Крахмальникова Зоя
Слушай, тюрьма !
Зоя Крахмальникова
Слушай, тюрьма!
Лефортовские записки
Письма из ссылки
Я строю монастырь
Вместо эпилога. Духовная пустыня.
ОБ АВТОРЕ
Зоя Александровна Крахмальникова родилась в 1929 году в Харькове. По окончании Литературного института им. Горького в Москве она работала в издательстве "Советский писатель", в журнале "Молодая гвардия", в "Литературной газете" и была членом Союза журналистов СССР. В 1968 году получила степень кандидата филологических наук в Институте мировой литературы Академии наук СССР. К 40 годам она достигла успеха, положения, известности как профессиональный литератор, автор нескольких литературоведческих книг, многочисленных статей, переведенных книг. Она работала старшим научным сотрудником в Институте социологии, а затем в Институте философии АН СССР.
В 1971 году Зоя Крахмальникова пришла к православию. В 1974 году неизбежно последовало ее увольнение с работы, но она продолжала писать, и главным образом о необходимости религиозного возрождения в России. Печаталась она в самиздате, так как государственные издательства были теперь закрыты для нее.
Зоя Александровна отказалась от светской жизни и посвятила себя бескомпромиссному служению Христовой Истине словом и делом. Стремясь умножить данный ей литературный талант и одновременно утолить духовный голод своего народа, Зоя Александровна начинает составлять сборник Христианского чтения "Надежда" - наподобие тех, которые выходили в дореволюционное время.
С 1976 года "Надежда" издавалась в самиздате, а затем переиздавалась на Западе издательством "Посев". Эти сборники стали неоценимым даром православному русскому народу. Он был куплен ценою исповедничества его составителя, ценой испытаний, выпавших на долю ее родных и друзей.
Миссионерская деятельность Зои Крахмальниковой оказалась неугодной атеистическому режиму, и она была арестована 4 августа 1982 года. Участь ее тронула многие души верующих христиан как в Советском Союзе, так и за его пределами. За нее молились, в ее защиту писали и со страхом ожидали дня суда над ней. 1 апреля 1983 года ее приговорили к одному году лагерей строгого режима и пяти годам ссылки, но не за ее миссионерскую деятельность, а приписав ей "антисоветскую агитацию и пропаганду в целях подрыва советской власти".
В последнем слове на суде Зоя Крахмальникова виновной себя не признала: "В появлении "Надежды" не было ни моей заслуги, ни моей вины, я всего лишь попыталась восстановить то, что было оборвано шестьдесят лет назад. Богу было угодно, чтобы Христианское чтение возобновилось здесь, на русской земле, которая была крещена тысячу лет назад, и если не я, так эту работу выполнил бы кто-нибудь другой. "Надежда" делалась для верующих, для всех, кто ищет Слово Божие, а потому в издании этих книг в том или другом издательстве за рубежом нет никакого преступления... Радуйтесь, а не огорчайтесь, ибо во всем воля Божия... Слава Богу за все!"
Годы ссылки Зоя Крахмальникова провела в холодном Алтайском крае, в крайне тяжелых условиях, при недостаточном питании, без медицинской помощи, под постоянным надзором. Последний год ссылки она провела вместе с мужем Феликсом Световым в алтайском поселке Усть-Кокса. Согласно амнистии заключенных в связи с так называемой "перестройкой", уже в марте 1987 года им было предложено освобождение в обмен на заверение в том, что они не будут нарушать закон (исповеданием веры?!), но они отказались подписать его и оставались в ссылке до начала июля, когда им было сказано, что они могут уезжать когда хотят. Они вернулись домой 17 июля 1987 года.
Зоя Крахмальникова продолжает писать. Особенно известными стали ее статьи о "сергианстве" в Русской Православной Церкви и его последствиях, написанные уже после ее возвращения из ссылки: "Горькие плоды сладкого плена", "Еще раз о горьких плодах сладкого плена", "Между страхом и надеждой", "В поисках обещанного рая" (очерки об истории Русской Православной Церкви XX века).
Братство "Православное дело"
ЛЕФОРТОВСКИЕ ЗАПИСКИ
ВРАТА АДА
Человек ненавидит Бога.
Он хочет Его убить.
Сначала он убивает Бога в себе, потом он хочет убить Его во мне, и, если я не даю убить своего Бога, он сажает меня в тюрьму, в лагерь или ссылает в пустыню. Мир живет ненавистью к Богу, эта ненависть есть единственная сила для строительства мира как кладбища, как поля, засеянного человеческим прахом. Единственная сила, которая взорвет мир, когда Бог захочет прекратить эту пошлость, не зависимую ни от социальных причин, ни от политики, ни от морали и нравственности.
Тюрьма срывает покровы с мира. Земля оказывается маленькой песчинкой в ладони Бога.
За дверьми камеры по лефортовским мосткам грохочут сапоги надзирателей, слышатся чавканье и щелканье открываемых "кормушек" - кого-то берут на "вызов".
Я жду, когда откроется и моя "кормушка". Жду, и сердце мое вплывает в Божий мир, мир любви и света, где маленькой песчинкой трепещет Земля, слитая со своей тюрьмой и со своей камерой - временем и пространством, которые будут сожжены огнем, вызванным на себя человеком, ненавидящим Бога.
Непостижимый, невидимый, незнаемый мир, созданный из ничего Словом Божиим, мир, в котором жалкой песчинкой трепещет Земля, ожидая огня, обещанного Богом, вмещает невмещаемое: любовь Бога к человеку, свободу человека и смирение Бога.
Не может быть! Не может быть, что вот этот человек, который ведет меня на допрос, мерзко чавкая (чтобы предупредить других, так же, как он, ведущих на допрос других преступников, - мы не должны видеть друг друга), обладает свободой!
Мы с ним в тюрьме, он ведет меня на допрос, где от меня будут требовать, чтобы я ненавидела Бога.
Мы идем длинным гулким коридором, внизу часовой машет флагами. Это регулиров-щик, он следит за нашим продвижением, и белые флаги должны дать знак другим конвоирам, ведущим других зэков, когда мы уйдем в боковой отсек.
Это не похоже на военную игру, это не маневры, это - тюрьма. Она поставлена и усовершенствована свободой человека.
Мне это знание дается не сразу.
Мучительный проход по гулким тюремным коридорам, память сердца и ума, сонмы прошедших перед моими глазами людей, их речи, споры с друзьями и недругами, вопрошания заблудшего ума, иссохшей без живой воды души, разоблаченные и тайные обманы и многое другое, из чего складывается странствование по этой Земле, - все устремлено в конце концов к тому, чтоб в одно мгновение человек наконец понял, что такое свобода, этот непостижимый дар Бога, и на что она обращена.
Вслед за этим он обязательно узнает, даже если это произойдет накануне его ухода с Земли, что в этой короткой жизни свобода дана для действия, для выбора между ненавистью к Богу и любовью к Нему. В той, вечной жизни свобода, изжитая здесь, станет для души адом или раем. О, как несказанно прекрасен Твой, Господи, замысел о нас, жалких рабах Твоих, как возвеличил Ты человека, позволив ему выбрать Тебя!
За мной задвинулись врата ада. Огромные, черные, они внезапно сомкнулись почти бесшумно, и бездна поглотила меня. Ты не выйдешь отсюда, пока не отдашь все до последнего кодранта (Мф. 5, 26), - сказал во мне мой трезвый голос. После того как, на сей раз уже не бесшумно, а с лязгом, закрылись еще одни врата - дверь камеры.
Бог раздвигал врата ада постепенно.
По мере того как я отдавала кодранты, Он снимал для меня, слой за слоем, кору, обнажая мир. Ворота в Лефортовскую тюрьму, показавшиеся мне вратами ада, так же как и двери камеры, были всего лишь вещественным знаком, символом закрытого отныне для меня мира. Мира, который я должна была вернуть Богу. Мира, в котором плачет моя дочь. Прощаясь со мной, она спрашивает: "Мы увидимся еще когда-нибудь с тобой?" Мира, где четырехмесячный Филипп, мой нежно любимый внук, внимательно следит за тем, кто делает обыск в его комнате, склоняясь перед ним своей незнакомой чернотой. Я знаю, что это - первая бессонная ночь в его жизни (я помню такую же ночь, мне восемь лет, 1937 год, в харьковской квартире идет обыск, арестован мой отчим, впоследствии реабилитированный посмертно).
Этот мир - о, сколько в нем - я должна отдать до последнего кодранта, чтобы выйти отсюда. Но отсюда совсем не значит "из тюрьмы".
Тюрьма сама принадлежит этому миру. Мир не бывает без тюрем, а христианство не бывает без креста. Я знала, что это так, но знать и жить не одно и то же.
У нас нет языка, кроме языка Священного Писания и священного языка молитв, чтобы описать жизнь души, проникающую в мир с открытыми вратами, со сброшенной корой.
Надо выйти из себя, чтобы обрести этот язык, покинуть себя внезапно и с содранной кожей, с душой, сбросившей кору, усвоить другой язык.
Там, вне себя, мы начинаем говорить иными языками Богу и друг другу.
Я не знаю, как Бог открыл эти врата (нет, не лефортовские, не о них речь, все тюремные врата открываются и закрываются в этом мире, в этом времени).
Для меня это было сотворением мира, мановением Божьего слова, наполнившего все во всем во веки веков; кора сжалась, сгорела и обнажила сокрытый до сих пор от меня мир.
"Он другой", - сказала я себе, не владея языком, на котором это можно было бы выразить.
Мир повис на виселице, вспомнила я предчувствие одного из моих персонажей, записанное в незаконченном сочинении, за которым тоже захлопнулись лефортовские врата.
Так ли это? Нет, в том видении моего ума не было этого сооружения, не было виселицы. Это был поток смертного вещества, вяло текущий - всего 60 минут в час - к своему исходу...
Все, что страшило, все врата, названные вратами ада, бесшумные механизмы, лязг железных камерных дверей, гулкие тюремные коридоры, пропахшие резкими, никогда не встречаемыми на воле запахами, коридоры, по которым меня водили, пахнущие почему-то трупом, вернее, дорогим одеколоном, которым обливают покойника, чтобы изгнать трупный запах, и табаком, смешанным с запахом одеколонной мертвечины, чистые глаженые рубашки и прилизанные волосы следящих за собой мужчин, похожих на уставших спортсменов, и все прочее - все было только потоком смертного вещества, равномерно текущего по проложенному Тобой, Господи, руслу.
Скажу тут же, сразу, что не стану писать подробности моего ареста, допросов, скитаний по тюрьмам. Это принадлежит тому смертному потоку, который неизбежно влачится к своему исходу. Об этом писалось много, всё внешнее досконально описано, всё внутреннее неповторимо.
Я хочу писать о другом - о познании свободы, о христианстве, о свободе, которую, по обетованию Господа, не смогут одолеть врата ада.
Я знаю, что мой немощный язык не способен вымолвить ни слова, достойного того, о чем хочет сказать мое сердце. Но я верю, что Господь отверзает уста немым и слух глухим, подымает расслабленного и воскрешает мертвых...
Бог дал возможность человеку скрывать свою любовь к Нему и свою ненависть.
Скрывать Бога - это тоже дар свободы и еще одно свидетельство тайной ненависти к Нему, потому что Бога можно или любить, или ненавидеть. Не знать о Нем или быть к Нему безразличным - невозможно.
Свобода любить или ненавидеть Его объявлена человеку Самим Богом при заключении первого завета: Я Господь Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милости до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои (Исх. 20,5). Наказывающий ненавистью к Себе - так называемым "воинствующим атеизмом", до третьего и четвертого рода, если не принесем покаяния и не искупим своей вины.
Три рода - это почти два века...
Поток смертного вещества - время - вводится Господом в русло счета для человеческого разумения, ведь у Бога нет времени и нет счета, у Бога тысяча лет как один день и один день как тысяча лет (II Петр. 3,8)...
А я, конечно же, считаю время в тюрьме. Считаю разбухшие, расслабленные, бесформенные, бесконечные дни.
Я барахтаюсь в этом потоке. Я должна изнемочь, исчезнуть, выбросить, изжить, отдать все, что принес мне этот поток, принес и не успел унести.
О, как горестно и страшно отдавать свое! Надо учиться этому всю жизнь. На что ушли мои годы и дни?! Каким глубоким было молчание Авраама, когда он собирался вести Исаака на гору Мориа!
Господь дал свободу и дал кожаные ризы, чтобы скрыть душу. Никто не слышал, о чем говорил Авраам Богу.
Бессонными ночами поток времени замедлял свое течение, в камере круглосуточно горел свет и окошко, покрытое белым матовым налетом, не пропускало света. О рассвете можно было догадываться по отдаленному грохоту трамваев.
Душа моя жила неведомой мне жизнью, укрытая беззащитным, ранимым покровом кожаных риз.
Познание себя, своей души - дар Бога, получаемый, по свидетельству святых, только тогда, когда человек отказывается от себя.
Это - тайна смирения души, личная тайна. Сознание же не может проникнуть в нее, видимо, до тех пор, пока не обновится в покаянии ум.
"Кто покоряет себя Богу, тот близок к тому, чтоб покорилось ему все. Кто познал себя, тому дается ведение всего, потому что познать себя есть полнота ведения обо всем, и в подчинении души твоей подчиняется тебе все, потому что в сердце твоем рождается мир Божий" (преп. Исаак Сириянин).
Я СОБИРАЮ ОГОНЬ
Возможно, в те первые дни душа моя была совсем близка к печи Вавилонской. Огонь уже пылал, впрочем, с тех пор, как туда были брошены Анасия, Азария и Мисаил из библейской Книги пророка Даниила (3.14-49), получившие новые имена - Седрах, Мисах и Авденаго, огонь так и пылает в той печи, но не все выходят отсюда невредимыми.
"Если вы не поклонитесь истукану, которого я поставил, - вы будете брошены в печь", - сказал им Навуходоносор. И отвечали Седрах, Мисах и Авденаго: "Бог наш, Которому мы служим, силен спасти нас от печи, раскаленной огнем, и от руки твоей, царь, избавит. Если же и не будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем и золотому истукану, которого ты поставил, не поклонимся". Тогда Навуходоносор исполнился ярости... и повелел разжечь печь в семь раз сильнее, нежели как обыкновенно разжигали ее, и самым сильным мужам из войска приказал связать Седраха, Мисаха и Авденаго и бросить их в печь, раскаленную огнем. И как повеление царя было строго, и печь раскалена была чрезвычайно, то пламя огня убило тех людей, которые бросали Седраха, Мисаха и Авденаго. А сии три мужа, Седрах, Мисах и Авденаго, упали в раскаленную огнем печь связанные. И ходили посреди пламе-ни, воспевая Бога и благословляя Господа. И став Азария молился и, открыв уста свои среди огня, возгласил: "Благословен Ты, Господи Боже отцов наших, хвально и прославлено имя Твое вовеки. Ибо праведен Ты во всем, что сделал с нами, и все дела Твои истинны и пути Твои правы, и все суды Твои истинны. Ты совершил истинные суды во всем, что навел на нас и на святый град отцов наших Иерусалим, потому что по истине и по суду навел Ты все это на нас за грехи наши. Ибо согрешили мы и поступили беззаконно, отступив от Тебя, и во всем согре-шили. Заповедей Твоих не слушали и не соблюдали их... и все, что Ты соделал с нами, соделал по истинному суду. И предал нас в руки врагов беззаконных, ненавистнейших отступников и царю неправосудному и злейшему на всей земле. И ныне мы не можем открыть уст наших; мы сделались стыдом и поношением для рабов Твоих и чтущих Тебя. Но не предай нас навсегда ради имени Твоего и не разруши завета Твоего..."
...А между тем слуги царя, ввергшие их, не переставали разжигать печь нефтью, смолой, паклей и хворостом, и поднимался пламень над печью на сорок девять локтей, и вырывался, и сожигал тех из халдеев, кто постигал около печи. Но Ангел Господень сошел в печь вместе с Азариею и бывшими с ним и выбросил пламя огня из печи, и сделал, что в середине печи был как бы шумящий влажный ветер, и огонь нисколько не прикоснулся к ним, и не повредил им, и не смутил их.
Это - реальная жизнь веры.
На втором допросе я прошу Библию. Послание к Евреям св. Апостола Павла. Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (11,1). Я выписываю всю эту главу, весь этот гимн веры и уношу с собой в камеру. Я читала это на воле много раз и многое помнила на память. Но мало знать о своей свободе, надо ее осуществить в тюрьме.
Я не первая здесь, печь разожжена давно, и ее не собираются гасить.
Я знаю, что не буду поклоняться истукану, но этого мало, это еще ничто.
Я не первая здесь, и мои предшественники не хотели поклоняться истукану. У каждого из них была своя причина. Мне ничуть не помогает их опыт, и мне не мешает опыт тех, кто не выдержал печи. Мне кажется, что я им сострадаю, понимая их. Видимо, думаю я, им казалось, что они любят Бога и ради Бога можно даже поклониться истукану.
Это их выбор. Чем они заплатили за него - я не знаю. Цена свободы не определена.
Я жду другого. Я жду осуществления желаемого. Значит, я жду чуда? И вера - это чудо. Ну, конечно, с точки зрения мирского разума, падшего ума, кичащегося своим знанием и своей свободой, и растленным грехом самолюбия, вера как осуществление ожидаемого - невозможное чудо. Все ожидаемое невидимо, как же оно может осуществиться?!
Но Ангел погасил огонь в печи Вавилонской. Это - осуществление ожидаемого.
Это было, это есть, это будет всегда. Дай мне такую веру! - кричу я день и ночь. - Я хуже всех, я недостойна, но я люблю Тебя! И погаси огонь!
Я стою у тюремного окна. Спиной к "глазку". Каждые пять минут "глазок" открывается и за мной следят.
Мои обвинители стерегут меня, хранят меня и мою жизнь как зеницу ока. Я должна быть пока жива, им важно меня сломать, а если это не удастся, то осудить, поэтому им пока нужна моя жизнь.
Они, конечно же, не знают, что исполняют не свою волю. У вас же волосы на голове все сочтены (Мф. 10, 30). Им кажется, что они все продумали, все предусмотрели, что успех их дела в их руках. Им, конечно же, трудно, потому что в "глазок" не видно душу и невозможно узнать, о чем я думаю.
Моя соседка, скорее всего приставленная для того, чтобы разгадать мои мысли, узнать мои намерения, мои тайны, тоже не обладает способностью проникнуть в мою сокровенную жизнь ...вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге, - говорит св. Апостол Павел Церкви (Кол. 3, 3).
Это - императив, повеление, это - реальность. Она, эта сокровенная, тайная жизнь, никому не доступна, разве ее можно увидеть в "глазок"?
Эта жизнь и есть осуществление ожидаемого, непрестанно текущая жизнь вне этого времени и пространства, неисчерпаемая полнота и жажда все большей полноты, никогда не насыщаемая, не прекращающаяся жажда Бога, погружение в неисчерпаемое Благо.
Но и от меня, от моего сознания сокрыта эта жизнь до поры до времени. Я недостойна ее. Я несу на себе немыслимый гнет. Гнет обманов, двойственности, лжехристианства, двоедушия и компромиссов.
Огонь погасить нельзя, потому что я виновата в том, что не произошло осуществления ожидаемого, в том, что мы, христиане, не свет миру, не соль земли, что мы добровольно отдали свой свет и выбросили свою соль.
Если же и на самом деле Тело Христово - Церковь, то мы живем общей, единой жизнью, так, как живет тело, и, значит, болезнь и исцеление, смерть и воскресение предназначе-ны всему телу. Для этого и пылает огонь в печи Вавилонской, чтоб, войдя туда, сказать: Праведен Ты во всем, что сделал с нами, и все дела Твои истинны и пути Твои правы, и все суды Твои истинны...
Я прикасаюсь к огню. Избежать этого нельзя. Он окружает меня. И чтобы выйти из него, я должна прежде всего войти в него. Если я сейчас, в этом времени, не войду в него, я знаю, что буду сжигаема вечным огнем там, где нет времени.
Потому что Христос пришел низвести огонь на землю, огонь веры, огонь, которым очистится всякий принявший Его. Он пришел крестить уверовавших в Него Духом Святым и огнем (Мф. 3, 11; Лк. 12, 49). Ибо всякий огнем осолится, и всякая жертва солью осолится (Мр. 9, 49).
Человечество опошлило христианство, "исключив" из него огонь.
Оно сочинило новое, чистенькое, удобное для себя, христианство, добренького бога, который всем все простит, для прощения нужно только умилостивить ласкового бога, совершив два обряда: креститься (крещение таинство, но к нему чаще всего относятся, как к обряду) и "отпеться", все прочее устроит Бог, ведь Он милостив, долготерпелив и щедр.
Он воистину долготерпелив и терпит доныне лжехристианство и лжецеркви, хотя человечество уже накопило огонь для самоуничтожения, огонь, обещанный Богом. И будут народы, как горящая известь, как срубленный терновник, будут сожжены в огне (Ис. 33, 12).
Я собираю огонь, он очень важен для меня, каждое упоминание в Библии об огне обращено ко мне. Я оказалась лицом к лицу с этой реальностью, сейчас или никогда я должна выбросить все это опошленное ложью "христианство", навязанное мне князем мира сего.
Если этого не случится, то меня, по слову Господа, ждет печь огненная; там будет плач и скрежет зубов (Мф. 13, 42), если этого не случится, то меня, как всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубят и бросят в огонь (Мф. 3,10), сожгут огнем, как сжигают плевелы (Мф. 12, 40), ввергнут в огонь вечный (Мф. 18, 8).
Если этого не случится, я услышу: Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготова-нный диаволу и ангелам его (Мф. 25, 41), - и меня бросят, как засохшую ветвь, в огонь (Иоан. 15, 6). Если этого не случится, то меня ждет ярость огня (Евр. 10, 27), ибо Господь сказал мне: Господь, Бог твой, есть о г о н ь поядающий, Бог ревнитель (Втор. 4, 24). Если этого не случится, то я буду пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в наше гнева Его, и буду мучима в огне и сере пред святыми Ангелами и пред Агнцем (Отк. 14, 10).
Потому что туда будут брошены те, кто не записан в книге жизни (Отк. 20, 15).
Если этого не случится, я окажусь среди тех, кому Господь приготовил страшную участь: Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая (Отк. 21, 8).
Я собираю огонь, который Господь принес на землю. Он говорит мне: И ты через себя лишишься наследия твоего, которое Я дал тебе, и отдам тебя в рабство врагам твоим, в землю, которой ты не знаешь, потому что вы воспламенили огонь гнева Моего; он будет гореть вовеки (Иер. 17, 4).
Он говорит мне: Каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть (I Кор. 3, 13).
У меня есть свобода войти в огонь и сгореть в нем. У меня есть свобода войти в огонь и остаться невредимой.
Бог даровал мне не только свободу, но и дал возможность осуществить ее в любых обстоятельствах.
СТРАХ
В Едеме не знали страха. Адам безбоязненно взял запретный плод.
Ему дали, и он взял. Добровольно. Его свобода была абсолютной, потому что не была омрачена страхом.
Он свободно ослушался Бога, взяв плод от древа познания добра и зла.
За это он был не только изгнан из рая и стал смертен. Он познал страх.
Страх - порождение смерти. Человек, обретший после своего преступления перед Богом смерть, стал бояться смерти. Не только потому, что смерть уход из нашего мира, прекраще-ние жизни; человек боится смерти потому, что душа его знает, что смерти нет.
Драма человеческой жизни не в тюрьмах и лагерях, драма человеческой жизни - это ужас смерти второй, ужас перед вечностью.
Душа любого человека знает, что после ухода отсюда начинается самое страшное. Этот мистический ужас, этот страх перед смертью, пронизывающий все человеческое естество, записан в его плоти, в каждой его функции, рефлексе, инстинкте, весь внешний человек есть вместилище страха.
Страх - это реакция внешнего человека на ужас души, знающей об огне и преисподних безднах. Но это и неосознанный страх Божий.
Я стою у тюремного окна. Мне надо войти в огонь. Он уже пылает. Я боюсь. Страх не только проник в меня, он накрыл меня с головой. Я обессилена. Все, что осталось во мне, все силы брошены на то, чтобы спрятать страх.
Я вспоминаю одного редкого гостя в нашем доме, он живет в другом городе и, бывая в Москве, иногда заходит к нам. Без звонка, неожиданно. Он боится звонить, наш телефон прослушивается КГБ, уверен он. Мы называем его странником, он приходит с рюкзаком за плечами, ненадолго.
Он рассказывал, что переживал не раз страх, когда его вызывали на допросы. Это состояние мистического ужаса, легко передаваемое тому, кто заинтересован в твоем страхе. Это - "приражение" на языке св. Отцов. Энергия сатаны - на языке современном, натиск мысленных демонов, как говорит преп. Симеон Новый Богослов. Мысленная тьма. Она заполняет нас мгновенно. Изгнать ее трудней, чем не пустить в себя.
Эти сатанинские токи летучи, они тяжело вязнут в тебе, множась до бесконечности, легко преодолевая воздушное пространство и легко пленяя душу...
Страх смерти, страх смертной беды - оружие сатаны. Оно не стареет и не тупеет от времени. И никакие особые ухищрения не нужны.
Все просто. "Мы не будем пока трогать ваших родных", - говорили мне. Всего лишь это. Или: "У нас в руках ваша записная книжка, и вы, если не назовете сами, кто, когда, зачем и где читал творения св. Отцов и духовных писателей, собранных в Христианском чтении "Надежда", вы развяжете нам руки".
Боже мой! Что они сделают с моими родными и друзьями, с моими детьми? Что значит "вы развяжете нам руки"? У них они не связаны ничем. Кроме Божественной власти.
Страх совершает любые предательства, страх ведет ко всяким падениям.
Страх смерти, прививаемый князем мира сего, делает бессильными любые крепости.
Страх парализует человека, превращает его в мертвеца при жизни. Поэтому сатана начинает со страха и кончает страхом. Прививать его предельно просто. Освобождает от этого плена только вера, осознанная или неосознанная. Вера души в бессмертие и в воздаяние в вечности.
Слушай, тюрьма!
Лефортовские записки
Письма из ссылки
Я строю монастырь
Вместо эпилога. Духовная пустыня.
ОБ АВТОРЕ
Зоя Александровна Крахмальникова родилась в 1929 году в Харькове. По окончании Литературного института им. Горького в Москве она работала в издательстве "Советский писатель", в журнале "Молодая гвардия", в "Литературной газете" и была членом Союза журналистов СССР. В 1968 году получила степень кандидата филологических наук в Институте мировой литературы Академии наук СССР. К 40 годам она достигла успеха, положения, известности как профессиональный литератор, автор нескольких литературоведческих книг, многочисленных статей, переведенных книг. Она работала старшим научным сотрудником в Институте социологии, а затем в Институте философии АН СССР.
В 1971 году Зоя Крахмальникова пришла к православию. В 1974 году неизбежно последовало ее увольнение с работы, но она продолжала писать, и главным образом о необходимости религиозного возрождения в России. Печаталась она в самиздате, так как государственные издательства были теперь закрыты для нее.
Зоя Александровна отказалась от светской жизни и посвятила себя бескомпромиссному служению Христовой Истине словом и делом. Стремясь умножить данный ей литературный талант и одновременно утолить духовный голод своего народа, Зоя Александровна начинает составлять сборник Христианского чтения "Надежда" - наподобие тех, которые выходили в дореволюционное время.
С 1976 года "Надежда" издавалась в самиздате, а затем переиздавалась на Западе издательством "Посев". Эти сборники стали неоценимым даром православному русскому народу. Он был куплен ценою исповедничества его составителя, ценой испытаний, выпавших на долю ее родных и друзей.
Миссионерская деятельность Зои Крахмальниковой оказалась неугодной атеистическому режиму, и она была арестована 4 августа 1982 года. Участь ее тронула многие души верующих христиан как в Советском Союзе, так и за его пределами. За нее молились, в ее защиту писали и со страхом ожидали дня суда над ней. 1 апреля 1983 года ее приговорили к одному году лагерей строгого режима и пяти годам ссылки, но не за ее миссионерскую деятельность, а приписав ей "антисоветскую агитацию и пропаганду в целях подрыва советской власти".
В последнем слове на суде Зоя Крахмальникова виновной себя не признала: "В появлении "Надежды" не было ни моей заслуги, ни моей вины, я всего лишь попыталась восстановить то, что было оборвано шестьдесят лет назад. Богу было угодно, чтобы Христианское чтение возобновилось здесь, на русской земле, которая была крещена тысячу лет назад, и если не я, так эту работу выполнил бы кто-нибудь другой. "Надежда" делалась для верующих, для всех, кто ищет Слово Божие, а потому в издании этих книг в том или другом издательстве за рубежом нет никакого преступления... Радуйтесь, а не огорчайтесь, ибо во всем воля Божия... Слава Богу за все!"
Годы ссылки Зоя Крахмальникова провела в холодном Алтайском крае, в крайне тяжелых условиях, при недостаточном питании, без медицинской помощи, под постоянным надзором. Последний год ссылки она провела вместе с мужем Феликсом Световым в алтайском поселке Усть-Кокса. Согласно амнистии заключенных в связи с так называемой "перестройкой", уже в марте 1987 года им было предложено освобождение в обмен на заверение в том, что они не будут нарушать закон (исповеданием веры?!), но они отказались подписать его и оставались в ссылке до начала июля, когда им было сказано, что они могут уезжать когда хотят. Они вернулись домой 17 июля 1987 года.
Зоя Крахмальникова продолжает писать. Особенно известными стали ее статьи о "сергианстве" в Русской Православной Церкви и его последствиях, написанные уже после ее возвращения из ссылки: "Горькие плоды сладкого плена", "Еще раз о горьких плодах сладкого плена", "Между страхом и надеждой", "В поисках обещанного рая" (очерки об истории Русской Православной Церкви XX века).
Братство "Православное дело"
ЛЕФОРТОВСКИЕ ЗАПИСКИ
ВРАТА АДА
Человек ненавидит Бога.
Он хочет Его убить.
Сначала он убивает Бога в себе, потом он хочет убить Его во мне, и, если я не даю убить своего Бога, он сажает меня в тюрьму, в лагерь или ссылает в пустыню. Мир живет ненавистью к Богу, эта ненависть есть единственная сила для строительства мира как кладбища, как поля, засеянного человеческим прахом. Единственная сила, которая взорвет мир, когда Бог захочет прекратить эту пошлость, не зависимую ни от социальных причин, ни от политики, ни от морали и нравственности.
Тюрьма срывает покровы с мира. Земля оказывается маленькой песчинкой в ладони Бога.
За дверьми камеры по лефортовским мосткам грохочут сапоги надзирателей, слышатся чавканье и щелканье открываемых "кормушек" - кого-то берут на "вызов".
Я жду, когда откроется и моя "кормушка". Жду, и сердце мое вплывает в Божий мир, мир любви и света, где маленькой песчинкой трепещет Земля, слитая со своей тюрьмой и со своей камерой - временем и пространством, которые будут сожжены огнем, вызванным на себя человеком, ненавидящим Бога.
Непостижимый, невидимый, незнаемый мир, созданный из ничего Словом Божиим, мир, в котором жалкой песчинкой трепещет Земля, ожидая огня, обещанного Богом, вмещает невмещаемое: любовь Бога к человеку, свободу человека и смирение Бога.
Не может быть! Не может быть, что вот этот человек, который ведет меня на допрос, мерзко чавкая (чтобы предупредить других, так же, как он, ведущих на допрос других преступников, - мы не должны видеть друг друга), обладает свободой!
Мы с ним в тюрьме, он ведет меня на допрос, где от меня будут требовать, чтобы я ненавидела Бога.
Мы идем длинным гулким коридором, внизу часовой машет флагами. Это регулиров-щик, он следит за нашим продвижением, и белые флаги должны дать знак другим конвоирам, ведущим других зэков, когда мы уйдем в боковой отсек.
Это не похоже на военную игру, это не маневры, это - тюрьма. Она поставлена и усовершенствована свободой человека.
Мне это знание дается не сразу.
Мучительный проход по гулким тюремным коридорам, память сердца и ума, сонмы прошедших перед моими глазами людей, их речи, споры с друзьями и недругами, вопрошания заблудшего ума, иссохшей без живой воды души, разоблаченные и тайные обманы и многое другое, из чего складывается странствование по этой Земле, - все устремлено в конце концов к тому, чтоб в одно мгновение человек наконец понял, что такое свобода, этот непостижимый дар Бога, и на что она обращена.
Вслед за этим он обязательно узнает, даже если это произойдет накануне его ухода с Земли, что в этой короткой жизни свобода дана для действия, для выбора между ненавистью к Богу и любовью к Нему. В той, вечной жизни свобода, изжитая здесь, станет для души адом или раем. О, как несказанно прекрасен Твой, Господи, замысел о нас, жалких рабах Твоих, как возвеличил Ты человека, позволив ему выбрать Тебя!
За мной задвинулись врата ада. Огромные, черные, они внезапно сомкнулись почти бесшумно, и бездна поглотила меня. Ты не выйдешь отсюда, пока не отдашь все до последнего кодранта (Мф. 5, 26), - сказал во мне мой трезвый голос. После того как, на сей раз уже не бесшумно, а с лязгом, закрылись еще одни врата - дверь камеры.
Бог раздвигал врата ада постепенно.
По мере того как я отдавала кодранты, Он снимал для меня, слой за слоем, кору, обнажая мир. Ворота в Лефортовскую тюрьму, показавшиеся мне вратами ада, так же как и двери камеры, были всего лишь вещественным знаком, символом закрытого отныне для меня мира. Мира, который я должна была вернуть Богу. Мира, в котором плачет моя дочь. Прощаясь со мной, она спрашивает: "Мы увидимся еще когда-нибудь с тобой?" Мира, где четырехмесячный Филипп, мой нежно любимый внук, внимательно следит за тем, кто делает обыск в его комнате, склоняясь перед ним своей незнакомой чернотой. Я знаю, что это - первая бессонная ночь в его жизни (я помню такую же ночь, мне восемь лет, 1937 год, в харьковской квартире идет обыск, арестован мой отчим, впоследствии реабилитированный посмертно).
Этот мир - о, сколько в нем - я должна отдать до последнего кодранта, чтобы выйти отсюда. Но отсюда совсем не значит "из тюрьмы".
Тюрьма сама принадлежит этому миру. Мир не бывает без тюрем, а христианство не бывает без креста. Я знала, что это так, но знать и жить не одно и то же.
У нас нет языка, кроме языка Священного Писания и священного языка молитв, чтобы описать жизнь души, проникающую в мир с открытыми вратами, со сброшенной корой.
Надо выйти из себя, чтобы обрести этот язык, покинуть себя внезапно и с содранной кожей, с душой, сбросившей кору, усвоить другой язык.
Там, вне себя, мы начинаем говорить иными языками Богу и друг другу.
Я не знаю, как Бог открыл эти врата (нет, не лефортовские, не о них речь, все тюремные врата открываются и закрываются в этом мире, в этом времени).
Для меня это было сотворением мира, мановением Божьего слова, наполнившего все во всем во веки веков; кора сжалась, сгорела и обнажила сокрытый до сих пор от меня мир.
"Он другой", - сказала я себе, не владея языком, на котором это можно было бы выразить.
Мир повис на виселице, вспомнила я предчувствие одного из моих персонажей, записанное в незаконченном сочинении, за которым тоже захлопнулись лефортовские врата.
Так ли это? Нет, в том видении моего ума не было этого сооружения, не было виселицы. Это был поток смертного вещества, вяло текущий - всего 60 минут в час - к своему исходу...
Все, что страшило, все врата, названные вратами ада, бесшумные механизмы, лязг железных камерных дверей, гулкие тюремные коридоры, пропахшие резкими, никогда не встречаемыми на воле запахами, коридоры, по которым меня водили, пахнущие почему-то трупом, вернее, дорогим одеколоном, которым обливают покойника, чтобы изгнать трупный запах, и табаком, смешанным с запахом одеколонной мертвечины, чистые глаженые рубашки и прилизанные волосы следящих за собой мужчин, похожих на уставших спортсменов, и все прочее - все было только потоком смертного вещества, равномерно текущего по проложенному Тобой, Господи, руслу.
Скажу тут же, сразу, что не стану писать подробности моего ареста, допросов, скитаний по тюрьмам. Это принадлежит тому смертному потоку, который неизбежно влачится к своему исходу. Об этом писалось много, всё внешнее досконально описано, всё внутреннее неповторимо.
Я хочу писать о другом - о познании свободы, о христианстве, о свободе, которую, по обетованию Господа, не смогут одолеть врата ада.
Я знаю, что мой немощный язык не способен вымолвить ни слова, достойного того, о чем хочет сказать мое сердце. Но я верю, что Господь отверзает уста немым и слух глухим, подымает расслабленного и воскрешает мертвых...
Бог дал возможность человеку скрывать свою любовь к Нему и свою ненависть.
Скрывать Бога - это тоже дар свободы и еще одно свидетельство тайной ненависти к Нему, потому что Бога можно или любить, или ненавидеть. Не знать о Нем или быть к Нему безразличным - невозможно.
Свобода любить или ненавидеть Его объявлена человеку Самим Богом при заключении первого завета: Я Господь Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милости до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои (Исх. 20,5). Наказывающий ненавистью к Себе - так называемым "воинствующим атеизмом", до третьего и четвертого рода, если не принесем покаяния и не искупим своей вины.
Три рода - это почти два века...
Поток смертного вещества - время - вводится Господом в русло счета для человеческого разумения, ведь у Бога нет времени и нет счета, у Бога тысяча лет как один день и один день как тысяча лет (II Петр. 3,8)...
А я, конечно же, считаю время в тюрьме. Считаю разбухшие, расслабленные, бесформенные, бесконечные дни.
Я барахтаюсь в этом потоке. Я должна изнемочь, исчезнуть, выбросить, изжить, отдать все, что принес мне этот поток, принес и не успел унести.
О, как горестно и страшно отдавать свое! Надо учиться этому всю жизнь. На что ушли мои годы и дни?! Каким глубоким было молчание Авраама, когда он собирался вести Исаака на гору Мориа!
Господь дал свободу и дал кожаные ризы, чтобы скрыть душу. Никто не слышал, о чем говорил Авраам Богу.
Бессонными ночами поток времени замедлял свое течение, в камере круглосуточно горел свет и окошко, покрытое белым матовым налетом, не пропускало света. О рассвете можно было догадываться по отдаленному грохоту трамваев.
Душа моя жила неведомой мне жизнью, укрытая беззащитным, ранимым покровом кожаных риз.
Познание себя, своей души - дар Бога, получаемый, по свидетельству святых, только тогда, когда человек отказывается от себя.
Это - тайна смирения души, личная тайна. Сознание же не может проникнуть в нее, видимо, до тех пор, пока не обновится в покаянии ум.
"Кто покоряет себя Богу, тот близок к тому, чтоб покорилось ему все. Кто познал себя, тому дается ведение всего, потому что познать себя есть полнота ведения обо всем, и в подчинении души твоей подчиняется тебе все, потому что в сердце твоем рождается мир Божий" (преп. Исаак Сириянин).
Я СОБИРАЮ ОГОНЬ
Возможно, в те первые дни душа моя была совсем близка к печи Вавилонской. Огонь уже пылал, впрочем, с тех пор, как туда были брошены Анасия, Азария и Мисаил из библейской Книги пророка Даниила (3.14-49), получившие новые имена - Седрах, Мисах и Авденаго, огонь так и пылает в той печи, но не все выходят отсюда невредимыми.
"Если вы не поклонитесь истукану, которого я поставил, - вы будете брошены в печь", - сказал им Навуходоносор. И отвечали Седрах, Мисах и Авденаго: "Бог наш, Которому мы служим, силен спасти нас от печи, раскаленной огнем, и от руки твоей, царь, избавит. Если же и не будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем и золотому истукану, которого ты поставил, не поклонимся". Тогда Навуходоносор исполнился ярости... и повелел разжечь печь в семь раз сильнее, нежели как обыкновенно разжигали ее, и самым сильным мужам из войска приказал связать Седраха, Мисаха и Авденаго и бросить их в печь, раскаленную огнем. И как повеление царя было строго, и печь раскалена была чрезвычайно, то пламя огня убило тех людей, которые бросали Седраха, Мисаха и Авденаго. А сии три мужа, Седрах, Мисах и Авденаго, упали в раскаленную огнем печь связанные. И ходили посреди пламе-ни, воспевая Бога и благословляя Господа. И став Азария молился и, открыв уста свои среди огня, возгласил: "Благословен Ты, Господи Боже отцов наших, хвально и прославлено имя Твое вовеки. Ибо праведен Ты во всем, что сделал с нами, и все дела Твои истинны и пути Твои правы, и все суды Твои истинны. Ты совершил истинные суды во всем, что навел на нас и на святый град отцов наших Иерусалим, потому что по истине и по суду навел Ты все это на нас за грехи наши. Ибо согрешили мы и поступили беззаконно, отступив от Тебя, и во всем согре-шили. Заповедей Твоих не слушали и не соблюдали их... и все, что Ты соделал с нами, соделал по истинному суду. И предал нас в руки врагов беззаконных, ненавистнейших отступников и царю неправосудному и злейшему на всей земле. И ныне мы не можем открыть уст наших; мы сделались стыдом и поношением для рабов Твоих и чтущих Тебя. Но не предай нас навсегда ради имени Твоего и не разруши завета Твоего..."
...А между тем слуги царя, ввергшие их, не переставали разжигать печь нефтью, смолой, паклей и хворостом, и поднимался пламень над печью на сорок девять локтей, и вырывался, и сожигал тех из халдеев, кто постигал около печи. Но Ангел Господень сошел в печь вместе с Азариею и бывшими с ним и выбросил пламя огня из печи, и сделал, что в середине печи был как бы шумящий влажный ветер, и огонь нисколько не прикоснулся к ним, и не повредил им, и не смутил их.
Это - реальная жизнь веры.
На втором допросе я прошу Библию. Послание к Евреям св. Апостола Павла. Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (11,1). Я выписываю всю эту главу, весь этот гимн веры и уношу с собой в камеру. Я читала это на воле много раз и многое помнила на память. Но мало знать о своей свободе, надо ее осуществить в тюрьме.
Я не первая здесь, печь разожжена давно, и ее не собираются гасить.
Я знаю, что не буду поклоняться истукану, но этого мало, это еще ничто.
Я не первая здесь, и мои предшественники не хотели поклоняться истукану. У каждого из них была своя причина. Мне ничуть не помогает их опыт, и мне не мешает опыт тех, кто не выдержал печи. Мне кажется, что я им сострадаю, понимая их. Видимо, думаю я, им казалось, что они любят Бога и ради Бога можно даже поклониться истукану.
Это их выбор. Чем они заплатили за него - я не знаю. Цена свободы не определена.
Я жду другого. Я жду осуществления желаемого. Значит, я жду чуда? И вера - это чудо. Ну, конечно, с точки зрения мирского разума, падшего ума, кичащегося своим знанием и своей свободой, и растленным грехом самолюбия, вера как осуществление ожидаемого - невозможное чудо. Все ожидаемое невидимо, как же оно может осуществиться?!
Но Ангел погасил огонь в печи Вавилонской. Это - осуществление ожидаемого.
Это было, это есть, это будет всегда. Дай мне такую веру! - кричу я день и ночь. - Я хуже всех, я недостойна, но я люблю Тебя! И погаси огонь!
Я стою у тюремного окна. Спиной к "глазку". Каждые пять минут "глазок" открывается и за мной следят.
Мои обвинители стерегут меня, хранят меня и мою жизнь как зеницу ока. Я должна быть пока жива, им важно меня сломать, а если это не удастся, то осудить, поэтому им пока нужна моя жизнь.
Они, конечно же, не знают, что исполняют не свою волю. У вас же волосы на голове все сочтены (Мф. 10, 30). Им кажется, что они все продумали, все предусмотрели, что успех их дела в их руках. Им, конечно же, трудно, потому что в "глазок" не видно душу и невозможно узнать, о чем я думаю.
Моя соседка, скорее всего приставленная для того, чтобы разгадать мои мысли, узнать мои намерения, мои тайны, тоже не обладает способностью проникнуть в мою сокровенную жизнь ...вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге, - говорит св. Апостол Павел Церкви (Кол. 3, 3).
Это - императив, повеление, это - реальность. Она, эта сокровенная, тайная жизнь, никому не доступна, разве ее можно увидеть в "глазок"?
Эта жизнь и есть осуществление ожидаемого, непрестанно текущая жизнь вне этого времени и пространства, неисчерпаемая полнота и жажда все большей полноты, никогда не насыщаемая, не прекращающаяся жажда Бога, погружение в неисчерпаемое Благо.
Но и от меня, от моего сознания сокрыта эта жизнь до поры до времени. Я недостойна ее. Я несу на себе немыслимый гнет. Гнет обманов, двойственности, лжехристианства, двоедушия и компромиссов.
Огонь погасить нельзя, потому что я виновата в том, что не произошло осуществления ожидаемого, в том, что мы, христиане, не свет миру, не соль земли, что мы добровольно отдали свой свет и выбросили свою соль.
Если же и на самом деле Тело Христово - Церковь, то мы живем общей, единой жизнью, так, как живет тело, и, значит, болезнь и исцеление, смерть и воскресение предназначе-ны всему телу. Для этого и пылает огонь в печи Вавилонской, чтоб, войдя туда, сказать: Праведен Ты во всем, что сделал с нами, и все дела Твои истинны и пути Твои правы, и все суды Твои истинны...
Я прикасаюсь к огню. Избежать этого нельзя. Он окружает меня. И чтобы выйти из него, я должна прежде всего войти в него. Если я сейчас, в этом времени, не войду в него, я знаю, что буду сжигаема вечным огнем там, где нет времени.
Потому что Христос пришел низвести огонь на землю, огонь веры, огонь, которым очистится всякий принявший Его. Он пришел крестить уверовавших в Него Духом Святым и огнем (Мф. 3, 11; Лк. 12, 49). Ибо всякий огнем осолится, и всякая жертва солью осолится (Мр. 9, 49).
Человечество опошлило христианство, "исключив" из него огонь.
Оно сочинило новое, чистенькое, удобное для себя, христианство, добренького бога, который всем все простит, для прощения нужно только умилостивить ласкового бога, совершив два обряда: креститься (крещение таинство, но к нему чаще всего относятся, как к обряду) и "отпеться", все прочее устроит Бог, ведь Он милостив, долготерпелив и щедр.
Он воистину долготерпелив и терпит доныне лжехристианство и лжецеркви, хотя человечество уже накопило огонь для самоуничтожения, огонь, обещанный Богом. И будут народы, как горящая известь, как срубленный терновник, будут сожжены в огне (Ис. 33, 12).
Я собираю огонь, он очень важен для меня, каждое упоминание в Библии об огне обращено ко мне. Я оказалась лицом к лицу с этой реальностью, сейчас или никогда я должна выбросить все это опошленное ложью "христианство", навязанное мне князем мира сего.
Если этого не случится, то меня, по слову Господа, ждет печь огненная; там будет плач и скрежет зубов (Мф. 13, 42), если этого не случится, то меня, как всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубят и бросят в огонь (Мф. 3,10), сожгут огнем, как сжигают плевелы (Мф. 12, 40), ввергнут в огонь вечный (Мф. 18, 8).
Если этого не случится, я услышу: Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготова-нный диаволу и ангелам его (Мф. 25, 41), - и меня бросят, как засохшую ветвь, в огонь (Иоан. 15, 6). Если этого не случится, то меня ждет ярость огня (Евр. 10, 27), ибо Господь сказал мне: Господь, Бог твой, есть о г о н ь поядающий, Бог ревнитель (Втор. 4, 24). Если этого не случится, то я буду пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в наше гнева Его, и буду мучима в огне и сере пред святыми Ангелами и пред Агнцем (Отк. 14, 10).
Потому что туда будут брошены те, кто не записан в книге жизни (Отк. 20, 15).
Если этого не случится, я окажусь среди тех, кому Господь приготовил страшную участь: Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая (Отк. 21, 8).
Я собираю огонь, который Господь принес на землю. Он говорит мне: И ты через себя лишишься наследия твоего, которое Я дал тебе, и отдам тебя в рабство врагам твоим, в землю, которой ты не знаешь, потому что вы воспламенили огонь гнева Моего; он будет гореть вовеки (Иер. 17, 4).
Он говорит мне: Каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть (I Кор. 3, 13).
У меня есть свобода войти в огонь и сгореть в нем. У меня есть свобода войти в огонь и остаться невредимой.
Бог даровал мне не только свободу, но и дал возможность осуществить ее в любых обстоятельствах.
СТРАХ
В Едеме не знали страха. Адам безбоязненно взял запретный плод.
Ему дали, и он взял. Добровольно. Его свобода была абсолютной, потому что не была омрачена страхом.
Он свободно ослушался Бога, взяв плод от древа познания добра и зла.
За это он был не только изгнан из рая и стал смертен. Он познал страх.
Страх - порождение смерти. Человек, обретший после своего преступления перед Богом смерть, стал бояться смерти. Не только потому, что смерть уход из нашего мира, прекраще-ние жизни; человек боится смерти потому, что душа его знает, что смерти нет.
Драма человеческой жизни не в тюрьмах и лагерях, драма человеческой жизни - это ужас смерти второй, ужас перед вечностью.
Душа любого человека знает, что после ухода отсюда начинается самое страшное. Этот мистический ужас, этот страх перед смертью, пронизывающий все человеческое естество, записан в его плоти, в каждой его функции, рефлексе, инстинкте, весь внешний человек есть вместилище страха.
Страх - это реакция внешнего человека на ужас души, знающей об огне и преисподних безднах. Но это и неосознанный страх Божий.
Я стою у тюремного окна. Мне надо войти в огонь. Он уже пылает. Я боюсь. Страх не только проник в меня, он накрыл меня с головой. Я обессилена. Все, что осталось во мне, все силы брошены на то, чтобы спрятать страх.
Я вспоминаю одного редкого гостя в нашем доме, он живет в другом городе и, бывая в Москве, иногда заходит к нам. Без звонка, неожиданно. Он боится звонить, наш телефон прослушивается КГБ, уверен он. Мы называем его странником, он приходит с рюкзаком за плечами, ненадолго.
Он рассказывал, что переживал не раз страх, когда его вызывали на допросы. Это состояние мистического ужаса, легко передаваемое тому, кто заинтересован в твоем страхе. Это - "приражение" на языке св. Отцов. Энергия сатаны - на языке современном, натиск мысленных демонов, как говорит преп. Симеон Новый Богослов. Мысленная тьма. Она заполняет нас мгновенно. Изгнать ее трудней, чем не пустить в себя.
Эти сатанинские токи летучи, они тяжело вязнут в тебе, множась до бесконечности, легко преодолевая воздушное пространство и легко пленяя душу...
Страх смерти, страх смертной беды - оружие сатаны. Оно не стареет и не тупеет от времени. И никакие особые ухищрения не нужны.
Все просто. "Мы не будем пока трогать ваших родных", - говорили мне. Всего лишь это. Или: "У нас в руках ваша записная книжка, и вы, если не назовете сами, кто, когда, зачем и где читал творения св. Отцов и духовных писателей, собранных в Христианском чтении "Надежда", вы развяжете нам руки".
Боже мой! Что они сделают с моими родными и друзьями, с моими детьми? Что значит "вы развяжете нам руки"? У них они не связаны ничем. Кроме Божественной власти.
Страх совершает любые предательства, страх ведет ко всяким падениям.
Страх смерти, прививаемый князем мира сего, делает бессильными любые крепости.
Страх парализует человека, превращает его в мертвеца при жизни. Поэтому сатана начинает со страха и кончает страхом. Прививать его предельно просто. Освобождает от этого плена только вера, осознанная или неосознанная. Вера души в бессмертие и в воздаяние в вечности.