Страница:
Для исконно дикого края характерны отдаленность и наличие диких животных в изначально установившемся количестве и богатстве форм.
Отдаленность не имитируется с помощью дешевых материалов, а без животных дикий край, всего лишь пейзаж.
По-видимому, сейчас, как никогда, приобретают значение два фактора: наша способность уничтожать первобытное окружение и наша любовь к нему.
Возможно, оба эти фактора перекроются способностью человека покинуть Землю, и тогда решение проблемы будет перенесено на другие планеты. Вот тема любви и смерти, перед которой бледнеет тема любви – смерти «Тристана и Изольды».
Мы с Крисом оказались приспособленными – физически и психологически к жизни в дикой местности. Крис имел для этого все данные. Он интересовался новыми краями и новыми животными. Он имел прирожденную способность ориентировки в бездорожных глухих местах и любил осваивать их. Он был необыкновенно умен и изобретателен.
Но главное, на мой взгляд, это его неимоверно кипучая натура. Он не гнушался тяжелой работой и получал удовольствие от всего, что бы ни делал.
Для меня после тихих лет преподавания в университете, предшествовавших нашей женитьбе, это было сущим сюрпризом. Не проходило дня, чтобы мы не смеялись до судорог над какой-нибудь чепухой. По утрам, пробуждаясь, он начинал балагурить сквозь сон еще до того, как продерет глаза. Это было поразительно.
Наутро после того незабываемого вечера, доев свою последнюю оладью и с сожалением облизнувшись, Крис встал и принялся рьяно наживлять гвозди, на которых должна была держаться брезентовая крыша веранды. Потом спросил, не возражаю ли я, если он начнет ставить крышу. Я не возражала. Улыбаясь про себя, я продолжала сидеть и есть оладьи, а он стучал молотком. Вещи плясали на своих местах, шуршащий, как бумага, брезент падал мне на спину.
Поставив крышу, он сел, улыбнулся на свою работу и съел одну из моих оладий. Потом просунул руки в ремни рюкзака и без всякого предисловия сказал:
– Хочу пройтись через озеро вон к тому каменистому бугру, – похоже, там нора суслика. Ну а потом назад, вдоль вот этой гряды на юго-востоке, и обратно к палатке. Долго не задержусь.
Это означало, что он проходит часов до двух, до трех, но никак не до пяти или до семи. Он быстро поцеловал меня и быстро пошел.
Ставить друг друга в известность о своих планах не лишняя в диких местах предосторожность, хотя зачастую ушедший возвращается не с условленной, а с противоположной стороны. На этот раз Крис вернулся, как обещал; день показался мне теплее и не таким угрожающе насупленным, когда я увидела, что он возвращается.
Он действительно нашел сусликов. Территориальные и брачные бои, по-видимому, у них уже прошли, но пятнистые шкурки самцов были все еще покрыты болячками – следами ран, полученных в яростных весенних стычках.
29 мая случилось нечто удивительное: не показалось ни одного оленя. До этого они каждый день проходили мимо нас в различных направлениях, как будто где – то в здешних местах был конечный пункт миграционного маршрута самого западного в Арктике стада этих животных.
Затем, 31 мая, произошло другое маленькое событие, прозвучавшее ясно и недвусмысленно (если мы правильно его поняли) как далекий сигнал великого нашествия: на запад прошли тринадцать оленей, из них одиннадцать – самцы.
Это были первые взрослые самцы – карибу, которых мы видели в Арктике.
Казалось, ни одно из этих событий не могло повлиять на план Криса, который мы намеревались осуществить. Мы хотели пройти с рюкзаками на юг, через хребет Брукса к реке Ноатак и остаться там на лето. Томми вылетит к нам дважды, выполняя свою часть плана, причем в первый свой прилет он с нами не увидится. Это будет что-нибудь около 5 июля, когда озеро наверняка освободится ото льда и станет доступным для посадки на поплавках. Он заберет наш основной лагерь, доставит его к Ноатакуи сгрузит там, заодно с нашей почтой и бакалеей из Коцебу, на северном берегу Ноатака, к западу от устья реки Кугурурок. Место выгрузки он отметит шестом с лоскутом материи, чтобы легко было увидеть его, спускаясь с гор. Мы рассчитывали добраться в те края примерно 17 июля.
В свой второй полет, 19 июля, Томми должен встретиться с нами у места выгрузки и забрать меня с собой. Я должна была позаботиться о припасах на остаток лета.
Мне этот план не внушал доверия. Около шести недель мы должны будем тащиться через хаотическое нагромождение скал, и, случись что-либо непредвиденное, нас невозможно будет разыскать. Наша судьба всецело будет зависеть от того, удастся ли нам найти выгруженное в тундре снаряжение. Крис полагал, что, когда, по нашим расчетам, до него останется день пути, можно будет бросить спальные мешки, примус и палатку. К тому времени у нас должно кончиться продовольствие: трудно тащить на себе запас продуктов, когда обременен съемочным снаряжением, весящим около семидесяти пяти фунтов, включая пленку. Идти предполагалось не спеша, по нескольку дней задерживаясь на каждом привале, чтобы Крис мог поохотиться с кинокамерой.
Мы должны были переносить наш багаж по частям, поскольку он был очень тяжелым – тяжелее, чем если бы мы снаряжались во «внешнем мире».
Удивительно, как вообще мы сумели снарядиться для такого путешествия здесь, в безлюдной глуши. Это стало возможным лишь потому, что Крис рассчитывал разбить вспомогательный лагерь и охотиться с кинокамерой между ним и основной нашей стоянкой. Поэтому мы могли взять с собой лишь легкие спальные мешки, примус и горную палатку. Палатка протекала, и нужно было захватить еще легкий брезент, чтобы накрывать ее сверху.
С «удобоносимой» провизией дело обстояло просто – только такая у нас и была. Самой серьезной проблемой было топливо. Крис полагал, что нам придется идти по нагорью, на высоте от двух до четырех тысяч футов, где едва ли удастся найти ивняк, достаточно крупный, чтобы использовать его на топливо.
Поэтому мы должны были взять с собой не только примус, который уже сам по себе тяжел, но и две банки с горючим – одну емкостью в галлон, ее должно хватить до водораздела, и другую емкостью в пять галлонов, ее мы можем либо выжечь, либо бросить, когда достигнем водораздела. Банок других размеров мы не имели, так что выбирать было не из чего, и я просто возненавидела эту пятигаллоновую банку с горючим.
Крис полагал, что на каждую милю расстояния по прямой нам придется проделывать пять миль по гористой местности, от своего весеннего плана – снимать оленят возле горы Нолук – Крис отказался по двум причинам. Во-первых, матки проходили мимо нас в обе стороны – на восток и на запад, – не задерживаясь, как будто вовсе не собирались телиться в здешних местах. (Лишь много позже мы узнали, что Томми в тот самый день, когда он расстался с нами, видел огромное скопление оленей милях в тридцати к юго-западу от нас. Возможно, именно там и происходил отел). Во – вторых, местность здесь, слегка покатая и открытая, не позволяла достаточно близко подбираться к оленям. При переходе же через горы Крис надеялся встретить самок с оленятами. Гребни и лощины послужили бы там хорошим укрытием.
Крис не хотел рвать единственную нить, связывавшую нас с цивилизацией: основной лагерь оставался на месте как прибежище на случай крайней необходимости. Лишь когда весь багаж по частям будет переброшен к истокам реки Кугурурок, мы вернемся налегке и свернем лагерь, чтобы Томми мог доставить его на Ноатак.
Итак, 3 июня, нагружая каркасы, мы прощались с лагерем не навсегда. Но все же это было начало приключения, и каждый из нас отметил его по-своему.
Чистым прохладным утром, сидя на веранде под брезентовой крышей, я читала вслух отрывки из одиннадцатой главы Послания к евреям. Его скорбные, величавые, мужественные слова звучали как бы прелюдией к нашему скромному предприятию. Эти не столь далекие от нас люди, жившие всего лишь четыре тысячелетия тому назад, – кочевники, терпевшие бедствие, были мне сейчас ближе, чем приятные и уравновешенные люди моего детства. Флер «приятности» сходил со всего, что окружало меня всю жизнь.
Мне хотелось слов предельно четких и ясных, которые помогли бы мне почувствовать незримые границы нашего опыта, едва ощутимые среди каждодневных трудов. Как часто за двенадцать лет нашей жизни в диких местах я жаждала таких слов! Неужели ни один поэт никогда не пускался в путь с котомкой за плечами, не делал привала у прикрытого каменной плитой тайника на горе, не спал на жесткой земле у края пропасти и не встречал того часа, когда солнце встает над бледно – голубыми волнами горных хребтов, расходятся облака над ледниками и далеко внизу, за линией лесов, раздается чуть слышный, звонкий крик лося?
Все известное мне, даже музыка и поэзия, утратило свой первоначальный вкус. Мне хотелось чего – то неистово возвышенного, хотелось услышать какой-то необыкновенный, неслыханный напев, стихотворение, которое будет написано миллион лет спустя, когда мы будем действительно людьми, а не смутным подобием человечности, – одним словом, чего – то такого, что улавливало бы проникновенный, столь близкий нашему существу «лично – безличный» аспект природы.
Ближе всего к тому, чего мне сейчас хотелось, были смелые, строгие слова псалмопевца: «Вот море… Там левиафан, которого Ты сотворил, чтобы он играл в нем… Юные львы ревут вслед своей добыче и находят свою пищу от Бога».
Что касается Криса, то его взгляд в будущее был жалко – прозаичен. Стоя на солнце возле веранды и прилаживая к банке для горючего уплотни тельную прокладку из картона, он как-то ни с того ни с сего заметил:
– С годами набираешься ума, это естественно. Но вся беда в том, что можешь перехватить и стать чересчур умным! Тогда будешь помнить перенесенные лишения и не захочешь переносить их вновь!
Отдаленность не имитируется с помощью дешевых материалов, а без животных дикий край, всего лишь пейзаж.
По-видимому, сейчас, как никогда, приобретают значение два фактора: наша способность уничтожать первобытное окружение и наша любовь к нему.
Возможно, оба эти фактора перекроются способностью человека покинуть Землю, и тогда решение проблемы будет перенесено на другие планеты. Вот тема любви и смерти, перед которой бледнеет тема любви – смерти «Тристана и Изольды».
Мы с Крисом оказались приспособленными – физически и психологически к жизни в дикой местности. Крис имел для этого все данные. Он интересовался новыми краями и новыми животными. Он имел прирожденную способность ориентировки в бездорожных глухих местах и любил осваивать их. Он был необыкновенно умен и изобретателен.
Но главное, на мой взгляд, это его неимоверно кипучая натура. Он не гнушался тяжелой работой и получал удовольствие от всего, что бы ни делал.
Для меня после тихих лет преподавания в университете, предшествовавших нашей женитьбе, это было сущим сюрпризом. Не проходило дня, чтобы мы не смеялись до судорог над какой-нибудь чепухой. По утрам, пробуждаясь, он начинал балагурить сквозь сон еще до того, как продерет глаза. Это было поразительно.
Наутро после того незабываемого вечера, доев свою последнюю оладью и с сожалением облизнувшись, Крис встал и принялся рьяно наживлять гвозди, на которых должна была держаться брезентовая крыша веранды. Потом спросил, не возражаю ли я, если он начнет ставить крышу. Я не возражала. Улыбаясь про себя, я продолжала сидеть и есть оладьи, а он стучал молотком. Вещи плясали на своих местах, шуршащий, как бумага, брезент падал мне на спину.
Поставив крышу, он сел, улыбнулся на свою работу и съел одну из моих оладий. Потом просунул руки в ремни рюкзака и без всякого предисловия сказал:
– Хочу пройтись через озеро вон к тому каменистому бугру, – похоже, там нора суслика. Ну а потом назад, вдоль вот этой гряды на юго-востоке, и обратно к палатке. Долго не задержусь.
Это означало, что он проходит часов до двух, до трех, но никак не до пяти или до семи. Он быстро поцеловал меня и быстро пошел.
Ставить друг друга в известность о своих планах не лишняя в диких местах предосторожность, хотя зачастую ушедший возвращается не с условленной, а с противоположной стороны. На этот раз Крис вернулся, как обещал; день показался мне теплее и не таким угрожающе насупленным, когда я увидела, что он возвращается.
Он действительно нашел сусликов. Территориальные и брачные бои, по-видимому, у них уже прошли, но пятнистые шкурки самцов были все еще покрыты болячками – следами ран, полученных в яростных весенних стычках.
29 мая случилось нечто удивительное: не показалось ни одного оленя. До этого они каждый день проходили мимо нас в различных направлениях, как будто где – то в здешних местах был конечный пункт миграционного маршрута самого западного в Арктике стада этих животных.
Затем, 31 мая, произошло другое маленькое событие, прозвучавшее ясно и недвусмысленно (если мы правильно его поняли) как далекий сигнал великого нашествия: на запад прошли тринадцать оленей, из них одиннадцать – самцы.
Это были первые взрослые самцы – карибу, которых мы видели в Арктике.
Казалось, ни одно из этих событий не могло повлиять на план Криса, который мы намеревались осуществить. Мы хотели пройти с рюкзаками на юг, через хребет Брукса к реке Ноатак и остаться там на лето. Томми вылетит к нам дважды, выполняя свою часть плана, причем в первый свой прилет он с нами не увидится. Это будет что-нибудь около 5 июля, когда озеро наверняка освободится ото льда и станет доступным для посадки на поплавках. Он заберет наш основной лагерь, доставит его к Ноатакуи сгрузит там, заодно с нашей почтой и бакалеей из Коцебу, на северном берегу Ноатака, к западу от устья реки Кугурурок. Место выгрузки он отметит шестом с лоскутом материи, чтобы легко было увидеть его, спускаясь с гор. Мы рассчитывали добраться в те края примерно 17 июля.
В свой второй полет, 19 июля, Томми должен встретиться с нами у места выгрузки и забрать меня с собой. Я должна была позаботиться о припасах на остаток лета.
Мне этот план не внушал доверия. Около шести недель мы должны будем тащиться через хаотическое нагромождение скал, и, случись что-либо непредвиденное, нас невозможно будет разыскать. Наша судьба всецело будет зависеть от того, удастся ли нам найти выгруженное в тундре снаряжение. Крис полагал, что, когда, по нашим расчетам, до него останется день пути, можно будет бросить спальные мешки, примус и палатку. К тому времени у нас должно кончиться продовольствие: трудно тащить на себе запас продуктов, когда обременен съемочным снаряжением, весящим около семидесяти пяти фунтов, включая пленку. Идти предполагалось не спеша, по нескольку дней задерживаясь на каждом привале, чтобы Крис мог поохотиться с кинокамерой.
Мы должны были переносить наш багаж по частям, поскольку он был очень тяжелым – тяжелее, чем если бы мы снаряжались во «внешнем мире».
Удивительно, как вообще мы сумели снарядиться для такого путешествия здесь, в безлюдной глуши. Это стало возможным лишь потому, что Крис рассчитывал разбить вспомогательный лагерь и охотиться с кинокамерой между ним и основной нашей стоянкой. Поэтому мы могли взять с собой лишь легкие спальные мешки, примус и горную палатку. Палатка протекала, и нужно было захватить еще легкий брезент, чтобы накрывать ее сверху.
С «удобоносимой» провизией дело обстояло просто – только такая у нас и была. Самой серьезной проблемой было топливо. Крис полагал, что нам придется идти по нагорью, на высоте от двух до четырех тысяч футов, где едва ли удастся найти ивняк, достаточно крупный, чтобы использовать его на топливо.
Поэтому мы должны были взять с собой не только примус, который уже сам по себе тяжел, но и две банки с горючим – одну емкостью в галлон, ее должно хватить до водораздела, и другую емкостью в пять галлонов, ее мы можем либо выжечь, либо бросить, когда достигнем водораздела. Банок других размеров мы не имели, так что выбирать было не из чего, и я просто возненавидела эту пятигаллоновую банку с горючим.
Крис полагал, что на каждую милю расстояния по прямой нам придется проделывать пять миль по гористой местности, от своего весеннего плана – снимать оленят возле горы Нолук – Крис отказался по двум причинам. Во-первых, матки проходили мимо нас в обе стороны – на восток и на запад, – не задерживаясь, как будто вовсе не собирались телиться в здешних местах. (Лишь много позже мы узнали, что Томми в тот самый день, когда он расстался с нами, видел огромное скопление оленей милях в тридцати к юго-западу от нас. Возможно, именно там и происходил отел). Во – вторых, местность здесь, слегка покатая и открытая, не позволяла достаточно близко подбираться к оленям. При переходе же через горы Крис надеялся встретить самок с оленятами. Гребни и лощины послужили бы там хорошим укрытием.
Крис не хотел рвать единственную нить, связывавшую нас с цивилизацией: основной лагерь оставался на месте как прибежище на случай крайней необходимости. Лишь когда весь багаж по частям будет переброшен к истокам реки Кугурурок, мы вернемся налегке и свернем лагерь, чтобы Томми мог доставить его на Ноатак.
Итак, 3 июня, нагружая каркасы, мы прощались с лагерем не навсегда. Но все же это было начало приключения, и каждый из нас отметил его по-своему.
Чистым прохладным утром, сидя на веранде под брезентовой крышей, я читала вслух отрывки из одиннадцатой главы Послания к евреям. Его скорбные, величавые, мужественные слова звучали как бы прелюдией к нашему скромному предприятию. Эти не столь далекие от нас люди, жившие всего лишь четыре тысячелетия тому назад, – кочевники, терпевшие бедствие, были мне сейчас ближе, чем приятные и уравновешенные люди моего детства. Флер «приятности» сходил со всего, что окружало меня всю жизнь.
Мне хотелось слов предельно четких и ясных, которые помогли бы мне почувствовать незримые границы нашего опыта, едва ощутимые среди каждодневных трудов. Как часто за двенадцать лет нашей жизни в диких местах я жаждала таких слов! Неужели ни один поэт никогда не пускался в путь с котомкой за плечами, не делал привала у прикрытого каменной плитой тайника на горе, не спал на жесткой земле у края пропасти и не встречал того часа, когда солнце встает над бледно – голубыми волнами горных хребтов, расходятся облака над ледниками и далеко внизу, за линией лесов, раздается чуть слышный, звонкий крик лося?
Все известное мне, даже музыка и поэзия, утратило свой первоначальный вкус. Мне хотелось чего – то неистово возвышенного, хотелось услышать какой-то необыкновенный, неслыханный напев, стихотворение, которое будет написано миллион лет спустя, когда мы будем действительно людьми, а не смутным подобием человечности, – одним словом, чего – то такого, что улавливало бы проникновенный, столь близкий нашему существу «лично – безличный» аспект природы.
Ближе всего к тому, чего мне сейчас хотелось, были смелые, строгие слова псалмопевца: «Вот море… Там левиафан, которого Ты сотворил, чтобы он играл в нем… Юные львы ревут вслед своей добыче и находят свою пищу от Бога».
Что касается Криса, то его взгляд в будущее был жалко – прозаичен. Стоя на солнце возле веранды и прилаживая к банке для горючего уплотни тельную прокладку из картона, он как-то ни с того ни с сего заметил:
– С годами набираешься ума, это естественно. Но вся беда в том, что можешь перехватить и стать чересчур умным! Тогда будешь помнить перенесенные лишения и не захочешь переносить их вновь!
С ношей через хребет Брукса
Взвалив на плечи поклажу, мы двинулись в путь, взяв курс на далекие верховья реки Кугурурок. Когда мы достигли нагорной тундры, перед нами, на юге, выросли безымянные пики хребта Брукса.
К востоку и западу простиралась слегка всхолмленная рыжевато-коричневая равнина – пустынная, неимоверная, необъятная.
Это была тундра – огромный полярный луг, на тысячи миль разостлавшийся вдоль северного побережья Американского континента между Северным Ледовитым океаном и горами и даже взбирающийся на эти горы. Он пересечен реками, усеян озерами и озерцами и населен постоянно перемещающимися стадами северных оленей, гризли, тундровыми волками и множеством других, не столь крупных животных, избравших суровую Арктику своим обиталищем.
Тундра для них – стол и дом, для всех без исключения, и хищных, и нехищных. Хищники живут здесь не в каких – либо особых местах, а все на том же ковре тундры, широко раскинувшемся под бледно – голубым полярным небом.
Человеку, укрытому стенами своего дома, трудно понять это бездомное, взаимно терпимое сообщество живущих в постоянной опасности животных.
Тундра – это мир вне нашего мира, это тонкий покров мхов и лишайников, разостланный над толщей льда, под небом, где летом солнце не садится, а зимой не встает, где северное сияние призрачно – бледными огнями перебегает между звездами.
Идти по тундре пешком совсем не то, что идти пешком по любой другой местности; покрываемые в обоих случаях расстояния несоизмеримы. В тундре нельзя ходить размеренной, ритмичной походкой или сделать хотя бы два шага подряд, не глядя под ноги: мешают кочки. Кочки, по которым мы ступали, были хоть и небольшие, но твердые и шаткие. Нога съезжала с них вбок, вперед, назад. Пройдя милю, мы уставали за целых две.
Наш первый привал в Арктике был странным и диким. Необыкновенное началось с первой же минуты, с того момента, когда я стала коленями на сухой песок – Крис чудом отыскал в болотистой тундре такое местечко – и начала снимать с плеч свою поклажу. Я увидела какую-то тень, услышала шум крыльев, почувствовала, что кто-то сел мне на спину. Я обернулась, птица улетела.
Крис стоял неподвижно и смотрел на меня.
– Ты заметила, как на тебя кто-то сел? Это была пуночка.
Разбив палатку и даже подтащив, от избытка сил, валун к ее двери, чтобы можно было обуваться сидя, он тотчас отправился на разведку. Верная своему долгу, я принялась варить рис.
Мне было одиноко. Один раз я увидела Криса вдали на оконечности горного гребня. Он был совсем маленький и, подобно растущим в тундре кустам, позолоченный с одного бока и темный с другого. Солнце шло низко над горизонтом, под потолком тумана, срезавшего верхушки гор и затемнявшего их подножья светло – голубой тенью.
На фоне этой грандиозной декорации, белые против солнца, проходили двенадцать оленей – самцов, украшенных ветвистыми рогами. Они миновали лагерь, едва удостоив взглядом меня и весь наш маленький базар. Куда они шли?
Откуда?
После ужина мы не легли сразу спать, а пошли прогуляться. Мною владело чувство какой-то странной затаенности, словно я кралась по чужому дому.
Наконец мы набрели и на обитателей «дома» – пару длиннохвостых поморников. Они сидели бок о бок на высоком берегу – два черных силуэта на диске ночного солнца. Не веря своим, глазам, Крис прошелся в десяти футах от них. Их яркие дикие глаза следили за ним с безбоязненным безразличием. Нас признали за своих.
Все вокруг было так интересно, что мне совсем не хотелось спать. Крис, как всегда, заснул мгновенно. Я лежала, посматривая в тундру. Когда мы стояли возле Нолука, темный брезент наглухо закрывал от нас внешний мир. А здесь мы высоко подняли и подвязали край палатки. Перекликались бурокрылые ржанки. Подавала свой скрипучий, как у лягушки – быка, голос тундряная куропатка, или «кофемолка», как прозвал ее Крис. Даже обросший черно – серыми лишаями валун, лежавший у моей головы, вызывал во мне интерес.
Утром, покидая этот привал, или наш Первый лагерь, мы разошлись в разные стороны. Я отправилась за остатками багажа к горе Нолук, Крис пошел дальше искать место для следующего привала, взяв с собой легкий груз, чтобы оставить его там.
Перед тем как тронуться в путь, ему пришлось решить вопрос, который неотвязно вставал перед нами каждый день: взять с собой кинокамеру и забросить ее вперед или оставить здесь? Таскать камеру в оба конца, туда и обратно, было немыслимо. Он оставил ее.
Меня страшно возмущал вес нашей киноаппаратуры: в нынешний век легких металлов он казался совершенно чудовищным. Она была даже отделана миленькими никелированными накладками, и Крису пришлось приложить к своему снаряжению банку черной краски, чтобы их блеск не распугивал животных за две мили окрест. Одной мне известно, сколько сил ушло у Криса на то, чтобы из месяца в месяц, из года в год таскать на плече треножник с кинокамерой, в любую минуту готовой к действию, если только не было обложного дождя или тумана, таскать ее милями по бездорожью, по горным кручам, карабкаясь на которые я пускала в ход обе руки. Он же помогал себе лишь одной, другою все время придерживая камеру.
Вечером мы снова встретились в Первом лагере, и первые же слова, которые он произнес, повергли меня в отчаянье.
– Сегодня я видел такое, о чем нам придется жалеть всю жизнь.
И он рассказал мне следующее.
– Передо мной было болото. Только я хотел пересечь его, как вдруг вижу: на той стороне росомаха, скачет по мок рой траве. Я понаблюдал за нею несколько минут, потом пошел вперед. Думаю: вот переберусь на ту сторону, она и убежит. Но она вдруг остановилась и стала разрывать лапами землю. Я подхожу ближе. Между нами осталось ярдов сто.
Тут она подняла голову, увидела меня и встала на задние лапы – точь-в-точь маленький медведь. Ты думаешь, она убе жала? Нет, она двинулась ко мне! Пробежала ярдов двадцать пять, заворчала, подбежала ближе и снова ворчит. Мне стало немного не по себе. Будь покойна, она могла устроить мне веселую жизнь, если б только захотела. Но как ты думаешь, что она сделала? Возвратилась на прежнее место и опять стала рыться в земле. Я подошел к ней футов на пятьдесят, а она занимается своим делом и на меня ноль внимания. Ока зывается, она нашла небольшое гнездовье полевок. На моих глазах поймала трех мышек и тут же их съела. Я видел белое брюшко полевки, видел, как она дергалась и извивалась, вырываясь из пасти росомахи. И ко всему тому – нанес он по следний удар – не было марева.
Будь при нем кинокамера, он мог бы снять уникальный фильм, а так пришлось утешиться тем, что мы узнали нечто новое о росомахе. Оказывается, хлопотливая маленькая росомаха действительно храбра! Она не боится вероятно, просто не знает – человека.
Это навело нас на серьезные размышления: а что, если и здешние гризли незнакомы с человеком? Тогда они могут быть опасно дерзки. В окрестностях горы Нолук гризли не попадались, но здесь они могут водиться.
На следующее утро, дав мне самые необходимые указания, Крис погнал меня в тундру искать снаряжение, которое он спрятал на месте Второго лагеря. Я гордо воздержалась от искушения потребовать дополнительных пояснений. Крис полагал, что ситуация сама раскрывается перед человеком и, если он не дурак, ему достаточно и намека. Тем не менее на этот раз Крис был необычайно щедр на слова.
– Пройдешь через вон тот проход на горизонте. К нему можно подняться вон по тому ущелью – никаких скал, ничего такого. Как выйдешь из прохода, возьмешь налево и станешь забирать вверх. Через некоторое время увидишь гряду, которая уходит вправо. Пожитки спрятаны на склоне пика в дальнем конце гряды. – И припечатал эти наставления своим неизменным: – Пройти мимо просто невозможно.
Гордая ответственным поручением, но с неспокойной душой, я тронулась в путь, взвалив на плечи тяжелую поклажу – пятигаллоновую банку горючего и запас сухих продуктов.
Когда я приблизилась к входу в ущелье, впереди показался гризли, он шел мне наперерез. Я стала как вкопанная и, не чувствуя ноши на плечах, смотрела на него во все глаза. Он миновал вход в ущелье и, переваливаясь с боку на бок, затопал прочь. Оружия со мной не было. Меня спасла лишь хорошая видимость, позволившая уклониться от встречи с медведем.
Час проходил за часом, и я уже начала тревожиться, не проглядела ли я гряду, уходящую вправо. Но вот наконец и гряда. Я устала, но тут усталость как рукой сняло. Гряда показалась мне сущим раем – плоская и твердая, выложенная тысячелетним глинистым сланцем. После кочковатой тундры и горных круч я по достоинству оценила ее. Но самым замечательным здесь были цветы.
Они росли плоскими разноцветными купами – синие, розовые, желтые, белые.
Впервые в жизни я видела, чтобы незабудки росли так густо и так тесно жались к земле. Я с ног валилась от усталости, но будто заколдованная продолжала идти все вперед и вперед между пестрыми островками цветов.
В дальнем конце гряды мне пришлось пережить несколько тревожных минут: я никак не могла найти сложенное Крисом имущество. Я то спускалась вниз, то подымалась наверх и лишь по чистой случайности набрела на него. В темной, сырой нише, неправдоподобно яркие, стояли красные и белые жестянки со сливочным маслом, яичным порошком и сухим молоком.
На следующий день мне выпало необычайное, единственное в своем роде, испытание. Утром мы с Крисом отнесли груз ко Второму лагерю. Вернувшись в Первый лагерь, чтобы в последний раз переночевать в нем, мы спохватились, что унесли все продовольствие и продуктов у нас хватит лишь на голодный ужин и завтрак для одного. Кто-то из нас должен был вернуться в основной лагерь у Нолука. Кто именно – этот вопрос не вызывал сомнений: мимо Второго лагеря проходили взрослые олени – самцы, и Крис хотел поспеть туда рано утром.
Я чувствовала себя еще разбитой, дневной переход порядком измотал меня.
И вот теперь мне предстояло вообще нечто превышавшее мои силы. Я посидела несколько минут на песке, на самом припеке, так как дул холодный ветер, съела две черносливины из четырех, которые у нас были, затем взвалила на плечи поклажу и пошла. С собой я захватила всю отснятую Крисом пленку – ее надо было оставить у Нолука. Чем меньше пленки мы возьмем с собой, тем легче нам будет идти через горы. Когда тащишь все на своем горбу, тянет каждая унция.
Несколько часов спустя я уже подходила к озеру. Меня еще отделял от него высокий кряж, который мы называли горой Нолук, когда я услышала характерный гул, и все во мне замерло. За горой, над основным лагерем, гудел самолет. Неужто Томми уже прилетел за нашим имуществом? Если так, я пропала.
Ближайший спальный мешок находится в Первом лагере, ближайший запас продуктов – в нескольких часах ходьбы за ним, во Втором. Конечно, может, Томми еще только садится, а не взлетает, но все равно я уже не успею перехватить его. Идти оставалось еще целую милю…
Показался самолет. Я сбросила поклажу, сорвала с себя малицу и, спотыкаясь, побежала прямо по буграм и кочкам, размахивая малицей над головой. Самолет летел горизонтально земле и уходил на юг, даже не качнув крылом в знак приветствия. Меня не заметили. Я стала как вкопанная. Крик безнадежности и отчаяния вырвался из моей груди. Крик этот, неожиданный для меня самой, вернул меня к действительности. «Ты разгонишь всех оленей на полмили вокруг», – подумала я, и мне стало совестно. Взвалив на плечи поклажу, я поплелась дальше. Что толку тужить, пока не обогнешь гору и не увидишь, на месте лагерь или нет. Лучше подумай над тем, каким образом у тебя мог вырваться этот дикий вопль. Прорвав оболочку «приятности», окружавшей всю мою жизнь, он потряс меня до глубины души.
Я вошла в тень горы, обогнула ее. Впереди, в необъятности тундры, темнело в лучах солнца небольшое пятнышко – наша старая палатка на берегу замерзшего озера.
Наутро я проснулась в белесом тумане. На случай если у Криса тоже туман и он будет вынужден сидеть на месте, я захватила с собой пакет с продуктами.
Туман кончился перед самым Первым лагерем. Песчаная прогалина среди тундры была пуста, лишь аккуратный сверток, который я должна была доставить во Второй лагерь, дожидался меня.
Теперь я ни за что на свете не рассталась бы с продуктами, которые принесла. И вот я прикрутила оба свертка к каркасу, просунула руки в плечевые ремни, перевалилась на четвереньки и, пошатываясь, поднялась. Один ремень, приняв на себя тяжесть, оборвался. Я починила его, снова взвалила на плечи ношу и, клонясь вперед, чтобы сохранять равновесие, прекрасно дошла до Второго лагеря. Вернее, до того места, где он, по моим расчетам, должен был находиться, ибо все вещи исчезли. Может, по горам прошли люди? Ничто не говорило об этом. Куда идти? Влево? Вправо? Вверх? Вниз? Не снимая поклажи, я нерешительно двинулась наугад и, обойдя конец гряды, увидела на выступе скалы, среди серых валунов и цветов куропаточьей травы, симпатичнейший маленький лагерь, какой только можно себе представить. Крис картинно расположил палатку у подножья крутого снежного склона с видом на долину среди гор Брукса.
Он поджидал меня у палатки. На меня вдруг словно что нашло – дурной стих, иначе не назовешь. Два дня подряд я делала нечто такое, что не часто делается с удовольствием, – напрягалась сверх всяких сил. Не снимая поклажи, я присела и перевела дух, перед тем как взяться за приготовление ужина. Глаза у Криса были усталые, но довольные, а ведь у него тоже был трудный день. Он нырнул в палатку и тут же вышел ко мне, неся что-то в горстях.
– Подставь ладошку, – скомандовал он улыбаясь. – Обе!
Он разжал ладони, и мне в руки посыпались сдвоенные радужные и дымчатые кристаллы.
– Камни хоть для королевской короны! – с довольным видом сказал он. – Завтра покажу тебе россыпь, и ты смо жешь набрать каких хочешь.
Я так и прыснула со смеху. Дурное настроение улетучилось, как я ни пыжилась остаться при нем. Каково: таскать на себе камни по горам! Только этого мне недоставало!
После ужина Крис продолжил свои дневные труды. Сперва вскарабкался на невысокий пик среди снежной равнины и осмотрел местность, потом вернулся за кинокамерой и пошел вдоль по гряде: к нам приближалось стало оленей.
– Они поднимутся вон по той лощине в дальнем конце гряды и спустятся там по снежному карнизу.
Я с удивлением взглянула на него. Откуда он знает, как они пойдут? Ведь им легче обогнуть подножье гряды, как делали проходившие здесь до них стада.
Я тащилась за ним около мили, потом легла и стала наблюдать. Он прошел дальше и установил кинокамеру в темной вечерней тени – единственном укрытии, которое тут было.
И действительно, олени пошли так, как он предсказал. Сперва они были всего-навсего солнечными пятнышками в рыжевато-бурой солнечной долине далеко внизу и тесно жались к подножью гор. Я с трудом различала их в полевой бинокль, Крис же видел их невооруженным глазом. Они свернули с легкого пути, каким шли их предшественники, исчезли в лощине, потом снова показались на горизонте, над снежным карнизом. Высматривая спуск, они нерешительно двинулись по карнизу, потом стремглав посыпались вниз и валкой рысцой затрусили по склону. Все это время Крис снимал их.
К востоку и западу простиралась слегка всхолмленная рыжевато-коричневая равнина – пустынная, неимоверная, необъятная.
Это была тундра – огромный полярный луг, на тысячи миль разостлавшийся вдоль северного побережья Американского континента между Северным Ледовитым океаном и горами и даже взбирающийся на эти горы. Он пересечен реками, усеян озерами и озерцами и населен постоянно перемещающимися стадами северных оленей, гризли, тундровыми волками и множеством других, не столь крупных животных, избравших суровую Арктику своим обиталищем.
Тундра для них – стол и дом, для всех без исключения, и хищных, и нехищных. Хищники живут здесь не в каких – либо особых местах, а все на том же ковре тундры, широко раскинувшемся под бледно – голубым полярным небом.
Человеку, укрытому стенами своего дома, трудно понять это бездомное, взаимно терпимое сообщество живущих в постоянной опасности животных.
Тундра – это мир вне нашего мира, это тонкий покров мхов и лишайников, разостланный над толщей льда, под небом, где летом солнце не садится, а зимой не встает, где северное сияние призрачно – бледными огнями перебегает между звездами.
Идти по тундре пешком совсем не то, что идти пешком по любой другой местности; покрываемые в обоих случаях расстояния несоизмеримы. В тундре нельзя ходить размеренной, ритмичной походкой или сделать хотя бы два шага подряд, не глядя под ноги: мешают кочки. Кочки, по которым мы ступали, были хоть и небольшие, но твердые и шаткие. Нога съезжала с них вбок, вперед, назад. Пройдя милю, мы уставали за целых две.
Наш первый привал в Арктике был странным и диким. Необыкновенное началось с первой же минуты, с того момента, когда я стала коленями на сухой песок – Крис чудом отыскал в болотистой тундре такое местечко – и начала снимать с плеч свою поклажу. Я увидела какую-то тень, услышала шум крыльев, почувствовала, что кто-то сел мне на спину. Я обернулась, птица улетела.
Крис стоял неподвижно и смотрел на меня.
– Ты заметила, как на тебя кто-то сел? Это была пуночка.
Разбив палатку и даже подтащив, от избытка сил, валун к ее двери, чтобы можно было обуваться сидя, он тотчас отправился на разведку. Верная своему долгу, я принялась варить рис.
Мне было одиноко. Один раз я увидела Криса вдали на оконечности горного гребня. Он был совсем маленький и, подобно растущим в тундре кустам, позолоченный с одного бока и темный с другого. Солнце шло низко над горизонтом, под потолком тумана, срезавшего верхушки гор и затемнявшего их подножья светло – голубой тенью.
На фоне этой грандиозной декорации, белые против солнца, проходили двенадцать оленей – самцов, украшенных ветвистыми рогами. Они миновали лагерь, едва удостоив взглядом меня и весь наш маленький базар. Куда они шли?
Откуда?
После ужина мы не легли сразу спать, а пошли прогуляться. Мною владело чувство какой-то странной затаенности, словно я кралась по чужому дому.
Наконец мы набрели и на обитателей «дома» – пару длиннохвостых поморников. Они сидели бок о бок на высоком берегу – два черных силуэта на диске ночного солнца. Не веря своим, глазам, Крис прошелся в десяти футах от них. Их яркие дикие глаза следили за ним с безбоязненным безразличием. Нас признали за своих.
Все вокруг было так интересно, что мне совсем не хотелось спать. Крис, как всегда, заснул мгновенно. Я лежала, посматривая в тундру. Когда мы стояли возле Нолука, темный брезент наглухо закрывал от нас внешний мир. А здесь мы высоко подняли и подвязали край палатки. Перекликались бурокрылые ржанки. Подавала свой скрипучий, как у лягушки – быка, голос тундряная куропатка, или «кофемолка», как прозвал ее Крис. Даже обросший черно – серыми лишаями валун, лежавший у моей головы, вызывал во мне интерес.
Утром, покидая этот привал, или наш Первый лагерь, мы разошлись в разные стороны. Я отправилась за остатками багажа к горе Нолук, Крис пошел дальше искать место для следующего привала, взяв с собой легкий груз, чтобы оставить его там.
Перед тем как тронуться в путь, ему пришлось решить вопрос, который неотвязно вставал перед нами каждый день: взять с собой кинокамеру и забросить ее вперед или оставить здесь? Таскать камеру в оба конца, туда и обратно, было немыслимо. Он оставил ее.
Меня страшно возмущал вес нашей киноаппаратуры: в нынешний век легких металлов он казался совершенно чудовищным. Она была даже отделана миленькими никелированными накладками, и Крису пришлось приложить к своему снаряжению банку черной краски, чтобы их блеск не распугивал животных за две мили окрест. Одной мне известно, сколько сил ушло у Криса на то, чтобы из месяца в месяц, из года в год таскать на плече треножник с кинокамерой, в любую минуту готовой к действию, если только не было обложного дождя или тумана, таскать ее милями по бездорожью, по горным кручам, карабкаясь на которые я пускала в ход обе руки. Он же помогал себе лишь одной, другою все время придерживая камеру.
Вечером мы снова встретились в Первом лагере, и первые же слова, которые он произнес, повергли меня в отчаянье.
– Сегодня я видел такое, о чем нам придется жалеть всю жизнь.
И он рассказал мне следующее.
– Передо мной было болото. Только я хотел пересечь его, как вдруг вижу: на той стороне росомаха, скачет по мок рой траве. Я понаблюдал за нею несколько минут, потом пошел вперед. Думаю: вот переберусь на ту сторону, она и убежит. Но она вдруг остановилась и стала разрывать лапами землю. Я подхожу ближе. Между нами осталось ярдов сто.
Тут она подняла голову, увидела меня и встала на задние лапы – точь-в-точь маленький медведь. Ты думаешь, она убе жала? Нет, она двинулась ко мне! Пробежала ярдов двадцать пять, заворчала, подбежала ближе и снова ворчит. Мне стало немного не по себе. Будь покойна, она могла устроить мне веселую жизнь, если б только захотела. Но как ты думаешь, что она сделала? Возвратилась на прежнее место и опять стала рыться в земле. Я подошел к ней футов на пятьдесят, а она занимается своим делом и на меня ноль внимания. Ока зывается, она нашла небольшое гнездовье полевок. На моих глазах поймала трех мышек и тут же их съела. Я видел белое брюшко полевки, видел, как она дергалась и извивалась, вырываясь из пасти росомахи. И ко всему тому – нанес он по следний удар – не было марева.
Будь при нем кинокамера, он мог бы снять уникальный фильм, а так пришлось утешиться тем, что мы узнали нечто новое о росомахе. Оказывается, хлопотливая маленькая росомаха действительно храбра! Она не боится вероятно, просто не знает – человека.
Это навело нас на серьезные размышления: а что, если и здешние гризли незнакомы с человеком? Тогда они могут быть опасно дерзки. В окрестностях горы Нолук гризли не попадались, но здесь они могут водиться.
На следующее утро, дав мне самые необходимые указания, Крис погнал меня в тундру искать снаряжение, которое он спрятал на месте Второго лагеря. Я гордо воздержалась от искушения потребовать дополнительных пояснений. Крис полагал, что ситуация сама раскрывается перед человеком и, если он не дурак, ему достаточно и намека. Тем не менее на этот раз Крис был необычайно щедр на слова.
– Пройдешь через вон тот проход на горизонте. К нему можно подняться вон по тому ущелью – никаких скал, ничего такого. Как выйдешь из прохода, возьмешь налево и станешь забирать вверх. Через некоторое время увидишь гряду, которая уходит вправо. Пожитки спрятаны на склоне пика в дальнем конце гряды. – И припечатал эти наставления своим неизменным: – Пройти мимо просто невозможно.
Гордая ответственным поручением, но с неспокойной душой, я тронулась в путь, взвалив на плечи тяжелую поклажу – пятигаллоновую банку горючего и запас сухих продуктов.
Когда я приблизилась к входу в ущелье, впереди показался гризли, он шел мне наперерез. Я стала как вкопанная и, не чувствуя ноши на плечах, смотрела на него во все глаза. Он миновал вход в ущелье и, переваливаясь с боку на бок, затопал прочь. Оружия со мной не было. Меня спасла лишь хорошая видимость, позволившая уклониться от встречи с медведем.
Час проходил за часом, и я уже начала тревожиться, не проглядела ли я гряду, уходящую вправо. Но вот наконец и гряда. Я устала, но тут усталость как рукой сняло. Гряда показалась мне сущим раем – плоская и твердая, выложенная тысячелетним глинистым сланцем. После кочковатой тундры и горных круч я по достоинству оценила ее. Но самым замечательным здесь были цветы.
Они росли плоскими разноцветными купами – синие, розовые, желтые, белые.
Впервые в жизни я видела, чтобы незабудки росли так густо и так тесно жались к земле. Я с ног валилась от усталости, но будто заколдованная продолжала идти все вперед и вперед между пестрыми островками цветов.
В дальнем конце гряды мне пришлось пережить несколько тревожных минут: я никак не могла найти сложенное Крисом имущество. Я то спускалась вниз, то подымалась наверх и лишь по чистой случайности набрела на него. В темной, сырой нише, неправдоподобно яркие, стояли красные и белые жестянки со сливочным маслом, яичным порошком и сухим молоком.
На следующий день мне выпало необычайное, единственное в своем роде, испытание. Утром мы с Крисом отнесли груз ко Второму лагерю. Вернувшись в Первый лагерь, чтобы в последний раз переночевать в нем, мы спохватились, что унесли все продовольствие и продуктов у нас хватит лишь на голодный ужин и завтрак для одного. Кто-то из нас должен был вернуться в основной лагерь у Нолука. Кто именно – этот вопрос не вызывал сомнений: мимо Второго лагеря проходили взрослые олени – самцы, и Крис хотел поспеть туда рано утром.
Я чувствовала себя еще разбитой, дневной переход порядком измотал меня.
И вот теперь мне предстояло вообще нечто превышавшее мои силы. Я посидела несколько минут на песке, на самом припеке, так как дул холодный ветер, съела две черносливины из четырех, которые у нас были, затем взвалила на плечи поклажу и пошла. С собой я захватила всю отснятую Крисом пленку – ее надо было оставить у Нолука. Чем меньше пленки мы возьмем с собой, тем легче нам будет идти через горы. Когда тащишь все на своем горбу, тянет каждая унция.
Несколько часов спустя я уже подходила к озеру. Меня еще отделял от него высокий кряж, который мы называли горой Нолук, когда я услышала характерный гул, и все во мне замерло. За горой, над основным лагерем, гудел самолет. Неужто Томми уже прилетел за нашим имуществом? Если так, я пропала.
Ближайший спальный мешок находится в Первом лагере, ближайший запас продуктов – в нескольких часах ходьбы за ним, во Втором. Конечно, может, Томми еще только садится, а не взлетает, но все равно я уже не успею перехватить его. Идти оставалось еще целую милю…
Показался самолет. Я сбросила поклажу, сорвала с себя малицу и, спотыкаясь, побежала прямо по буграм и кочкам, размахивая малицей над головой. Самолет летел горизонтально земле и уходил на юг, даже не качнув крылом в знак приветствия. Меня не заметили. Я стала как вкопанная. Крик безнадежности и отчаяния вырвался из моей груди. Крик этот, неожиданный для меня самой, вернул меня к действительности. «Ты разгонишь всех оленей на полмили вокруг», – подумала я, и мне стало совестно. Взвалив на плечи поклажу, я поплелась дальше. Что толку тужить, пока не обогнешь гору и не увидишь, на месте лагерь или нет. Лучше подумай над тем, каким образом у тебя мог вырваться этот дикий вопль. Прорвав оболочку «приятности», окружавшей всю мою жизнь, он потряс меня до глубины души.
Я вошла в тень горы, обогнула ее. Впереди, в необъятности тундры, темнело в лучах солнца небольшое пятнышко – наша старая палатка на берегу замерзшего озера.
Наутро я проснулась в белесом тумане. На случай если у Криса тоже туман и он будет вынужден сидеть на месте, я захватила с собой пакет с продуктами.
Туман кончился перед самым Первым лагерем. Песчаная прогалина среди тундры была пуста, лишь аккуратный сверток, который я должна была доставить во Второй лагерь, дожидался меня.
Теперь я ни за что на свете не рассталась бы с продуктами, которые принесла. И вот я прикрутила оба свертка к каркасу, просунула руки в плечевые ремни, перевалилась на четвереньки и, пошатываясь, поднялась. Один ремень, приняв на себя тяжесть, оборвался. Я починила его, снова взвалила на плечи ношу и, клонясь вперед, чтобы сохранять равновесие, прекрасно дошла до Второго лагеря. Вернее, до того места, где он, по моим расчетам, должен был находиться, ибо все вещи исчезли. Может, по горам прошли люди? Ничто не говорило об этом. Куда идти? Влево? Вправо? Вверх? Вниз? Не снимая поклажи, я нерешительно двинулась наугад и, обойдя конец гряды, увидела на выступе скалы, среди серых валунов и цветов куропаточьей травы, симпатичнейший маленький лагерь, какой только можно себе представить. Крис картинно расположил палатку у подножья крутого снежного склона с видом на долину среди гор Брукса.
Он поджидал меня у палатки. На меня вдруг словно что нашло – дурной стих, иначе не назовешь. Два дня подряд я делала нечто такое, что не часто делается с удовольствием, – напрягалась сверх всяких сил. Не снимая поклажи, я присела и перевела дух, перед тем как взяться за приготовление ужина. Глаза у Криса были усталые, но довольные, а ведь у него тоже был трудный день. Он нырнул в палатку и тут же вышел ко мне, неся что-то в горстях.
– Подставь ладошку, – скомандовал он улыбаясь. – Обе!
Он разжал ладони, и мне в руки посыпались сдвоенные радужные и дымчатые кристаллы.
– Камни хоть для королевской короны! – с довольным видом сказал он. – Завтра покажу тебе россыпь, и ты смо жешь набрать каких хочешь.
Я так и прыснула со смеху. Дурное настроение улетучилось, как я ни пыжилась остаться при нем. Каково: таскать на себе камни по горам! Только этого мне недоставало!
После ужина Крис продолжил свои дневные труды. Сперва вскарабкался на невысокий пик среди снежной равнины и осмотрел местность, потом вернулся за кинокамерой и пошел вдоль по гряде: к нам приближалось стало оленей.
– Они поднимутся вон по той лощине в дальнем конце гряды и спустятся там по снежному карнизу.
Я с удивлением взглянула на него. Откуда он знает, как они пойдут? Ведь им легче обогнуть подножье гряды, как делали проходившие здесь до них стада.
Я тащилась за ним около мили, потом легла и стала наблюдать. Он прошел дальше и установил кинокамеру в темной вечерней тени – единственном укрытии, которое тут было.
И действительно, олени пошли так, как он предсказал. Сперва они были всего-навсего солнечными пятнышками в рыжевато-бурой солнечной долине далеко внизу и тесно жались к подножью гор. Я с трудом различала их в полевой бинокль, Крис же видел их невооруженным глазом. Они свернули с легкого пути, каким шли их предшественники, исчезли в лощине, потом снова показались на горизонте, над снежным карнизом. Высматривая спуск, они нерешительно двинулись по карнизу, потом стремглав посыпались вниз и валкой рысцой затрусили по склону. Все это время Крис снимал их.