Страница:
Не удивительно, что Август отказался от завтрака у коменданта и мрачный, как туча, тотчас ускакал в Пильниц.
Выстрел слышали многие, но Август не обмолвился о нем ни словом, как бы давая понять, что всякие разговоры здесь неуместны.
Потрясенная графиня не скоро пришла в себя, не скоро нашла силы вернуться к прежнему образу жизни. Теперь она знала: надеяться не на что, участь ее никогда не переменится.
Не удивительно, что от долгого томительного заключения у нее как будто помутился рассудок и порой на нее находили приступы безумия.
Внешне смирившись со своей судьбой, Анна Козель и после 1727 года лелеяла надежду вырваться на свободу. Год спустя, получив деньги, вырученные Закликой от продажи драгоценностей, она, не посоветовавшись с ним, не сказав ему ни слова, попыталась бежать, подкупив слуг. Однажды поздней осенью она сошла в свой садик, предварительно сговорившись с торговцами-евреями, которые получили от нее щедрое вознаграждение, что они ей помогут перелезть через стену. Но они действовали неумело, и, когда она уже была по ту сторону стены, с которой отважилась спуститься по тонкой веревочной лестнице, часовые, услышав шум у подножия башни, забили тревогу. Примчался комендант, и, прежде чем графиня успела хоть немного отойти от замка, ее схватили и отвели обратно в башню, выставив возле ее жилища двойной караул.
Однако тем, кто приезжал в Столпен, не возбранялось посещать графиню, а некоторое время спустя ей снова разрешили выходить днем в садик.
Заклика тихо-мирно жил в своем домике, и в последней попытке к побегу никто заподозрить его не мог. Графиня Козель давала ему разные поручения, но о побеге не заговаривала.
В следующем году несчастная узница с раздражением узнала о пышных торжествах, устраиваемых в Дрездене в честь Фридриха Вильгельма с сыном, будущим королем Фридрихом Великим. Они пробыли в Дрездене четыре недели.
Вскоре после приезда Фридрих писал Зекендорфу: «Полагаю, что такой роскоши, как здесь, не было даже при дворе Людовика XIV, a что касается распущенности нравов, то должен заметить, хотя я здесь всего два дня, что ничего подобного не видел в жизни».
Торжества, начавшиеся тринадцатого января, продолжались целый месяц. Фридриха Вильгельма встретил Флемминг в Эльстервердей, и оттуда послали за сыном короля, которого пригласил Август.
На следующий день Август со своим наследником прямо с маскарада у фельдмаршала отправились приветствовать прибывшего гостя.
Утомительные увеселения: балы, комедии, балеты, осмотры коллекций и сокровищниц, скачки, попадание в кольцо на скаку, метание дротиков следовали одно за другим. Не послужил помехой даже пожар в цейхгаузе, откуда гости едва унесли ноги. На карусели Август появлялся в национальном польском костюме, расшитом золотом и украшенном белыми и голубыми перьями. Сегодня охота, завтра посещение замков, и так изо дня в день. Графине Козель все это было знакомо по ее прошлой жизни.
Ожельская кружила голову молодому Фридриху, он был сильно ею увлечен, а ревнивый король мстил им, прибегая ко всяким хитростям. Позднее Фридрих Великий писал о нем: «Польский король самый лицемерный из всех монархов мира, он вызывает во мне отвращение; у него нет ни веры, ни чести, единственный его принцип – плутовство. Собственная выгода и интриги – основное, чем он озабочен. Один раз ему удалось ввести и меня в заблуждение, но больше не удастся».
Несмотря на такое отношение обоих Фридрихов к Августу, они нежно обнимались и весело проводили вместе время. На одном из вечеров, на котором гостей принимали король Август и княгиня Тешен, разыгрывали живые картины. Французской поселянкой была жена наследного принца, итальянской комедианткой – Ожельская; Рутовский и госпожа Мантейфель – рудокопами, фельдмаршал Флемминг и его жена, урожденная княжна Радзивилл, – норвежскими крестьянами. Прусский король выступал в костюме Панталоне, а Фридрих Великий – норвежского крестьянина. Август, одетый с неслыханной роскошью, был в превосходном настроении. Среди бриллиантов, сверкавших на его одежде, особенно выделялся один, недавно купленный, в без малого двести каратов.
После месяца развеселой жизни при дрезденском дворе прусский король доверительно сообщил Зекендорфу: «Я в Дрездене только и делаю, что прыгаю да танцую, а устал гораздо больше, чем если бы каждый день затравливал по два оленя. Домой возвращаюсь измученный развлечениями. Без сомнения, они живут не по-христиански, но бог свидетель, я в этом не нахожу никакого удовольствия и возвращаюсь таким же чистым, как приехал».
Между тем увеселениям не было конца. Самым блестящим было последнее торжество в Мюльберге на Эльбе, где целый месяц стояло лагерем войско. Это событие было воспето поэтами и втихомолку осмеяно.
Чтобы разбить лагерь, пришлось согнать крестьян и рудокопов, вырубить лес на три мили в окружности. Здесь расположилось двадцать тысяч пехоты и десять тысяч польской и саксонской конницы, заново экипированные и обученные на французский образец. Особенно хороши были кавалергарды мушкетеры, конные гренадеры и конная гвардия, турецкая конница и казаки, а из пехоты янычары и батальон гренадер лейбгвардии Рутовского.
На янычарах были мундиры из золотой бити, а высоченные гренадеры Рутовского привели прусского короля в неописуемый восторг. Штаб-квартира Августа находилась в Цейтхене в деревянном, наскоро сооруженом двухэтажном доме с подвалами, обитом снаружи расписным полотном. Росписью занимались специально для этой цели приглашенные из Италии шесть художников-декораторов. На флаге красовался девиз Otia Martis. [28]В распоряжении короля было также два больших шатра.
Кроме прусского короля с сыном, у Августа гостило великое множество чужестранцев, одних только послов пятнадцать, шестьдесят девять графов и тридцать восемь баронов.
Из Франции приехал даже маршал де Сакс-Мориц Саксонский, побочный сын Августа Сильного.
И гостям, и хозяевам, которые веселились, слушали музыку, танцевали и жгли фейерверки, было не до смотров и маневров. На одном из пиров подали знаменитый паштет, или пирог, шестнадцати локтей в длину и шести в ширину, на изготовление которого ушло семнадцать четвериков муки. Везли его на телеге, запряженной восемью лошадьми, а чтобы его разрезать, пришлось позвать плотника. Август был неистощим на подобные затеи и сам следил за их осуществлением. Знаменитый Цукки в назидание потомкам запечатлел на своих гравюрах мюльбергские чудеса, воспел их в стихах и придворный поэт Кениг, а Фридрих Великий безжалостно высмеял.
Вести о королевских забавах разнеслись по стране, их жадно подхватывали простолюдины и придворная челядь, дошли они и до Козель, и она с горькой усмешкой внимала рассказам о пышных празднествах, кощунственно повторявших те, что Август устраивал в ее честь.
Равнодушие Августа ожесточило ее сердце, распаляло желание освободиться от пут, отомстить за свои страдания и его измену. Бывали дни, когда она металась в безумной ярости, но потом силы опять оставляли ее.
Не раз у Анны готово было сорваться с уст: «Теперь твой черед, Заклика». А он этого ждал, один, как перст, на свете, он не дорожил жизнью.
За несколько лет жизни в Столпене Раймунд хорошо узнал здешних жителей и округу. А после каждого побега до мельчайших подробностей изучал причины неудачи, чтобы не повторить их самому. Это было единственное, что его еще занимало в жизни. Но подвергать графиню риску он не решался.
Как-то евреи принесли графине вместе с товарами гамбургскую газету, где подробно описывались последние празднества в честь прусского короля, и среди прочего упоминалась карусель, когда-то сделанная специально для нее. Прочитав написанную напыщенным стилем статью, графиня пришла в ярость, гневом запылали ее глаза, она скомкала газету и растоптала ее ногами. В это время к ней пришел Заклика. Анна долго ходила по комнате в глубоком раздумье.
– Ты по-прежнему готов пожертвовать ради меня жизнью? – спросила она вполголоса.
– А то как же? Готов, – просто ответил Заклика.
– А план у тебя есть?
– Надо подумать.
– Жаль мне тебя, мой единственный верный слуга! Но я и себя не жалею, сама готова погибнуть, лишь бы вырваться отсюда… вырваться.
Раймунд задумался.
– Тебе много нужно времени?
– Сообразить надо и взяться за дело так, чтобы не было осечки.
Графиня молча кивнула. Заклика вышел из замка, чтобы в одиночестве и тишине собраться с мыслями. Планов было много, на первый взгляд все казались хорошими, но у всех был какой-нибудь изъян. Предыдущие попытки проваливались из-за того, что побег сразу обнаруживали, поэтому надо устроить так, чтобы Козель успела перебраться через границу, прежде чем ее хватятся; значит, необходимо замести следы и сбить со следа погоню.
К сожалению, у Заклики не было иных помощников, кроме нескольких верных друзей-вендов, робких и нерасторопных. Он мог рассчитывать на их порядочность, но не на предприимчивость.
Время Заклика решил выбрать такое, когда в замке меньше всего ожидали бы побега. Значит, днем.
В воротах не очень строго следили, кто входил и выходил из замка, к графине и коменданту пропускали торговцев, а на мужчин вообще мало обращали внимания. Итак, решил Раймунд, графиня закутается в его плащ, надвинет шапку на лоб и в пасмурный или дождливый день под вечер свободно пройдет в ворота, часовые ее не задержат. А он последует за ней на расстоянии нескольких шагов. За заповедником их будут ждать верховые лошади, которых должен привести Гавлик, и они поскачут напрямик через кустарник и лес в горы. В те времена лес примыкал к королевскому заповеднику.
Заклика несколько дней обдумывал этот план, но ничего лучшего ему в голову не пришло. И он отправился к графине. Анне предложение Заклики показалось очень удачным.
– Мешкать нечего, в первый же дождливый день сделаем попытку, – сказала она. – Я буду защищаться, думаю, ты тоже не дашь им взять себя голыми руками. Необходимо иметь при себе оружие.
– Надеюсь, до этого не дойдет.
Козель ничего не ответила.
Прошло несколько дней, но на небе не было ни облачка. Заклика каждый день навещал графиню. Зная, что он сюда больше не вернется, он продал за бесценок свой домишко, нехитрый скарб и обратил все в деньги.
Наконец поздно вечером в четверг небо затянулось тучами, предвещавшими на ближайшие дни ненастье. Заклика, укрывшись плащом, с умыслом вертелся возле ворот, входя и выходя из крепости, чтобы приучить солдат, что он не любит отвечать на оклики. Все шло как по маслу. В пятницу с утра лил дождь, а когда начало смеркаться, все было готово. Служанок графиня отпустила в город. В солдатском плаще, в шапке, надвинутой на глаза, графиня Козель, ссутулившись, благополучно миновала ворота св. Доната; во вторых воротах часовой глянул на нее пристально, но пропустил без слова.
Через несколько минут Заклика в таком же плаще быстрым шагом прошел, никого не встретив, через первые ворота. А во вторых часовой заворчал.
– Сколько вас тут? Только что один прошел, теперь второй.
Заклика приоткрыл лицо.
– Черт вас разберет, – озлился солдат, – я знаю одно: вошел один, а вышло двое.
– Как двое?
– Что я слепой, что ли?
Заклика решительно двинулся к воротам, но солдат преградил ему путь.
– Ты что? Ведь меня здесь все знают, – засмеялся Заклика.
– Ступай к коменданту, иначе не выпущу!
Они заспорили, услыхав громкие голоса, прибежал вахмистр.
Заклика вежливо объяснил ему, в чем дело. Вахмистр приказал его пропустить.
Через несколько минут его и след простыл, но солдат продолжал ворчать.
– Чего ты к нему привязался? – спросил вахмистр.
– Когда в карауле стоишь, то обязан считать, сколько входит и сколько выходит; а тут вошел один, а вышли двое. И первый совсем не похож на солдата. А вдруг это Козель? – добавил он, посмеиваясь.
– Чего ты плетешь? – с беспокойством произнес вахмистр. – Постояв в раздумье, он направился к башне св. Яна и узнал на кухне, что все служанки отпущены в город.
Вахмистр взбежал на третий этаж; в комнате Козель было темно и пусто, на четвертом этаже тоже никого. Искать в садике, когда лил дождь, было нелепо. Вахмистр растерялся и побежал к коменданту. Комендант созвал людей и обшарил башню, а время между тем шло. Сумерки сгущались. Сомнений не оставалось – Козель убежала. Забили тревогу, и комендант, разбив людей на несколько отрядов, отправился в погоню за беглецами.
Пока Заклика препирался с часовым, графиня Козель, сломя голову бежала к лошадям, которые стояли в известном ей месте, но в спешке она сбилась с пути и заблудилась. Оказавшись на месте раньше ее, Заклика в отчаянии бросился на поиски, но звать ее не решался: он слышал, что в замке забили тревогу.
Прошло немало времени, пока Раймунд нашел под деревом отчаявшуюся графиню. Он схватил ее за руку и потащил к лошадям. Придя в себя, Анна вскочила в седло, Заклика натянул поводья, но тут их окружили. Крикнув графине, чтобы она убегала, Заклика с пистолетом и саблей приготовился принять бой и тем самым задержать погоню.
Прогремело несколько выстрелов, и благородный Заклика с простреленной головой с тихим стоном упал на землю. В тот же миг другой солдат схватил лошадь графини, но она уложила его на месте, однако подоспели товарищи убитого, и сопротивляться было бессмысленно.
Прибежал комендант – на окровавленной земле лежали два трупа, а третья жертва была смертельно ранена.
– Графиня, скольких человеческих жизней стоили ваши бесплодные попытки бежать! – вскричал комендант.
Анна не промолвила ни слова. Соскочив с лошади, она подбежала к мертвому Раймунду и бледными устами поцеловала его окровавленное чело. Рука покойного покоилась на груди, где лежало доверенное ему королевское обязательство. Козель взяла письмо и унесла с собой.
Молчаливую, задумчивую графиню отвели в замок. Теперь она целыми днями просиживала над Библией, вызывая жалость даже у тех, кому ее судьба была безразлична. Графиня дала денег и попросила устроить Заклике достойные похороны.
– Для меня никто этого не сделает, – промолвила она, – даже родные дети, которые не знают, что у них есть мать. Я одна-одинешенька на свете.
Графине Козель в ту пору было уже сорок девять лет. Но, по свидетельству современников, она была еще красива, обаятельна, а глаза не утратили прежнего блеска.
После этого события графиня больше никогда не спускалась в свой садик, она окружила себя книгами, читала Библию, изучала кабаллу, интересовалась переводами древнееврейских книг: она убивала время, не будучи в состоянии убить себя.
Шли последние годы царствования Августа II, который слепо подражал своему идеалу – Людовику XIV. Блестящие празднества, пышность уступили место новой страсти – строительству: закладывали здания, возводили дворцы.
Дотоле невзрачный деревянный Дрезден велено было перестроить; старые дома снести и поставить каменные. В первую очередь воздвигли ратушу на Старой площади. Флемминг, Вицтум, Вакербарт, Сулковский уже выстроили себе дворцы. Король купил у Флемминга Японский дворец, называвшийся раньше Голландским. В городе разбивали сады, строили казармы, проектировали памятники; к тому времени был уже готов замечательный Цвингер, изящный, как игрушка, который по проекту должен был составлять лишь часть огромного дворца. Апельсиновые деревья, по сей день украшающие Цвингер, имеют свою удивительную историю. В 1731 году король отправил научную экспедицию в Африку; там на пароход в виде балласта погрузили четыреста деревьев, предполагая, что они пригодятся для столярных работ. Их попробовали посадить, и они принялись.
В окрестностях Дрездена воздвигались замки Морицбург, Губертсбург, загородные дворцы в Пильниц и прочее.
В 1731 году в Дрездене с большим успехом шла опера Cleofida, о Alessandro nelle Indie, [29]где семь раз подряд выступала обворожительная певица Фаустина, но после седьмого представления муж красавицы счел необходимым увезти ее в Италию для продолжения музыкального образования.
Хотя саксонцы не смели даже мечтать о тех политических свободах, какими пользовались ненавистные Августу поляки, тем не менее, он разрешил созвать в августе саксонский сейм; присутствующие на нем Любомирский, Сапега, Чарторыйский и вице-канцлер Липский имели возможность убедиться, как благопристойно и дисциплинированно проходят здесь заседания.
Осенью король поехал в Польшу, в Ловиче его встретили важные сановники, и он поселился в Виланове. Здесь был отпразднован день св. Губерта.
Через год опять состоялся блестящий карнавал с базаром в Дрездене. Потом король снова посетил Польшу, откуда отправили в заповедник в Крейерне двенадцать пар зубров, которые вымерли там, не оставив потомства.
Его величество король Август II терпеть не мог сплетен и пересудов, и майор д'Аржель жестоко поплатился за свои пасквили, посылаемые из Парижа в Варшаву. У него над головой сломали шпагу, подручный палача надавал ему пощечин, клеветнические письма сунули ему в рот и сослали пожизненно в Гданьскую крепость.
Строительство в Дрездене продолжалось, заложили Дом инвалидов по образцу парижского, и множество других зданий. Дворец в Виланове тоже привели в порядок, и здесь, всем на удивленье, как под Мюльбергом, разбили лагерь.
Но хроническое заболевание приостановить не удалось, и польский сейм был сорван. Шляхта не хотела признавать своего короля, а король тоже не испытывал к ней симпатии. Чтобы утешиться, Август с Фризеном и Брюлем поехали осматривать здания, которые строили две тысячи рабочих: пирамидальное здание, Японский дворец, казармы, храм и крепость. Король старел, хотя все еще бодрился. Еще в 1697 году, желая покрасоваться перед княгиней Любомирской, он упал с лошади и сильно повредил себе ногу. Лекари советовали ему остерегаться, но он пренебрег их советами, и в 1727 году пораженный гангреной палец пришлось ампутировать. Хирург Вейс головой отвечал в случае неудачи. Операция прошла благополучно, но с тех пор Августу трудно было долго стоять, и, разговаривая с дамами, он присаживался на стул.
В последний год своей жизни Август, как обычно, посетил лейпцигскую ярмарку, где осматривал приведенных на продажу лошадей, потом торжественно открыл в Дрездене карнавал, а так как приближалось открытие сейма, 16 января он отправился в Варшаву.
По дороге он ушиб больную ногу, у него началась гангрена, и через три дня Августа не стало. Впрочем, удивительно, как он при таком образе жизни сумел дожить до шестидесяти трех лет.
Выше мы приводили мнения различных людей об Августе, более или менее сходные в оценке его характера. Через несколько лет после его смерти граф Шуленбург по просьбе Вольтера написал об Августе II следующее:
«Несомненно, Август был одним из самых просвещенных монархов, он имел обо всем здравое суждение и большой дар проникать в сущность дела; он обладал необыкновенной ловкостью и энергией, был прилежен и трудолюбив, как простой человек, когда он хочет чего-то достичь; кто не видел его в разных обстоятельствах, тот едва ли может себе представить, как мастерски умел он притворяться и лицемерить; он быстро все усваивал и использовал, сообразуясь со своей точкой зрения. Кроме того, он был хорошим полководцем, отменно рисовал планы местности, сидя верхом на лошади, был сведущ в фортификации, в осаде и обороне крепостей; отдавал разумные распоряжения и приказы и, наконец, в совершенстве знал артиллерийскую науку».
Единственный сын Августа воспитывался одновременно в католической и протестантской вере, чтобы потом, смотря по обстоятельствам, он мог исповедовать одну из них. Но когда он путешествовал по чужим краям, иезуит Салерно бесповоротно обратил его в католичество. При дворе Людовика XIV его считали скромным, застенчивым и рассудительным юношей. В 1717 году было всенародно объявлено об его обращении в католичество, которому он остался верен на всю жизнь. Этому способствовала его женитьба на австрийской принцессе Марии Иозефе. Молодой курфюрст после семилетнего отсутствия вернулся в Дрезден с женой.
Август III характером не был похож на отца: набожный, скромный, удивительно ленивый, хотя тоже любил развлечения и особенно охоту. Современники отдавали должное его уму и здравым суждениям при полном отвращении к какому бы то ни было занятию.
Еще в последние годы жизни Августа II пророчили господство Брюля и Сулковского, однако предполагали, что всемогущим министром будет Сулковский, а им оказался впоследствии Брюль.
Когда весть о смерти Авуста II дошла до Саксонии, и народ стал присягать молодому курфюрсту, комендант столпенской крепости лично пришел сообщить об этом графине.
Она долго стояла молча, до глубины души потрясенная этой вестью, потом, ломая в отчаянии руки, упала с рыданием на пол.
Тюрьма, жестокость, забвение, измена, унижения – ничто не могло вытеснить из женского сердца горячей любви. Перенесенные обиды были забыты, и Август опять стал ее дорогим возлюбленным.
Через пять или шесть дней из Дрездена приехал некий Геннике, впоследсвии сделавший блестящую карьеру; он велел доложить графине Козель, что прибыл с поручением от курфюрста. Когда Геннике вошел, графиня, как всегда, сидела, склонясь над книгами.
– Ваша светлость, – сказал он, – я прибыл от его величества с доброй вестью: вы свободны и можете жить, где пожелаете.
Козель провела рукой по лбу.
– Свободна? – переспросила она. – А на что мне теперь свобода? Ни я никого не знаю, ни меня никто в целом мире не знает. Куда я денусь? Где буду жить? Нет у меня ни пристанища, ни имущества! Хотите выставить на посмешище графиню Козель, перед которой все склоняли головы, хотите, чтобы на нее показывали пальцами?
Геннике молчал.
– О нет! Мне не нужна свобода, – повторила графиня, – Прошу вас, оставьте меня здесь. Я срослась с этими стенами, они впитали мои слезы, в другом месте я жить не могу, не гоните меня, пожалуйста, отсюда. Мне недолго осталось жить.
Геннике обещал передать ее просьбу его величеству королю. Нетрудно догадаться, что ей разрешили остаться в Столпене. В 1733 году графине было пятьдесят три года; после перенесенных страданий она не рассчитывала прожить долго.
Но пути господни неисповедимы.
Графиня уютно устроилась в башне св. Яна и в прилегающем к ней садике. Главным ее занятием было чтение древнееврейских и восточных книг, изучение кабаллы. Евреи, которыми она себя окружила, поставляли ей все необходимое. Пенсии в три тысячи талеров ей вполне хватало на прожитие, на книги, на то, чтобы скупать медали с непристойными изображениями, которые, побившись с ней об заклад, велел чеканить Август. Покупала она также редкие монеты, где были выбиты ее и королевский гербы, выпущенные в небольшом количестве еще в ту пору, когда она думала, что имеет на это право, как жена Августа. После ее смерти несколько десятков таких монет нашли в ее кресле.
В заточении и на свободе графиня Козель держалась высокомерно, словно настоящая королева. К местным чиновникам и духовенству она обращалась на «ты», лицам, посещавшим Столпен, приказывала передать «свое благоволение». Графиня провела в Столпене семнадцать лет при жизни Августа II, пережила царствование Августа III и Брюля, обе силезские кампании и Семилетнюю войну.
Любопытно, что первый выстрел, определивший судьбу Саксонии, прогремел под стенами столпенского замка. Прусский генерал Варнери осадил крепость, защищаемую несколькими инвалидами, и с легкостью овладел ею. Во время войны Фридрих Великий аккуратно выплачивал графине пенсию, но в той обесцененной монете, какую называли ефраимитами. [30]
Графиня в сердцах прибивала гвоздиками эти талеры к стенам.
При расставании графиня Козель подарила дорогому гостю Библию, испещренную, как и остальные книги, заметками, сделанными толстым красным карандашом, что отнюдь ее не украшало. «Она извлекла свое сокровище, – пишет князь де Линь, – так торжественно и любовно, что я подумал: уж не собирается ли она подарить мне бриллианты».
Князь де Линь видел Козель, когда ей было восемьдесят два года. Через некоторое время он получил от нее письмо, написанное неразборчивым почерком, целиком состоящее из непонятных мистических и магических формул.
Из других источников известно, что графиня Козель поручила знаменитому в то время ориенталисту, суперинтенданту Боденшацу перевести для себя Pirke aboth, послание раввинов. Она отправила ему двадцать талеров с письмом, подписавшись: Борромеус Лобгезанг. Выполнив работу, Боденшац получил еще шесть дукатов и выражение горячей благодарности. Впоследствии он переводил для графини другие трактаты, получая луидор за лист. Заинтригованный Боденшац хотел узнать, кто его заказчик, но выяснил только, что его письма, адресованные в Дрезден, забирает посланец из Шмидефельда, он же отправляет и ответы, а больше ни о чем ему расспрашивать не советовали.
14
Услышав выстрел и шум, встревоженный Заклика вбежал в комнату графини и застал ее лежащей без сознания на полу. Возле нее еще дымился пистолет. Раймунд сразу обо всем догадался. Следом за ним примчались служанки и стали приводить в чувство свою госпожу, которая, казалось, умирала.Выстрел слышали многие, но Август не обмолвился о нем ни словом, как бы давая понять, что всякие разговоры здесь неуместны.
Потрясенная графиня не скоро пришла в себя, не скоро нашла силы вернуться к прежнему образу жизни. Теперь она знала: надеяться не на что, участь ее никогда не переменится.
Не удивительно, что от долгого томительного заключения у нее как будто помутился рассудок и порой на нее находили приступы безумия.
Внешне смирившись со своей судьбой, Анна Козель и после 1727 года лелеяла надежду вырваться на свободу. Год спустя, получив деньги, вырученные Закликой от продажи драгоценностей, она, не посоветовавшись с ним, не сказав ему ни слова, попыталась бежать, подкупив слуг. Однажды поздней осенью она сошла в свой садик, предварительно сговорившись с торговцами-евреями, которые получили от нее щедрое вознаграждение, что они ей помогут перелезть через стену. Но они действовали неумело, и, когда она уже была по ту сторону стены, с которой отважилась спуститься по тонкой веревочной лестнице, часовые, услышав шум у подножия башни, забили тревогу. Примчался комендант, и, прежде чем графиня успела хоть немного отойти от замка, ее схватили и отвели обратно в башню, выставив возле ее жилища двойной караул.
Однако тем, кто приезжал в Столпен, не возбранялось посещать графиню, а некоторое время спустя ей снова разрешили выходить днем в садик.
Заклика тихо-мирно жил в своем домике, и в последней попытке к побегу никто заподозрить его не мог. Графиня Козель давала ему разные поручения, но о побеге не заговаривала.
В следующем году несчастная узница с раздражением узнала о пышных торжествах, устраиваемых в Дрездене в честь Фридриха Вильгельма с сыном, будущим королем Фридрихом Великим. Они пробыли в Дрездене четыре недели.
Вскоре после приезда Фридрих писал Зекендорфу: «Полагаю, что такой роскоши, как здесь, не было даже при дворе Людовика XIV, a что касается распущенности нравов, то должен заметить, хотя я здесь всего два дня, что ничего подобного не видел в жизни».
Торжества, начавшиеся тринадцатого января, продолжались целый месяц. Фридриха Вильгельма встретил Флемминг в Эльстервердей, и оттуда послали за сыном короля, которого пригласил Август.
На следующий день Август со своим наследником прямо с маскарада у фельдмаршала отправились приветствовать прибывшего гостя.
Утомительные увеселения: балы, комедии, балеты, осмотры коллекций и сокровищниц, скачки, попадание в кольцо на скаку, метание дротиков следовали одно за другим. Не послужил помехой даже пожар в цейхгаузе, откуда гости едва унесли ноги. На карусели Август появлялся в национальном польском костюме, расшитом золотом и украшенном белыми и голубыми перьями. Сегодня охота, завтра посещение замков, и так изо дня в день. Графине Козель все это было знакомо по ее прошлой жизни.
Ожельская кружила голову молодому Фридриху, он был сильно ею увлечен, а ревнивый король мстил им, прибегая ко всяким хитростям. Позднее Фридрих Великий писал о нем: «Польский король самый лицемерный из всех монархов мира, он вызывает во мне отвращение; у него нет ни веры, ни чести, единственный его принцип – плутовство. Собственная выгода и интриги – основное, чем он озабочен. Один раз ему удалось ввести и меня в заблуждение, но больше не удастся».
Несмотря на такое отношение обоих Фридрихов к Августу, они нежно обнимались и весело проводили вместе время. На одном из вечеров, на котором гостей принимали король Август и княгиня Тешен, разыгрывали живые картины. Французской поселянкой была жена наследного принца, итальянской комедианткой – Ожельская; Рутовский и госпожа Мантейфель – рудокопами, фельдмаршал Флемминг и его жена, урожденная княжна Радзивилл, – норвежскими крестьянами. Прусский король выступал в костюме Панталоне, а Фридрих Великий – норвежского крестьянина. Август, одетый с неслыханной роскошью, был в превосходном настроении. Среди бриллиантов, сверкавших на его одежде, особенно выделялся один, недавно купленный, в без малого двести каратов.
После месяца развеселой жизни при дрезденском дворе прусский король доверительно сообщил Зекендорфу: «Я в Дрездене только и делаю, что прыгаю да танцую, а устал гораздо больше, чем если бы каждый день затравливал по два оленя. Домой возвращаюсь измученный развлечениями. Без сомнения, они живут не по-христиански, но бог свидетель, я в этом не нахожу никакого удовольствия и возвращаюсь таким же чистым, как приехал».
Между тем увеселениям не было конца. Самым блестящим было последнее торжество в Мюльберге на Эльбе, где целый месяц стояло лагерем войско. Это событие было воспето поэтами и втихомолку осмеяно.
Чтобы разбить лагерь, пришлось согнать крестьян и рудокопов, вырубить лес на три мили в окружности. Здесь расположилось двадцать тысяч пехоты и десять тысяч польской и саксонской конницы, заново экипированные и обученные на французский образец. Особенно хороши были кавалергарды мушкетеры, конные гренадеры и конная гвардия, турецкая конница и казаки, а из пехоты янычары и батальон гренадер лейбгвардии Рутовского.
На янычарах были мундиры из золотой бити, а высоченные гренадеры Рутовского привели прусского короля в неописуемый восторг. Штаб-квартира Августа находилась в Цейтхене в деревянном, наскоро сооруженом двухэтажном доме с подвалами, обитом снаружи расписным полотном. Росписью занимались специально для этой цели приглашенные из Италии шесть художников-декораторов. На флаге красовался девиз Otia Martis. [28]В распоряжении короля было также два больших шатра.
Кроме прусского короля с сыном, у Августа гостило великое множество чужестранцев, одних только послов пятнадцать, шестьдесят девять графов и тридцать восемь баронов.
Из Франции приехал даже маршал де Сакс-Мориц Саксонский, побочный сын Августа Сильного.
И гостям, и хозяевам, которые веселились, слушали музыку, танцевали и жгли фейерверки, было не до смотров и маневров. На одном из пиров подали знаменитый паштет, или пирог, шестнадцати локтей в длину и шести в ширину, на изготовление которого ушло семнадцать четвериков муки. Везли его на телеге, запряженной восемью лошадьми, а чтобы его разрезать, пришлось позвать плотника. Август был неистощим на подобные затеи и сам следил за их осуществлением. Знаменитый Цукки в назидание потомкам запечатлел на своих гравюрах мюльбергские чудеса, воспел их в стихах и придворный поэт Кениг, а Фридрих Великий безжалостно высмеял.
Вести о королевских забавах разнеслись по стране, их жадно подхватывали простолюдины и придворная челядь, дошли они и до Козель, и она с горькой усмешкой внимала рассказам о пышных празднествах, кощунственно повторявших те, что Август устраивал в ее честь.
Равнодушие Августа ожесточило ее сердце, распаляло желание освободиться от пут, отомстить за свои страдания и его измену. Бывали дни, когда она металась в безумной ярости, но потом силы опять оставляли ее.
Не раз у Анны готово было сорваться с уст: «Теперь твой черед, Заклика». А он этого ждал, один, как перст, на свете, он не дорожил жизнью.
За несколько лет жизни в Столпене Раймунд хорошо узнал здешних жителей и округу. А после каждого побега до мельчайших подробностей изучал причины неудачи, чтобы не повторить их самому. Это было единственное, что его еще занимало в жизни. Но подвергать графиню риску он не решался.
Как-то евреи принесли графине вместе с товарами гамбургскую газету, где подробно описывались последние празднества в честь прусского короля, и среди прочего упоминалась карусель, когда-то сделанная специально для нее. Прочитав написанную напыщенным стилем статью, графиня пришла в ярость, гневом запылали ее глаза, она скомкала газету и растоптала ее ногами. В это время к ней пришел Заклика. Анна долго ходила по комнате в глубоком раздумье.
– Ты по-прежнему готов пожертвовать ради меня жизнью? – спросила она вполголоса.
– А то как же? Готов, – просто ответил Заклика.
– А план у тебя есть?
– Надо подумать.
– Жаль мне тебя, мой единственный верный слуга! Но я и себя не жалею, сама готова погибнуть, лишь бы вырваться отсюда… вырваться.
Раймунд задумался.
– Тебе много нужно времени?
– Сообразить надо и взяться за дело так, чтобы не было осечки.
Графиня молча кивнула. Заклика вышел из замка, чтобы в одиночестве и тишине собраться с мыслями. Планов было много, на первый взгляд все казались хорошими, но у всех был какой-нибудь изъян. Предыдущие попытки проваливались из-за того, что побег сразу обнаруживали, поэтому надо устроить так, чтобы Козель успела перебраться через границу, прежде чем ее хватятся; значит, необходимо замести следы и сбить со следа погоню.
К сожалению, у Заклики не было иных помощников, кроме нескольких верных друзей-вендов, робких и нерасторопных. Он мог рассчитывать на их порядочность, но не на предприимчивость.
Время Заклика решил выбрать такое, когда в замке меньше всего ожидали бы побега. Значит, днем.
В воротах не очень строго следили, кто входил и выходил из замка, к графине и коменданту пропускали торговцев, а на мужчин вообще мало обращали внимания. Итак, решил Раймунд, графиня закутается в его плащ, надвинет шапку на лоб и в пасмурный или дождливый день под вечер свободно пройдет в ворота, часовые ее не задержат. А он последует за ней на расстоянии нескольких шагов. За заповедником их будут ждать верховые лошади, которых должен привести Гавлик, и они поскачут напрямик через кустарник и лес в горы. В те времена лес примыкал к королевскому заповеднику.
Заклика несколько дней обдумывал этот план, но ничего лучшего ему в голову не пришло. И он отправился к графине. Анне предложение Заклики показалось очень удачным.
– Мешкать нечего, в первый же дождливый день сделаем попытку, – сказала она. – Я буду защищаться, думаю, ты тоже не дашь им взять себя голыми руками. Необходимо иметь при себе оружие.
– Надеюсь, до этого не дойдет.
Козель ничего не ответила.
Прошло несколько дней, но на небе не было ни облачка. Заклика каждый день навещал графиню. Зная, что он сюда больше не вернется, он продал за бесценок свой домишко, нехитрый скарб и обратил все в деньги.
Наконец поздно вечером в четверг небо затянулось тучами, предвещавшими на ближайшие дни ненастье. Заклика, укрывшись плащом, с умыслом вертелся возле ворот, входя и выходя из крепости, чтобы приучить солдат, что он не любит отвечать на оклики. Все шло как по маслу. В пятницу с утра лил дождь, а когда начало смеркаться, все было готово. Служанок графиня отпустила в город. В солдатском плаще, в шапке, надвинутой на глаза, графиня Козель, ссутулившись, благополучно миновала ворота св. Доната; во вторых воротах часовой глянул на нее пристально, но пропустил без слова.
Через несколько минут Заклика в таком же плаще быстрым шагом прошел, никого не встретив, через первые ворота. А во вторых часовой заворчал.
– Сколько вас тут? Только что один прошел, теперь второй.
Заклика приоткрыл лицо.
– Черт вас разберет, – озлился солдат, – я знаю одно: вошел один, а вышло двое.
– Как двое?
– Что я слепой, что ли?
Заклика решительно двинулся к воротам, но солдат преградил ему путь.
– Ты что? Ведь меня здесь все знают, – засмеялся Заклика.
– Ступай к коменданту, иначе не выпущу!
Они заспорили, услыхав громкие голоса, прибежал вахмистр.
Заклика вежливо объяснил ему, в чем дело. Вахмистр приказал его пропустить.
Через несколько минут его и след простыл, но солдат продолжал ворчать.
– Чего ты к нему привязался? – спросил вахмистр.
– Когда в карауле стоишь, то обязан считать, сколько входит и сколько выходит; а тут вошел один, а вышли двое. И первый совсем не похож на солдата. А вдруг это Козель? – добавил он, посмеиваясь.
– Чего ты плетешь? – с беспокойством произнес вахмистр. – Постояв в раздумье, он направился к башне св. Яна и узнал на кухне, что все служанки отпущены в город.
Вахмистр взбежал на третий этаж; в комнате Козель было темно и пусто, на четвертом этаже тоже никого. Искать в садике, когда лил дождь, было нелепо. Вахмистр растерялся и побежал к коменданту. Комендант созвал людей и обшарил башню, а время между тем шло. Сумерки сгущались. Сомнений не оставалось – Козель убежала. Забили тревогу, и комендант, разбив людей на несколько отрядов, отправился в погоню за беглецами.
Пока Заклика препирался с часовым, графиня Козель, сломя голову бежала к лошадям, которые стояли в известном ей месте, но в спешке она сбилась с пути и заблудилась. Оказавшись на месте раньше ее, Заклика в отчаянии бросился на поиски, но звать ее не решался: он слышал, что в замке забили тревогу.
Прошло немало времени, пока Раймунд нашел под деревом отчаявшуюся графиню. Он схватил ее за руку и потащил к лошадям. Придя в себя, Анна вскочила в седло, Заклика натянул поводья, но тут их окружили. Крикнув графине, чтобы она убегала, Заклика с пистолетом и саблей приготовился принять бой и тем самым задержать погоню.
Прогремело несколько выстрелов, и благородный Заклика с простреленной головой с тихим стоном упал на землю. В тот же миг другой солдат схватил лошадь графини, но она уложила его на месте, однако подоспели товарищи убитого, и сопротивляться было бессмысленно.
Прибежал комендант – на окровавленной земле лежали два трупа, а третья жертва была смертельно ранена.
– Графиня, скольких человеческих жизней стоили ваши бесплодные попытки бежать! – вскричал комендант.
Анна не промолвила ни слова. Соскочив с лошади, она подбежала к мертвому Раймунду и бледными устами поцеловала его окровавленное чело. Рука покойного покоилась на груди, где лежало доверенное ему королевское обязательство. Козель взяла письмо и унесла с собой.
Молчаливую, задумчивую графиню отвели в замок. Теперь она целыми днями просиживала над Библией, вызывая жалость даже у тех, кому ее судьба была безразлична. Графиня дала денег и попросила устроить Заклике достойные похороны.
– Для меня никто этого не сделает, – промолвила она, – даже родные дети, которые не знают, что у них есть мать. Я одна-одинешенька на свете.
Графине Козель в ту пору было уже сорок девять лет. Но, по свидетельству современников, она была еще красива, обаятельна, а глаза не утратили прежнего блеска.
После этого события графиня больше никогда не спускалась в свой садик, она окружила себя книгами, читала Библию, изучала кабаллу, интересовалась переводами древнееврейских книг: она убивала время, не будучи в состоянии убить себя.
Шли последние годы царствования Августа II, который слепо подражал своему идеалу – Людовику XIV. Блестящие празднества, пышность уступили место новой страсти – строительству: закладывали здания, возводили дворцы.
Дотоле невзрачный деревянный Дрезден велено было перестроить; старые дома снести и поставить каменные. В первую очередь воздвигли ратушу на Старой площади. Флемминг, Вицтум, Вакербарт, Сулковский уже выстроили себе дворцы. Король купил у Флемминга Японский дворец, называвшийся раньше Голландским. В городе разбивали сады, строили казармы, проектировали памятники; к тому времени был уже готов замечательный Цвингер, изящный, как игрушка, который по проекту должен был составлять лишь часть огромного дворца. Апельсиновые деревья, по сей день украшающие Цвингер, имеют свою удивительную историю. В 1731 году король отправил научную экспедицию в Африку; там на пароход в виде балласта погрузили четыреста деревьев, предполагая, что они пригодятся для столярных работ. Их попробовали посадить, и они принялись.
В окрестностях Дрездена воздвигались замки Морицбург, Губертсбург, загородные дворцы в Пильниц и прочее.
В 1731 году в Дрездене с большим успехом шла опера Cleofida, о Alessandro nelle Indie, [29]где семь раз подряд выступала обворожительная певица Фаустина, но после седьмого представления муж красавицы счел необходимым увезти ее в Италию для продолжения музыкального образования.
Хотя саксонцы не смели даже мечтать о тех политических свободах, какими пользовались ненавистные Августу поляки, тем не менее, он разрешил созвать в августе саксонский сейм; присутствующие на нем Любомирский, Сапега, Чарторыйский и вице-канцлер Липский имели возможность убедиться, как благопристойно и дисциплинированно проходят здесь заседания.
Осенью король поехал в Польшу, в Ловиче его встретили важные сановники, и он поселился в Виланове. Здесь был отпразднован день св. Губерта.
Через год опять состоялся блестящий карнавал с базаром в Дрездене. Потом король снова посетил Польшу, откуда отправили в заповедник в Крейерне двенадцать пар зубров, которые вымерли там, не оставив потомства.
Его величество король Август II терпеть не мог сплетен и пересудов, и майор д'Аржель жестоко поплатился за свои пасквили, посылаемые из Парижа в Варшаву. У него над головой сломали шпагу, подручный палача надавал ему пощечин, клеветнические письма сунули ему в рот и сослали пожизненно в Гданьскую крепость.
Строительство в Дрездене продолжалось, заложили Дом инвалидов по образцу парижского, и множество других зданий. Дворец в Виланове тоже привели в порядок, и здесь, всем на удивленье, как под Мюльбергом, разбили лагерь.
Но хроническое заболевание приостановить не удалось, и польский сейм был сорван. Шляхта не хотела признавать своего короля, а король тоже не испытывал к ней симпатии. Чтобы утешиться, Август с Фризеном и Брюлем поехали осматривать здания, которые строили две тысячи рабочих: пирамидальное здание, Японский дворец, казармы, храм и крепость. Король старел, хотя все еще бодрился. Еще в 1697 году, желая покрасоваться перед княгиней Любомирской, он упал с лошади и сильно повредил себе ногу. Лекари советовали ему остерегаться, но он пренебрег их советами, и в 1727 году пораженный гангреной палец пришлось ампутировать. Хирург Вейс головой отвечал в случае неудачи. Операция прошла благополучно, но с тех пор Августу трудно было долго стоять, и, разговаривая с дамами, он присаживался на стул.
В последний год своей жизни Август, как обычно, посетил лейпцигскую ярмарку, где осматривал приведенных на продажу лошадей, потом торжественно открыл в Дрездене карнавал, а так как приближалось открытие сейма, 16 января он отправился в Варшаву.
По дороге он ушиб больную ногу, у него началась гангрена, и через три дня Августа не стало. Впрочем, удивительно, как он при таком образе жизни сумел дожить до шестидесяти трех лет.
Выше мы приводили мнения различных людей об Августе, более или менее сходные в оценке его характера. Через несколько лет после его смерти граф Шуленбург по просьбе Вольтера написал об Августе II следующее:
«Несомненно, Август был одним из самых просвещенных монархов, он имел обо всем здравое суждение и большой дар проникать в сущность дела; он обладал необыкновенной ловкостью и энергией, был прилежен и трудолюбив, как простой человек, когда он хочет чего-то достичь; кто не видел его в разных обстоятельствах, тот едва ли может себе представить, как мастерски умел он притворяться и лицемерить; он быстро все усваивал и использовал, сообразуясь со своей точкой зрения. Кроме того, он был хорошим полководцем, отменно рисовал планы местности, сидя верхом на лошади, был сведущ в фортификации, в осаде и обороне крепостей; отдавал разумные распоряжения и приказы и, наконец, в совершенстве знал артиллерийскую науку».
Единственный сын Августа воспитывался одновременно в католической и протестантской вере, чтобы потом, смотря по обстоятельствам, он мог исповедовать одну из них. Но когда он путешествовал по чужим краям, иезуит Салерно бесповоротно обратил его в католичество. При дворе Людовика XIV его считали скромным, застенчивым и рассудительным юношей. В 1717 году было всенародно объявлено об его обращении в католичество, которому он остался верен на всю жизнь. Этому способствовала его женитьба на австрийской принцессе Марии Иозефе. Молодой курфюрст после семилетнего отсутствия вернулся в Дрезден с женой.
Август III характером не был похож на отца: набожный, скромный, удивительно ленивый, хотя тоже любил развлечения и особенно охоту. Современники отдавали должное его уму и здравым суждениям при полном отвращении к какому бы то ни было занятию.
Еще в последние годы жизни Августа II пророчили господство Брюля и Сулковского, однако предполагали, что всемогущим министром будет Сулковский, а им оказался впоследствии Брюль.
Когда весть о смерти Авуста II дошла до Саксонии, и народ стал присягать молодому курфюрсту, комендант столпенской крепости лично пришел сообщить об этом графине.
Она долго стояла молча, до глубины души потрясенная этой вестью, потом, ломая в отчаянии руки, упала с рыданием на пол.
Тюрьма, жестокость, забвение, измена, унижения – ничто не могло вытеснить из женского сердца горячей любви. Перенесенные обиды были забыты, и Август опять стал ее дорогим возлюбленным.
Через пять или шесть дней из Дрездена приехал некий Геннике, впоследсвии сделавший блестящую карьеру; он велел доложить графине Козель, что прибыл с поручением от курфюрста. Когда Геннике вошел, графиня, как всегда, сидела, склонясь над книгами.
– Ваша светлость, – сказал он, – я прибыл от его величества с доброй вестью: вы свободны и можете жить, где пожелаете.
Козель провела рукой по лбу.
– Свободна? – переспросила она. – А на что мне теперь свобода? Ни я никого не знаю, ни меня никто в целом мире не знает. Куда я денусь? Где буду жить? Нет у меня ни пристанища, ни имущества! Хотите выставить на посмешище графиню Козель, перед которой все склоняли головы, хотите, чтобы на нее показывали пальцами?
Геннике молчал.
– О нет! Мне не нужна свобода, – повторила графиня, – Прошу вас, оставьте меня здесь. Я срослась с этими стенами, они впитали мои слезы, в другом месте я жить не могу, не гоните меня, пожалуйста, отсюда. Мне недолго осталось жить.
Геннике обещал передать ее просьбу его величеству королю. Нетрудно догадаться, что ей разрешили остаться в Столпене. В 1733 году графине было пятьдесят три года; после перенесенных страданий она не рассчитывала прожить долго.
Но пути господни неисповедимы.
Графиня уютно устроилась в башне св. Яна и в прилегающем к ней садике. Главным ее занятием было чтение древнееврейских и восточных книг, изучение кабаллы. Евреи, которыми она себя окружила, поставляли ей все необходимое. Пенсии в три тысячи талеров ей вполне хватало на прожитие, на книги, на то, чтобы скупать медали с непристойными изображениями, которые, побившись с ней об заклад, велел чеканить Август. Покупала она также редкие монеты, где были выбиты ее и королевский гербы, выпущенные в небольшом количестве еще в ту пору, когда она думала, что имеет на это право, как жена Августа. После ее смерти несколько десятков таких монет нашли в ее кресле.
В заточении и на свободе графиня Козель держалась высокомерно, словно настоящая королева. К местным чиновникам и духовенству она обращалась на «ты», лицам, посещавшим Столпен, приказывала передать «свое благоволение». Графиня провела в Столпене семнадцать лет при жизни Августа II, пережила царствование Августа III и Брюля, обе силезские кампании и Семилетнюю войну.
Любопытно, что первый выстрел, определивший судьбу Саксонии, прогремел под стенами столпенского замка. Прусский генерал Варнери осадил крепость, защищаемую несколькими инвалидами, и с легкостью овладел ею. Во время войны Фридрих Великий аккуратно выплачивал графине пенсию, но в той обесцененной монете, какую называли ефраимитами. [30]
Графиня в сердцах прибивала гвоздиками эти талеры к стенам.
15
В 1762 году во время Семилетней войны после занятия Дрездена австрийцами князь де Линь, бывший тогда драгунским полковником, нарочно ездил в Столпен, чтобы повидаться с графиней. Козель сообщила ему, что, познав все религии, стала исповедовать иудейскую. А до этого она была протестанткой, как графиня Кенигсмарк и маршал де Сакс. И еще графиня сказала, что могла получить свободу при жизни Августа II, но предпочла остаться в Столпене, потому что при дворе ее никто не знает, и потом, она не предполагала прожить так долго.При расставании графиня Козель подарила дорогому гостю Библию, испещренную, как и остальные книги, заметками, сделанными толстым красным карандашом, что отнюдь ее не украшало. «Она извлекла свое сокровище, – пишет князь де Линь, – так торжественно и любовно, что я подумал: уж не собирается ли она подарить мне бриллианты».
Князь де Линь видел Козель, когда ей было восемьдесят два года. Через некоторое время он получил от нее письмо, написанное неразборчивым почерком, целиком состоящее из непонятных мистических и магических формул.
Из других источников известно, что графиня Козель поручила знаменитому в то время ориенталисту, суперинтенданту Боденшацу перевести для себя Pirke aboth, послание раввинов. Она отправила ему двадцать талеров с письмом, подписавшись: Борромеус Лобгезанг. Выполнив работу, Боденшац получил еще шесть дукатов и выражение горячей благодарности. Впоследствии он переводил для графини другие трактаты, получая луидор за лист. Заинтригованный Боденшац хотел узнать, кто его заказчик, но выяснил только, что его письма, адресованные в Дрезден, забирает посланец из Шмидефельда, он же отправляет и ответы, а больше ни о чем ему расспрашивать не советовали.