Через тринадцать недель Джо выписали из больницы. Чтобы восстановить его руки и лицо, покрытые пятнами, обесцвеченные, с переплетениями узловатых шрамов от ожогов, требовались мучительные операции. Его обожженные волосы стали отрастать, за исключением тех мест, где мешали шрамы. Он лишился трех пальцев на правой руке, которые не вырастут уже никогда. Конни Ди Стефано не сказала Винценто ни слова с той страшной ночи. Ни о чем другом она не могла думать. Она считала, что это преступление. «Они заставили его поджечь это» – говорила она Роз снова и снова. «Она превратила его в маменькиного сынка, – Винни, с мокрыми от слез глазами, жаловался Вито – своему шурину, другу, партнеру, а теперь еще и утешителю. – Я хочу только, чтобы он не был так напуган все время. Боже всемилостивый, я только хочу, чтобы он иногда улыбался!» Винни понимал, что приговор вынесен и обжаловать его невозможно. Он прочел это в молчании своей жены…
Терезе Скаффоне было четырнадцать лет, когда она поняла, чем занимается ее отец. К тому времени было уже слишком поздно. Она его уже любила. Это случилось, когда она поняла, что мужчины, собирающиеся вокруг стола в гостиной – дядя Никки, дядя Дом, и толстый Джимми Хук – были «семьей» в смысле, намного более широком, чем принято полагать. Она поняла, что кобура с оружием, которую носили ее «дяди», вовсе не являлась общепринятой вещью в домах ее подруг по маленькой католической школе в северной части штата. В прошлом году Тереза встречалась с одним кадетом из Вест Пойнта, но он вдруг неожиданно исчез. Она не спрашивала, почему. Она предполагала, что девчонки в школе наболтали ему что-то об отце. Похожие вещи случались еще раз или два… Молодые люди, привлеченные ее миловидностью и серьезной манерой поведения, вдруг шли на попятную.
После окончания школы ее брат, которого, чтобы не путать с отцом, прозвали Маленьким Огги, хотя в нем было шесть и две десятых фута, начал приводить домой молодых людей с целью знакомства с Терезой. Все они заметно нервничали. Союз с дочерью Большого Огги был делом скользким, в случае успеха он гарантировал поклоннику повышение по службе, а в случае неудачи это был бесповоротный провал.
– Вот, Тереза, познакомься с Фрэнки (или Энтони, или Сэлом), – говорил Маленький Огги, похлопывая очередного претендента по плечу.
– Привет, Фрэнки. Приятно познакомиться.
– Мне тоже приятно, Тереза. Правда. Я тоже рад с тобой познакомиться. Где ты училась? Маленький Огги сказал мне, что в какой-то школе? Это правда?
– Фрэнки, может, выпьешь? – говорил Маленький Огги.
– Ах, нет, нет, Огги. Спасибо, все нормально.
Тереза знала, что бедный кандидат поклялся не мешать с алкоголем такое уже само по себе опасное мероприятие.
– Фрэнки – парень что надо, Тереза, – говорил Маленький Огги с энтузиазмом. Подойди, присядь, Тереза. Подойди к Фрэнки, ни о чем не беспокойся… – и так далее.
Для Терезы такие встречи были мучительны и унизительны.
После одной из них Тереза попросила отца поговорить с матерью:
– Пожалуйста, скажи ей… Ты должен это сделать. Ради Бога, объясни ей все!
Отец вышел, выразительно хлопнув дверью, а через некоторое время мать поднялась по лестнице в ее спальню и опустилась в кресло. Тереза до сих пор помнит ее руку, которая рассеянно поглаживала фигурку Пресвятой Девы на столе; ее глаза, которые она не могла поднять на Терезу, были обращены к полу.
– Тереза, ты уже взрослая девушка. Ты выросла. Ты все понимаешь, – она говорила тяжело, сознавая, что все это вряд ли можно понять.
– Единственная возможность для тебя выйти замуж – это выйти замуж в кругу «семьи», только этот путь. Никто со стороны, или, может быть, кто-нибудь…такая крупная фигура, как твой отец, но для дочери Огги…
Мать обвела взглядом комнату, нервно взглянула на окно, на потолок, потом прикрыла глаза ладонями. Тереза понимала проблему матери. Как объяснить своей дочери, что ты отщепенка, прокаженная, обреченная на жизнь с законченными убийцами или мелкими разбойниками?
– Я понимаю, мама, – сказала она, стараясь облегчить ношу матери. Она уже поняла, что никогда не выйдет замуж, никогда не будет жить такой жизнью. Любить и презирать своего отца – это все, что ей оставалось. Она не собиралась еще сорок лет терпеть такой же эмоциональный конфликт с мужем.
Когда ей было двадцать восемь, на Большого Огги обрушился град пуль в малопосещаемом баре в Гринвич-Виллидж. Стреляли с улицы. Фотография отца, распластанного вниз лицом в луже крови, взывала к ней с первых страниц всех газет в городе. На похоронах, достойных папы римского, присутствовали закулисные политические деятели, люди, скрывающиеся от полиции, содержатели заведений и его убийцы. Вместе с ним Тереза похоронила неопределенность своего положения как незамужней двадцативосьмилетней итальянки. Ее роль теперь прояснилась. Она была компаньоном своей горюющей матери и в течение, последующих лет должна была заботиться о ней. И так оно и было до смерти матери месяц назад. Ее удивило, что похороны матери были такими же помпезными, как и похороны отца. Тогда она впервые заметила, что рейтинг Маленького Огги в «семье» заметно вырос. В таком случае не было ничего удивительного в том, что Паскуале Монтини и его сын Джерри пришли засвидетельствовать свое почтение. Кодекс чести требовал, чтобы все междоусобные войны, которые являлись источником жизненной энергии для таких людей, как Маленький Огги и Паскуале Монтини, в таких случаях игнорировались. Она наблюдала, как ее брат принимал соболезнования, сопровождающиеся поцелуями в щечку, и размышляла, кто же кого, в конце концов, убьет? После похорон Тереза и Огги вернулись в дом на Президент-стрит.
– Что делать собираешься, Тереза? – Огги предложил ей бутылку анисовой, чтобы разбавить ее горький черный кофе.
– Нет-нет, – она отодвинула бутылку. Он добавил немного в свою чашку. – Что ты имеешь в виду?
– Мамы теперь нет, – он откинулся на мягкую спинку кресла, легким толчком пододвинув его к подоконнику. – Послушал, у тебя было с ней много хлопот. Это было нелегко, я знаю. Забудь об этом! Она действительно спятила после того, как старика убили.
– Нет, неправда, – Тереза сказала это как бы защищаясь. – Она была вполне нормальна, слава Богу. Ну и жизнь!
– Да, ну ладно, вполне возможно. Но ты-то что? Мне кажется, что этот дом ужасно велик для одного… Я подумал, может быть, ты захочешь перебраться в Стэйтен-Айленд или еще куда. Я хочу, чтобы ты знала, я высоко ценю то, что ты ухаживала за мамой. Я знаю, что от меня не было особой помощи, и я хочу, чтобы ты знала, что если ты захочешь переехать в какой-нибудь новый дом, то ты не должна об этом беспокоиться. Если ты хочешь, то Джимми повозит тебя по округе, чтобы ты подобрала себе местечко. Если найдешь что-нибудь, я куплю это для тебя. Мы носим одно имя, а так между нами никакой связи, я просто даю тебе деньги. Чтобы у тебя было что-нибудь свое. Ты это заслужила. Я имею в виду, что этот дом сейчас твой, но если ты его продашь, то у тебя будут собственные средства, собственный дом. Я бы хотел сделать это для тебя за все то, что ты вынесла с мамой. Двенадцать лет! Забудь о них! Правда, я не представляю, как ты сможешь сделать это, – он покачал головой. Тереза заметила, что его волосы начали седеть. Забавно, что она не замечала этого раньше. Ей вдруг стало интересно: а если он будет жить достаточно долго, то его волосы совсем побелеют или выпадут?
– Ох, я не знаю, Огги. Я не думала об этом. Дом придется основательно подремонтировать, если я захочу его продать, – она взглянула на потолок кухни, украшенный орнаментом. Желтая краска во многих местах вздулась и отслоилась.
– Я не знаю, я еще не думала об этом, – повторила она, внезапно утомившись. Огги полез в карман и протянул ей белый конверт, слишком большой, чтобы быть скрепленным печатью, и поэтому он был перетянут двумя красными резинками.
– Что это? – удивилась она.
– Двадцать тысяч. Сможешь отремонтировать дом или еще что-нибудь. Это твое. Если хочешь, отправляйся в путешествие. Делай с ними все, что захочешь. – Скаффоне никогда не пользовались чековыми книжками.
«Это платит его совесть», подумала она, «за то, что он не заботился о маме». Он прекрасно знал, что она принесла в жертву свою возможность выйти замуж для того, чтобы ухаживать за мамой. Это был его способ компенсации.
– Огги, ты не должен…
– Забудь. Я так хочу. Ты заслужила их, Тереза.
– Спасибо, – она слишком устала, чтобы объяснять ему, что она сама выбрала себе такую жизнь, предпочтя ее участи жены человека вроде него, вроде отца, который, прожив жизнь, полную отвратительных тайн, однажды найдет свой конец, сбитый какой-нибудь разыскиваемой машиной.
Тереза остановилась на том, чтобы все-таки отремонтировать старый дом на Президент-стрит. Она еще не знала, зачем – то ли чтобы продать его, то ли чтобы просто чем-нибудь себя занять.
Надо было ремонтировать трубы. Может быть, заменить их. Старик Казини, водопроводчик, умер прошлой зимой. Она сходит к Ди Стефано, в его водопроводную лавку, и попросит его порекомендовать ей что-нибудь.
Он оказался услужливым и общительным.
– У нас есть «донован» и «gerpo». Я сам их использую. А сын Казини пользуется «Дугласом». Но он не такой рассудительный, как его отец. Как много у вас работы?
– Я не могу сказать наверняка, – сказала Тереза с сомнением.
– Хорошо, вероятно, мне надо сначала взглянуть и определить, что надо сделать и во сколько вам это обойдется. Так что если Казини запросит очень много, вы сможете взять у нас «донован».
– Это было бы замечательно, мистер Ди Стефано. Большое вам спасибо.
– Винни, – сказал он, широко улыбнувшись. – Вас устроит сегодня вечером в шесть, после того, как я закрою магазин?
– Прекрасно. Еще раз спасибо, мистер Ди Стеф… Винни. Я буду вас ждать.
Чем-то Тереза Скаффоне напомнила Винни его дочь Марси, хотя, конечно, по возрасту Тереза была ближе к нему, чем к Марси. У нее было чувство собственного достоинства, умение держаться, она была мягкой и сильной одновременно. Их взаимоотношения начались достаточно просто, он помог ей разобраться в водопроводных делах, потом решил, что, возможно сам сможет с этим справиться, она угостила его пивом, завязалась беседа. Ему нравилось у нее, и он не торопился закончить работу.
– Прервался, чтобы сказать вам, что эту трубу за сегодня не сделаешь. Тут работы, вероятно, на несколько дней.
– Ничего страшного, Винни. Приходите. Может быть, хотите пива или бокал вина?
Тереза тоже не спешила с окончанием работы. Она ждала его визитов, их бесед. Он имел хорошую репутацию. У него был водопроводный магазин, и это настоящий бизнес, не то, что у Огги лавка сладостей или ресторан в Квинсе. Она привыкла видеть мужчин с глазами, холодными, как лед; у Винни глаза были теплые, дружелюбные. Они могли подолгу сидеть на софе в гостиной, он говорил, а она смеялась.
– Занимайся водопроводом столько, сколько нужно, – говорила она. – В конце концов, ты оказываешь мне неоценимую услугу, занимаясь этим самостоятельно. Совершенно нет необходимости торопиться. В моем распоряжении время до скончания века.
Первые несколько раз, когда Винни оставался на обед, он надолго не задерживался и заставлял себя дома обедать еще раз. Однажды он решил остаться до вечера в надежде, что это, может быть, спровоцирует Конни на разговор и разрушит стену молчания. Но она ничего не замечала. В конце концов, он перестал торопиться домой после обеда. Молчание Конни, боль и вина, которую он чувствовал, глядя на Джо, делали вечера в его собственном доме невыносимыми. Он проводил ночи в кровати Терезы, в ее мягких объятиях. После того, как это все случилось, он смог ей рассказать, как он переживает из-за Джо, о том, как Конни жестоко его наказала, как Конни кричала Джо, что он больше не сын Винни, о своих страхах, что он может задушить маленького Джо, и о Марси, чья сила и любовь были для него отдушиной. Тереза слушала и утешала, и делала все, чтобы ему было хорошо. До Терезы он ни разу, за восемнадцать лет совместной жизни, не изменял Конни. Все было очень просто. В своей собственной кровати он был преступником. В кровати Терезы он был благородным человеком.
Тереза налила кофе себе и Винни.
– Может быть, хочешь яйцо? Тосты?
– Нет, дорогая. Кофе вполне достаточно. Слишком жарко, не хочется есть.
В восемь часов утра температура уже перескочила за восемьдесят. [1]Это будет четвертый день девяностоградусной жары.
– Ну ладно, тогда подожди, пока мы выберемся на природу! – улыбнулась Тереза. – Мы проедем вдоль побережья и подышим свежим ветерком. – Это было ее идеей – позвонить Огги и воспользоваться его машиной. Она сказала ему, что хочет поехать посмотреть новый дом. Она запнулась на минутку, когда он сказал, что Джимми отвезет ее. – Ах, нет, Огги, спасибо, со мной будет друг.
Голос Огги прозвучал удивленно, но он не подал виду.
– Ладно, я скажу Джимми, чтобы он привел машину сегодня вечером и оставил ключи.
– Спасибо, Огги. Я ценю все, что ты делаешь для меня.
– Огги думает, что я еду смотреть новый дом, – сказала она Винни.
– Ты действительно собираешься это сделать?
– Ну, Винни, конечно, нет. Я никуда не хочу от тебя уезжать. Не будь дурачком. Я просто хочу поехать на воскресную прогулку со своим дружком, – она засмеялась, как школьница.
– Ну, тогда, – он допил кофе и положил чашку в раковину, – давай собираться. – Он обнял ее и ласково поцеловал. – Поехали.
Тереза закрыла на замок входную дверь и спустилась с крыльца вслед за Винни. Машина Огги стояла прямо напротив. Винни подождал, пока Тереза устроилась на сиденье, и аккуратно захлопнул дверцу. Он обошел машину и сел на водительское сиденье. Тереза достала из сумочки ключи и протянула ему. Он вставил ключ в замок зажигания и повернул его. Двигатель затрещал на мгновение, заглох и с ужасным грохотом взорвался. Машина была охвачена бушующим пламенем. Хотя взрыв прозвучал в тихое воскресное утро и был прекрасно слышен в доме Ди Стефано на Юнион-стрит, только во второй половине дня Конни сообщили, что в машине был ее муж. Полиция объяснила это трудностями в опознании тел. «Состояние останков» и то, что машина принадлежала третьему лицу, вызывало некоторые вопросы. Сошлись на том, что бомба предназначалась Огги Скаффоне, владельцу машины.
Смерть Винни не смягчила сердце Конни. Он умер в восемь часов утра в воскресенье в машине с другой женщиной. Теперь ему не было прощения.
3
Терезе Скаффоне было четырнадцать лет, когда она поняла, чем занимается ее отец. К тому времени было уже слишком поздно. Она его уже любила. Это случилось, когда она поняла, что мужчины, собирающиеся вокруг стола в гостиной – дядя Никки, дядя Дом, и толстый Джимми Хук – были «семьей» в смысле, намного более широком, чем принято полагать. Она поняла, что кобура с оружием, которую носили ее «дяди», вовсе не являлась общепринятой вещью в домах ее подруг по маленькой католической школе в северной части штата. В прошлом году Тереза встречалась с одним кадетом из Вест Пойнта, но он вдруг неожиданно исчез. Она не спрашивала, почему. Она предполагала, что девчонки в школе наболтали ему что-то об отце. Похожие вещи случались еще раз или два… Молодые люди, привлеченные ее миловидностью и серьезной манерой поведения, вдруг шли на попятную.
После окончания школы ее брат, которого, чтобы не путать с отцом, прозвали Маленьким Огги, хотя в нем было шесть и две десятых фута, начал приводить домой молодых людей с целью знакомства с Терезой. Все они заметно нервничали. Союз с дочерью Большого Огги был делом скользким, в случае успеха он гарантировал поклоннику повышение по службе, а в случае неудачи это был бесповоротный провал.
– Вот, Тереза, познакомься с Фрэнки (или Энтони, или Сэлом), – говорил Маленький Огги, похлопывая очередного претендента по плечу.
– Привет, Фрэнки. Приятно познакомиться.
– Мне тоже приятно, Тереза. Правда. Я тоже рад с тобой познакомиться. Где ты училась? Маленький Огги сказал мне, что в какой-то школе? Это правда?
– Фрэнки, может, выпьешь? – говорил Маленький Огги.
– Ах, нет, нет, Огги. Спасибо, все нормально.
Тереза знала, что бедный кандидат поклялся не мешать с алкоголем такое уже само по себе опасное мероприятие.
– Фрэнки – парень что надо, Тереза, – говорил Маленький Огги с энтузиазмом. Подойди, присядь, Тереза. Подойди к Фрэнки, ни о чем не беспокойся… – и так далее.
Для Терезы такие встречи были мучительны и унизительны.
После одной из них Тереза попросила отца поговорить с матерью:
– Пожалуйста, скажи ей… Ты должен это сделать. Ради Бога, объясни ей все!
Отец вышел, выразительно хлопнув дверью, а через некоторое время мать поднялась по лестнице в ее спальню и опустилась в кресло. Тереза до сих пор помнит ее руку, которая рассеянно поглаживала фигурку Пресвятой Девы на столе; ее глаза, которые она не могла поднять на Терезу, были обращены к полу.
– Тереза, ты уже взрослая девушка. Ты выросла. Ты все понимаешь, – она говорила тяжело, сознавая, что все это вряд ли можно понять.
– Единственная возможность для тебя выйти замуж – это выйти замуж в кругу «семьи», только этот путь. Никто со стороны, или, может быть, кто-нибудь…такая крупная фигура, как твой отец, но для дочери Огги…
Мать обвела взглядом комнату, нервно взглянула на окно, на потолок, потом прикрыла глаза ладонями. Тереза понимала проблему матери. Как объяснить своей дочери, что ты отщепенка, прокаженная, обреченная на жизнь с законченными убийцами или мелкими разбойниками?
– Я понимаю, мама, – сказала она, стараясь облегчить ношу матери. Она уже поняла, что никогда не выйдет замуж, никогда не будет жить такой жизнью. Любить и презирать своего отца – это все, что ей оставалось. Она не собиралась еще сорок лет терпеть такой же эмоциональный конфликт с мужем.
Когда ей было двадцать восемь, на Большого Огги обрушился град пуль в малопосещаемом баре в Гринвич-Виллидж. Стреляли с улицы. Фотография отца, распластанного вниз лицом в луже крови, взывала к ней с первых страниц всех газет в городе. На похоронах, достойных папы римского, присутствовали закулисные политические деятели, люди, скрывающиеся от полиции, содержатели заведений и его убийцы. Вместе с ним Тереза похоронила неопределенность своего положения как незамужней двадцативосьмилетней итальянки. Ее роль теперь прояснилась. Она была компаньоном своей горюющей матери и в течение, последующих лет должна была заботиться о ней. И так оно и было до смерти матери месяц назад. Ее удивило, что похороны матери были такими же помпезными, как и похороны отца. Тогда она впервые заметила, что рейтинг Маленького Огги в «семье» заметно вырос. В таком случае не было ничего удивительного в том, что Паскуале Монтини и его сын Джерри пришли засвидетельствовать свое почтение. Кодекс чести требовал, чтобы все междоусобные войны, которые являлись источником жизненной энергии для таких людей, как Маленький Огги и Паскуале Монтини, в таких случаях игнорировались. Она наблюдала, как ее брат принимал соболезнования, сопровождающиеся поцелуями в щечку, и размышляла, кто же кого, в конце концов, убьет? После похорон Тереза и Огги вернулись в дом на Президент-стрит.
– Что делать собираешься, Тереза? – Огги предложил ей бутылку анисовой, чтобы разбавить ее горький черный кофе.
– Нет-нет, – она отодвинула бутылку. Он добавил немного в свою чашку. – Что ты имеешь в виду?
– Мамы теперь нет, – он откинулся на мягкую спинку кресла, легким толчком пододвинув его к подоконнику. – Послушал, у тебя было с ней много хлопот. Это было нелегко, я знаю. Забудь об этом! Она действительно спятила после того, как старика убили.
– Нет, неправда, – Тереза сказала это как бы защищаясь. – Она была вполне нормальна, слава Богу. Ну и жизнь!
– Да, ну ладно, вполне возможно. Но ты-то что? Мне кажется, что этот дом ужасно велик для одного… Я подумал, может быть, ты захочешь перебраться в Стэйтен-Айленд или еще куда. Я хочу, чтобы ты знала, я высоко ценю то, что ты ухаживала за мамой. Я знаю, что от меня не было особой помощи, и я хочу, чтобы ты знала, что если ты захочешь переехать в какой-нибудь новый дом, то ты не должна об этом беспокоиться. Если ты хочешь, то Джимми повозит тебя по округе, чтобы ты подобрала себе местечко. Если найдешь что-нибудь, я куплю это для тебя. Мы носим одно имя, а так между нами никакой связи, я просто даю тебе деньги. Чтобы у тебя было что-нибудь свое. Ты это заслужила. Я имею в виду, что этот дом сейчас твой, но если ты его продашь, то у тебя будут собственные средства, собственный дом. Я бы хотел сделать это для тебя за все то, что ты вынесла с мамой. Двенадцать лет! Забудь о них! Правда, я не представляю, как ты сможешь сделать это, – он покачал головой. Тереза заметила, что его волосы начали седеть. Забавно, что она не замечала этого раньше. Ей вдруг стало интересно: а если он будет жить достаточно долго, то его волосы совсем побелеют или выпадут?
– Ох, я не знаю, Огги. Я не думала об этом. Дом придется основательно подремонтировать, если я захочу его продать, – она взглянула на потолок кухни, украшенный орнаментом. Желтая краска во многих местах вздулась и отслоилась.
– Я не знаю, я еще не думала об этом, – повторила она, внезапно утомившись. Огги полез в карман и протянул ей белый конверт, слишком большой, чтобы быть скрепленным печатью, и поэтому он был перетянут двумя красными резинками.
– Что это? – удивилась она.
– Двадцать тысяч. Сможешь отремонтировать дом или еще что-нибудь. Это твое. Если хочешь, отправляйся в путешествие. Делай с ними все, что захочешь. – Скаффоне никогда не пользовались чековыми книжками.
«Это платит его совесть», подумала она, «за то, что он не заботился о маме». Он прекрасно знал, что она принесла в жертву свою возможность выйти замуж для того, чтобы ухаживать за мамой. Это был его способ компенсации.
– Огги, ты не должен…
– Забудь. Я так хочу. Ты заслужила их, Тереза.
– Спасибо, – она слишком устала, чтобы объяснять ему, что она сама выбрала себе такую жизнь, предпочтя ее участи жены человека вроде него, вроде отца, который, прожив жизнь, полную отвратительных тайн, однажды найдет свой конец, сбитый какой-нибудь разыскиваемой машиной.
Тереза остановилась на том, чтобы все-таки отремонтировать старый дом на Президент-стрит. Она еще не знала, зачем – то ли чтобы продать его, то ли чтобы просто чем-нибудь себя занять.
Надо было ремонтировать трубы. Может быть, заменить их. Старик Казини, водопроводчик, умер прошлой зимой. Она сходит к Ди Стефано, в его водопроводную лавку, и попросит его порекомендовать ей что-нибудь.
Он оказался услужливым и общительным.
– У нас есть «донован» и «gerpo». Я сам их использую. А сын Казини пользуется «Дугласом». Но он не такой рассудительный, как его отец. Как много у вас работы?
– Я не могу сказать наверняка, – сказала Тереза с сомнением.
– Хорошо, вероятно, мне надо сначала взглянуть и определить, что надо сделать и во сколько вам это обойдется. Так что если Казини запросит очень много, вы сможете взять у нас «донован».
– Это было бы замечательно, мистер Ди Стефано. Большое вам спасибо.
– Винни, – сказал он, широко улыбнувшись. – Вас устроит сегодня вечером в шесть, после того, как я закрою магазин?
– Прекрасно. Еще раз спасибо, мистер Ди Стеф… Винни. Я буду вас ждать.
Чем-то Тереза Скаффоне напомнила Винни его дочь Марси, хотя, конечно, по возрасту Тереза была ближе к нему, чем к Марси. У нее было чувство собственного достоинства, умение держаться, она была мягкой и сильной одновременно. Их взаимоотношения начались достаточно просто, он помог ей разобраться в водопроводных делах, потом решил, что, возможно сам сможет с этим справиться, она угостила его пивом, завязалась беседа. Ему нравилось у нее, и он не торопился закончить работу.
– Прервался, чтобы сказать вам, что эту трубу за сегодня не сделаешь. Тут работы, вероятно, на несколько дней.
– Ничего страшного, Винни. Приходите. Может быть, хотите пива или бокал вина?
Тереза тоже не спешила с окончанием работы. Она ждала его визитов, их бесед. Он имел хорошую репутацию. У него был водопроводный магазин, и это настоящий бизнес, не то, что у Огги лавка сладостей или ресторан в Квинсе. Она привыкла видеть мужчин с глазами, холодными, как лед; у Винни глаза были теплые, дружелюбные. Они могли подолгу сидеть на софе в гостиной, он говорил, а она смеялась.
– Занимайся водопроводом столько, сколько нужно, – говорила она. – В конце концов, ты оказываешь мне неоценимую услугу, занимаясь этим самостоятельно. Совершенно нет необходимости торопиться. В моем распоряжении время до скончания века.
Первые несколько раз, когда Винни оставался на обед, он надолго не задерживался и заставлял себя дома обедать еще раз. Однажды он решил остаться до вечера в надежде, что это, может быть, спровоцирует Конни на разговор и разрушит стену молчания. Но она ничего не замечала. В конце концов, он перестал торопиться домой после обеда. Молчание Конни, боль и вина, которую он чувствовал, глядя на Джо, делали вечера в его собственном доме невыносимыми. Он проводил ночи в кровати Терезы, в ее мягких объятиях. После того, как это все случилось, он смог ей рассказать, как он переживает из-за Джо, о том, как Конни жестоко его наказала, как Конни кричала Джо, что он больше не сын Винни, о своих страхах, что он может задушить маленького Джо, и о Марси, чья сила и любовь были для него отдушиной. Тереза слушала и утешала, и делала все, чтобы ему было хорошо. До Терезы он ни разу, за восемнадцать лет совместной жизни, не изменял Конни. Все было очень просто. В своей собственной кровати он был преступником. В кровати Терезы он был благородным человеком.
Тереза налила кофе себе и Винни.
– Может быть, хочешь яйцо? Тосты?
– Нет, дорогая. Кофе вполне достаточно. Слишком жарко, не хочется есть.
В восемь часов утра температура уже перескочила за восемьдесят. [1]Это будет четвертый день девяностоградусной жары.
– Ну ладно, тогда подожди, пока мы выберемся на природу! – улыбнулась Тереза. – Мы проедем вдоль побережья и подышим свежим ветерком. – Это было ее идеей – позвонить Огги и воспользоваться его машиной. Она сказала ему, что хочет поехать посмотреть новый дом. Она запнулась на минутку, когда он сказал, что Джимми отвезет ее. – Ах, нет, Огги, спасибо, со мной будет друг.
Голос Огги прозвучал удивленно, но он не подал виду.
– Ладно, я скажу Джимми, чтобы он привел машину сегодня вечером и оставил ключи.
– Спасибо, Огги. Я ценю все, что ты делаешь для меня.
– Огги думает, что я еду смотреть новый дом, – сказала она Винни.
– Ты действительно собираешься это сделать?
– Ну, Винни, конечно, нет. Я никуда не хочу от тебя уезжать. Не будь дурачком. Я просто хочу поехать на воскресную прогулку со своим дружком, – она засмеялась, как школьница.
– Ну, тогда, – он допил кофе и положил чашку в раковину, – давай собираться. – Он обнял ее и ласково поцеловал. – Поехали.
Тереза закрыла на замок входную дверь и спустилась с крыльца вслед за Винни. Машина Огги стояла прямо напротив. Винни подождал, пока Тереза устроилась на сиденье, и аккуратно захлопнул дверцу. Он обошел машину и сел на водительское сиденье. Тереза достала из сумочки ключи и протянула ему. Он вставил ключ в замок зажигания и повернул его. Двигатель затрещал на мгновение, заглох и с ужасным грохотом взорвался. Машина была охвачена бушующим пламенем. Хотя взрыв прозвучал в тихое воскресное утро и был прекрасно слышен в доме Ди Стефано на Юнион-стрит, только во второй половине дня Конни сообщили, что в машине был ее муж. Полиция объяснила это трудностями в опознании тел. «Состояние останков» и то, что машина принадлежала третьему лицу, вызывало некоторые вопросы. Сошлись на том, что бомба предназначалась Огги Скаффоне, владельцу машины.
Смерть Винни не смягчила сердце Конни. Он умер в восемь часов утра в воскресенье в машине с другой женщиной. Теперь ему не было прощения.
3
Франция, 1958.
Лили вытащила из дубового гардероба охапку юбок, прикрепленных к деревянным вешалкам, и бросила ее на одну из кроватей рядом с открытыми чемоданами. Сидя на другой кровати, Николь смотрела, как она старается вытащить кучу кашемировых свитеров, в основном голубых и фиолетовых (только несколько бежевых и серых), из верхнего ящика гардероба.
– Честное слово, Лили, я не понимаю, почему нельзя было собраться до церемонии, – в голосе Николь чувствовалась нотка раздражения.
– Не было времени, – ответила Лили, вытаскивая туфли из-под кровати.
Она встала, посмотрела на кровать и задумалась, никогда не зная, что положить на дно чемодана, а что сверху.
– У тебя нет папиросной бумаги? – спросила Николь.
– Слушай, дай мне закончить, – сказала Лили, взглянув на свои аккуратные алмазные часики. – Все в порядке, я успеваю.
– Жан-Клод ждет внизу. Все уже наверняка ушли. Вероятно, остальные девушки нашли время собраться до выпускной церемонии.
– Еще не все ушли. Они на приеме у Мадам. Включая Жан-Клода, я тебя уверяю. Почему бы тебе не спуститься к ним? Я скоро буду.
Николь распахнула хлопчатобумажную занавеску, чтобы взглянуть на открывающийся альпийский вид. Дорога в Экс-ле-Байнс вилась вдоль озера Бурже, через луг, усыпанный разноцветными полевыми цветами и похожий на лоскутный ковер, раскинувшийся перед скалистыми серыми пиками в снежных шапках. Николь всегда удивлялась скоплениям облаков, плывущих как бы ниже уровня горизонта. На террасе под окном школьные подруги ее дочери обнимались и целовались, укладывая вещи в ожидающие их машины.
– Ты не хочешь попрощаться со своими друзьями? – спросила Николь.
– Я уже.
– Ой, Лили, положи блузки сверху.
– Почему ты не сказала мне раньше? – Лили прекратила складывать вещи и посмотрела на Николь, прекрасно зная, что ее жесткий взгляд действует на мать раздражающе.
– Я не знала, правда, – сказала она. – Это все случилось так быстро.
Николь повернулась к зеркалу, поправила шляпку, оценивающе взглянула на себя и разгладила юбку своего безупречного розового костюма «Шанель».
– Быстро? – Лили рассмеялась. – Ты знала Жан-Клода еще до моего рождения.
Прежде ты всегда предупреждала меня, что собираешься выйти замуж. Телеграмма, телефонный звонок, в конце концов, я знала об этом до того, как ты появлялась со своим новым мужем.
– Ах, господи, Лили, по-моему, ты все усложняешь, тебе не кажется?
– Я просто хотела бы знать, почему в этот раз все было по-другому, – голос Лили звучал ровно.
– Потому что в этот раз все – по-другому. Жан-Клод не такой, как все. Я боялась, что ты будешь против, и…
– Николь, будь честной. Я никогда не мешала тебе. Я даже никогда не встречалась с этим, как его, Андреасом, – рассмеялась Лили.
– Все это для меня очень важно. Я хочу, чтобы ты узнала его. Я надеюсь, что ты полюбишь его так же, как я: Пожалуйста, Лили, постарайся. Я знаю, что я не особо прилежная мать, но все-таки…
– Я не возражаю, Николь. Правда, я одобряю. Мне всегда нравился Жан-Клод.
Лили вновь занялась укладыванием чемоданов. Николь села на краешек кровати и наблюдала за ней, понимая, что эта красивая молодая женщина, тех же самых лет, что была она, когда родилась Лили, знает о ней не больше, чем продавщица в Эксе… – лицо знакомое, но чужое.
Она поступила правильно, определив маленькую Лили в частную школу. Она не могла таскать ребенка с собой по всему миру, Лили это не пошло бы на пользу. А сейчас перед ней стояла взрослая женщина, которую она едва ли знала. Она узнавала милые, как бы знакомые черты, прекрасное повторение ее собственных, но волосы пшеничного цвета, дымчатые серые глаза, тонкая кость – это у Лили от отца. Ее собственная внешность – темная брюнетка с карими глазами – более театральна, рост меньше и фигура полнее. Николь казалось, что они – зеркальное отражение друг друга: Николь страстная и пылкая, Лили холодная и отчужденная.
– Я хочу, чтобы ты пожила с нами некоторое время в Париже, Лили. Забудь пока про Нью-Йорк. Ты вполне можешь поступить в художественную школу в Париже. Мне нужно побыть с тобой.
– Почему сейчас? – голос Лили звучал всего лишь удивленно. Николь несколько растерялась. Она готова была к возражениям, но их не было. В голосе Лили было почти согласие.
– Потому что мне очень много надо объяснить тебе, это займет время. Нам надо лучше узнать друг друга.
– Ах, Николь, ты всегда так драматична, – сказала Лили с улыбкой. – Я поеду. Но не могу обещать, что останусь надолго.
– Я очень горжусь тобой, Лили. Мне стыдно признаться, что я не знаю, какой из тебя будет художник. Я была очень удивлена медалью, которую ты получила за свою работу.
– Ну, тогда мы в расчете. Я была очень удивлена твоим новым мужем. Пойдем, я собралась. Давай освободим Жан-Клода от Мадам.
Жан-Клод стоял в мраморном вестибюле у винтовой лестницы, несколько постаревший, поседевший, по сравнению с тем, каким его помнила Лили, но все такой же стройный, подтянутый, элегантный. Он положил ей руки на плечи, ласково поцеловал в обе щеки и отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки.
– Какой красивой женщиной ты стала, дорогая!
Лили улыбнулась. Последний раз она видела его в квартире Николь в Нью-Йорке. За месяц до этого умерла его жена. Николь тогда была помолвлена с Андреасом.
Когда начался их роман, интересно было бы знать? Когда старый друг семьи стал любовником, а затем и мужем?
– И как мне теперь вас называть? – спросила Лили. – Дядя Жан-Клод, кажется, уже не подходит, месье де Сен-Аби – слишком официально.
– Ну, тогда, может быть, просто Жан-Клод?
– Прекрасно, – сказала она, – и, Жан-Клод, я очень рада, что у Николь наконец-то исправился вкус.
– Ну, в самом деле, Лили, не будь ребенком, – сказала Николь.
– Но она права, Николь, она совершенно права! – рассмеялся Жан-Клод.
Послеполуденное солнце сквозь чистый горный воздух окрасило в золото озеро Бурже. Весенние полевые цветы покрывали все подножие от ухабистой грязной дороги до луга вдали. Жан-Клод, спешивший попасть в Шамбри до того, как солнце скроется за горными пиками, и опасная дорога погрузится в темноту, мастерски управлял машиной на опасных поворотах. Николь слегка откинулась на сиденье и изучала его лицо. На нем сейчас проступили тонкие морщины, глаза выглядели утомленными, в уголках рта залегли глубокие складки. Это было постаревшее мужественное лицо, которое так очаровало ее двадцать лет назад, лицо человека, которого она до сих пор любила, которого она всегда любила, с той первой ночи в Париже давным-давно. Мысль о том, что они, наконец, вместе, и теперь всегда будут вместе, воодушевляла ее. Все эти годы гонки по свету, головокружительные рауты и приемы, бесконечные поиски любви в объятиях посторонних мужчин, все это осталось позади. Теперь она, наконец, может отдохнуть. «Спасибо тебе, Господи», произнесла она про себя. Сейчас надо заняться Лили. Только сейчас, когда она остановила свой бег, она начала ощущать вину перед дочерью. Рождество в Рио, Барселоне, на острове Патмос. Господи, даже в Биаррице, совсем рядом с Лили, но без нее, если бы только…
– Лили, ты никогда не видела моего сына, Люка? Он вернется в Париж через несколько дней.
– Правда? – спросила Лили, а где он был?
– В Тоскане. Рисовал. Мне кажется, он очень одаренный художник. Масло, акварель, гуашь. Очень здорово, правда. У него талант, которым я могу только восхищаться, так как сам лишен этого. Он готовится к выставке следующей осенью. Вероятно, в октябре. У него это будет первая выставка в Париже. Он выставлялся на юге и еще был небольшой показ в Нью-Йорке в прошлом году, но это будет его первая большая выставка. Он, естественно, очень взволнован.
– Наверняка, это будет в вашей галерее, – Лили рассмеялась.
– Конечно. Но пойми меня правильно. Я должен поддержать его. Я бы не хотел показывать его работы, если они того не заслуживают, и подумал, что, возможно, он сможет помочь тебе поступить в художественную школу. Кажется, ты подаешь надежды.
– Я хочу поступить в школу в Нью-Йорке, – ответила Лили, – но мне нужно сначала подготовить вступительную работу. Было бы замечательно, если бы Люк помог мне с этим.
Николь слушала разговор Лили и Жан-Клода. «Господи, пусть так и будет! Пусть, наконец, у нас будет настоящая семья».
Лили и Люк взяли кофе и вышли из гостиной в небольшой сад. Летний вечер был теплым и пахло каштанами. Мягкий отсвет фонарей на Рю де Сен-Пре падал на внутренний кирпичный дворик.
– Ты бывала раньше в Париже? – спросил Люк, откинув со лба прядь светло-русых волос.
– Да. Я иногда проводила праздники со своей соседкой по комнате и ее семьей в Монморанси. Мы часто ездили в Париж в магазины или пообедать.
– Но ты никогда не была здесь долго.
– Пожалуй.
– Это замечательно. В таком случае, тебе требуется большая экскурсия. Я буду твоим гидом.
Лили почувствовала, что между ними протягивается невидимая нить.
– У тебя найдется время? Ты не будешь слишком занята, чтобы подготовится к демонстрации достопримечательностей?
Люк облокотился на каменную ограду, отхлебнул из чашки и потер затылок.
– Ах, да. Выставка. Ты поможешь мне.
– Чем я смогу помочь?
– Ты поможешь мне с каталогом, и, – он опять задержал на ней свой взгляд, – ты должна мне позировать.
Люк смотрел на нее в смущении. На мгновение у Лили сжалось все внутри, но тут же она поддалась теплу его взгляда и почувствовала незнакомую волну, поднимающуюся из какого-то неизвестного ей источника внутри.
Она просто отказывается ехать с нами, – сказала Николь. – Господи, ну кто остается на лето в Париже? Это какое-то упрямство.
– Ты спорила с ней? – спросил Жан-Клод.
– Нет. Она была совершенно непреклонной, – Николь покачала головой. Лили опрокидывала все ее планы. Она могла понять чувство обиды за годы, проведенные врозь, она сама себе сейчас признавалась, что забросила единственную дочь. Она могла понять гнев. Она понимала страсть, но пассивность Лили, хорошее отношение на расстоянии, выводили ее из себя. И хотя недели, проведенные в Сен-Жермене, были самыми безмятежными за все то время, что они провели вместе, в их взаимоотношениях не произошло никаких сдвигов. Расстояние между ними не уменьшалось и не увеличивалось. Температура их отношений оставалась вежливо прохладной, никогда не повышаясь и не понижаясь. Возможно, еще слишком рано. Возможно, она очень многого ждала, но ей так хотелось приблизить к себе Лили, компенсировать все то время, которое та провела без матери. Дважды она пыталась обнять Лили. Та не сопротивлялась, но и не отвечала, просто принимала эти объятия безо всякой заметной реакции. Как показалось Николь, просто для того, чтобы доставить ей удовольствие. Вроде бы, ей нравились прогулки по магазинам. Она получала удовольствие, примеряя вещь за вещью в каждом модном салоне, счастливо оценивая произведенный эффект и радостно выбирая самое подходящее.
Лили вытащила из дубового гардероба охапку юбок, прикрепленных к деревянным вешалкам, и бросила ее на одну из кроватей рядом с открытыми чемоданами. Сидя на другой кровати, Николь смотрела, как она старается вытащить кучу кашемировых свитеров, в основном голубых и фиолетовых (только несколько бежевых и серых), из верхнего ящика гардероба.
– Честное слово, Лили, я не понимаю, почему нельзя было собраться до церемонии, – в голосе Николь чувствовалась нотка раздражения.
– Не было времени, – ответила Лили, вытаскивая туфли из-под кровати.
Она встала, посмотрела на кровать и задумалась, никогда не зная, что положить на дно чемодана, а что сверху.
– У тебя нет папиросной бумаги? – спросила Николь.
– Слушай, дай мне закончить, – сказала Лили, взглянув на свои аккуратные алмазные часики. – Все в порядке, я успеваю.
– Жан-Клод ждет внизу. Все уже наверняка ушли. Вероятно, остальные девушки нашли время собраться до выпускной церемонии.
– Еще не все ушли. Они на приеме у Мадам. Включая Жан-Клода, я тебя уверяю. Почему бы тебе не спуститься к ним? Я скоро буду.
Николь распахнула хлопчатобумажную занавеску, чтобы взглянуть на открывающийся альпийский вид. Дорога в Экс-ле-Байнс вилась вдоль озера Бурже, через луг, усыпанный разноцветными полевыми цветами и похожий на лоскутный ковер, раскинувшийся перед скалистыми серыми пиками в снежных шапках. Николь всегда удивлялась скоплениям облаков, плывущих как бы ниже уровня горизонта. На террасе под окном школьные подруги ее дочери обнимались и целовались, укладывая вещи в ожидающие их машины.
– Ты не хочешь попрощаться со своими друзьями? – спросила Николь.
– Я уже.
– Ой, Лили, положи блузки сверху.
– Почему ты не сказала мне раньше? – Лили прекратила складывать вещи и посмотрела на Николь, прекрасно зная, что ее жесткий взгляд действует на мать раздражающе.
– Я не знала, правда, – сказала она. – Это все случилось так быстро.
Николь повернулась к зеркалу, поправила шляпку, оценивающе взглянула на себя и разгладила юбку своего безупречного розового костюма «Шанель».
– Быстро? – Лили рассмеялась. – Ты знала Жан-Клода еще до моего рождения.
Прежде ты всегда предупреждала меня, что собираешься выйти замуж. Телеграмма, телефонный звонок, в конце концов, я знала об этом до того, как ты появлялась со своим новым мужем.
– Ах, господи, Лили, по-моему, ты все усложняешь, тебе не кажется?
– Я просто хотела бы знать, почему в этот раз все было по-другому, – голос Лили звучал ровно.
– Потому что в этот раз все – по-другому. Жан-Клод не такой, как все. Я боялась, что ты будешь против, и…
– Николь, будь честной. Я никогда не мешала тебе. Я даже никогда не встречалась с этим, как его, Андреасом, – рассмеялась Лили.
– Все это для меня очень важно. Я хочу, чтобы ты узнала его. Я надеюсь, что ты полюбишь его так же, как я: Пожалуйста, Лили, постарайся. Я знаю, что я не особо прилежная мать, но все-таки…
– Я не возражаю, Николь. Правда, я одобряю. Мне всегда нравился Жан-Клод.
Лили вновь занялась укладыванием чемоданов. Николь села на краешек кровати и наблюдала за ней, понимая, что эта красивая молодая женщина, тех же самых лет, что была она, когда родилась Лили, знает о ней не больше, чем продавщица в Эксе… – лицо знакомое, но чужое.
Она поступила правильно, определив маленькую Лили в частную школу. Она не могла таскать ребенка с собой по всему миру, Лили это не пошло бы на пользу. А сейчас перед ней стояла взрослая женщина, которую она едва ли знала. Она узнавала милые, как бы знакомые черты, прекрасное повторение ее собственных, но волосы пшеничного цвета, дымчатые серые глаза, тонкая кость – это у Лили от отца. Ее собственная внешность – темная брюнетка с карими глазами – более театральна, рост меньше и фигура полнее. Николь казалось, что они – зеркальное отражение друг друга: Николь страстная и пылкая, Лили холодная и отчужденная.
– Я хочу, чтобы ты пожила с нами некоторое время в Париже, Лили. Забудь пока про Нью-Йорк. Ты вполне можешь поступить в художественную школу в Париже. Мне нужно побыть с тобой.
– Почему сейчас? – голос Лили звучал всего лишь удивленно. Николь несколько растерялась. Она готова была к возражениям, но их не было. В голосе Лили было почти согласие.
– Потому что мне очень много надо объяснить тебе, это займет время. Нам надо лучше узнать друг друга.
– Ах, Николь, ты всегда так драматична, – сказала Лили с улыбкой. – Я поеду. Но не могу обещать, что останусь надолго.
– Я очень горжусь тобой, Лили. Мне стыдно признаться, что я не знаю, какой из тебя будет художник. Я была очень удивлена медалью, которую ты получила за свою работу.
– Ну, тогда мы в расчете. Я была очень удивлена твоим новым мужем. Пойдем, я собралась. Давай освободим Жан-Клода от Мадам.
Жан-Клод стоял в мраморном вестибюле у винтовой лестницы, несколько постаревший, поседевший, по сравнению с тем, каким его помнила Лили, но все такой же стройный, подтянутый, элегантный. Он положил ей руки на плечи, ласково поцеловал в обе щеки и отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки.
– Какой красивой женщиной ты стала, дорогая!
Лили улыбнулась. Последний раз она видела его в квартире Николь в Нью-Йорке. За месяц до этого умерла его жена. Николь тогда была помолвлена с Андреасом.
Когда начался их роман, интересно было бы знать? Когда старый друг семьи стал любовником, а затем и мужем?
– И как мне теперь вас называть? – спросила Лили. – Дядя Жан-Клод, кажется, уже не подходит, месье де Сен-Аби – слишком официально.
– Ну, тогда, может быть, просто Жан-Клод?
– Прекрасно, – сказала она, – и, Жан-Клод, я очень рада, что у Николь наконец-то исправился вкус.
– Ну, в самом деле, Лили, не будь ребенком, – сказала Николь.
– Но она права, Николь, она совершенно права! – рассмеялся Жан-Клод.
Послеполуденное солнце сквозь чистый горный воздух окрасило в золото озеро Бурже. Весенние полевые цветы покрывали все подножие от ухабистой грязной дороги до луга вдали. Жан-Клод, спешивший попасть в Шамбри до того, как солнце скроется за горными пиками, и опасная дорога погрузится в темноту, мастерски управлял машиной на опасных поворотах. Николь слегка откинулась на сиденье и изучала его лицо. На нем сейчас проступили тонкие морщины, глаза выглядели утомленными, в уголках рта залегли глубокие складки. Это было постаревшее мужественное лицо, которое так очаровало ее двадцать лет назад, лицо человека, которого она до сих пор любила, которого она всегда любила, с той первой ночи в Париже давным-давно. Мысль о том, что они, наконец, вместе, и теперь всегда будут вместе, воодушевляла ее. Все эти годы гонки по свету, головокружительные рауты и приемы, бесконечные поиски любви в объятиях посторонних мужчин, все это осталось позади. Теперь она, наконец, может отдохнуть. «Спасибо тебе, Господи», произнесла она про себя. Сейчас надо заняться Лили. Только сейчас, когда она остановила свой бег, она начала ощущать вину перед дочерью. Рождество в Рио, Барселоне, на острове Патмос. Господи, даже в Биаррице, совсем рядом с Лили, но без нее, если бы только…
– Лили, ты никогда не видела моего сына, Люка? Он вернется в Париж через несколько дней.
– Правда? – спросила Лили, а где он был?
– В Тоскане. Рисовал. Мне кажется, он очень одаренный художник. Масло, акварель, гуашь. Очень здорово, правда. У него талант, которым я могу только восхищаться, так как сам лишен этого. Он готовится к выставке следующей осенью. Вероятно, в октябре. У него это будет первая выставка в Париже. Он выставлялся на юге и еще был небольшой показ в Нью-Йорке в прошлом году, но это будет его первая большая выставка. Он, естественно, очень взволнован.
– Наверняка, это будет в вашей галерее, – Лили рассмеялась.
– Конечно. Но пойми меня правильно. Я должен поддержать его. Я бы не хотел показывать его работы, если они того не заслуживают, и подумал, что, возможно, он сможет помочь тебе поступить в художественную школу. Кажется, ты подаешь надежды.
– Я хочу поступить в школу в Нью-Йорке, – ответила Лили, – но мне нужно сначала подготовить вступительную работу. Было бы замечательно, если бы Люк помог мне с этим.
Николь слушала разговор Лили и Жан-Клода. «Господи, пусть так и будет! Пусть, наконец, у нас будет настоящая семья».
Лили и Люк взяли кофе и вышли из гостиной в небольшой сад. Летний вечер был теплым и пахло каштанами. Мягкий отсвет фонарей на Рю де Сен-Пре падал на внутренний кирпичный дворик.
– Ты бывала раньше в Париже? – спросил Люк, откинув со лба прядь светло-русых волос.
– Да. Я иногда проводила праздники со своей соседкой по комнате и ее семьей в Монморанси. Мы часто ездили в Париж в магазины или пообедать.
– Но ты никогда не была здесь долго.
– Пожалуй.
– Это замечательно. В таком случае, тебе требуется большая экскурсия. Я буду твоим гидом.
Лили почувствовала, что между ними протягивается невидимая нить.
– У тебя найдется время? Ты не будешь слишком занята, чтобы подготовится к демонстрации достопримечательностей?
Люк облокотился на каменную ограду, отхлебнул из чашки и потер затылок.
– Ах, да. Выставка. Ты поможешь мне.
– Чем я смогу помочь?
– Ты поможешь мне с каталогом, и, – он опять задержал на ней свой взгляд, – ты должна мне позировать.
Люк смотрел на нее в смущении. На мгновение у Лили сжалось все внутри, но тут же она поддалась теплу его взгляда и почувствовала незнакомую волну, поднимающуюся из какого-то неизвестного ей источника внутри.
Она просто отказывается ехать с нами, – сказала Николь. – Господи, ну кто остается на лето в Париже? Это какое-то упрямство.
– Ты спорила с ней? – спросил Жан-Клод.
– Нет. Она была совершенно непреклонной, – Николь покачала головой. Лили опрокидывала все ее планы. Она могла понять чувство обиды за годы, проведенные врозь, она сама себе сейчас признавалась, что забросила единственную дочь. Она могла понять гнев. Она понимала страсть, но пассивность Лили, хорошее отношение на расстоянии, выводили ее из себя. И хотя недели, проведенные в Сен-Жермене, были самыми безмятежными за все то время, что они провели вместе, в их взаимоотношениях не произошло никаких сдвигов. Расстояние между ними не уменьшалось и не увеличивалось. Температура их отношений оставалась вежливо прохладной, никогда не повышаясь и не понижаясь. Возможно, еще слишком рано. Возможно, она очень многого ждала, но ей так хотелось приблизить к себе Лили, компенсировать все то время, которое та провела без матери. Дважды она пыталась обнять Лили. Та не сопротивлялась, но и не отвечала, просто принимала эти объятия безо всякой заметной реакции. Как показалось Николь, просто для того, чтобы доставить ей удовольствие. Вроде бы, ей нравились прогулки по магазинам. Она получала удовольствие, примеряя вещь за вещью в каждом модном салоне, счастливо оценивая произведенный эффект и радостно выбирая самое подходящее.