Крайслер Лоис. Тропами карибу

   У Леди был глубокий, «темный» голос, отличавшийся своеобразным, хватающим за душу тембром и какой-то плачевной полнозвучностью. Вой, казалось, был для нее своего рода катарсисом^[7], едва ли не единственной возможностью эмоциональной разрядки за последние невеселые дни. Она отдавалась ему более страстно, чем Курок.
   Более того, она выла и с большей виртуозностью. Она то улюлюкала, двигая языком вверх и вниз наподобие колена тромбона, то на какой-нибудь долгой ноте завертывала кончик языка к небу. Она лепила ноты щеками, втягивая щеки для полнозвучности и задерживая в них звук, так что возникал эффект рожка. Вероятно, она получала немалое удовольствие от своего пения и ревниво оберегала свою артистическую индивидуальность, ибо всякий раз, как я залезала на ее ноту, она мгновенно уходила от меня на ноту или на две: волки избегают петь в унисон, они любят аккорды.
   У Курка голос был выше, чем у Леди. Он затягивал высоким дискантом, переходил на отрывистый лай и заканчивал воем: «ю-ю-ю-юуууу».
   Отныне, проснувшись, мы всегда «поднимали вой». Подобно спевке у певцов – любителей, вой для волков не шумный базар, а приятное общественное событие. Волки любят повыть. Когда затевается вой, они сразу начинают искать контакта друг с другом, сбиваются в кучу, соприкасаясь шубами. Некоторые волки, как, например, Леди, любят «попеть» больше других и прибегают на «спевку» из какой угодно дали, и надо видеть, как часто они дышат при этом, как горят их глаза и как страстно по мере приближения они начинают подвывать, широко раскрыв пасть, уже не в силах сдерживать себя!
   Впоследствии, когда волк или пара волков подкапывались под изгородь загона у нас дома, в Колорадо, и убегали, достаточно было поднять вой с участием остальных волков – и вот уже беглецы сломя голову мчались из лесу или с гор, спеша присоединиться к своим сородичам.
   Волкам очень помогало переносить неволю одно обстоятельство. В небольшом деревянном домике, стоявшем в южном конце короткой цепочки ваниганов, жили Дин и Эстер Филипсы, начальник аэродрома и его жена, наши единственные соседи. Они держали собак. Две из них бегали на свободе, чему волки – невольники могли только завидовать, зато три остальные сидели на цепях прямо на снегу, по соседству с волками, и это очень выручало нас: вид собак, казалось, несколько утешал волков.
   Волки сидели на двух коротких цепях, прикрепленных к концу длинного стального троса, лежавшего на снегу; другой конец троса был привязан к заваленной снегом свае. Это давало волкам возможность бегать по кругу полтораста футов в поперечнике. Курок быстро приспособился бегать на цепи во весь опор, плавно и без кувырков. Дикарка Леди неизменно порывалась бежать лишь в одном направлении – к ровной линии горизонта, и цепь, натягиваясь, опрокидывала ее.
   Свободных собак звали Кобук и Брауни. Брауни была полугодовалой сучкой.
   Она пыталась заигрывать с волками, но те презирали ее – поначалу. Их пленял огромный белый Кобук. "Ишь какие разборчивые! – сказал Крис. – Они, видите ли, не представляют себе, как может скрасить их жизнь какой-то жалкий щенок!
   Другое дело большой красивый пес! Вот если б он принял их в свою стаю!"
   Кобук начисто игнорировал волков, и в конце концов им пришлось удовольствоваться обществом крошки Брауни. Случалось, даже Курок делился с нею едой; при этом он с серьезным видом стоял подле нахальной собачонки и смотрел, как она ест мясо из его миски. Однако на то, как она таскает «из дому» принадлежащие ему кости, он взирал уже не столь благосклонно; Курок всегда любил собственность. Торжественно и непреклонно хватал он Брауни за хвост всякий раз, как она удирала с костью в зубах. Кость была «на другом конце», но, прояви он побольше упорства, очень может быть, он придумал бы способ добраться до нее!
   Мы держали в изножье кровати ящик с костями, чтобы волки не скучали ночью. И вот против этого – то роскошества наших богатых, «работающих на Голливуд» волков Кобук не мог устоять. Каждое утро, как только мы зажигали свет, он вставал у двери на задние лапы и молча выставлял в высокое дверное окно свою широкую белую голову. Мы впускали его, он проходил к ящику и принимался выбирать себе кость.
   В эту минуту Курок и Леди совершенно преображались. Они улыбались самыми ослепительными улыбками, какие мы у них видели. Леди робко высовывала голову из-под брезента, свисавшего с кровати. Ее глаза были темны и блестели от возбуждения. Заискивающе повизгивая, мелко – мелко шмурыгая носом, она возбужденно обнюхивала бок Кобука.
   Курок отважно вылезал из-под кровати, и мы воочию наблюдали волчье ухаживанье. (Волки «ухаживают», прося дружбы.) Плавный, быстрый, грациозный в движеньях, как никакая собака, он кланялся, и это были не тяжелые щенячьи приседанья на передние лапы, а очаровательные легкие поклоны и извиванье, сопровождаемые неподражаемым, чисто волчьим закидываньем вверх головы! Он кокетничал. Он составлял лапы в виде буквы V: «Я ваш покорный слуга!» Он умоляюще закидывал лапу на шею Кобука. Его глаза сияли.
   На весь этот шик и изощренность телодвижений Кобук отвечал коротко выдохнутым рыком, кусал ближайшую волчью морду и возвращался к созерцанию костей. Укушенный волк пронзительно взвизгивал и вновь принимался обхаживать его. Ах, этот умоляющий вопль ухаживающего и отвергнутого волка!
   Крис теперь выставлял волков на ночь из ванигана. Однажды вечером, когда он стал тащить Леди из-под кровати, на которой лежала я, Леди начала «рассказывать» – впервые в своей жизни; между прочим, это было и наше первое знакомство со столь необычным способом общения у волков. Глядя на меня снизу вверх темными, тревожными глазами, она «рассказывала» так взволнованно и страстно, что мы были тронуты до глубины души.
   – Она думает, не заступишься ли ты за нее, – ласково сказал Крис, но все-таки выволок ее за дверь.
   Тем, кто не имел дела с дикими животными, может показаться, что я преувеличиваю. Трудно себе представить, если не знаешь по собственному опыту, какие пылкие, сильные чувства способны питать дикие животные к человеку.
   Наутро мы впустили волков. Цепи еще болтались на них, когда вошел Кобук. Он выбрал себе кость и отправился восвояси. Низко распластавшись над полом, Леди метнулась за ним в темноту, звеня концом цепи.
   Мы не особенно беспокоились за нее, зная, что она не покинет Курка. Мы не знали лишь, что иногда Кобук бегает к Лаборатории арктических исследований, примерно в миле от нас.
   Леди не возвращалась. Когда в темноту просочилась серая мгла, Крис надел малицу и отправился на розыски. Он нашел у Лаборатории Кобука, но Леди там не оказалось. Вернулся он мрачный и угрюмый.
   – Боюсь, что с Леди все кончено, – сказал он. – Вдоль всего пути от аэродрома до Лаборатории эскимосы ставят капканы на песцов. И там без конца снуют собачьи упряжки.
   Он возобновил розыски, время от времени заходя домой справиться, не вернулась ли Леди. Вид у него был усталый, он был бледен. В полдень Крис связался по телефону с поселком Барроу и назначил вознаграждение в пятьдесят долларов тому, кто найдет волчицу. В четыре часа, когда снова стемнело, он увеличил вознаграждение до семидесяти пяти долларов.
   Я осушила глаза и твердо решила больше не плакать. Если б только она умерла быстрой и чистой смертью, думала я.
   Вечером пришел Дин.
   – За убитого волка в поселке дают восемьдесят пять дол ларов, – сказал он.
   Крис повысил вознаграждение до ста, и Дин пошел домой сообщить об этом по телефону в местную лавку в поселке Барроу. Полчаса спустя он вернулся обратно.
   – Один эскимосский мальчик видел в капкане «большого черного песца», – сказал он. – Мальчик не говорит по-анг лийски. Эскимос сейчас привезет его сюда на вездеходе.
   И вот Дин, Крис и два эскимоса отправились на вездеходе в ночь. Я ждала дома и молилась: «Лишь бы Леди не сделала глупости. Лишь бы Крис не сделал глупости». Если в капкане и вправду Леди, она может вырваться и, искалеченная, убежать навсегда, завидя желтые огни приближающегося вездехода или испугавшись Криса, если он бросится к ней.
   Через некоторое время неулыбчивое розовощекое лицо Дина показалось в дверном окне.
   Вы не выйдете, Лоис?
   Она сильно изувечена?
   Нет.
   Вездеход стоял во тьме перед дверью дома Дина. Темные фигуры людей входили в дом. Я подошла к вездеходу. С заднего сиденья Крис просовывал мне в окно – единственный выход – что-то большое и темное.
   – Ты не примешь Леди?
   Я намотала цепь на руку, обтянутую кожаной рукавицей с шерстяной подкладкой.
   Какую-то долю секунды я держала, несла это огромное, пушистое, дорогое мне существо, потом Леди вырвалась и стремительно потащила меня вдоль вереницы пустых вани – ганов. Она неуверенно сунулась к первому из них, потом узнала наш. Ее сильное тело метнулось к маленькому окошку, окошко разбилось вдребезги. Я стащила ее вниз, рванула дверь. Леди влетела в ваниган и забилась под кровать.
   Крис уплатил вознаграждение и тотчас вернулся. Его глаза сияли от счастья. На его малице, на полу, где пробежала Леди, виднелась кровь, но рана была пустяковой. Крис рассказал мне, как все произошло.
   В свете фар вездехода они увидели черного волка, стоящего одной лапой в капкане. Вокруг капкана обмоталась цепь. Крис подошел к Леди, ласково успокаивая ее, поднял капкан вместе с лапой и поставил его себе на колено.
   Пружина была слишком туга, чтобы можно было открыть капкан одному, и он попросил эскимоса помочь. Но тот побоялся подойти к волку. Тогда подошел Дин и развел капкан. Крис тем временем держал Леди.
   – Она даже не думала кусаться, не хныкала и вообще не издала ни звука, – с гордым удивлением сказал он. – Собака на ее месте визжала бы как зарезанная.
   Леди немного поспала, потом Крис открыл дверь, и на пороге показался Курок. В суматохе возвращения Леди он держал себя так, словно его не было.
   Весь день он оставался на воле и не хотел входить в дом. Один раз он подошел к двери, испытующе заглянул внутрь, задержался долгим взглядом на «логове».
   Он все время смотрел на юг, в ту сторону, куда, скорее всего, направилась Леди, и несколько раз издал звук, новый и для меня, и для него, – зов горюющего волка.
   Леди вылезла из-под кровати, и они с Курком проделали нечто такое, что и удивило, и растрогало нас. Они нежно коснулись друг друга носами и стали водить ими один поперек другого.
   – Они лижутся! – сказал Крис.
   В эту ночь он и не думал выставлять Леди за дверь. Она спала на своей оленьей шкуре под кроватью. Утром она целых полчаса в мучительной, спазматической нерешительности металась, скуля, от логова к двери и обратно, прежде чем вышла наружу. Там к ней подбежали Брауни и Курок и принялись без конца обнюхивать ее.
   Однако этим дело не кончилось. Леди была глубоко травмирована. Целыми днями она неподвижно лежала под кроватью, если не считать коротких промежутков, когда мы выводили ее на воздух. Меня начал брать страх. До бесконечности так продолжаться не может, перелом неминуем. Не разрешится ли ее замкнутость неистовой агрессивностью?
   Я попробовала помочь ей, но допустила ошибку. Я положила у кровати кусок картона, рассчитывая, что она станет рвать его и развлечется. Вскоре она и в самом деле тайком подтянулась к картонке и принялась ее рвать.
   «Господи боже!» – воскликнула я, и она мгновенно замерла без движения.
   Однако несколько дней спустя Леди преподнесла мне приятный сюрприз. Я легла на пол у кровати, чтобы составить ей компанию, и закрыла глаза.
   Внезапно я почувствовала легкое покалывание в веках, как от множества иголок. Это Леди чуть – чуть приподнимала зубами мои веки, нежно покусывая их.
   Когда Крис вернулся домой, я рассказала ему об этом. Он тоже лег на пол – посмотреть, что будет. Как и следовало ожидать, Леди пощипала зубами и его – правда, не за веки, а за краешек уха. Зная, как тонко волк может работать зубами, можно предположить, что и по отношению к себе волки любят более деликатные ласки, совсем непохожие на те здоровенные шлепки, которыми мы обычно награждаем собак.
   Пока Леди болела, я как нельзя ближе узнала Курка.
   В отсутствие Брауни Курок развлекался тем, что взбегал на высокий, под самую крышу, сугроб рядом с ваниганом и стремительно скатывался с его вершины. Иногда я играла с ним. Из окон ванигана лился желтый свет, к тому же я скоро научилась видеть и в смутном свете, исходившем от снега. Курок несколько видоизменил свою старую игру в рукавицу: теперь он срывал и бросал ее. Самая интересная часть игры, когда с нами не было Леди и некому было прогнать его, состояла в подкрадывании.
   Иногда мы играли в «нападение». Курок любил эту игру. Он настороженно следил за мной и отскакивал в сторону при моем прыжке. Бывало и так, что я гонялась за ним, а затем, к своему удовольствию, обнаруживала, что он тоже не прочь погоняться за мной. Но я, если можно так выразиться, была для него лишь предлогом, чтобы как следует разогнаться. Когда огромный волк пролетает мимо тебя во тьме полярной ночи – развевающаяся грива, низко опущенная голова, выпирающие лопатки и лапы, выкинутые далеко вперед, – он производит прямо-таки ужасающее впечатление.
   Когда имеешь дело с дикими животными, самыми важными зачастую бывают не крупные события, а мельчайшие, почти неуловимые детали. Курок дал мне возможность глубоко заглянуть в тайну общения с дикими зверями.
   Мы были с ним одни в ванигане; Леди сидела на цепи на воле. Курок лежал в своем «логове». Я легла на пол у изголовья кровати лицом к нему и запустила пальцы в его густую теплую гриву. Он предостерегающе зарычал. Как всегда, мне стало боязно, но на этот раз, призвав на помощь всю свою любовь к нему, я не отняла руки. Пульс любви во мне бился сильно и отчетливо, как звук настраиваемой струны. Я угадывала в Курке дикое, свободное существо, не похожее ни на собаку, ни на человека, – просто волк, просто дикий. Его глаза встретились с моими, угрожающее рычанье затихло. С этого момента он стал более податлив на мою ласку.
   Но, в конце концов что же произошло? Ничего особенного: просто волк прочел выражение моих глаз. Это произошло так быстро, дикий, неподкупный интеллект животного схватил информацию настолько мгновенно, что удивительно, как я вообще могла нащупать эту скрытую сферу общения. На мой взгляд, здесь мы имеем дело с той внутренней опорой, на которой зиждется всякое общение: глаза отражают ваши подлинные чувства, и дикое животное читает их. У волка своя характерная манера смотреть человеку в глаза. Он не глядит в них пристально, а лишь вскользь, как бы невзначай проводит по ним взглядом. В конце концов я так натренировала свое зрение, что была всегда готова уловить тот внешне ничем не примечательный момент, когда волк бегло касался моих глаз взглядом (несколько месяцев спустя я смогла проверить все это на еще более необычном животном, чем волк).
   Для меня лично было немалым достижением вполне осознать Курка, как «волка», ведь с каким трудом нам удается осознать собственное «я» хотя бы другого человека! Всякий раз, как знакомишься с новым диким животным, рано или поздно наступает момент, когда совершенно внезапно осознаешь его собственное «я». Это как вспышка творческого восприятия. Это прорыв из плена антропоморфизма.
   Туманная дымка антропоморфности застилает наше сознание, подобно тому, как неощутимо для нас самих человечий запах обволакивает наше тело. И каждый из людей, вокруг которого расходится туман антропоморфности и который прозревает вокруг себя отличные от человека существа, – это новый отважный Кортес, и ему дано подлинное счастье прозреть новые миры.
   По чистой случайности я наткнулась на еще одно средство общения с волками. Они испытывали своеобразное затруднение, и я всячески пыталась помочь им. Дело в том, что в ванигане они нередко чувствовали себя напряженно: Их головы были настороженно приподняты, глаза беспокойно блестели. «Дикость» предписывала им прислушиваться к малейшему звуку. В естественном окружении треск ветки может означать смертельную опасность. Кто знает, к чему может привести шорох веника или дребезжанье посуды?
   С наивной верой в слова я пыталась действовать заклинаниями. Потом, уже полностью отчаявшись, наткнулась на то, что надо. Я зевнула и потянулась, сладко вздохнула. Настороженный блеск в глазах волков потух, они спокойно опустили головы на пол. Я рассказала об этом Крису, и отныне можно было только улыбаться, глядя, как мы сладко покряхтываем и вздыхаем во время работы.
   А однажды, когда я опять осталась наедине с Курком, мне открылось еще одно средство общения, тонкое и выразительное; оно произвело на меня наиболее глубокое впечатление из всего, что мне уже довелось узнать в этой области.
   Дело было так. Волк молча лежал у двери и, подняв голову, с чисто волчьей внимательностью разглядывал то одно, то другое: полки, свисающую с потолка лампочку, меня, сидящую на кровати. И тут, словно меня что подтолкнуло, я нарочно вытянула и расправила пальцы. Увидев это, Курок тоже расправил свои длинные «пальцы» – чуть – чуть, едва заметным намеком на движение. Волк проникся моим настроением!
   Однажды, прошло уже две недели с того дня, как Леди побывала в капкане, Крис привязал ее на воле и на минуту задержался у двери, наблюдая, затем быстро позвал меня. Я выбежала на порог. Леди играла – бегала и возилась с Курком и Брауни! Ее затяжной шок благополучно разрешился.
   Но ее еще что-то тревожило. Каждое утро около восьми в дверь грохало, и в высоком дверном окне показывались ее мощные темные плечи. Плексиглас прогибался внутрь, и Крис бросался открывать дверь. В ваниган, стелясь по полу, влетала пушистая темная тень и забивалась под кровать; со двора за нею тянулась привязь. Иногда Леди вламывалась в окно прежде, чем Крис успевал открыть дверь. Чтобы она не поранилась, мы не стали вставлять новый кусок плексигласа, а склеили разбитое окно липучкой.
   В конце концов Крис догадался, в чем дело. Леди ужасал вездеход, доставлявший эскимосов из поселка к месту работы. Его «глаза», казалось ей, шарят в темноте по снегу, отыскивая ее, как они шарили тогда, когда она стояла, скованная капканом.
   – Леди не связывает эти «глаза» со своим спасением, – сказал Крис. – Спасение пришло лишь после того, как она шмыгнула в дверь и забилась под кровать, а уж это – то она проделала сама!

Зимовка на мысе Барроу

   Словно в ревущем туннеле тьмы и работы летели наши дни. Чем теснее и неудобнее жилище, тем больше времени уходит на домашние дела. Это совершенно ясно, но нашим друзьям почему-то казалось, что, раз мы живем без удобств – скажем, без водопровода и канализации, – нам просто некуда девать время.
   Немало времени уходило на то, чтобы получить воду, Крис выпиливал, как в каменоломне, снежные глыбы поодаль от ванигана, по одной приносил их домой и бросал в стоявший на плите гигантский алюминиевый котел, вмещавший две глыбы зараз. Таково было наше водоснабжение.
   В ванигане по существу стоял холод, хотя плита ревела день и ночь.
   Металлические болты в стене, ниже уровня стола, были всегда покрыты инеем.
   Заиндевевшее окно около плиты вместе со стужей пропускало снег. Тесто, поставленное прямо на плиту, едва поднималось.
   Для меня ужасы Арктики олицетворялись именно этой плитой. Как уже говорилось, она была на форсированной тяге, и ее рев, не смолкавший ни днем, ни ночью, забивал мне уши. Крис и слышать не хотел о передышке, чтобы побыть в тишине хотя бы полчаса. «Нет, Лоис, все замерзнет – картошка, яйца, твои чернила». И порой овощи, доставленные по воздуху из Фэрбенкса, действительно замерзали на коротком пути от самолета к ванигану, пока Крис вез их на самодельных салазках.
   «На что у вас уходит время?» – спросил нас в письме кто-то из друзей.
   Я хотела ответить ему, и свободные промежутки времени, получившиеся у меня на бумаге, озадачили меня. Ведь в действительности – то их не было! И вот в тот вечер я начала отмечать про себя, чем мы занимаемся.
   Мы стали теперь пускать волков на ночь в ваниган. Итак, без четверти девять надо загнать их домой, накормить и быстро на боковую – немного поспать до того, как они проснутся ночью. Часа в два ночи – уж будьте покойны – они будят нас. Они толкутся возле постели. Леди встает перед дверью на дыбы, выглядывает наружу, прыгает в окно. Теперь кто-то из нас должен вскочить с постели, надеть меховые шлепанцы, рукавицы, малицу и заняться цепями. Волки с минуту раздумывают: выходить или не выходить?
   Наконец цепи снимаются. Ни один из волков не убежал. Вот они уже во дворе на проволоке. Сна у нас ни в одном глазу.
   В восемь утра врывается перепуганная Леди. Оказавшись дома, она требует к себе Курка. Она скулит. В дверях угрем вьется Брауни. Крис держит Леди за ошейник, я пристегиваю цепь. «Маэстро Курок, куда изволите: в дом или во двор?» В дом!
   – Сооруди им яичницу, Лоис, – говорит Крис, полагая, что еда успокоит их. Я открываю всю тягу, ставлю на плиту чугунную сковородку. Плита ревет, Курок хочет выпрыгнуть в окно. Я набираю полную горсть густой рыжеватой шерсти, удерживаю его за грудь. «Постой, Курок!» – ласково пытаюсь я оторвать его от окна.
   Курок молчит. Он почти всегда молчит. Но он сгибает свои сильные лапы, выпускает когти и держится за подоконник (совсем как человек), пока его задние лапы не начинают дрожать. Затем он поворачивает свою великолепную голову и спрыгивает в комнату – сам. Он не потерпит, чтобы его к чему – либо принуждали. Он все делает сам.
   Умоляя Курка побыть дома, я с трудом разогреваю неохотно принимающую тепло сковородку и готовлю болтунью. Она пожирается с «волчьим аппетитом».
   Это выражение я употребляю здесь чисто гиперболически. На самом деле, обладая узкими челюстями, волк ест медленно даже по сравнению с маленьким щенком, который вооружен широкой, как лопата, пастью. Волк может отрывать мясо от кости, это верно, он к этому приспособлен. Но он зачастую давится, если слишком быстро и жадно глотает пищу. В таком случае он высоко запрокидывает голову и издает глухой стон, от которого мурашки бегут по спине. Никакой другой звук не производил на меня такого жуткого впечатления, разве что предостерегающий «лай» самки лося в глубине леса в сумерках…
   Однако волки по-прежнему рвутся на волю. Надевай малицу, надевай рукавицы, распутывай и снимай цепи. Крис держит Леди. Курок отцеплен, Леди отцеплена. «Ну вот, – говорим мы волкам. – Теперь можете отправляться». И они мчатся от нас по кругу на проволоке.
   А что на часах? Без четверти девять. Как раз один из тех пустых, праздных часов, невесть откуда выскакивающих на страницах письма, которое я пишу другу.
   У порога стояла Великая тьма. Ей не было ни конца, ни края. Она простиралась и вглубь, и вширь, над полярными льдами и над бескрайними снегами. Но она не угнетала, больше угнетал недолгий промежуток сумерек. Она же, скорее, держала душу в угрюмом напряжении.
   Холод здесь воспринимается совсем иначе, чем в Штатах. Тридцать градусов ниже нуля здесь и в Миннесоте – совершенно разные вещи. Здешний холод не смягчается ни солнцем, ни какими – либо переменами. Он не имеет ничего общего с «кратковременным похолоданием». Он безжалостен и неотступен.
   Он течет вглубь – к вечной мерзлоте, вверх – к северному сиянию, доходит до самого Северного полюса.
   Недооценивая его силу, я часто выбегала наружу без малицы. Чрезмерный холод может высосать из человека все силы, как хирургическая операция.
   Весной я узнала это. Тогда только – увы, слишком поздно – мне сказали, что, когда человек подвергается длительному воздействию холода, ему необходимы повышенные дозы витамина С.
   Крис часто возвращался домой с багрово – красным лицом и изжелта – белым носом. Нос стал у него словно стеклянный, и легко отмораживался. Я обмораживала пальцы до багровых волдырей, возясь с цепями без рукавиц, так приходилось иной раз спешить. Мы вечно сновали между ваниганом и волкамичто называется, были всегда на ногах.
   Но мы позволяли себе и роскошества. Их было два. Первое – то, что наши ноги всегда были в тепле. Мы надевали две пары шерстяных носков, а на них муклуки с двумя – тремя шерстяными стельками. Даже после двухчасовой прогулки по снегу в пятидесятиградусный мороз наши ноги были сухи и угреты, словно мы все время держали их у огня.
   Вторым нашим роскошеством был свежий воздух. При минус сорока он был бесподобен. Когда впервые выходишь на волю, у тебя захватывает дух и никак не можешь набрать полную глотку воздуха. Потом хочется вдыхать еще и еще, все глубже и глубже. Каждый вдох доставляет неизъяснимое наслаждение, и жаждешь повторить его вновь и вновь. Это красота, которую чувствуют лишь запрятанные в груди легкие – на свой собственный лад.
   Подобно тьме и стуже снег здесь тоже не такой, как в Штатах. Или хотя бы в Фэрбенксе, в центральной части Аляски. Казалось, снег здесь и идет, и не идет. Всякий раз, выходя наружу, я видела мельчайшую сетку снега, медленно скользящую перед красным фонарем, горевшим на высоком столбе за ваниганом. Сугробы меняли очертания и лезли вверх. Новый, чистый снег постоянно ложился на старый.