пехотная воинская часть с ружьями за плечами, походными сумками и т.д. Идут
рядами, направляются на вокзал. Рядом с ними офицеры. Видно, их привезли на
вокзал для отправки на фронт. Все больше пожилые, многие с бородами.
Агитаторы из толпы стараются их пропагандировать, кричат им: "Долой войну!"
Но солдаты не обращают на них никакого внимания. Молча продолжают шагать
рядами.
Было около трех часов дня. Толпа остановилась на Знаменской площади.
Опять начался митинг. Ораторы взбирались на возвышение у памятника
Александру Третьему и оттуда зажигательными речами старались воздействовать
на народ. Мне трудно было расслышать, что они говорили, но как будто
тематика была обычная революционная. Вдруг неожиданно, откуда ни возьмись
(вероятно, со стороны Знаменской улицы) появились пять, если не ошибаюсь,
конных полицейских с шашками наголо и устремились карьером на стоявших у
памятника ораторов. В моей памяти ярко запечатлелся один из них, вероятно,
начальник, с высоко поднятой вверх обнаженной шашкой. Трудно себе
представить, какая паника овладела многотысячной толпой. "Рубят! Рубят!" -
раздались крики. Все бегом устремились скрыться в прилегающие к Невскому
улицы; в частности, бежали на Знаменскую улицу. Туда поспешил и я.
Должен признаться, что паника всецело охватила и меня. Это был не
просто страх смерти, но и сознание бессмысленности и ненужности такой смерти
неизвестно за что. Вернее сказать смерти, ни за что! Ведь не было в данный
момент ничего, за что стоило бы сложить свою голову или героически
погибнуть. Это ощущал я всем нутром моим, сознательно или бессознательно -
не знаю, но с непреодолимой силой. И потому бежал в этой толпе со всеми и
очутился на Знаменской улице. Вдруг остановился и увидел, что остановились и
все другие. Тут (или, может быть, пока я еще бежал) со стороны площади
донесся до нас крик торжества, а вслед и голоса ликующей толпы. Что-то
неожиданно произошло. Все стали возвращаться на площадь, сначала осторожно,
потом смелее. Оказывается, - так говорили вокруг, - казак на коне с
обнаженной шашкой подскочил к полицейскому и выстрелом уложил его на месте.
Остальные разбежались. Победа осталась за революцией!
Постояв немного, усталый, я вернулся пешком домой по Знаменской,- около
получаса расстояния. Больше в этот день я не выходил. Положение в городе
оставалось неопределенным, никаких серьезных столкновений с
правительственными войсками мы еще не видели, разве с казаками, явно не
хотели бороться, даже наоборот. События подавляли своим размахом, все
нарастающей грозностью, но трудно и страшно было себе представить, что
взбунтовавшиеся массы победят. Это было бы невероятно, хотя бы потому, что
очень уж робка и подвержена панике была толпа.
Следующий день, 26 февраля, был воскресный. В этот день в Петроград из
Минска вернулся мой отец, (Александр Васильевич Кривошеин) так как в
понедельник 27 февраля должна была открыться сессия Государственной Думы и
Государственного Совета. После своей отставки с поста министра земледелия
отец, был уполномоченным представителем Красного Креста на Западном фронте,
а, следовательно, он был членом Государственного Совета по назначению. Выйти
на улицу в воскресенье утром под предлогом идти в университет я не мог, и я
оставался все утро дома, завтракали поздно, около часа дня. Вокруг стола,
где собралась вся семья, настроение было подавленное, больше молчали, но
вряд ли кто из нас тогда сознавал, что мы накануне событий, которые
перевернут всю Россию. Во втором часу дня я все же вышел на улицу и
направился обычным маршрутом, в сторону Литейного и Невского. Картина не
изменилась. Все было, как и в прежние дни. Ни полиции, ни трамваев, ни
войск, только на домах висел приказ командующего войсками генерала Хабалова
о том, " что ввиду продолжающихся беспорядков Петроград объявляется на
военном (или осадном, не помню точно) положении. Всякие демонстрации и
скопления народцу на улицах воспрещаются, в случае неповиновения войскам дан
приказ открывать стрельбу".
Не помню точно, как я дошел до Невского. Ничего особенно не приметил,
демонстраций и шествий не было. На Невском, однако, опять начал собираться
народ, целыми толпами, но как мне показалось в меньшем количестве, чем в
предыдущие дни.
Возможно, что приказ генерала Хабалова кое-кого напугал. Все же
образовалось внушительное шествие, которое двинулось от Казанского собора по
направлению к Николаевскому вокзалу. Было около трех часов дня. Вдруг
совершенно неожиданно, по крайней мере, для меня и близ меня находившейся
толпы, приблизительно около Александровской площади и памятника Екатерине II
раздалась довольно частая оружейная стрельба. Стрелявших не было видно, и
кто стрелял, я не знаю. Потом говорили, что это были солдаты Павловского
полка. При первых же выстрелах толпа бросилась бежать прочь от Невского на
улочку вдоль сада, где памятник Екатерине, по направлению к Александринскому
театру. Стрельба продолжалась минут пять-десять, и было впечатление, что
стреляют по бегущей толпе. Но вот, что удивительно! Не только убитых или
раненых не было видно, но не было слышно и свиста пуль, ни звуков от их
ударов о мостовую. Создавалось впечатление, что стреляли холостыми
патронами. А может быть стреляли в воздух? Это заметила и толпа. До сих пор
она бежала или, когда стрельба усиливалась, залегала на тротуаре у решетки
сада, а потом вновь бросалась бежать. Но, увидев, что никого не убивают,
люди поднимались и уже не бежали, а скорее стремились разойтись и скрыться
быстрыми шагами. Как бы то ни было, все опустело на улочке.
В это время ко мне подошел незнакомый мне студент еврей. " Коллега, -
сказал он мне, видя мое волнение, - как вас эти негодяи напугали. Стреляют
по толпе! Вам, может быть, далеко идти до дому?" Я сказал, что живу на
Сергиевской. "Это далеко, - заметил студент, - пойдемте ко мне на квартиру,
я живу тут близко. Там переждем, а если хотите, и ночевать сможете
остаться". "Нет, мне нужно на ночь вернуться домой",- ответил я. Но пойти на
квартиру к студенту согласился, хотя и без большой охоты, так как стрельба
совершенно прекратилась и я не видел в этом особой надобности.
Студент жил где-то поблизости, на одной из улиц близ Садовой. Мы вошли
в большую комнату на втором этаже, заставленную в беспорядке мебелью и
вещами. Посредине как будто стоял стол. В комнату постепенно набралось
больше десяти человек. Три курсистки, остальные студенты. Все евреи, это
сразу было видно и по их типу, и по манере говорить. Они все были
революционно настроены, но вместе с тем видимо, подавлены событиями. Среди
них было двое-трое тридцатилетнего возраста, остальные более молодые. "Вот я
привел вам товарища, а то его там на улице чуть не пристрелили", -
представил меня студент. Меня встретили любезно, хотя несколько сдержанно.
Разговор, естественно, сосредоточился на событиях дня и на только что
имевшем место обстреле толпы. " Слыхали,- говорил один из присутствующих,
-Николай II перетрусил и удрал в ставку". " Да, - продолжал другой, - но
перед тем он дал приказ стрелять по толпе. И что же? Стоило дать несколько
выстрелов, чтобы все разбежались!" "Да, но завтра все может начаться вновь!"
- попытался возразить кто-то.
" Нет, нет! - говорили все, - революция подавлена. Завтра все
успокоится, никто не выйдет на улицу". -"Никто не думал, что Николай решится
стрелять в народ. А вот решился, и все разбежались". - "Не надо было
начинать эту авантюру, раз народ неспособен к революции. Теперь самодержавие
выйдет только окрепшим".
Разговор перешел на сионистов. Присутствующие ругали их, называли
предателями, возмущались их нежеланием принимать участие в революционном
движении. "Встретил я Гришу, - рассказывал один из евреев, - знаете, такой
маменькин сынок, сионист. Говорит он мне: "Нас, евреев, эта революция не
касается. Мы ведь не русские". Ах мерзавец!" Кто-то, несмотря на присутствие
женщин, стал рассказывать циничные анекдоты. Но его остановили, может быть,
стеснялись меня. Они чувствовали, что я человек другой среды. А меня поражал
невысокий культурный уровень этих студентов, их неосведомленность.
Просидев несколько часов в этой компании, усталый от всех этих
разговоров и с больной головой от тяжелого табачного дыма, я решил
возвращаться домой. Студент, который привел меня сюда, и самый симпатичный
из всех, пытался всячески отговаривать меня, но я настоял на своем и,
поблагодарив его за гостеприимство, вышел на улицу. Было уже около девяти
часов вечера. Погода переменилась. Все предыдущие дни было сравнительно
тепло, около нуля, пасмурно, но без снега. А тут ударил мороз. Я быстро
дошел до Невского по совершенно пустынным улицам и вышел на него напротив
Надеждинской улицы. Но тут на моем пути возникло препятствие. Вдоль всего
Невского, посредине него, в две шеренги стояли войска. Тесно друг к другу,
так что пройти сквозь них было невозможно. На небольшом расстоянии один от
другого горели костры, своим красноватым светом освещавшие стоящих в строю
солдат. Перед строем ходили офицеры. Из небольших групп гражданских людей,
толпившихся кучками на тротуарах, раздавались выкрики: "Долой офицера!"
Помнится, как один из офицеров продолжал расхаживать взад и вперед не
обращая никакого внимания на кричавших. Но другой, в адрес, которого также
слышались выкрики, резко обернулся. Группка штатских трусливо шарахнулась и
попятилась.
Мне нужно было пересечь Невский, чтобы попасть домой, и я попытался
пройти сквозь ряды стоящих солдат, но меня не пустили, сказали, что без
разрешения нельзя. Я обратился к ближайшему офицеру, объяснил, что мне нужно
попасть домой. Тот сразу разрешил, и я прошел сквозь солдатские ряды, что
было не так то просто. Мне пришлось буквально проталкиваться между ними, так
тесно они стояли. В течение получаса я благополучно дошел до дому, не
встретив на улицах ни души. Дома я узнал, что взбунтовался батальон
Павловского полка, но этот путч был подавлен другими частями того же полка,
и что зачинщики арестованы и будут преданы военно-полевому суду.
На следующий день, в понедельник 27 февраля, я вышел из дому часов в
девять-десять утра. Одновременно со мною вышел мой брат офицер Игорь,
находившийся в это время в отпуске. Не знаю, по какому делу он вышел, но мы
вместе направились налево по Сергиевской и стали двигаться к Таврическому
саду. Мы пересекли Сергиевскую и дошли до близко находящегося угла
Воскресенского проспекта. И вот здесь, на углу Сергиевской и Воскресенского,
мы услышали со стороны Кирочной, доносившийся оттуда не то вопль, не то
протяжный крик. Слышно было на расстоянии, что кричало множество голосов,
сотни, тысячи, как нам казалось. Вопили долго, непрерывно, то усиливаясь, то
ослабевая. И хотя голоса были мужские, но кричали на высоких нотах, истошно,
с надрывом, не то с остервенением, а может и с восторгом. И так долго-долго.
" Что это такое? - недоуменно обсуждали мы с братом, - кто это так кричит и
почему?"
В это время к моему брату подошел молодой, высокого роста унтер-офицер
с приятным лицом. Он ловко стал во фронт, шаркнул ногами и, отдавая честь,
сказал брату: " Ваше благородие, не ходите туда. Там на Кирочной
взбунтовался Волынский полк. Там Вас могут убить!" В голосе его ощущалось
сочувствие и озабоченность о жизни офицера, даже лично ему незнакомого. Мы
сразу поняли, что означали эти крики со стороны Кирочной. Брат мой
смертельно побледнел, хотя сохранял спокойствие. На лице его изобразилось
горе и страдание, как будто что-то дорогое для него рушилось на глазах. Он
поблагодарил унтер-офицера и пошел обратно домой. Я хотел, было идти дальше,
но мой брат начал строго требовать, чтобы я немедленно возвратился домой.
Восстание в армии было и для него и для меня неожиданностью, казалось
невероятным! Но в отличие от брата я ощутил сильную радость. Вот она,
настоящая русская революция, сейчас начинается. И это казалось мне тогда
привлекательным и заманчивым. Очень уж кошмарной была вся петроградская
атмосфера в последнее время, так что неудержимо хотелось перемены и выхода.
Тот, кто не был тогда в Петрограде, этого не поймет. Что было, то было,
прошлого не вычеркнешь и что бы не случилось в последствии, история делалась
на моих глазах.
Отец строго запретил мне выходить из дому. Но через некоторое время я
снова захотел выйти, но моя тетушка это заметила и сказала отцу. Ослушаться
отца нам никому не приходило в голову, я просидел дома два дня, не выходя на
улицу, а потому дальнейшего хода революции непосредственно не видел. Я мог
бы, поэтому прекратить здесь мой рассказ; добавлю, однако, еще немного, чему
я все же был свидетель.
За окнами нашей квартиры, выходившими на Сергиевскую, послышался гул
многочисленных голосов. Мы стали смотреть в окна, хотя прислуга, пожилая
горничная, меня оттаскивала, говорила: " Не надо! Увидят в окне, выстрелят,
убьют! От них всего теперь можно ожидать. Бунтовщики, потеряли человеческий
вид!" И действительно, по улице по направлению к Литейному двигалась
беспорядочная группа солдат, человек сто пятьдесят-двести. Очевидно, это был
взбунтовавшийся Волынский полк или, по крайней мере, часть его. С ружьями за
плечами, не держа строя, без офицеров, они шли толпою посреди улицы, громко
разговаривая между собою и то, и дело останавливаясь. Наконец, кто-то
крикнул "Вперед!", и все двинулись по Сергиевской. Но через минуту крикнули
" Обратно!", и все солдатское стадо отхлынуло назад и скрылось за углом
Воскресенского.
Во всех этих событиях, поражало полное отсутствие противодействия со
стороны правительственных сил. Александр Васильевич Кривошеин, мой отец, в
те дни сделал замечание: " Я вижу революцию, но не вижу контрреволюции". Он
сказал это смотря в окно на взбунтовавшихся солдат.
В эти дни в Петрограде пошел мелкий, но довольно частый снег. В нашей
квартире появился министр земледелия Риттих, бывший помощник моего отца и
близкий ему человек. Он не смог добраться до своего министерства и прибыл к
нам на квартиру, надеясь отсюда созвониться по телефону с правительственными
учреждениями, выяснить обстановку и попытаться как- нибудь организовать
сопротивление. Телефоны, несмотря на революцию, работали более или менее
нормально, но все попытки связаться с нужными людьми оказались тщетными. В
одних учреждениях говорили, что никого нет, в других не отвечали, в третьих
уже работали какие-то "комитеты". Не добившись ничего толкового, Риттих
скоро ушел. Он был возмущен быстрым правительственным развалом, бездарностью
и безволием правящих лиц, как военных, так и гражданских.
Вскоре на нашей квартире начали появляться своего рода беженцы,
искавшие у нас безопасного места. Дело в том, что мой отец уже полтора года
как ушел с поста министра земледелия и не был у власти. О его уходе многие
жалели, он пользовался доверием в общественных кругах. Вообще он был
"одиозной фигурой", и потому наша квартира могла казаться многим безопасным
убежищем. Конечно, это была чистая иллюзия.
Первым к нам пришел друг моего отца, член Государственного Совета,
барон Роман Дистерло, крайне правый по убеждениям. Отец оказал ему
гостеприимство, но сказал, указывая на улицу, где бродили вооруженные
солдаты: " Смотри, до чего вы нас довели своими безумными резолюциями, своим
сопротивлением всем необходимым реформам в России. Вы ответственны за
происходящее!" Барон Дистерло промолчал. Он был умный человек и понимал, что
замечание моего отца основательно. Но если появление у нас барона Дистерло
было понятно, так как он, несмотря на разницу во взглядах, был другом моего
отца, то приход к нам бывшего премьера А.Трепова был совершенно неожиданным.
Он совсем не был близок к моему отцу и в политическом отношении был его
противником. И тут проявилась любопытная человеческая черта. Будучи у
власти, да и вообще всю свою жизнь, Трепов был сторонником самых крутых и
решительных мер, а тут, как только началась революция, он перетрусил
чрезмерно и ни о каком сопротивлении, конечно, не помышлял. Был всецело
занят вопросами своей личной безопасности. Он пробыл у нас несколько дней!
В течение дня стрельбы почти не было слышно, и мы точно не знали, что
происходит в городе. В послеполуденные часы на небе стали видны темные клубы
дыма. Как выяснилось, это горел Окружной суд на Литейном, не так далеко от
нас. Вечером в нашу квартиру позвонили. Вошел отряд вооруженных солдат,
пять-шесть человек под командованием какого-то штатского. " У вас, нам
сказали находится офицер, - спросили они, - мы должны его видеть, проверить.
Нет ли у него оружия, а то с крыши вашего дома стреляют из пулемета".
Конечно, это была чистейшая ложь, никто из пулемета не стрелял. Потребовали
моего брата Игоря. Наша мама, Елена Геннадиевна, очень испугалась: " Вы его
убьете!" - взволновано заговорила она." Не беспокойтесь, не убьем, - ответил
штатский, - только проверим, есть ли оружие".
Брат был в нашей комнате. Вошедшие потребовали сдать оружие. Брат
побледнел, стиснул зубы, но отдал револьвер. Сопротивляться было бы
безумием. Другого оружия не было. Между солдатами начался спор, забрать ли с
собою моего брата Игоря или нет, но возобладало мнение не трогать. Солдаты
ушли. Вероятно, они постеснялись присутствия нашей матери.
На этом я кончаю. Писать о том, что я лично не видел, мало смысла. Да и
февральские дни кончились, наступил март.
Брюссель, 1976г.
*Текст был опубликован в книге "Воспоминания", Нижний - Новгород,
издательство " Братство во имя Св. Князя Александра Невского",1998г.
и в книге "Судьба века-Кривошеины", СПб, издательство "Звезда", 2002г
Глава I
Решение поступить в Белую армию и сражаться против большевиков созрело
во мне к зиме 1918-1919 года. Все в советском строе стало мне к тому времени
неприемлемым и отвратительным, и вместе с тем я осознавал, что для меня в
нем нет места. Нет жизни в буквальном смысле этого слова. И хотя я далеко не
был уверен в конечном успехе Белой борьбы, принять участие в ней стало для
меня жизненной потребностью. Я не в силах был сидеть, сложа руки. Однако
осуществить мое желание было не так легко и не так просто. Я пропустил
благоприятный момент, когда пробраться к Белым через гетманскую Украину, при
всеобщей дезорганизованности и слабости советской власти, было сравнительно
нетрудно. Люди целыми семьями бежали тогда из Москвы в оккупированные
немцами области Юга России, а оттуда, кто мог и хотел, попадали к Белым.
Сейчас положение резко изменилось. Советская власть окрепла, всюду на
железных дорогах контролировали пассажиров, установлена была прифронтовая
полоса, которую никто не мог пересечь без особого разрешения ВЧК а. Так что
без советских документов невозможно было даже приблизиться к линии фронта,
не говоря уже о трудности его перейти.
Я жил тогда в Москве, был студентом историко-филологического факультета
Московского университета, летом 1918 года мне исполнилось восемнадцать лет.
Моему отцу удалось еще в июле этого года бежать из -под ареста и уехать на
Юг, где он сейчас находился в районе Белых. Никакой связи с ним у нас не
было. Мои два старших брата -офицера, Василий и Олег, тоже с лета 1918 года
находились в Добровольческой армии (1). Моему третьему брату Игорю удалось
по знакомству устроиться на постройку железной дороги в северной России, что
освобождало его от призыва в Красную армию. Моя мать и младший брат Кирилл,
под чужими именами уехали весной 1919 года в занятый большевиками Киев, где
и оставались до прихода туда Белых. Я тоже поехал в это время в Киев с целью
пробраться оттуда к Белым, но, убедившись, что это крайне трудно, а жить мне
в Киеве опасно, должен был вернуться в мае в Москву. До этого я жил в Москве
у моих родственников, нигде не служил, а только учился в университете. У
меня не было никаких связей с антисоветскими организациями, которые, как я
думал, могли бы мне помочь в деле перехода к Белым частям и снабдить нужными
для этого документами. А без документов, нечего было, и думать что-либо
предпринимать. Но парадокс заключался в том, что для получения таких бумаг,
не было иного способа, как поступить на советскую службу. Такая возможность
мне представилась в конце мая того же года. По знакомству я был принят
старшим рабочим на постройку железной дороги, где уже работал мой старший
брат.
Подробное описание этого периода не входит в мою задачу. Скажу кратко,
что железная дорога Овинище - Суда начала строиться в 1916 году,
строительство было прервано после революции и возобновилось при большевиках
осенью 1918 года. Ей придавали большое стратегическое значение, так как она
обеспечивала железнодорожную связь Петрограда с Москвой помимо Николаевской
железной дороги. Собственно говоря, строился только небольшой участок в 90
верст с деревянным (за недостатком металлов) мостом через реку Мологу у
города Весьегонска на границе Тверской и Новгородской губернии. Вот туда я и
поехал.
До революции дорогу строил известный инженер предприниматель Чаев, а в
1918 году во главе работ был поставлен большевиками инженер Будасси,
ближайший сотрудник Чаева, уехавшего к тому времени к Белым. И вообще среди
служащих и рабочих на дороге было много лиц работавших раньше у Чаева.
Благодаря Будасси мне не только удалось поступить на службу, но и получить
нужные документы.
Почему он мне помогал в то время? Думаю, главным образом по
оппортунизму. Будасси работал на большевиков, был с ними тесно связан, а
лето 1919 года было неопределенное, кто победит, Белые или Красные. Будасси
хотелось иметь заручку среди Белых на случай, если они победят. Но и личное
знакомство моего отца, Александра Васильевича Кривошеина с Чаевым тоже,
вероятно, сыграло свою роль. Как бы то ни было, я жил и работал этим летом в
Весьегонске, ожидая для дальнейших действий благоприятного случая. А в это
время наступление армии генерала Деникина на Южном фронте бурно развивалось.
Был взят Харьков, части Белой армии подходили к Курску, Сумам, Киеву. Мое
нетерпение попасть к Белым только усиливалось от этих успехов. Если раньше я
иногда опасался, что белые потерпят поражение, прежде чем я попаду к ним, то
теперь я скорее "опасался", что они победят без меня! Впрочем, серьезность и
тяжесть борьбы с большевиками никогда не выпадали из моего сознания.
Благоприятный случай скоро представился. В середине августа железная
дорога командировала старшего рабочего П., давнего "чаевского" служащего, в
Курскую губернию, в село Селино Дмитриевксого уезда, нанимать плотников -
специалистов для постройки деревянного железнодорожного моста через реку
Мологу у города Весьегонска. В этой командировке не было ничего фиктивного.
Мост через Мологу действительно строился и на самом деле не хватало
плотников-специалистов, которых невозможно было найти поблизости, а в
Курской губернии они были. Сам П. Был родом из Селина, куда его теперь
посылали, он оттуда недавно приехал и знал, что там он может найти и нанять
хороших плотников. Фиктивность ситуации начиналась с того, что к П.
присоединили меня в качестве помощника и спутника. Правда, и в прошлые разы,
в такого рода командировки посылали обыкновенно двоих, но в данном случае П.
во мне нуждался и я был ему как бы совершенно бесполезен по своей
неопытности и полному незнанию дела. Но зато мне такая командировка была в
высшей степени на руку.
Фронт проходил тогда в Курской губернии, на Кореневском и Дмитриевском
направлении, немного к югу от местности, куда меня посылали. Эта поездка
давала мне возможность проникнуть в прифронтовую полосу и попытаться перейти
фронт. Вот почему я был чрезвычайно рад и счастлив, когда около 15/28
августа я получил на руки "Удостоверение" от железной дороги приблизительно
такого содержания: "Предъявитель сего старший рабочий Всеволод Александрович
"Кривошеев" (так была переделана моя фамилия) посылается в командировку в
село Селино Дмитриевского уезда Курской губернии для найма плотников -
специалистов для постройки деревянного железнодорожного моста через реку
Мологу у города Весьегонска. Железная дорога эта имеет большое
военно-стратегическое значение, и потому просим все власти оказывать
старшему рабочему Кривошееву всевозможное содействие для выполнения им
возложенной на него задачи. Как служащий железной дороги, имеющей
стратегическое значение, Кривошеев освобожден от призыва в Красную армию".
Печать и подпись Будасси. Совершенно такой же командировочный документ
получил и мой компаньон П.(2)
Для успешности моего предприятия я должен был посвятить в него, хотя бы
отчасти, моего спутника. Мне рекомендовали его как надежного человека,
которому можно вполне доверять, который не предаст, тем не менее,
посоветовавшись между собой, мы решили не говорить с П., что целью моей
командировки было поступление в Белую армию, (что могло его напугать), а
сказать, что Будасси посылает меня к своему бывшему "хозяину" Чаеву с
отчетом о строительстве железной дороги. Надо сказать, что П. был старым
"чаевским" служащим, лично ему преданным как своего рода "барину". Чаев его
рядами, направляются на вокзал. Рядом с ними офицеры. Видно, их привезли на
вокзал для отправки на фронт. Все больше пожилые, многие с бородами.
Агитаторы из толпы стараются их пропагандировать, кричат им: "Долой войну!"
Но солдаты не обращают на них никакого внимания. Молча продолжают шагать
рядами.
Было около трех часов дня. Толпа остановилась на Знаменской площади.
Опять начался митинг. Ораторы взбирались на возвышение у памятника
Александру Третьему и оттуда зажигательными речами старались воздействовать
на народ. Мне трудно было расслышать, что они говорили, но как будто
тематика была обычная революционная. Вдруг неожиданно, откуда ни возьмись
(вероятно, со стороны Знаменской улицы) появились пять, если не ошибаюсь,
конных полицейских с шашками наголо и устремились карьером на стоявших у
памятника ораторов. В моей памяти ярко запечатлелся один из них, вероятно,
начальник, с высоко поднятой вверх обнаженной шашкой. Трудно себе
представить, какая паника овладела многотысячной толпой. "Рубят! Рубят!" -
раздались крики. Все бегом устремились скрыться в прилегающие к Невскому
улицы; в частности, бежали на Знаменскую улицу. Туда поспешил и я.
Должен признаться, что паника всецело охватила и меня. Это был не
просто страх смерти, но и сознание бессмысленности и ненужности такой смерти
неизвестно за что. Вернее сказать смерти, ни за что! Ведь не было в данный
момент ничего, за что стоило бы сложить свою голову или героически
погибнуть. Это ощущал я всем нутром моим, сознательно или бессознательно -
не знаю, но с непреодолимой силой. И потому бежал в этой толпе со всеми и
очутился на Знаменской улице. Вдруг остановился и увидел, что остановились и
все другие. Тут (или, может быть, пока я еще бежал) со стороны площади
донесся до нас крик торжества, а вслед и голоса ликующей толпы. Что-то
неожиданно произошло. Все стали возвращаться на площадь, сначала осторожно,
потом смелее. Оказывается, - так говорили вокруг, - казак на коне с
обнаженной шашкой подскочил к полицейскому и выстрелом уложил его на месте.
Остальные разбежались. Победа осталась за революцией!
Постояв немного, усталый, я вернулся пешком домой по Знаменской,- около
получаса расстояния. Больше в этот день я не выходил. Положение в городе
оставалось неопределенным, никаких серьезных столкновений с
правительственными войсками мы еще не видели, разве с казаками, явно не
хотели бороться, даже наоборот. События подавляли своим размахом, все
нарастающей грозностью, но трудно и страшно было себе представить, что
взбунтовавшиеся массы победят. Это было бы невероятно, хотя бы потому, что
очень уж робка и подвержена панике была толпа.
Следующий день, 26 февраля, был воскресный. В этот день в Петроград из
Минска вернулся мой отец, (Александр Васильевич Кривошеин) так как в
понедельник 27 февраля должна была открыться сессия Государственной Думы и
Государственного Совета. После своей отставки с поста министра земледелия
отец, был уполномоченным представителем Красного Креста на Западном фронте,
а, следовательно, он был членом Государственного Совета по назначению. Выйти
на улицу в воскресенье утром под предлогом идти в университет я не мог, и я
оставался все утро дома, завтракали поздно, около часа дня. Вокруг стола,
где собралась вся семья, настроение было подавленное, больше молчали, но
вряд ли кто из нас тогда сознавал, что мы накануне событий, которые
перевернут всю Россию. Во втором часу дня я все же вышел на улицу и
направился обычным маршрутом, в сторону Литейного и Невского. Картина не
изменилась. Все было, как и в прежние дни. Ни полиции, ни трамваев, ни
войск, только на домах висел приказ командующего войсками генерала Хабалова
о том, " что ввиду продолжающихся беспорядков Петроград объявляется на
военном (или осадном, не помню точно) положении. Всякие демонстрации и
скопления народцу на улицах воспрещаются, в случае неповиновения войскам дан
приказ открывать стрельбу".
Не помню точно, как я дошел до Невского. Ничего особенно не приметил,
демонстраций и шествий не было. На Невском, однако, опять начал собираться
народ, целыми толпами, но как мне показалось в меньшем количестве, чем в
предыдущие дни.
Возможно, что приказ генерала Хабалова кое-кого напугал. Все же
образовалось внушительное шествие, которое двинулось от Казанского собора по
направлению к Николаевскому вокзалу. Было около трех часов дня. Вдруг
совершенно неожиданно, по крайней мере, для меня и близ меня находившейся
толпы, приблизительно около Александровской площади и памятника Екатерине II
раздалась довольно частая оружейная стрельба. Стрелявших не было видно, и
кто стрелял, я не знаю. Потом говорили, что это были солдаты Павловского
полка. При первых же выстрелах толпа бросилась бежать прочь от Невского на
улочку вдоль сада, где памятник Екатерине, по направлению к Александринскому
театру. Стрельба продолжалась минут пять-десять, и было впечатление, что
стреляют по бегущей толпе. Но вот, что удивительно! Не только убитых или
раненых не было видно, но не было слышно и свиста пуль, ни звуков от их
ударов о мостовую. Создавалось впечатление, что стреляли холостыми
патронами. А может быть стреляли в воздух? Это заметила и толпа. До сих пор
она бежала или, когда стрельба усиливалась, залегала на тротуаре у решетки
сада, а потом вновь бросалась бежать. Но, увидев, что никого не убивают,
люди поднимались и уже не бежали, а скорее стремились разойтись и скрыться
быстрыми шагами. Как бы то ни было, все опустело на улочке.
В это время ко мне подошел незнакомый мне студент еврей. " Коллега, -
сказал он мне, видя мое волнение, - как вас эти негодяи напугали. Стреляют
по толпе! Вам, может быть, далеко идти до дому?" Я сказал, что живу на
Сергиевской. "Это далеко, - заметил студент, - пойдемте ко мне на квартиру,
я живу тут близко. Там переждем, а если хотите, и ночевать сможете
остаться". "Нет, мне нужно на ночь вернуться домой",- ответил я. Но пойти на
квартиру к студенту согласился, хотя и без большой охоты, так как стрельба
совершенно прекратилась и я не видел в этом особой надобности.
Студент жил где-то поблизости, на одной из улиц близ Садовой. Мы вошли
в большую комнату на втором этаже, заставленную в беспорядке мебелью и
вещами. Посредине как будто стоял стол. В комнату постепенно набралось
больше десяти человек. Три курсистки, остальные студенты. Все евреи, это
сразу было видно и по их типу, и по манере говорить. Они все были
революционно настроены, но вместе с тем видимо, подавлены событиями. Среди
них было двое-трое тридцатилетнего возраста, остальные более молодые. "Вот я
привел вам товарища, а то его там на улице чуть не пристрелили", -
представил меня студент. Меня встретили любезно, хотя несколько сдержанно.
Разговор, естественно, сосредоточился на событиях дня и на только что
имевшем место обстреле толпы. " Слыхали,- говорил один из присутствующих,
-Николай II перетрусил и удрал в ставку". " Да, - продолжал другой, - но
перед тем он дал приказ стрелять по толпе. И что же? Стоило дать несколько
выстрелов, чтобы все разбежались!" "Да, но завтра все может начаться вновь!"
- попытался возразить кто-то.
" Нет, нет! - говорили все, - революция подавлена. Завтра все
успокоится, никто не выйдет на улицу". -"Никто не думал, что Николай решится
стрелять в народ. А вот решился, и все разбежались". - "Не надо было
начинать эту авантюру, раз народ неспособен к революции. Теперь самодержавие
выйдет только окрепшим".
Разговор перешел на сионистов. Присутствующие ругали их, называли
предателями, возмущались их нежеланием принимать участие в революционном
движении. "Встретил я Гришу, - рассказывал один из евреев, - знаете, такой
маменькин сынок, сионист. Говорит он мне: "Нас, евреев, эта революция не
касается. Мы ведь не русские". Ах мерзавец!" Кто-то, несмотря на присутствие
женщин, стал рассказывать циничные анекдоты. Но его остановили, может быть,
стеснялись меня. Они чувствовали, что я человек другой среды. А меня поражал
невысокий культурный уровень этих студентов, их неосведомленность.
Просидев несколько часов в этой компании, усталый от всех этих
разговоров и с больной головой от тяжелого табачного дыма, я решил
возвращаться домой. Студент, который привел меня сюда, и самый симпатичный
из всех, пытался всячески отговаривать меня, но я настоял на своем и,
поблагодарив его за гостеприимство, вышел на улицу. Было уже около девяти
часов вечера. Погода переменилась. Все предыдущие дни было сравнительно
тепло, около нуля, пасмурно, но без снега. А тут ударил мороз. Я быстро
дошел до Невского по совершенно пустынным улицам и вышел на него напротив
Надеждинской улицы. Но тут на моем пути возникло препятствие. Вдоль всего
Невского, посредине него, в две шеренги стояли войска. Тесно друг к другу,
так что пройти сквозь них было невозможно. На небольшом расстоянии один от
другого горели костры, своим красноватым светом освещавшие стоящих в строю
солдат. Перед строем ходили офицеры. Из небольших групп гражданских людей,
толпившихся кучками на тротуарах, раздавались выкрики: "Долой офицера!"
Помнится, как один из офицеров продолжал расхаживать взад и вперед не
обращая никакого внимания на кричавших. Но другой, в адрес, которого также
слышались выкрики, резко обернулся. Группка штатских трусливо шарахнулась и
попятилась.
Мне нужно было пересечь Невский, чтобы попасть домой, и я попытался
пройти сквозь ряды стоящих солдат, но меня не пустили, сказали, что без
разрешения нельзя. Я обратился к ближайшему офицеру, объяснил, что мне нужно
попасть домой. Тот сразу разрешил, и я прошел сквозь солдатские ряды, что
было не так то просто. Мне пришлось буквально проталкиваться между ними, так
тесно они стояли. В течение получаса я благополучно дошел до дому, не
встретив на улицах ни души. Дома я узнал, что взбунтовался батальон
Павловского полка, но этот путч был подавлен другими частями того же полка,
и что зачинщики арестованы и будут преданы военно-полевому суду.
На следующий день, в понедельник 27 февраля, я вышел из дому часов в
девять-десять утра. Одновременно со мною вышел мой брат офицер Игорь,
находившийся в это время в отпуске. Не знаю, по какому делу он вышел, но мы
вместе направились налево по Сергиевской и стали двигаться к Таврическому
саду. Мы пересекли Сергиевскую и дошли до близко находящегося угла
Воскресенского проспекта. И вот здесь, на углу Сергиевской и Воскресенского,
мы услышали со стороны Кирочной, доносившийся оттуда не то вопль, не то
протяжный крик. Слышно было на расстоянии, что кричало множество голосов,
сотни, тысячи, как нам казалось. Вопили долго, непрерывно, то усиливаясь, то
ослабевая. И хотя голоса были мужские, но кричали на высоких нотах, истошно,
с надрывом, не то с остервенением, а может и с восторгом. И так долго-долго.
" Что это такое? - недоуменно обсуждали мы с братом, - кто это так кричит и
почему?"
В это время к моему брату подошел молодой, высокого роста унтер-офицер
с приятным лицом. Он ловко стал во фронт, шаркнул ногами и, отдавая честь,
сказал брату: " Ваше благородие, не ходите туда. Там на Кирочной
взбунтовался Волынский полк. Там Вас могут убить!" В голосе его ощущалось
сочувствие и озабоченность о жизни офицера, даже лично ему незнакомого. Мы
сразу поняли, что означали эти крики со стороны Кирочной. Брат мой
смертельно побледнел, хотя сохранял спокойствие. На лице его изобразилось
горе и страдание, как будто что-то дорогое для него рушилось на глазах. Он
поблагодарил унтер-офицера и пошел обратно домой. Я хотел, было идти дальше,
но мой брат начал строго требовать, чтобы я немедленно возвратился домой.
Восстание в армии было и для него и для меня неожиданностью, казалось
невероятным! Но в отличие от брата я ощутил сильную радость. Вот она,
настоящая русская революция, сейчас начинается. И это казалось мне тогда
привлекательным и заманчивым. Очень уж кошмарной была вся петроградская
атмосфера в последнее время, так что неудержимо хотелось перемены и выхода.
Тот, кто не был тогда в Петрограде, этого не поймет. Что было, то было,
прошлого не вычеркнешь и что бы не случилось в последствии, история делалась
на моих глазах.
Отец строго запретил мне выходить из дому. Но через некоторое время я
снова захотел выйти, но моя тетушка это заметила и сказала отцу. Ослушаться
отца нам никому не приходило в голову, я просидел дома два дня, не выходя на
улицу, а потому дальнейшего хода революции непосредственно не видел. Я мог
бы, поэтому прекратить здесь мой рассказ; добавлю, однако, еще немного, чему
я все же был свидетель.
За окнами нашей квартиры, выходившими на Сергиевскую, послышался гул
многочисленных голосов. Мы стали смотреть в окна, хотя прислуга, пожилая
горничная, меня оттаскивала, говорила: " Не надо! Увидят в окне, выстрелят,
убьют! От них всего теперь можно ожидать. Бунтовщики, потеряли человеческий
вид!" И действительно, по улице по направлению к Литейному двигалась
беспорядочная группа солдат, человек сто пятьдесят-двести. Очевидно, это был
взбунтовавшийся Волынский полк или, по крайней мере, часть его. С ружьями за
плечами, не держа строя, без офицеров, они шли толпою посреди улицы, громко
разговаривая между собою и то, и дело останавливаясь. Наконец, кто-то
крикнул "Вперед!", и все двинулись по Сергиевской. Но через минуту крикнули
" Обратно!", и все солдатское стадо отхлынуло назад и скрылось за углом
Воскресенского.
Во всех этих событиях, поражало полное отсутствие противодействия со
стороны правительственных сил. Александр Васильевич Кривошеин, мой отец, в
те дни сделал замечание: " Я вижу революцию, но не вижу контрреволюции". Он
сказал это смотря в окно на взбунтовавшихся солдат.
В эти дни в Петрограде пошел мелкий, но довольно частый снег. В нашей
квартире появился министр земледелия Риттих, бывший помощник моего отца и
близкий ему человек. Он не смог добраться до своего министерства и прибыл к
нам на квартиру, надеясь отсюда созвониться по телефону с правительственными
учреждениями, выяснить обстановку и попытаться как- нибудь организовать
сопротивление. Телефоны, несмотря на революцию, работали более или менее
нормально, но все попытки связаться с нужными людьми оказались тщетными. В
одних учреждениях говорили, что никого нет, в других не отвечали, в третьих
уже работали какие-то "комитеты". Не добившись ничего толкового, Риттих
скоро ушел. Он был возмущен быстрым правительственным развалом, бездарностью
и безволием правящих лиц, как военных, так и гражданских.
Вскоре на нашей квартире начали появляться своего рода беженцы,
искавшие у нас безопасного места. Дело в том, что мой отец уже полтора года
как ушел с поста министра земледелия и не был у власти. О его уходе многие
жалели, он пользовался доверием в общественных кругах. Вообще он был
"одиозной фигурой", и потому наша квартира могла казаться многим безопасным
убежищем. Конечно, это была чистая иллюзия.
Первым к нам пришел друг моего отца, член Государственного Совета,
барон Роман Дистерло, крайне правый по убеждениям. Отец оказал ему
гостеприимство, но сказал, указывая на улицу, где бродили вооруженные
солдаты: " Смотри, до чего вы нас довели своими безумными резолюциями, своим
сопротивлением всем необходимым реформам в России. Вы ответственны за
происходящее!" Барон Дистерло промолчал. Он был умный человек и понимал, что
замечание моего отца основательно. Но если появление у нас барона Дистерло
было понятно, так как он, несмотря на разницу во взглядах, был другом моего
отца, то приход к нам бывшего премьера А.Трепова был совершенно неожиданным.
Он совсем не был близок к моему отцу и в политическом отношении был его
противником. И тут проявилась любопытная человеческая черта. Будучи у
власти, да и вообще всю свою жизнь, Трепов был сторонником самых крутых и
решительных мер, а тут, как только началась революция, он перетрусил
чрезмерно и ни о каком сопротивлении, конечно, не помышлял. Был всецело
занят вопросами своей личной безопасности. Он пробыл у нас несколько дней!
В течение дня стрельбы почти не было слышно, и мы точно не знали, что
происходит в городе. В послеполуденные часы на небе стали видны темные клубы
дыма. Как выяснилось, это горел Окружной суд на Литейном, не так далеко от
нас. Вечером в нашу квартиру позвонили. Вошел отряд вооруженных солдат,
пять-шесть человек под командованием какого-то штатского. " У вас, нам
сказали находится офицер, - спросили они, - мы должны его видеть, проверить.
Нет ли у него оружия, а то с крыши вашего дома стреляют из пулемета".
Конечно, это была чистейшая ложь, никто из пулемета не стрелял. Потребовали
моего брата Игоря. Наша мама, Елена Геннадиевна, очень испугалась: " Вы его
убьете!" - взволновано заговорила она." Не беспокойтесь, не убьем, - ответил
штатский, - только проверим, есть ли оружие".
Брат был в нашей комнате. Вошедшие потребовали сдать оружие. Брат
побледнел, стиснул зубы, но отдал револьвер. Сопротивляться было бы
безумием. Другого оружия не было. Между солдатами начался спор, забрать ли с
собою моего брата Игоря или нет, но возобладало мнение не трогать. Солдаты
ушли. Вероятно, они постеснялись присутствия нашей матери.
На этом я кончаю. Писать о том, что я лично не видел, мало смысла. Да и
февральские дни кончились, наступил март.
Брюссель, 1976г.
*Текст был опубликован в книге "Воспоминания", Нижний - Новгород,
издательство " Братство во имя Св. Князя Александра Невского",1998г.
и в книге "Судьба века-Кривошеины", СПб, издательство "Звезда", 2002г
Глава I
Решение поступить в Белую армию и сражаться против большевиков созрело
во мне к зиме 1918-1919 года. Все в советском строе стало мне к тому времени
неприемлемым и отвратительным, и вместе с тем я осознавал, что для меня в
нем нет места. Нет жизни в буквальном смысле этого слова. И хотя я далеко не
был уверен в конечном успехе Белой борьбы, принять участие в ней стало для
меня жизненной потребностью. Я не в силах был сидеть, сложа руки. Однако
осуществить мое желание было не так легко и не так просто. Я пропустил
благоприятный момент, когда пробраться к Белым через гетманскую Украину, при
всеобщей дезорганизованности и слабости советской власти, было сравнительно
нетрудно. Люди целыми семьями бежали тогда из Москвы в оккупированные
немцами области Юга России, а оттуда, кто мог и хотел, попадали к Белым.
Сейчас положение резко изменилось. Советская власть окрепла, всюду на
железных дорогах контролировали пассажиров, установлена была прифронтовая
полоса, которую никто не мог пересечь без особого разрешения ВЧК а. Так что
без советских документов невозможно было даже приблизиться к линии фронта,
не говоря уже о трудности его перейти.
Я жил тогда в Москве, был студентом историко-филологического факультета
Московского университета, летом 1918 года мне исполнилось восемнадцать лет.
Моему отцу удалось еще в июле этого года бежать из -под ареста и уехать на
Юг, где он сейчас находился в районе Белых. Никакой связи с ним у нас не
было. Мои два старших брата -офицера, Василий и Олег, тоже с лета 1918 года
находились в Добровольческой армии (1). Моему третьему брату Игорю удалось
по знакомству устроиться на постройку железной дороги в северной России, что
освобождало его от призыва в Красную армию. Моя мать и младший брат Кирилл,
под чужими именами уехали весной 1919 года в занятый большевиками Киев, где
и оставались до прихода туда Белых. Я тоже поехал в это время в Киев с целью
пробраться оттуда к Белым, но, убедившись, что это крайне трудно, а жить мне
в Киеве опасно, должен был вернуться в мае в Москву. До этого я жил в Москве
у моих родственников, нигде не служил, а только учился в университете. У
меня не было никаких связей с антисоветскими организациями, которые, как я
думал, могли бы мне помочь в деле перехода к Белым частям и снабдить нужными
для этого документами. А без документов, нечего было, и думать что-либо
предпринимать. Но парадокс заключался в том, что для получения таких бумаг,
не было иного способа, как поступить на советскую службу. Такая возможность
мне представилась в конце мая того же года. По знакомству я был принят
старшим рабочим на постройку железной дороги, где уже работал мой старший
брат.
Подробное описание этого периода не входит в мою задачу. Скажу кратко,
что железная дорога Овинище - Суда начала строиться в 1916 году,
строительство было прервано после революции и возобновилось при большевиках
осенью 1918 года. Ей придавали большое стратегическое значение, так как она
обеспечивала железнодорожную связь Петрограда с Москвой помимо Николаевской
железной дороги. Собственно говоря, строился только небольшой участок в 90
верст с деревянным (за недостатком металлов) мостом через реку Мологу у
города Весьегонска на границе Тверской и Новгородской губернии. Вот туда я и
поехал.
До революции дорогу строил известный инженер предприниматель Чаев, а в
1918 году во главе работ был поставлен большевиками инженер Будасси,
ближайший сотрудник Чаева, уехавшего к тому времени к Белым. И вообще среди
служащих и рабочих на дороге было много лиц работавших раньше у Чаева.
Благодаря Будасси мне не только удалось поступить на службу, но и получить
нужные документы.
Почему он мне помогал в то время? Думаю, главным образом по
оппортунизму. Будасси работал на большевиков, был с ними тесно связан, а
лето 1919 года было неопределенное, кто победит, Белые или Красные. Будасси
хотелось иметь заручку среди Белых на случай, если они победят. Но и личное
знакомство моего отца, Александра Васильевича Кривошеина с Чаевым тоже,
вероятно, сыграло свою роль. Как бы то ни было, я жил и работал этим летом в
Весьегонске, ожидая для дальнейших действий благоприятного случая. А в это
время наступление армии генерала Деникина на Южном фронте бурно развивалось.
Был взят Харьков, части Белой армии подходили к Курску, Сумам, Киеву. Мое
нетерпение попасть к Белым только усиливалось от этих успехов. Если раньше я
иногда опасался, что белые потерпят поражение, прежде чем я попаду к ним, то
теперь я скорее "опасался", что они победят без меня! Впрочем, серьезность и
тяжесть борьбы с большевиками никогда не выпадали из моего сознания.
Благоприятный случай скоро представился. В середине августа железная
дорога командировала старшего рабочего П., давнего "чаевского" служащего, в
Курскую губернию, в село Селино Дмитриевксого уезда, нанимать плотников -
специалистов для постройки деревянного железнодорожного моста через реку
Мологу у города Весьегонска. В этой командировке не было ничего фиктивного.
Мост через Мологу действительно строился и на самом деле не хватало
плотников-специалистов, которых невозможно было найти поблизости, а в
Курской губернии они были. Сам П. Был родом из Селина, куда его теперь
посылали, он оттуда недавно приехал и знал, что там он может найти и нанять
хороших плотников. Фиктивность ситуации начиналась с того, что к П.
присоединили меня в качестве помощника и спутника. Правда, и в прошлые разы,
в такого рода командировки посылали обыкновенно двоих, но в данном случае П.
во мне нуждался и я был ему как бы совершенно бесполезен по своей
неопытности и полному незнанию дела. Но зато мне такая командировка была в
высшей степени на руку.
Фронт проходил тогда в Курской губернии, на Кореневском и Дмитриевском
направлении, немного к югу от местности, куда меня посылали. Эта поездка
давала мне возможность проникнуть в прифронтовую полосу и попытаться перейти
фронт. Вот почему я был чрезвычайно рад и счастлив, когда около 15/28
августа я получил на руки "Удостоверение" от железной дороги приблизительно
такого содержания: "Предъявитель сего старший рабочий Всеволод Александрович
"Кривошеев" (так была переделана моя фамилия) посылается в командировку в
село Селино Дмитриевского уезда Курской губернии для найма плотников -
специалистов для постройки деревянного железнодорожного моста через реку
Мологу у города Весьегонска. Железная дорога эта имеет большое
военно-стратегическое значение, и потому просим все власти оказывать
старшему рабочему Кривошееву всевозможное содействие для выполнения им
возложенной на него задачи. Как служащий железной дороги, имеющей
стратегическое значение, Кривошеев освобожден от призыва в Красную армию".
Печать и подпись Будасси. Совершенно такой же командировочный документ
получил и мой компаньон П.(2)
Для успешности моего предприятия я должен был посвятить в него, хотя бы
отчасти, моего спутника. Мне рекомендовали его как надежного человека,
которому можно вполне доверять, который не предаст, тем не менее,
посоветовавшись между собой, мы решили не говорить с П., что целью моей
командировки было поступление в Белую армию, (что могло его напугать), а
сказать, что Будасси посылает меня к своему бывшему "хозяину" Чаеву с
отчетом о строительстве железной дороги. Надо сказать, что П. был старым
"чаевским" служащим, лично ему преданным как своего рода "барину". Чаев его