мой ум.
Тогда я вынуждена была что-то записывать, дабы освободиться от мыслей, атакующих мое сознание, пробовала "кодировать" свои записи, не надеясь на то, что сама смогу их прочесть. Тетради просматривались на еженедельных обысках в Лефортовской тюрьме КГБ. Входя в камеру, две "шмоначки"*, как мы называли их с моей соседкой, лениво просматривали книги и тетради, они знали, что все это непременно будет отобрано при уходе на этап. Более тщательно они искали деньги, лекарства, предметы, которыми можно воспользоваться для самоубийства.
* "Шмонать" на тюремном языке значит - обыскивать.
В тетрадях были записи из "Надежды". Пока "Надежда" была моим "уголовным делом", я могла пользоваться ее текстами, выписывать их и уносить в камеру. Оставшееся oт допросов и дневной прогулки дневное время уходило на чтение Библии и текстов из "Надежды", которые я выписывала на следствии.
Перед этапом всё забрали, всё до последнего листочка: и выписки из Библии, и мои "закодированные тексты". Спорить было бесполезно.
На пересылках я восстанавливала по памяти то, что было в конфискованных записях, но на обысках мои записи вновь конфисковывали.
Попав в усть-канскую ссылку, я в первые же дни восстановила то, что сохранила моя память.
Через два дня после того, как меня привезли в ссылку, я приготовила для тюрьмы мешок с необходимыми вещами. Я не верила, что меня оставят в покое.
Когда меня поселили в барак (первые дни я жила в сельской гостинице) и я наконец осталась одна, для меня началась та жизнь, о которой я могла только мечтать в тюрьме. В бараке, старом деревянном доме, где жили строительные рабочие, не было ни воды, ни туалета, а зимой и тепла (нужно было топить печь). Но мне не нужен был комфорт, я могла топить печь, носить воду из колодца и пользоваться "парашей". Важно было другое. Я была одна. Я могла сидеть в темноте, погасив свет, и говорить с Богом и с самой собой.
О чем же я говорила с Богом? Я узнала Его любовь и стала жить Его любовью. Он не оставлял меня в самые ответственные минуты ни на следствии, ни на суде, не оставлял в пересыльных тюрьмах и на этапах. Нет, Бог не совершал чудеса, все, что произошло со мной, было чудом. Я не стала лучше, чище, безгрешнее. Я просто стала любить Бога.
С тех самых первых недель в Усть-Кане, когда я начала понимать, что со мной что-то случилось, что я разлюбила то, что когда-то любила, отвыкла от того, к чему была приучена и что составляло основы моего быта, прошло почти десять лет. И теперь, совсем недавно, я поняла, что каждый человек, который будет испытан огнем христианства, так же как каждый, кто попадет в тюрьму, непременно выйдет оттуда другим. Его будут менять сначала страх и себялюбие, страх за близких, мысли о будущем, приговоре, о годах страданий.
Потом он привыкнет к тюрьме, лагерю, ссылке. Он привыкнет к тому, что он - узник.
Однако узник - это уже другой человек. Он не свободен, за ним следят сначала из тюрем-ного "глазка", затем к нему приставляют шпионов, надзирателей и так далее. И тут должно произойти чудо: узник должен стать свободным. Он должен обрести духовную свободу или отказаться от нее навсегда.
Однако духовную свободу может дать только Бог и тогда только, когда Он сам того пожелает.
Отказавшись от нее именно в тех условиях, которые требуют и способствуют выбору: стать рабом или свободным, узник может остаться навсегда узником. Даже на воле, узником у любого из людей, узником у самого себя и своих страстей.
Тюрьма, как всякий плен, ломает нас, она ломает зависимостью от палачей, ломает тем людоедским режимом, который превращает человека в предателя и убийцу. Ты окружен предателями и убийцами, потенциальными и реальными, ты должен умереть для прошлой жизни и родиться заново, иначе ты станешь пластаться по земле, как червь, даже тогда, когда выйдешь на свободу. Тюрьма, которую создал советский тоталитаризм, - это совершенная модель советского тоталитаризма. Она обнажает то, что тщательно скрывали создатели тоталитаризма и их верные слуги.
Сегодня, когда давно отпущены все те, кого мир почтил именем "узников совести", те, кто держался в лагерях и тюрьмах "молодцом", и те, кто уступал дьяволу, изменял Богу "внутри себя", сдаваясь, уставая, падая в бездны собственной низости и слабости, видно, что тюрьма не могла не изменить каждого из нас. Изменить характер, привычки, прежний стиль отношений с людьми. Изменила она и Феликса Светова. Он ослабел духом.
Я заметила это вскоре после того, как он вышел из тюрьмы и нас поселили вместе в Усть-Коксе. Я не буду касаться здесь причин, которые изменили его ум и душу. Он побывал в аду. Тюрьма - это ад, и спустившийся туда неизбежно выходит оттуда другим.
Вернусь к своим "Лефортовским запискам". Я писала их тайком, занавесив шторами окна в бараке, когда была уверена, что милиционер, приходивший ко мне внезапно (ему было поручено КГБ наблюдать за мной), избавит меня от своего посещения. На маленьких листках под копирку я писала то, что потом обрело форму "Лефортовских записок". Я писала потихоньку, осторожно, много раз переделывая, переписывая начисто, сжигая черновики и сворачивая готовые бумажки с текстом в трубочки для того, чтобы потом сложить их в стеклянные банки и спрятать под пол. Барак, в котором я жила, был старый, пол в сенях проваливался под ногами, туда уходили умирать кошки. Поднимая или сдвигая полупрогнившие доски, я складывала под них банки с моими "трубочками" исписанной бумаги. Банки были пыльные, я прикрывала свои бумажки грязными тряпками, чтобы никто не польстился на них, и когда мой сосед уходил на работу, запирала входную дверь и проверяла, на месте ли мое сокровище.
Иногда сосед тоже начинал копаться под досками пола, я догадывалась, что он тоже прятал туда что-то или искал потерянные спьяну деньги. Тогда я вынуждена была прятать мои записки в комнате в старой обуви под стельками или в кладовке.
Однажды ко мне пришли с обыском. И снова в моем жилище перелистывали мои тетради, книги, подшивки газет, рассматривали обувь, обыскивали кладовку. Я молилась Божьей Матери и Николаю Чудотворцу.
Следователь и его помощники не нашли моих рукописей.
Перепрятывая их то и дело, я сделала две копии. И однажды нашла, как мне показалось, безопасное место. Старую водопроводную трубу, валявшуюся у барака. Один конец ее врос в землю. Я протолкнула с помощью палки завернутые в тряпки и целлофановый пакет записки и надеялась, что их никто оттуда не достанет. Не смогла я достать оттуда их и сама, когда меня перевозили на другое место ссылки. Благо у меня были копии написанных текстов. Одну из них удалось даже переправить на "материк" - в Москву.
"ОН ОТРЕЗВЕЛ ОТ ОПЬЯНЕНЬЯ ТЬМОЙ"
Эту фразу я не так давно прочла в апокрифах древних христиан.
Она вернула меня к моим мыслям и догадкам о мире, которые все годы ссыльной жизни были предметом моих размышлений. Мир и христианство, могут ли они сосуществовать, или они настолько полярны, что христианство, уступая миру, перестает быть таковым, каковым оно было в апостольские времена, и постепенно превращается в псевдохристианство? И значит, каждое поколение христиан и каждый из нас в отдельности постоянно должен испытывать тоску по тому христианству, которое даровано в Новом Завете и на которое у нас нет сил, если мы не только живем в падшем мире, но и не в состоянии "отрезветь" от опьянения тьмой этого мира.
Собственно, в этой фразе, поразившей меня не только образностью и глубиной своего смысла, нет ничего, чего бы мы не знали из Евангелия и апостольских посланий. Ведь и в начале Библии, тогда, когда мы узнаем, как был сотворен наш мир, тьма и свет предстают пред нами как таинственные силы, две стихии, существование которых столь же слито и взаимозависимо, как день и ночь.
Тьма есть зло. "Весь мир лежит во зле", - говорит Апостол Иоанн Богослов (I Иоан. 5, 19). Не любите мира, - говорит он. Потому что он - во зле лежит. "В дьяволе", - уточнил кто-то из церковных мысли Гелей. Мир лежит во тьме, и потому дьявол называется "князем тьмы", властителем ее. "Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего", - говорит Господь (Иоан. 14, 30). Он не может, в отличие от нас, стать "опьяненным тьмой", над ним не властен "хозяин тьмы". Господь - Свет Неприступный, Свет Неизреченный, Невечерний, "Свете тихий" поет Церковь на вечерне. Для того, чтобы освободиться от власти "хозяина тьмы", нам надо "отрезвиться" от тьмы и войти в "род неподвижных". Это - род спасенных, тех, кто войдет в Царство Света. "Род неподвижных" - это тоже найдено мной в апокрифах древних христиан. "Этот нашего рода", - говорила Пресвятая Богородица о преподобных Сергии Радонежском и Серафиме Саровском.
Есть высшая правда, борюсь я с собой. Они молятся. Молитвы безопасны. Их не слышат власти, они слышат только молитвы о себе, им громко поют "Многая лета", а о нас молятся тихо. Молились бы тихо, - увещевает меня начальник тюрьмы. Зачем зажигать свечу так, чтобы все видели свет, как призывает Христос, не лучше ли сокрыть ее? Зачем проповедовать на кровлях (Мф. 10, 27), не лучше ли таиться? Зачем доверять словам Христа: не бойтесь убиваю-щих тело, души же не могущих убить (Мф. 10, 28)? Зачем верить обетованиям Бога о том, что "боязливых" наряду с убийцами, любодеями и чародеями, и неверными, и всеми лжецами ждет участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая (Отк. 21, 8). Да и кто теперь верит в эти пророчества, скажут одни, а другие рассердятся: ну, вот, уже и озеро серное... Да разве можно в наши особые времена пастырям полагать жизнь за овец своих, как заповедал Христос (Иоан.10, 9-16)?
Другое время. Мы спасаем Церковь, мы спасаем свой приход...
Мы нужны своему приходу! Зачем?
Христос говорит, что Ему не нужен этот "приход", если приходящие к Нему не посещают узников в темнице и не оказывают милосердия больным, нагим, голодным. Церковь, которая не благотворительствует, не защищает открыто гонимых Христа ради, которая стыдится своих исповедников и боится открыто признать своих мучеников, - не Церковь. С категоричностью и бескомпромиссной жестокостью говорит нам Господь об этом: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня... истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне (Мф. 25, 41-45)
Известно, что не всякая церковь, именующая себя гаковой, является истинной Церковью, не всякий христианин, именующий себя христианином, членом Тела Христова, является им. Но есть ли критерий, указаны ли условия, позволяющие войти в Церковь? Те гневные слова нашего Спасителя, которые я только что процитировала с сердечным трепетом, говорят о бескомпро-миссности "критерия" на Страшном Суде. Но есть и "критерий", определяющий принципы бытия для христиан еще в этом мире, до Суда. Надо ли уточнять, что, по сути дела, эти критерии едины? С Ним шло множество народа (заметим это множество народа, ибо многие хотят спастись, многие приходят ко Христу); и Он, обратившись, сказал им: если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 25, 26). Любовь не ищет своего (I Кор. 13, 5), и, любя свое, нам трудно полюбить Бога и ближнего, и мы не можем исполнить заповедь о той любви, которая нам заповедована, любви, подобной любви Бога, а значит, не можем стать подобными Ему. Без этого подобия или обожения, как свидетельствуют св. Отцы, мы не можем быть спасенными. Те из нас, кто говорит, что мы можем любить свое так же, как Бога, или не верят Христу, или не в силах еще вместить в себя этот "спасительный максимализм" Божественных повелений. Чтоб войти в Свет, надо стать подобным Свету, изгнав из себя тьму.
Господь требует, как мы узнаем из Откровения Иоанна Богослова, именно этого от членов Тела Своего, Церкви. С гневом отвергает Он сборище сатанинское, с гневом говорит о тепло-хладности, о тех, что называют себя богатыми, т. е., надо полагать, членами Его Церкви, а сами нищи и наги, слепы и ничего не имеют. Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв (Отк. 3, 1). Но друзья Иова не слышат смыслов Слова, они защищают Бога и все еще спорят о критериях... И всегда пекутся о смирении, искажая и его истинный смысл. Старец Силуан, по-видимому, как и все праведники, много претерпел от лжехристианства и, определяя то, что отделяет истинную Церковь от лжецеркви, сказал: "Любовь к врагам и смирение Христово". Но может ли быть получена благодать любви к врагам, если нет любви к братьям по вере, к тем, кто страждет в темницах, кто гоним, кто бедствует от нищеты, болезней, насилия и лжи? Возможно ли полу-чить благодать смирения, если она дается за любовь к врагам, а у нас нет любви к друзьям? Если мы всегда правы, как правы друзья Иова, защищающие Бога от многострадального Иова?
Но что это - наваждение? Откуда же эта слепота и для чего она?
У св. Максима Исповедника есть объяснение этого "неведения", оно было известно и ему, как христианам всех времен за двадцать промелькнувших веков. Он называет это состояние ума, состояние веры "следствием отъятия ниспосланных прежде даров" за гордость, за самоут-верждение. Да избавит нас всех Господь от того, что называет преп. Максим "нечувствием к потере добродетелей", ведущей к нечестию.
"Ибо привыкший оказывать неповиновение Богу (преслушанием заповедей) и Самого отречется Бога, когда позовет на то какое обстоятельство (угрожая за верность заповеди смертью), т. к. плотскую жизнь предпочитает Богу и плотские удовольствия в чувствах сердца имеет лучшими всяких Божественных повелений".
Так и тянулись, мой ангел, в этих спорах с собой и воспоминаниях дни и ночи, которых я не замечала. Мне казалось, что они бесплодны и что в безобразии плодов, представшем моей страждущей душе, в безумии перед Богом, увиденном мной, нет исхода.
Спор о Церкви и с самой собой изнурял меня. Он всегда изнурял меня, как и каждого из нас, уверенных в том, что вне Церкви мы, православные, не можем обрести единство с Тем, Кто есть Надежда, Путь, Истина и Воскресение.
Этот спор начался давно. С приходом в Церковь. Тогда же, когда произошел первый разрыв, первый в моей новой жизни разрыв с близким другом, от которого я впервые услышала о христианстве и Церкви. (Через десять лет этот разрыв уже в первые дни после моего ареста завершился предательством пошлейшего свойства - мой старый друг сам пожелал разговари-вать с моими гонителями, которых, как оказалось, он почитает спасителями нашего Отечества, но не это является, к счастью, темой моего письма к тебе.)
Я не хочу повторять всех обвинений, которые были предъявлены более чем пятнадцать лет назад Ш. Русской Православной Церкви, членами которой мы захотели стать.
Это была целая цепь разрывов, звено за звеном отрывались со страшной мукой и нестерпи-мой болью. Полагаю, что боль испытывал и он, наш оппонент. Мы "бились" как воины с тем, кто еще недавно был так дорог нам, через кого Господь позвал нас. Мы защищали Церковь, ее, как он уверял, "продажных епископов" с недоступной нам еще недавно твердостью и последо-вательностью. Мы отвергли категорически все его утверждения, что на нашей Церкви давно уже "нет благодати". Мы писали книги, споря с ним, защищая Церковь. В одной из моих статей, вошедших в приговор суда, "Есть ли надежда у России?", утверждалось, что епископы, добровольно пошедшие в плен, несмотря на лжесвидетельство, не могут повредить Церкви, ибо народ церковный воспитывает их и покрывает их грех своей верой. Безумие перед Богом было оправдано мной! О, как постыдно легкомыслие, как однообразен отец лжи и как изощрен, чего уж только не сочинит безблагодатный ум! Мне стыдно вспоминать написанное мной в той статье, но, по-видимому, в то время я должна была именно так закончить спор с тем, кто его завел, и с собой, чтобы вернуться к нему в усть-канском изгнании. Там не было храма и мне не довелось встретить ни одного православного. В полной оставленности, в ситуации, которая была определена одним из моих корреспондентов как "желание оторвать тебя от Церкви", и должно было мне испытать жажду истинной Церкви и окончательно отринуть церковную ложь.
Спор этот, так же как и воспоминания, изнурял меня. Так было нужно. Богу было угодно, чтоб боль длилась и длилась. Я должна была потерпеть страх и гнев. Я должна была устать от них и утихнуть. И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясе-ния огонь, но не в огне Господь; после огня веянье тихого ветра, и там Господь (3 Цар. 19, 11-13).
Но путь к Царству сначала преграждает большой и сильный ветер, загромождают разрывы землетрясений и опаляет нестерпимый огонь. И только после огня может возникнуть веянье тихого ветра...
Если бы тогда не был начат тот роковой спор о Церкви, наверное, ничего бы не было, не были бы написаны наши книги, не было бы "Надежды", не было бы обысков, тюрем, ссылок... Спор должен был быть разрешен жизнью. Выбирай себе жизнь, чтобы жить, - сказал Моисей народу Божьему. Я повторила эти слова следователю, предлагавшему мне "свободу".
"Дай мне Царство!" - кричу я в тюрьме, зная, что недостойна Царства. Но "путь к свободе лежит через тюрьму". А путь к Царству, понимаю уже я, идет через ежесекундное преодоление сатанинских искажений. В познании себя, Бога, Церкви. Сатанинские искажения побеждаются, по учению св. Отцов, постоянным погружением мысли в Бога и смертной памятью. Путь к Царству путь называний постигаемой реальности, не трактовка ее с точки зрения выгоды, а открытие в созерцании истинных смыслов благодатной силой Духа Святаго (ясно, что выгода - понятие отнюдь не только материальное, но и духовное).
Без покаяния души и сердца, без покаяния мысли путь называний истинных смыслов невозможен. Покров тьмы столь прочно порабощает ум и сердце, "превратность" ума становится столь твердой, что для сокрушения ее нужны немыслимая энергия и сила страдания, рождающиеся неведомо откуда, из сокрытых от нас источников.
Но на грани жизни и смерти, на краю бездны отчаяния плач о Церкви и о себе, плач об измене Христу, ужас перед чудовищностью и безумием предательства Его неожиданно рождают тихую надежду.
Я спешу записать для тебя череду утрат и надежд, бесплодные скитания моей мысли, стучащейся в мной же воздвигнутые тупики. Я спешу назвать это бесплодие своей мысли, определить его как оставление. Оставление было, для меня теперь это ясно, наказанием за желание оправдать свой путь.
Наш спор о Церкви был тогда бесплодным, потому что мы спорили в пустоте. Каждый в своей пустоте, потому что каждый хотел оправдать свой путь. Каждый ищет своего, а не того, что угодно Иисусу Христу (Фил. 2, 21). И потому не было мужества мысли и сердца, необходи-мых для того, чтобы стать на путь созерцания и называния истинных смыслов реальности.
"Есть четыре главных вида оставления Божия. Иное оставление промыслительное, как то было с Самим Господом, иное испытательное, как было с Иовом и Иосифом, дабы явить одного столпом мужества, другого столпом целомудрия. Иное оставление духовно воспитательное, как то было с Апостолом Петром, дабы смиренномудрием сохранить в нем преизбыток благодати. Иное, наконец, по отвращению, было с Иудеями, дабы наказанием обратить их к покаянию. Все сии виды оставления спасительны и исполнены Божественной благодати и человеколюбия". Эти слова преп. Максима Исповедника открыли для меня тот промыслительный смысл разрыва лжехристианства с православием, который явил все безобразие своих плодов.
Духовный разрыв с православием начался не с нами, а значительно раньше, он протекает не во времени и не в пространстве, и ни один день, как и всякое время в любом его измерении, не властен прекратить или покрыть этот разрыв. Он происходит в духе.
Моя душа, измученная горьким плачем о Церкви, воспоминаниями измен моих и чужих, была внезапно утешена другой памятью. Словно бы отошло от нее облако, сковавшее ее темными влагами.
Что это было? В безлюдной усть-канской пустыне проснулись колокола. И я увидела, что каждое дерево - храм, что Церковь наполнила Собой всё. Полнота Наполняющего всё во всём (Евр. 1, 23). Но кто же может войти в эту Полноту, Тело Христово, в то духовное человечество, восприявшее бессмертие своего Творца, заповедавшего потерять душу в мире сем, чтобы обрести ее в Полноте Наполняющего все во всем? Кто достоин войти в эту реальнейшую из Реальностей? Во все времена человеческой истории человек обращает к Богу этот вопрос и получает ответ: Я соблюл Себе семь тысяч человек, которые не преклонили колени перед Ваалом (3 Цар. 19, 18). Так и в нынешнее время, по избранию благодати, сохранился остаток (Рим. 11, 4). Надо ли пояснять, что семь тысяч, так же как и остаток, символическое число и что оно пополняется и будет пополняться до скончания времен?
Все торжествует Твою победу, Господи, Твоя Церковь благовествует ее в каждой капле бытия.
Оковы гор стали мягкими, как воск, редкие деревья, вбирая в себя небесную голубизну, золотились куполами. Я увидела другой мир, погруженный в Царство. Да приидет Царство твое...
Церковь нельзя забрать, и от Нее оторвать невозможно. Она у нас в сердце. Путь к Царству начинается в сердце и не может закончиться в сердце.
Разрыв с православием происходит в духе тогда, когда мы хотим оправдать себя и свой путь. Это - разрыв с Небесной Церковью, уход из обители православия.
Заговор сатаны пошл и неосуществим, но он хочет осуществить его в каждом начинающем-ся дне и продолжить каждой ночью. Значит, это должно длиться до тех пор, пока для нас не воссияет свет невечернего дня.
Заговор сатаны пошл, и цель его известна: сломать душу и сжечь совесть. Но в каждом дне, протекающем на определенном для того пространстве, одна и та же цель обрастает своими реалиями.
Разрыв земной Церкви с Небесной ломает душу и сжигает совесть. Но не сразу, конечно. Время оставления Господня нам не дано учесть.
Путь к Царству начинается с преодоления сатанинских искажений, заживления немысли-мых разрывов в духе. Но человеку это невозможно, возможно это только Богу (Мф. 19, 26).
Но что же значит разрыв с Небесной Церковью? Да и может ли земная Церковь существовать отдельно, вне связи с Небесной, спрашивают все те же друзья Иова. И в чем, как обозначается эта связь здесь, "на земном уровне бытия"?
Она никак не может быть обозначена. Связь существует в духе и истине (Иоан. 4, 24). И обнаруживается в плодах По плодам узнаете их. Духовные плоды до поры до времени невиди-мы. Но Бог в нужное Ему время являет их непременно Мир сохраняется именно плодами духа, дарующими силу производить плоды во всех других сферах бытия. Так, мученики и исповедни-ки - земная Церковь - побеждают страх и боль телесных страданий - не своей силой, а силой, дарованной главой Небесной Церкви - Христом. Но побеждают тогда, когда еще до телесных мук, которыми мир будет убивать их, они силой духа стали мертвы для мира и живы для Небесной Церкви, соединившись с ней в духе и истине.
Земная Церковь не может быть в единстве своих членов, еще живущих на земле, и одновре-менно в единстве с Небесной Церковью, не может стать Телом Христовым, учит нас евангельс-кое откровение о Церкви и Предание, если живет по правилам, установленным для нее миром, которые духовно чужды Небесной Церкви. Она не может быть единым Телом с Небесной Церковью, если разрывает с Ней, не прославляя открыто своих мучеников, то есть Небесную Церковь, и не находясь в открытом миру единстве со своими исповедниками.
Так что же, могут снова и снова спросить нас с тобой друзья Иова, это - суд, приговор, отвержение?
Бог будет судить Свой народ. Его Слово будет судить. Наш суд не нужен, он ничтожен и бесплоден.
Это - не суд, а ревность о христианстве, об Истине, о Церкви, неутихающая боль о попрании правды Христовой. Это отвержение лжи, опошляющей то, что опошлить невозможно.
Сеющие слезами - радостью пожнут, - утверждает Псалмопевец.
Каждое дерево, как бы ничтожно мало их ни было в усть-канской пустыне, сверкало своими куполами, колокольный звон, что чудился мне в чаше усть-канской земли, погруженной в пол-ноту Наполняющего все во всем, был слишком недолог и тих, но моей измученной разрывами душе было хорошо именно оттого, что в нем было больше тишины, чем торжества.
Я наконец поняла, что преступно было с моей стороны обвинять и требовать силы от тех, кому не было Богом дано силы исполнить завещанное Им.
Не знаю, сумела ли я рассказать тебе о милости Божией, утешающей заблудшие души возвращением к столпу и утверждению Истины. А я хотела именно этого.
Я хотела поделиться с тобой своей радостью и начала издалека, чтобы объяснить тебе, почему так важно увидеть сегодня безумие перед Богом в безобразии, явленном нам в плодах лжехристианства.
И это начало, еще одно начало на том же самом пути.
И снова - тот же самый выбор.
Я хотела передать тебе свою радость и свою надежду, которую не может истребить никто.
Прости, если я утомила тебя столь долгими посланиями. Они были важны для меня, может быть, больше, чем для тебя.
Храни тебя Матерь Божия, Заступница наша.
Зоя
Усть-Кокса
8 июля 1987г.
Я СТРОЮ МОНАСТЫРЬ
РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ, ЕСЛИ ИХ ХОРОШО СПРЯТАТЬ
"Лефортовские записки" писались необычным образом.
В тюремных условиях их невозможно было просто воспроизвести карандашом или ручкой на бумаге. А между тем они "осаждали" мой ум.
Тогда я вынуждена была что-то записывать, дабы освободиться от мыслей, атакующих мое сознание, пробовала "кодировать" свои записи, не надеясь на то, что сама смогу их прочесть. Тетради просматривались на еженедельных обысках в Лефортовской тюрьме КГБ. Входя в камеру, две "шмоначки"*, как мы называли их с моей соседкой, лениво просматривали книги и тетради, они знали, что все это непременно будет отобрано при уходе на этап. Более тщательно они искали деньги, лекарства, предметы, которыми можно воспользоваться для самоубийства.
* "Шмонать" на тюремном языке значит - обыскивать.
В тетрадях были записи из "Надежды". Пока "Надежда" была моим "уголовным делом", я могла пользоваться ее текстами, выписывать их и уносить в камеру. Оставшееся oт допросов и дневной прогулки дневное время уходило на чтение Библии и текстов из "Надежды", которые я выписывала на следствии.
Перед этапом всё забрали, всё до последнего листочка: и выписки из Библии, и мои "закодированные тексты". Спорить было бесполезно.
На пересылках я восстанавливала по памяти то, что было в конфискованных записях, но на обысках мои записи вновь конфисковывали.
Попав в усть-канскую ссылку, я в первые же дни восстановила то, что сохранила моя память.
Через два дня после того, как меня привезли в ссылку, я приготовила для тюрьмы мешок с необходимыми вещами. Я не верила, что меня оставят в покое.
Когда меня поселили в барак (первые дни я жила в сельской гостинице) и я наконец осталась одна, для меня началась та жизнь, о которой я могла только мечтать в тюрьме. В бараке, старом деревянном доме, где жили строительные рабочие, не было ни воды, ни туалета, а зимой и тепла (нужно было топить печь). Но мне не нужен был комфорт, я могла топить печь, носить воду из колодца и пользоваться "парашей". Важно было другое. Я была одна. Я могла сидеть в темноте, погасив свет, и говорить с Богом и с самой собой.
О чем же я говорила с Богом? Я узнала Его любовь и стала жить Его любовью. Он не оставлял меня в самые ответственные минуты ни на следствии, ни на суде, не оставлял в пересыльных тюрьмах и на этапах. Нет, Бог не совершал чудеса, все, что произошло со мной, было чудом. Я не стала лучше, чище, безгрешнее. Я просто стала любить Бога.
С тех самых первых недель в Усть-Кане, когда я начала понимать, что со мной что-то случилось, что я разлюбила то, что когда-то любила, отвыкла от того, к чему была приучена и что составляло основы моего быта, прошло почти десять лет. И теперь, совсем недавно, я поняла, что каждый человек, который будет испытан огнем христианства, так же как каждый, кто попадет в тюрьму, непременно выйдет оттуда другим. Его будут менять сначала страх и себялюбие, страх за близких, мысли о будущем, приговоре, о годах страданий.
Потом он привыкнет к тюрьме, лагерю, ссылке. Он привыкнет к тому, что он - узник.
Однако узник - это уже другой человек. Он не свободен, за ним следят сначала из тюрем-ного "глазка", затем к нему приставляют шпионов, надзирателей и так далее. И тут должно произойти чудо: узник должен стать свободным. Он должен обрести духовную свободу или отказаться от нее навсегда.
Однако духовную свободу может дать только Бог и тогда только, когда Он сам того пожелает.
Отказавшись от нее именно в тех условиях, которые требуют и способствуют выбору: стать рабом или свободным, узник может остаться навсегда узником. Даже на воле, узником у любого из людей, узником у самого себя и своих страстей.
Тюрьма, как всякий плен, ломает нас, она ломает зависимостью от палачей, ломает тем людоедским режимом, который превращает человека в предателя и убийцу. Ты окружен предателями и убийцами, потенциальными и реальными, ты должен умереть для прошлой жизни и родиться заново, иначе ты станешь пластаться по земле, как червь, даже тогда, когда выйдешь на свободу. Тюрьма, которую создал советский тоталитаризм, - это совершенная модель советского тоталитаризма. Она обнажает то, что тщательно скрывали создатели тоталитаризма и их верные слуги.
Сегодня, когда давно отпущены все те, кого мир почтил именем "узников совести", те, кто держался в лагерях и тюрьмах "молодцом", и те, кто уступал дьяволу, изменял Богу "внутри себя", сдаваясь, уставая, падая в бездны собственной низости и слабости, видно, что тюрьма не могла не изменить каждого из нас. Изменить характер, привычки, прежний стиль отношений с людьми. Изменила она и Феликса Светова. Он ослабел духом.
Я заметила это вскоре после того, как он вышел из тюрьмы и нас поселили вместе в Усть-Коксе. Я не буду касаться здесь причин, которые изменили его ум и душу. Он побывал в аду. Тюрьма - это ад, и спустившийся туда неизбежно выходит оттуда другим.
Вернусь к своим "Лефортовским запискам". Я писала их тайком, занавесив шторами окна в бараке, когда была уверена, что милиционер, приходивший ко мне внезапно (ему было поручено КГБ наблюдать за мной), избавит меня от своего посещения. На маленьких листках под копирку я писала то, что потом обрело форму "Лефортовских записок". Я писала потихоньку, осторожно, много раз переделывая, переписывая начисто, сжигая черновики и сворачивая готовые бумажки с текстом в трубочки для того, чтобы потом сложить их в стеклянные банки и спрятать под пол. Барак, в котором я жила, был старый, пол в сенях проваливался под ногами, туда уходили умирать кошки. Поднимая или сдвигая полупрогнившие доски, я складывала под них банки с моими "трубочками" исписанной бумаги. Банки были пыльные, я прикрывала свои бумажки грязными тряпками, чтобы никто не польстился на них, и когда мой сосед уходил на работу, запирала входную дверь и проверяла, на месте ли мое сокровище.
Иногда сосед тоже начинал копаться под досками пола, я догадывалась, что он тоже прятал туда что-то или искал потерянные спьяну деньги. Тогда я вынуждена была прятать мои записки в комнате в старой обуви под стельками или в кладовке.
Однажды ко мне пришли с обыском. И снова в моем жилище перелистывали мои тетради, книги, подшивки газет, рассматривали обувь, обыскивали кладовку. Я молилась Божьей Матери и Николаю Чудотворцу.
Следователь и его помощники не нашли моих рукописей.
Перепрятывая их то и дело, я сделала две копии. И однажды нашла, как мне показалось, безопасное место. Старую водопроводную трубу, валявшуюся у барака. Один конец ее врос в землю. Я протолкнула с помощью палки завернутые в тряпки и целлофановый пакет записки и надеялась, что их никто оттуда не достанет. Не смогла я достать оттуда их и сама, когда меня перевозили на другое место ссылки. Благо у меня были копии написанных текстов. Одну из них удалось даже переправить на "материк" - в Москву.
"ОН ОТРЕЗВЕЛ ОТ ОПЬЯНЕНЬЯ ТЬМОЙ"
Эту фразу я не так давно прочла в апокрифах древних христиан.
Она вернула меня к моим мыслям и догадкам о мире, которые все годы ссыльной жизни были предметом моих размышлений. Мир и христианство, могут ли они сосуществовать, или они настолько полярны, что христианство, уступая миру, перестает быть таковым, каковым оно было в апостольские времена, и постепенно превращается в псевдохристианство? И значит, каждое поколение христиан и каждый из нас в отдельности постоянно должен испытывать тоску по тому христианству, которое даровано в Новом Завете и на которое у нас нет сил, если мы не только живем в падшем мире, но и не в состоянии "отрезветь" от опьянения тьмой этого мира.
Собственно, в этой фразе, поразившей меня не только образностью и глубиной своего смысла, нет ничего, чего бы мы не знали из Евангелия и апостольских посланий. Ведь и в начале Библии, тогда, когда мы узнаем, как был сотворен наш мир, тьма и свет предстают пред нами как таинственные силы, две стихии, существование которых столь же слито и взаимозависимо, как день и ночь.
Тьма есть зло. "Весь мир лежит во зле", - говорит Апостол Иоанн Богослов (I Иоан. 5, 19). Не любите мира, - говорит он. Потому что он - во зле лежит. "В дьяволе", - уточнил кто-то из церковных мысли Гелей. Мир лежит во тьме, и потому дьявол называется "князем тьмы", властителем ее. "Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего", - говорит Господь (Иоан. 14, 30). Он не может, в отличие от нас, стать "опьяненным тьмой", над ним не властен "хозяин тьмы". Господь - Свет Неприступный, Свет Неизреченный, Невечерний, "Свете тихий" поет Церковь на вечерне. Для того, чтобы освободиться от власти "хозяина тьмы", нам надо "отрезвиться" от тьмы и войти в "род неподвижных". Это - род спасенных, тех, кто войдет в Царство Света. "Род неподвижных" - это тоже найдено мной в апокрифах древних христиан. "Этот нашего рода", - говорила Пресвятая Богородица о преподобных Сергии Радонежском и Серафиме Саровском.