кусок хлеба, но в общем на меня никто не обращает особенного внимания.
Часам к четырем дня опять перемена обстановки: вновь южнее Коренева
слышна канонада и даже как будто ближе, чем утром. Впечатление, что стреляют
из тяжелых орудий. На станции у красных "товарищей" тревога. Среди них
группа человек 30-50 так называемых "красных кубанцев". О них в моем
рассказе будет много сказано впереди, сейчас ограничусь только тем, что
отмечу, что эта была отборная конная часть Красной армии, единственная по-
настоящему сражавшаяся и на которой, как говорили, держался фронт.
Собственно говоря, настоящих кубанцев в этой Красной Кубанской бригаде было
немного, большинство было из Харьковской и полтавской губерний. Это были
настоящие разбойники, от зверств и насилий которых страдало и стонало все
население. Среди них, несомненно, было большое число преступных элементов.
Они резко отличались от обычных мобилизованных красноармейцев, часто
добродушных, деревенских парней и совсем не большевиков(12). Но об этом в
дальнейшем. а пока "кубанцы" собрались в кучку на перроне станции,
возбужденно обсуждали положение, а я старался прислушиваться к их
разговорам. Конечно, они сопровождались грубейшей кощунственной матерной
руганью. " Из тяжелых орудий стреляют! Это пострашнее Господа Бога гремит".
С разгоряченными и вместе с тем тревожными лицами говорили они друг другу,
вернее кричали: " Говорят, белые в Севастополе двенадцатидюймовые орудия с
военных судов поснимали и отправили на фронт... А наши то все бегут, не
могут их остановить. Кругом всюду продажа". "Да, - говорит другой, - белые
сражаются здорово, ничего не скажешь. Только их мало. Если бы наши сражались
так как они, мы бы их давно разбили". Мне было приятно слышать такие
разговоры.(13)
С наступлением темноты стрельба прекратилась. "Кубанцы" тоже куда--то
исчезли. Я вошел в здание станции и сел в бывшем буфетном зале на одну из
скамеек. Скоро зал наполнился новоприбывшими, человек около ста пятидесяти.
Это были только что мобилизованные Красными окрестные жители, в большинстве
крестьяне. Одеты были в свою одежду, в руках узелки с вещами. Все они
явились по призыву и их отправляли куда-то дальше. Один из них подсел ко мне
и стал рассказывать, что в германскую войну он был призван и служил в
поезде- бане. У него есть о том документы, которые он мне хотел показать и
просил помочь устроиться и теперь в поезде-бане, так как хорошо знает это
дело. Наверное, он меня принял за большевицкого начальника. Я сказал ему,
что ничем не могу помочь, а про себя подумал, " что сидел бы ты дома, чего
ты явился на большевицкую мобилизацию, а теперь будет тебе здесь такая баня,
что не возрадуешься". А вообще, мне было горько, что столько простого народа
откликнулось на мобилизацию в Красную армию и какие все они смирные и
покорные. Чтобы избежать дальнейших разговоров, я вышел из здания станции и
пошел искать в уже наступившей темноте место для ночлега в одной из
теплушек. Нужно было отыскать место подальше от станции, в глубине запасных
путей. Я нашел, без особого труда подходящую теплушку в одном из
многочисленных товарных составов, взобрался в нее, закрыл за собою дверь и
лег спать на солому. Было жарко, я снял с себя гимнастерку и крепко заснул
до утра.
Проснулся, когда было уже вполне светло. Свет проникал в вагон через не
вполне закрытую дверь. Начинался день 2/ 15 сентября. Почти машинально и как
бы по-привычке я засунул руку в правый внутренний карман моей гимнастерки,
где у меня лежал бумажник с документами. Говорю "по-привычке", так как часто
проверял, лежит ли он на своем месте, и мне было приятно перечитывать мои
документы. Меня это чтение утешало и создавало чувство безопасности. К моему
удивлению, карман оказался пустым! Бумажник с документами куда-то исчез! Я
подумал, что, вероятно, он выпал из гимнастерки, когда я клал ее под голову.
Начал шарить в изголовье, но и там ничего не было. Что такое, не может быть,
бумажник не мог пропасть! Вечером, когда я ложился спать, он был со мною, я
это ясно помню, из вагона я не выходил. Ужас стал овладевал мною. Я начал
упорные поиски. Десятки раз пересматривал свои карманы, шарил место, где я
лежал, обыскал всю теплушку. Ничего нигде не нашел! Меня охватывало
отчаяние, но разум восставал: не может быть, ты не выходил, да и как можно
было украсть бумажник, который я носил на себе, я бы проснулся. Нет, он не
мог пропасть, надо искать!
И я вновь начал искать. Опять осмотрел теплушку, вылез из нее, осмотрел
все вокруг, заглянул под нее, хотя это был полный абсурд. В десяти саженях
от вагона была яма, я заглянул на ее дно, хотя это было совсем глупо. Как
мог попасть туда бумажник, раз я не выходил из вагона. Поблизости что-то
делали двое мужчин железнодорожников. Спросил их, не видели ли они моего
бумажника, я его потерял. Они посмотрели на меня с удивлением и я снова
вернулся в теплушку. Более часа я продолжал безуспешные поиски и как это ни
абсурдно и невероятно, но надо было признать, что бумажник со всеми
документами исчез. Нужно было немедленно что-то делать, ведь все мои планы
от этой пропажи менялись. Самый благоразумный выход: пойти на станцию и
заявить железнодорожному ЧК, что у меня пропали документы. В таком случае,
мне ничего бы не угрожало, вероятнее всего меня бы задержали и отправили бы
в тыл, для выяснения личности. Если бы не докопались до правды, кто я на
самом деле и каковы мои намерения, то вероятнее всего отпустили. Но все это
означало капитулировать перед самим собой, отказаться от моего плана
перехода фронта, да к тому же, когда я был так близко у цели. Да еще по
такой глупой причине: пропали документы! Какой позор!
Оставаться в Коренево и ждать белых, без документов, тоже невозможно.
Белые могли прийти через несколько дней, а за это время меня сто раз могли
попросить предъявить документы и мне придется плохо. Оставался один (по
совести) правильный выход: немедленно пешком пойти от Коренева по
направлению к фронту и попытаться перейти его. Это был шаг на грани безумия,
но иного выхода я не видел. Уже позже, на основании опыта, я понял, что было
бы благоразумнее дождаться в Коренево темноты, спрятавшись в вагонах и потом
уже ночью пробирать к линии фронта. Хотя и здесь был свой риск, не так
просто было выбраться из этого Коренева даже ночью, на каждом шагу были
патрули и было запрещено выходить на улицу. Я не мог больше оставаться в
бездействии. Не хватало нервов.
Итак около полудня я вышел из Коренева. Пройдя благополучно весь
городок с его домиками, садиками и плетнями, я двинулся дальше по дороге в
юго- западном направлении на большое село Снагость, откуда вчера была слышна
артиллерийская стрельба наших войск. День выдался солнечный и жаркий. Я
сознавал, как опасно идти по открытой дороге без всяких документов, да еще
по направлению к фронту. По дороге мне попался красноармеец на подводе, он
ехал в Суджу, (дорога туда ответвлялась от дороги на Снагость) и он
предложил подвести меня. Я отказался, сказав, что мне не по пути. Мне не
хотелось с ним связываться, хотя он был веселым и открытым парнем, да к тому
же принимал меня за своего. Часам к двум дня я подошел к селу Снагость
Рыльского уезда Курской губернии в 12 верстах от Коренева. Я прошел
длиннейшую деревенскую улицу и почти никого не встретил. Эта улица за рядом
домов, упиралась в другую поперечную, на которой было тоже много домов. Тут,
из далека, я увидел, что у одного из домов, сидели и стояли в группе люди. Я
близорук, по дороге у меня сломались очки, и я не мог хорошо рассмотреть,
что это за народ чернеется вдалеке. Почти дойдя до них, я повернул по улице
налево, причем, стараясь не смотреть в сторону этой группы. Я
руководствовался "страусовым инстинктом": если я не смотрю, то и меня не
видят. Они пропустили меня пройти, завернуть налево и тут один из них
крикнул мне в вдогонку: " Эй, товарищ, постой!" Я остановился. " Куда
идешь?" - " В Глушково". - ответил я. Так называлось следующее большое село
и станция железной дороги, еще более к юго-западу. Я это точно знал по моей
карте, которая по счастью осталась у меня в кармане, а потому не пропала. "
Ах, в Глушково? - многозначительно протянул красный. - А ты знаешь, что там
в Глушкове?" " Нет",- ответил я. Очевидно, он знал, что там белые и линия
фронта(14). " Ну а зачем ты идешь в Глушково?" - продолжал настаивать
красный. " За солью иду, - отвечал я,- Но если туда нельзя, я не пойду". Я
сказал "за солью", так как знал, что многие ездили туда именно за солью, а
говорить им о моей командировке, не имея при себе документов, было нелепо.
Да и для простых людей поездка за солью более понятна, чем какая-то
командировка. " За солью. Вот как! - не унимался красный. - А документы у
тебя есть?" " Есть", - уверенно ответил я, хотя знал, что у меня их нет. " А
ну-ка покажи!" С какой-то последней надеждой, что бумажник окажется на своем
месте я засунул руку в карман гимнастерки...Но, конечно там ничего не было.
" Я их потерял",- вынужден был я признаться и глупо улыбнулся. "Потерял!" -
воскликнул красный боец. - Ну-ка, иди с нами!" И вся орава потащила меня в
дом, где начался допрос.
Это были именно те "красные кубанцы", часть которых я видел накануне на
станции Коренево, сейчас их было человек тридцать. Они были крайне
возбуждены моим задержанием, а некоторые в бешенстве " Ты деникинец, -
кричали они, - ты офицер, ты шпион, мы тебя расстреляем!" Я защищался, как
мог. " Какой я офицер, мне всего 19 лет". - " А почем мы знаем, что тебе 19
лет? А может быть 26?!" - " Да я тебя знаю, ты сын помещика из Лебедина!" -
кричал другой. " Да я в жизни в Лебедино не был", - возражал я. " Я уже
вчера тебя заметил на станции и подумал: вот это деникинец!" - " Почему же
тогда ты не попросил у меня документы? Что там это другим поручено?" - " Я
видел издали, как ты шел по улице, - кричал на меня другой, - и сказал:
смотрите, вот деникинец идет!" Одним из самых главных аргументов, что я
действительно шпион, была найденная при мне карта. Раз карта, то уж точно
шпион, чего тут рассуждать, все ясно. Как я не пытался возражать, и
говорить, что мои документы пропали или их просто украли, ничего не
помогало. " Ну, а на что тебе карта, раз ты не шпион и едешь в
командировку?" - резонно говорили они. Напрасно я возражал, что карта у меня
новая, по советской орфографии, купленная в Дмитриево, чтобы случайно не
попасть к Белым. Они ничему не верили, да и мои доводы были не убедительны
или не доходили до их сознания и умственного уровня. Хоть я и говорил, что
для этой командировки мне выдал пропуск ЧК, на них это не действовало.
Спорить с ними было совершенно бесполезно, и я сказал: " Коль в моем деле вы
разобраться не можете, отправьте меня в тыл. Там поймут кто я шпион или
командированный. А с вами я разговаривать не желаю!" Я это сказал, чтобы
избавиться от этих взбешенных людей и показать, что я не боюсь настоящего
расследования. Эффект получился совершенно обратный. Новый взрыв бешенства.
Высокий "мордастый" казак с красными лампасами на штанах, ударил кулаком по
столу и заорал: " Ну, вот теперь мы точно видим, что ты деникинец. Это они с
нами не хотят разговаривать! Сейчас мы тебя и хлопнем!" Дело принимало
дурной оборот.
Не знаю, чем бы это все закончилось, но тут случилось неожиданное и
странное обстоятельство. Меня спросили, если у меня деньги. Я мог их скрыть
и они не нашли бы их, так как тетушка зашила их в подтяжки. Но я подумал,
что если они найдут их сами, то будет еще хуже: зачем я их скрывал? Поэтому
я признался, что около двух тысяч, зашиты в подтяжках. Я снял гимнастерку,
через голову, а они сорвали мои подтяжки и тут же вспороли их. Кинулись
считать деньги и опять злые реплики: " Вишь, керенки набрал. Все ясно, видно
по всему, что к Белым драпануть собрался. А от нас деньги хотел скрыть!" - "
Да я ведь сам о них сказал". - " А ты думаешь мы бы не нашли? - нагло
смеялись кубанцы, - Знаешь, сколько мы из каблуков золотых монет
выскабливаем!" Я стал вновь надевать мою гимнастерку, и вдруг из нее
выскакивает мой злосчастный бумажник...и падает на пол!
Тут я сразу понял, что произошло. Когда в вагоне, под утро я надевал
гимнастерку, прослужившую мне ночью подушкой, бумажник выпал из бокового
внутреннего кармана и каким-то странным образом попала под гимнастерку мне
на спину. Я его не почувствовал, так как гимнастерка была узкая, то
бумажник, который был не большой и мягкий плотно держался и не падал. Тут я
вспомнил, как я панически искал его повсюду, но мне и в голову не приходило
снять гимнастерку. И вот теперь он появляется в нужный момент и спасает
меня. " Вот мои документы",- говорю я и протягиваю бумажник. Красные с
жадностью кидаются на них и читают. К сожалению, они малограмотные и плохо в
них разбираются, но впечатление большое. Мои слова о командировке, пропуске
ЧК и прочие рассказы подтверждаются. Видно было по всему, что у "красных
кубанцев" произошло разделение. Одни продолжают кричать: " Спрятал
документы! Ты хотел нас обмануть!" " Да почему же спрятал? И с какой целью?"
- говорю я. Один из них хочет сорвать с моей руки часы, но другой красный
его останавливает: " Нельзя, отдай! Троцкий издал приказ не убивать пленных
и не отбирать от них вещей". Часы остаются на моей руке. Но почему-то в этот
момент, "мордастый кубанец" манит меня на улицу, где стоит запряженная
лошадью линейка, и говорит мне: " Проедемся!" " Ну, что же проедемся", -
отвечаю я с какой-то бровадой, чтобы показать, что ничего не боюсь. Но
другой боец останавливает меня: " Что ты, - говорит он мне тихо, - он тебе
на болоте голову отрубит, это ему ничего не стоит. Не в первый раз уже!" А
на мордастого кричит: " Пошел вон! Нечего тебе тут делать!" Тот
действительно куда-то исчезает, уезжает на своей линейке. Во время моего
допроса, в самый неожиданный момент, появляется председатель Снагостского
волостного совета Кирилл Дюбин. Это мужчина лет сорока пяти, высокого роста,
с короткой бородой, в высоких сапогах, с ним рядом два милиционера из
местного участка. Присутствие Дюбина и милиционеров действует на "кубанцев"
сдерживающе. С другой стороны они торопятся, они и так потеряли со мной
много времени, у них приказ куда-то спешно уезжать. Видимо они рады передать
меня со всеми документами и отобранными деньгами Дюбину и его помощникам, а
сами уезжают. Я обращаюсь к Дюбину и говорю: " Они хотели меня убить". " Не
бойтесь, - отвечает он, - они уехали, а милиция Вас не тронет". - " А что
будет дальше?" - " Пошлют на расследование". Милиционер уводит меня.
Проходим мимо сельской церкви. Огромное для села здание белого цвета в стиле
ампир(15) Мне хочется перекреститься, но я не решаюсь, как бы этим не выдать
кто я такой. В это время с юго-запада опять раздается канонада, она
короткая, гораздо ближе, чем вчера и первая за сегодняшний день. Мне
показалось, что в верстах пяти. У милиционеров встревоженные лица. " Видите,
какое положение. Неудивительно, что вас арестовали", - говорит он. Скоро мы
приходим в помещение волостной милиции.
Хохочут дьяволы на страже,
И алебарды их - в крови.
В.Я. Брюсов
Снагостская волостная милиция помещалась в большом крестьянском доме.
Мы вошли в обширную комнату, и милиционер, ни о чем меня не спрашивая, сел
за стол и стал составлять протокол о моем аресте. Я тоже сел на стул. Видно
было, что милиционеру по его неграмотности было трудно составлять протокол.
Он долго трудился, наконец, закончил и предложил его мне для ознакомления и
подписи. Вот его краткое содержание (опускаю многочисленные ошибки): " 15
сентября 1919 года в 3 часа дня был задержан по подозрению в шпионстве в
селе Снагость красноармейцами первого Красного кубанского полка Всеволод
Александрович Кривошеев и передан Снагостской волостной милиции с найденными
на нем документами и деньгами для расследования". Против такого содержания
протокола возражать было трудно. Скажу более: вероятно, по неразвитости
милиционера, протокол был составлен в выгодном для меня духе. Так, там было
опущено, что я был задержан не просто в Снагости, как было написано в
протоколе, а когда я шел из Снагости в Глушково, то есть к самому фронту.
Причина ареста, в этом протоколе не была конкретизирована и выражалась
крайне не определенно как " подозрение в шпионаже". О потере и находке
документов ничего не отмечалось, а от этого впечатление о необоснованности
ареста еще усиливалось. О том, что "я шел за солью", тоже ничего не сказано.
Я подписал протокол. Думаю, что от пережитых волнений, мне вдруг захотелось
пить. Впрочем, я с утра ничего не ел и не пил. Я попросил милиционера, не
могу ли я выпить стакан воды. Он кликнул хозяйку дома, хохлушку лет
тридцати, и сказал ей, чтобы она мне дала напиться. Женщина позвала меня в
большие открытые сени, настолько далеко, что милиционер не мог слышать нас.
Она вынесла мне кувшин с холодным молоком и с сочувствием и сожалением в
голосе сказала: " Как это Вы, паныч, попались?" Я был растроган и произнес:
" Ничего, ничего, еще может и обойдется". Хохлушка скептически и грустно
покачала головой и произнесла тихо: " От них не так-то легко уйти".
Напившись вдоволь молока, я вернулся к милиционеру, который вскоре повел
меня в волостную каталажку, недалеко от здания милиции.
Это была небольшая продолговатая полуподвальная камера, оставшаяся в
наследство от " старого режима", с каменным полом, без всякой мебели с одной
дверью и небольшим окном в ней на узкой стороне камеры. Оконце было без
стекла и перегорожено накрест железными брусьями. Возможно, что в прежнее
время в этой камере протрезвляли пьяниц. Уже начинало темнеть, когда меня
туда привели, потом заперли в ней на ночь и поставили охранять мужика в
тулупе, с топором за поясом вместо ружья. Через некоторое время принесли для
меня кусок черного хлеба и воды. Всю эту снедь мужик просунул мне сквозь
оконце. Я попытался заговорить с ним, но он ничего не отвечал. " Эх, ты! -
сказал я ему. - И говорить боишься!" Очевидно, ему так сказали. Ничего
другого не оставалось, как лечь на каменный пол и спать. Было холодно, но от
усталости я быстро и крепко заснул.
Когда я проснулся, было уже светло. Опять солнечный хороший день. Часам
к восьми милиционер пришел за мною. Меня посадили на линейку, впереди кучер,
позади милиционер с винтовкой, я посередине. Привезли в Кореново, где сдали
Кореневской волостной милиции. Поместили в одной из внутренних комнат дома
скорее городского типа. В прежнее время это был особняк состоятельного
человека, жителя этой местности, а теперь реквизирован под управление
милиции. Открытая дверь комнаты выходила в коридор, никакой охраны не было
видно. У меня мелькнула мысль: бежать! Но это было слишком рискованно. Не
известно, куда вел коридор, а у выхода из дома стоял, наверняка, часовой.
Может быть, и не стоит так рисковать, подумал я, ведь после находки моих
документов мое положение не было безнадежным. Через два-три часа меня опять
вывели и под охраной красноармейца, с винтовкой посадили в открытую теплушку
узкоколейки Коренево-Рыльск. Хочу уточнить, что от Коренева, кроме большой
железной дороги на Киев и Курск, в западном и восточном направлении идет еще
небольшая узкоколейная дорога. Она тридцать верст длины в северном
направлении до уездного города Курской губернии Рыльска. Вот по ней мы и
поехали.
Красноармеец, с винтовкой за плечом, сел на краю открытой двери
теплушки, свесив обе ноги снаружи и, казалось, рассматривал пейзаж. Опять
приходит мысль: столкнуть бы красноармейца в спину с поезда и потом бежать.
Но нет, это невозможно. Во-первых, я на такой поступок не способен, не
решусь, и не сумею столкнуть, а потом, куда бежать без документов? ( Они
были у красноармейца.) Через полтора часа прибываем в Рыльск. На этот раз
меня ведут к большому городскому каменному зданию. В нем полно народу. Что
там помещается, точно не понял, вероятно, комендантское управление города
Рыльска.
Через толпу меня проводят в отдельную комнату. За столом сидит какой-то
большевицкий начальник. Волосы взъерошены, расстегнут воротник рубашки, вид
полусумасшедшего. Перед ним стоит в развалку другой военный. Как выясняется,
он просит дать ему отпуск, так как у него тяжело заболела мать. Большевик
кричит на него и, жестикулируя, ораторствует: " Что такое мать? Ты должен
служить революции, все оставить, всем пожертвовать. Пусть умирает! Революция
важнее всего!" Военный смотрит на начальника с презрительно- иронической
улыбкой, почти как на помешанного, и сквозь зубы говорит: " Как это так,
пожертвовать матерью? Что значит, пусть умирает? Да никогда в жизни!" Спор
между ними продолжается. Один истошно, истерически кричит, другой спокойно и
с насмешкой отвечает, наконец, начальник, заметив наше присутствие, берет у
конвоира бумаги и просматривает их.
" Дело о шпионстве! - восклицает он. - Вот это да! Ха, ха, ха!" Он
громко смеется: " Хорошее занятие, нечего сказать! Поздравляю!" " Совсем не
шпионство", - возражаю я. " А, что же тогда?" - " Да, вот я поехал за
солью..." начал я свой рассказ. " За солью, дико закричал сумасшедший, - так
значит, спекуляция!? А это совсем плохо. Значит ты или шпион, или
спекулянт?" Я знаю, что обвинение в спекуляции легче, чем в шпионаже, а
поэтому продолжаю говорить о "соли". Начальник подписывает какую то бумагу и
передает конвоиру. Тут я решил обратиться к начальнику : " Я со вчерашнего
дня ничего не ел. Нельзя ли у вас получить немного хлеба?" " Нет у меня
никакого хлеба!" - отрезает начальник. Меня выводят в соседнюю большую
комнату. Ждем в толпе некоторое время. Какой то красноармеец (вероятно он
слышал мой разговор с начальником) манит меня пальцем, и я иду вслед за ним
в пустую соседнюю небольшую комнату. Там он неожиданно для меня, достает из
мешка большую буханку хлеба и отрезает огромный кусок: " Вот возьми себе.
Только никому не говори, за это строго наказывают". Искренне благодарю его.
Кто он? Просто добрый человек или втайне сочувствующий белым? ( может он
догадался кто я)
Прошло около сорока минут и меня повели по городу в Рыльскую уездную
милицию. Большое каменное здание тюремного типа. Очевидно, там до революции
была полиция. Меня помещают одного в довольно обширную камеру. Маленькое
окошко наверху. За ним решетка, и так глубоко в оконный проход толстой стены
заделана, что рукой не достанешь. По всему видно "старорежимная" каталажка,
большевики так солидно не умеют строить. Не помню, была ли в камере койка,
кажется, деревянные нары для спанья. Осматриваю камеру. На стенах
многочисленные надписи здесь побывавших в заключении. Иногда просто имя и
дата. Например: " Сижу здесь уже 26 дней, за что, не знаю" или: " Просидел
17 дней понапрасну". Или: "Нахожусь здесь и не знаю, когда выпустят. Может
убьют..." Неутешительно, подумал я. Видно здесь сидят подолгу.
Первый день меня ничем не кормили, потом выдали по куску хлеба. Два
раза в день приходил надзиратель, смотрел, не убежал ли я. Я стал ему
жаловаться, что меня здесь держат голодом и не производят никакого
расследования. " А ты сделай заявление", - сказал он мне. Я был несколько
удивлен такому совету, но написал бумажку с жалобой на третий день моего
сидения в рыльской тюрьме.
На четвертый день моего заточения в мою камеру поместили другого
арестанта. Молодой человек в военной форме с неприятной физиономией. В его
внешности было нечто болезненное и дегенеративное. Бледное лицо.
Разговорились. Оказывается, чекист, служащий местного ЧК. По его словам,
посадили его за то, что опоздал на один день вернуться из отпуска. Но, я
думаю, что он чего-то недоговаривал, видно были и другие обвинения. " А что
же ты делаешь в ЧК?" - спросил я его. " Да в основном обыски и аресты
провожу. Очень часто, почти каждую ночь. А то и по несколько раз за ночь".
-" А расстреливать приходилось?" - " Нет, на это есть другие работники,
назначение их особенное". - " А можно было при обысках забирать что-либо для
себя?" - " Что Вы, за это нас строго наказывают. Расстрел". Чекист очень
волновался за свою участь и говорил, что не выйдет отсюда живым.
Расстреляют! Так я провел почти четверо суток в Рыльской милиции. Ходил по
камере, думал. В голове вертелось одно стихотворение Брюсова, настолько
созвучное моему сидению в большевицкой тюрьме. Я не удержался и написал
двустишие Брюсова на стене камеры (оно эпиграф к этой главе): "Хохочут
дьяволы на страже, и алебарды их - в крови". Так я переживал мое тогдашнее
заключение.
Шестого сентября меня перевели из Рыльской уездной милиции в другое,
несравненно более важное учреждение тогдашнего советского (молодого!)
карательного аппарата. Это был Военно-контрольный пункт 41-ой советской
дивизии (16).
Это было передвижное учреждение, перемещающееся с места на место в
связи с движением фронта и имеющее своею целью борьбу с военными
преступлениями (шпионаж, спекуляция и т.д.) в прифронтовой полосе. В этом
было его отличие от Чрезвычайных комиссий, имевших постоянное пребывание в
одном месте, главной целью, которых была борьба с контрреволюцией. В
действительности, как мы увидим, Военно-контрольные пункты часто
рассматривали дела, имевшие чисто "контрреволюционный характер", отдаленно
связанный с военными действиями, так что трудно было разграничить их
Часам к четырем дня опять перемена обстановки: вновь южнее Коренева
слышна канонада и даже как будто ближе, чем утром. Впечатление, что стреляют
из тяжелых орудий. На станции у красных "товарищей" тревога. Среди них
группа человек 30-50 так называемых "красных кубанцев". О них в моем
рассказе будет много сказано впереди, сейчас ограничусь только тем, что
отмечу, что эта была отборная конная часть Красной армии, единственная по-
настоящему сражавшаяся и на которой, как говорили, держался фронт.
Собственно говоря, настоящих кубанцев в этой Красной Кубанской бригаде было
немного, большинство было из Харьковской и полтавской губерний. Это были
настоящие разбойники, от зверств и насилий которых страдало и стонало все
население. Среди них, несомненно, было большое число преступных элементов.
Они резко отличались от обычных мобилизованных красноармейцев, часто
добродушных, деревенских парней и совсем не большевиков(12). Но об этом в
дальнейшем. а пока "кубанцы" собрались в кучку на перроне станции,
возбужденно обсуждали положение, а я старался прислушиваться к их
разговорам. Конечно, они сопровождались грубейшей кощунственной матерной
руганью. " Из тяжелых орудий стреляют! Это пострашнее Господа Бога гремит".
С разгоряченными и вместе с тем тревожными лицами говорили они друг другу,
вернее кричали: " Говорят, белые в Севастополе двенадцатидюймовые орудия с
военных судов поснимали и отправили на фронт... А наши то все бегут, не
могут их остановить. Кругом всюду продажа". "Да, - говорит другой, - белые
сражаются здорово, ничего не скажешь. Только их мало. Если бы наши сражались
так как они, мы бы их давно разбили". Мне было приятно слышать такие
разговоры.(13)
С наступлением темноты стрельба прекратилась. "Кубанцы" тоже куда--то
исчезли. Я вошел в здание станции и сел в бывшем буфетном зале на одну из
скамеек. Скоро зал наполнился новоприбывшими, человек около ста пятидесяти.
Это были только что мобилизованные Красными окрестные жители, в большинстве
крестьяне. Одеты были в свою одежду, в руках узелки с вещами. Все они
явились по призыву и их отправляли куда-то дальше. Один из них подсел ко мне
и стал рассказывать, что в германскую войну он был призван и служил в
поезде- бане. У него есть о том документы, которые он мне хотел показать и
просил помочь устроиться и теперь в поезде-бане, так как хорошо знает это
дело. Наверное, он меня принял за большевицкого начальника. Я сказал ему,
что ничем не могу помочь, а про себя подумал, " что сидел бы ты дома, чего
ты явился на большевицкую мобилизацию, а теперь будет тебе здесь такая баня,
что не возрадуешься". А вообще, мне было горько, что столько простого народа
откликнулось на мобилизацию в Красную армию и какие все они смирные и
покорные. Чтобы избежать дальнейших разговоров, я вышел из здания станции и
пошел искать в уже наступившей темноте место для ночлега в одной из
теплушек. Нужно было отыскать место подальше от станции, в глубине запасных
путей. Я нашел, без особого труда подходящую теплушку в одном из
многочисленных товарных составов, взобрался в нее, закрыл за собою дверь и
лег спать на солому. Было жарко, я снял с себя гимнастерку и крепко заснул
до утра.
Проснулся, когда было уже вполне светло. Свет проникал в вагон через не
вполне закрытую дверь. Начинался день 2/ 15 сентября. Почти машинально и как
бы по-привычке я засунул руку в правый внутренний карман моей гимнастерки,
где у меня лежал бумажник с документами. Говорю "по-привычке", так как часто
проверял, лежит ли он на своем месте, и мне было приятно перечитывать мои
документы. Меня это чтение утешало и создавало чувство безопасности. К моему
удивлению, карман оказался пустым! Бумажник с документами куда-то исчез! Я
подумал, что, вероятно, он выпал из гимнастерки, когда я клал ее под голову.
Начал шарить в изголовье, но и там ничего не было. Что такое, не может быть,
бумажник не мог пропасть! Вечером, когда я ложился спать, он был со мною, я
это ясно помню, из вагона я не выходил. Ужас стал овладевал мною. Я начал
упорные поиски. Десятки раз пересматривал свои карманы, шарил место, где я
лежал, обыскал всю теплушку. Ничего нигде не нашел! Меня охватывало
отчаяние, но разум восставал: не может быть, ты не выходил, да и как можно
было украсть бумажник, который я носил на себе, я бы проснулся. Нет, он не
мог пропасть, надо искать!
И я вновь начал искать. Опять осмотрел теплушку, вылез из нее, осмотрел
все вокруг, заглянул под нее, хотя это был полный абсурд. В десяти саженях
от вагона была яма, я заглянул на ее дно, хотя это было совсем глупо. Как
мог попасть туда бумажник, раз я не выходил из вагона. Поблизости что-то
делали двое мужчин железнодорожников. Спросил их, не видели ли они моего
бумажника, я его потерял. Они посмотрели на меня с удивлением и я снова
вернулся в теплушку. Более часа я продолжал безуспешные поиски и как это ни
абсурдно и невероятно, но надо было признать, что бумажник со всеми
документами исчез. Нужно было немедленно что-то делать, ведь все мои планы
от этой пропажи менялись. Самый благоразумный выход: пойти на станцию и
заявить железнодорожному ЧК, что у меня пропали документы. В таком случае,
мне ничего бы не угрожало, вероятнее всего меня бы задержали и отправили бы
в тыл, для выяснения личности. Если бы не докопались до правды, кто я на
самом деле и каковы мои намерения, то вероятнее всего отпустили. Но все это
означало капитулировать перед самим собой, отказаться от моего плана
перехода фронта, да к тому же, когда я был так близко у цели. Да еще по
такой глупой причине: пропали документы! Какой позор!
Оставаться в Коренево и ждать белых, без документов, тоже невозможно.
Белые могли прийти через несколько дней, а за это время меня сто раз могли
попросить предъявить документы и мне придется плохо. Оставался один (по
совести) правильный выход: немедленно пешком пойти от Коренева по
направлению к фронту и попытаться перейти его. Это был шаг на грани безумия,
но иного выхода я не видел. Уже позже, на основании опыта, я понял, что было
бы благоразумнее дождаться в Коренево темноты, спрятавшись в вагонах и потом
уже ночью пробирать к линии фронта. Хотя и здесь был свой риск, не так
просто было выбраться из этого Коренева даже ночью, на каждом шагу были
патрули и было запрещено выходить на улицу. Я не мог больше оставаться в
бездействии. Не хватало нервов.
Итак около полудня я вышел из Коренева. Пройдя благополучно весь
городок с его домиками, садиками и плетнями, я двинулся дальше по дороге в
юго- западном направлении на большое село Снагость, откуда вчера была слышна
артиллерийская стрельба наших войск. День выдался солнечный и жаркий. Я
сознавал, как опасно идти по открытой дороге без всяких документов, да еще
по направлению к фронту. По дороге мне попался красноармеец на подводе, он
ехал в Суджу, (дорога туда ответвлялась от дороги на Снагость) и он
предложил подвести меня. Я отказался, сказав, что мне не по пути. Мне не
хотелось с ним связываться, хотя он был веселым и открытым парнем, да к тому
же принимал меня за своего. Часам к двум дня я подошел к селу Снагость
Рыльского уезда Курской губернии в 12 верстах от Коренева. Я прошел
длиннейшую деревенскую улицу и почти никого не встретил. Эта улица за рядом
домов, упиралась в другую поперечную, на которой было тоже много домов. Тут,
из далека, я увидел, что у одного из домов, сидели и стояли в группе люди. Я
близорук, по дороге у меня сломались очки, и я не мог хорошо рассмотреть,
что это за народ чернеется вдалеке. Почти дойдя до них, я повернул по улице
налево, причем, стараясь не смотреть в сторону этой группы. Я
руководствовался "страусовым инстинктом": если я не смотрю, то и меня не
видят. Они пропустили меня пройти, завернуть налево и тут один из них
крикнул мне в вдогонку: " Эй, товарищ, постой!" Я остановился. " Куда
идешь?" - " В Глушково". - ответил я. Так называлось следующее большое село
и станция железной дороги, еще более к юго-западу. Я это точно знал по моей
карте, которая по счастью осталась у меня в кармане, а потому не пропала. "
Ах, в Глушково? - многозначительно протянул красный. - А ты знаешь, что там
в Глушкове?" " Нет",- ответил я. Очевидно, он знал, что там белые и линия
фронта(14). " Ну а зачем ты идешь в Глушково?" - продолжал настаивать
красный. " За солью иду, - отвечал я,- Но если туда нельзя, я не пойду". Я
сказал "за солью", так как знал, что многие ездили туда именно за солью, а
говорить им о моей командировке, не имея при себе документов, было нелепо.
Да и для простых людей поездка за солью более понятна, чем какая-то
командировка. " За солью. Вот как! - не унимался красный. - А документы у
тебя есть?" " Есть", - уверенно ответил я, хотя знал, что у меня их нет. " А
ну-ка покажи!" С какой-то последней надеждой, что бумажник окажется на своем
месте я засунул руку в карман гимнастерки...Но, конечно там ничего не было.
" Я их потерял",- вынужден был я признаться и глупо улыбнулся. "Потерял!" -
воскликнул красный боец. - Ну-ка, иди с нами!" И вся орава потащила меня в
дом, где начался допрос.
Это были именно те "красные кубанцы", часть которых я видел накануне на
станции Коренево, сейчас их было человек тридцать. Они были крайне
возбуждены моим задержанием, а некоторые в бешенстве " Ты деникинец, -
кричали они, - ты офицер, ты шпион, мы тебя расстреляем!" Я защищался, как
мог. " Какой я офицер, мне всего 19 лет". - " А почем мы знаем, что тебе 19
лет? А может быть 26?!" - " Да я тебя знаю, ты сын помещика из Лебедина!" -
кричал другой. " Да я в жизни в Лебедино не был", - возражал я. " Я уже
вчера тебя заметил на станции и подумал: вот это деникинец!" - " Почему же
тогда ты не попросил у меня документы? Что там это другим поручено?" - " Я
видел издали, как ты шел по улице, - кричал на меня другой, - и сказал:
смотрите, вот деникинец идет!" Одним из самых главных аргументов, что я
действительно шпион, была найденная при мне карта. Раз карта, то уж точно
шпион, чего тут рассуждать, все ясно. Как я не пытался возражать, и
говорить, что мои документы пропали или их просто украли, ничего не
помогало. " Ну, а на что тебе карта, раз ты не шпион и едешь в
командировку?" - резонно говорили они. Напрасно я возражал, что карта у меня
новая, по советской орфографии, купленная в Дмитриево, чтобы случайно не
попасть к Белым. Они ничему не верили, да и мои доводы были не убедительны
или не доходили до их сознания и умственного уровня. Хоть я и говорил, что
для этой командировки мне выдал пропуск ЧК, на них это не действовало.
Спорить с ними было совершенно бесполезно, и я сказал: " Коль в моем деле вы
разобраться не можете, отправьте меня в тыл. Там поймут кто я шпион или
командированный. А с вами я разговаривать не желаю!" Я это сказал, чтобы
избавиться от этих взбешенных людей и показать, что я не боюсь настоящего
расследования. Эффект получился совершенно обратный. Новый взрыв бешенства.
Высокий "мордастый" казак с красными лампасами на штанах, ударил кулаком по
столу и заорал: " Ну, вот теперь мы точно видим, что ты деникинец. Это они с
нами не хотят разговаривать! Сейчас мы тебя и хлопнем!" Дело принимало
дурной оборот.
Не знаю, чем бы это все закончилось, но тут случилось неожиданное и
странное обстоятельство. Меня спросили, если у меня деньги. Я мог их скрыть
и они не нашли бы их, так как тетушка зашила их в подтяжки. Но я подумал,
что если они найдут их сами, то будет еще хуже: зачем я их скрывал? Поэтому
я признался, что около двух тысяч, зашиты в подтяжках. Я снял гимнастерку,
через голову, а они сорвали мои подтяжки и тут же вспороли их. Кинулись
считать деньги и опять злые реплики: " Вишь, керенки набрал. Все ясно, видно
по всему, что к Белым драпануть собрался. А от нас деньги хотел скрыть!" - "
Да я ведь сам о них сказал". - " А ты думаешь мы бы не нашли? - нагло
смеялись кубанцы, - Знаешь, сколько мы из каблуков золотых монет
выскабливаем!" Я стал вновь надевать мою гимнастерку, и вдруг из нее
выскакивает мой злосчастный бумажник...и падает на пол!
Тут я сразу понял, что произошло. Когда в вагоне, под утро я надевал
гимнастерку, прослужившую мне ночью подушкой, бумажник выпал из бокового
внутреннего кармана и каким-то странным образом попала под гимнастерку мне
на спину. Я его не почувствовал, так как гимнастерка была узкая, то
бумажник, который был не большой и мягкий плотно держался и не падал. Тут я
вспомнил, как я панически искал его повсюду, но мне и в голову не приходило
снять гимнастерку. И вот теперь он появляется в нужный момент и спасает
меня. " Вот мои документы",- говорю я и протягиваю бумажник. Красные с
жадностью кидаются на них и читают. К сожалению, они малограмотные и плохо в
них разбираются, но впечатление большое. Мои слова о командировке, пропуске
ЧК и прочие рассказы подтверждаются. Видно было по всему, что у "красных
кубанцев" произошло разделение. Одни продолжают кричать: " Спрятал
документы! Ты хотел нас обмануть!" " Да почему же спрятал? И с какой целью?"
- говорю я. Один из них хочет сорвать с моей руки часы, но другой красный
его останавливает: " Нельзя, отдай! Троцкий издал приказ не убивать пленных
и не отбирать от них вещей". Часы остаются на моей руке. Но почему-то в этот
момент, "мордастый кубанец" манит меня на улицу, где стоит запряженная
лошадью линейка, и говорит мне: " Проедемся!" " Ну, что же проедемся", -
отвечаю я с какой-то бровадой, чтобы показать, что ничего не боюсь. Но
другой боец останавливает меня: " Что ты, - говорит он мне тихо, - он тебе
на болоте голову отрубит, это ему ничего не стоит. Не в первый раз уже!" А
на мордастого кричит: " Пошел вон! Нечего тебе тут делать!" Тот
действительно куда-то исчезает, уезжает на своей линейке. Во время моего
допроса, в самый неожиданный момент, появляется председатель Снагостского
волостного совета Кирилл Дюбин. Это мужчина лет сорока пяти, высокого роста,
с короткой бородой, в высоких сапогах, с ним рядом два милиционера из
местного участка. Присутствие Дюбина и милиционеров действует на "кубанцев"
сдерживающе. С другой стороны они торопятся, они и так потеряли со мной
много времени, у них приказ куда-то спешно уезжать. Видимо они рады передать
меня со всеми документами и отобранными деньгами Дюбину и его помощникам, а
сами уезжают. Я обращаюсь к Дюбину и говорю: " Они хотели меня убить". " Не
бойтесь, - отвечает он, - они уехали, а милиция Вас не тронет". - " А что
будет дальше?" - " Пошлют на расследование". Милиционер уводит меня.
Проходим мимо сельской церкви. Огромное для села здание белого цвета в стиле
ампир(15) Мне хочется перекреститься, но я не решаюсь, как бы этим не выдать
кто я такой. В это время с юго-запада опять раздается канонада, она
короткая, гораздо ближе, чем вчера и первая за сегодняшний день. Мне
показалось, что в верстах пяти. У милиционеров встревоженные лица. " Видите,
какое положение. Неудивительно, что вас арестовали", - говорит он. Скоро мы
приходим в помещение волостной милиции.
Хохочут дьяволы на страже,
И алебарды их - в крови.
В.Я. Брюсов
Снагостская волостная милиция помещалась в большом крестьянском доме.
Мы вошли в обширную комнату, и милиционер, ни о чем меня не спрашивая, сел
за стол и стал составлять протокол о моем аресте. Я тоже сел на стул. Видно
было, что милиционеру по его неграмотности было трудно составлять протокол.
Он долго трудился, наконец, закончил и предложил его мне для ознакомления и
подписи. Вот его краткое содержание (опускаю многочисленные ошибки): " 15
сентября 1919 года в 3 часа дня был задержан по подозрению в шпионстве в
селе Снагость красноармейцами первого Красного кубанского полка Всеволод
Александрович Кривошеев и передан Снагостской волостной милиции с найденными
на нем документами и деньгами для расследования". Против такого содержания
протокола возражать было трудно. Скажу более: вероятно, по неразвитости
милиционера, протокол был составлен в выгодном для меня духе. Так, там было
опущено, что я был задержан не просто в Снагости, как было написано в
протоколе, а когда я шел из Снагости в Глушково, то есть к самому фронту.
Причина ареста, в этом протоколе не была конкретизирована и выражалась
крайне не определенно как " подозрение в шпионаже". О потере и находке
документов ничего не отмечалось, а от этого впечатление о необоснованности
ареста еще усиливалось. О том, что "я шел за солью", тоже ничего не сказано.
Я подписал протокол. Думаю, что от пережитых волнений, мне вдруг захотелось
пить. Впрочем, я с утра ничего не ел и не пил. Я попросил милиционера, не
могу ли я выпить стакан воды. Он кликнул хозяйку дома, хохлушку лет
тридцати, и сказал ей, чтобы она мне дала напиться. Женщина позвала меня в
большие открытые сени, настолько далеко, что милиционер не мог слышать нас.
Она вынесла мне кувшин с холодным молоком и с сочувствием и сожалением в
голосе сказала: " Как это Вы, паныч, попались?" Я был растроган и произнес:
" Ничего, ничего, еще может и обойдется". Хохлушка скептически и грустно
покачала головой и произнесла тихо: " От них не так-то легко уйти".
Напившись вдоволь молока, я вернулся к милиционеру, который вскоре повел
меня в волостную каталажку, недалеко от здания милиции.
Это была небольшая продолговатая полуподвальная камера, оставшаяся в
наследство от " старого режима", с каменным полом, без всякой мебели с одной
дверью и небольшим окном в ней на узкой стороне камеры. Оконце было без
стекла и перегорожено накрест железными брусьями. Возможно, что в прежнее
время в этой камере протрезвляли пьяниц. Уже начинало темнеть, когда меня
туда привели, потом заперли в ней на ночь и поставили охранять мужика в
тулупе, с топором за поясом вместо ружья. Через некоторое время принесли для
меня кусок черного хлеба и воды. Всю эту снедь мужик просунул мне сквозь
оконце. Я попытался заговорить с ним, но он ничего не отвечал. " Эх, ты! -
сказал я ему. - И говорить боишься!" Очевидно, ему так сказали. Ничего
другого не оставалось, как лечь на каменный пол и спать. Было холодно, но от
усталости я быстро и крепко заснул.
Когда я проснулся, было уже светло. Опять солнечный хороший день. Часам
к восьми милиционер пришел за мною. Меня посадили на линейку, впереди кучер,
позади милиционер с винтовкой, я посередине. Привезли в Кореново, где сдали
Кореневской волостной милиции. Поместили в одной из внутренних комнат дома
скорее городского типа. В прежнее время это был особняк состоятельного
человека, жителя этой местности, а теперь реквизирован под управление
милиции. Открытая дверь комнаты выходила в коридор, никакой охраны не было
видно. У меня мелькнула мысль: бежать! Но это было слишком рискованно. Не
известно, куда вел коридор, а у выхода из дома стоял, наверняка, часовой.
Может быть, и не стоит так рисковать, подумал я, ведь после находки моих
документов мое положение не было безнадежным. Через два-три часа меня опять
вывели и под охраной красноармейца, с винтовкой посадили в открытую теплушку
узкоколейки Коренево-Рыльск. Хочу уточнить, что от Коренева, кроме большой
железной дороги на Киев и Курск, в западном и восточном направлении идет еще
небольшая узкоколейная дорога. Она тридцать верст длины в северном
направлении до уездного города Курской губернии Рыльска. Вот по ней мы и
поехали.
Красноармеец, с винтовкой за плечом, сел на краю открытой двери
теплушки, свесив обе ноги снаружи и, казалось, рассматривал пейзаж. Опять
приходит мысль: столкнуть бы красноармейца в спину с поезда и потом бежать.
Но нет, это невозможно. Во-первых, я на такой поступок не способен, не
решусь, и не сумею столкнуть, а потом, куда бежать без документов? ( Они
были у красноармейца.) Через полтора часа прибываем в Рыльск. На этот раз
меня ведут к большому городскому каменному зданию. В нем полно народу. Что
там помещается, точно не понял, вероятно, комендантское управление города
Рыльска.
Через толпу меня проводят в отдельную комнату. За столом сидит какой-то
большевицкий начальник. Волосы взъерошены, расстегнут воротник рубашки, вид
полусумасшедшего. Перед ним стоит в развалку другой военный. Как выясняется,
он просит дать ему отпуск, так как у него тяжело заболела мать. Большевик
кричит на него и, жестикулируя, ораторствует: " Что такое мать? Ты должен
служить революции, все оставить, всем пожертвовать. Пусть умирает! Революция
важнее всего!" Военный смотрит на начальника с презрительно- иронической
улыбкой, почти как на помешанного, и сквозь зубы говорит: " Как это так,
пожертвовать матерью? Что значит, пусть умирает? Да никогда в жизни!" Спор
между ними продолжается. Один истошно, истерически кричит, другой спокойно и
с насмешкой отвечает, наконец, начальник, заметив наше присутствие, берет у
конвоира бумаги и просматривает их.
" Дело о шпионстве! - восклицает он. - Вот это да! Ха, ха, ха!" Он
громко смеется: " Хорошее занятие, нечего сказать! Поздравляю!" " Совсем не
шпионство", - возражаю я. " А, что же тогда?" - " Да, вот я поехал за
солью..." начал я свой рассказ. " За солью, дико закричал сумасшедший, - так
значит, спекуляция!? А это совсем плохо. Значит ты или шпион, или
спекулянт?" Я знаю, что обвинение в спекуляции легче, чем в шпионаже, а
поэтому продолжаю говорить о "соли". Начальник подписывает какую то бумагу и
передает конвоиру. Тут я решил обратиться к начальнику : " Я со вчерашнего
дня ничего не ел. Нельзя ли у вас получить немного хлеба?" " Нет у меня
никакого хлеба!" - отрезает начальник. Меня выводят в соседнюю большую
комнату. Ждем в толпе некоторое время. Какой то красноармеец (вероятно он
слышал мой разговор с начальником) манит меня пальцем, и я иду вслед за ним
в пустую соседнюю небольшую комнату. Там он неожиданно для меня, достает из
мешка большую буханку хлеба и отрезает огромный кусок: " Вот возьми себе.
Только никому не говори, за это строго наказывают". Искренне благодарю его.
Кто он? Просто добрый человек или втайне сочувствующий белым? ( может он
догадался кто я)
Прошло около сорока минут и меня повели по городу в Рыльскую уездную
милицию. Большое каменное здание тюремного типа. Очевидно, там до революции
была полиция. Меня помещают одного в довольно обширную камеру. Маленькое
окошко наверху. За ним решетка, и так глубоко в оконный проход толстой стены
заделана, что рукой не достанешь. По всему видно "старорежимная" каталажка,
большевики так солидно не умеют строить. Не помню, была ли в камере койка,
кажется, деревянные нары для спанья. Осматриваю камеру. На стенах
многочисленные надписи здесь побывавших в заключении. Иногда просто имя и
дата. Например: " Сижу здесь уже 26 дней, за что, не знаю" или: " Просидел
17 дней понапрасну". Или: "Нахожусь здесь и не знаю, когда выпустят. Может
убьют..." Неутешительно, подумал я. Видно здесь сидят подолгу.
Первый день меня ничем не кормили, потом выдали по куску хлеба. Два
раза в день приходил надзиратель, смотрел, не убежал ли я. Я стал ему
жаловаться, что меня здесь держат голодом и не производят никакого
расследования. " А ты сделай заявление", - сказал он мне. Я был несколько
удивлен такому совету, но написал бумажку с жалобой на третий день моего
сидения в рыльской тюрьме.
На четвертый день моего заточения в мою камеру поместили другого
арестанта. Молодой человек в военной форме с неприятной физиономией. В его
внешности было нечто болезненное и дегенеративное. Бледное лицо.
Разговорились. Оказывается, чекист, служащий местного ЧК. По его словам,
посадили его за то, что опоздал на один день вернуться из отпуска. Но, я
думаю, что он чего-то недоговаривал, видно были и другие обвинения. " А что
же ты делаешь в ЧК?" - спросил я его. " Да в основном обыски и аресты
провожу. Очень часто, почти каждую ночь. А то и по несколько раз за ночь".
-" А расстреливать приходилось?" - " Нет, на это есть другие работники,
назначение их особенное". - " А можно было при обысках забирать что-либо для
себя?" - " Что Вы, за это нас строго наказывают. Расстрел". Чекист очень
волновался за свою участь и говорил, что не выйдет отсюда живым.
Расстреляют! Так я провел почти четверо суток в Рыльской милиции. Ходил по
камере, думал. В голове вертелось одно стихотворение Брюсова, настолько
созвучное моему сидению в большевицкой тюрьме. Я не удержался и написал
двустишие Брюсова на стене камеры (оно эпиграф к этой главе): "Хохочут
дьяволы на страже, и алебарды их - в крови". Так я переживал мое тогдашнее
заключение.
Шестого сентября меня перевели из Рыльской уездной милиции в другое,
несравненно более важное учреждение тогдашнего советского (молодого!)
карательного аппарата. Это был Военно-контрольный пункт 41-ой советской
дивизии (16).
Это было передвижное учреждение, перемещающееся с места на место в
связи с движением фронта и имеющее своею целью борьбу с военными
преступлениями (шпионаж, спекуляция и т.д.) в прифронтовой полосе. В этом
было его отличие от Чрезвычайных комиссий, имевших постоянное пребывание в
одном месте, главной целью, которых была борьба с контрреволюцией. В
действительности, как мы увидим, Военно-контрольные пункты часто
рассматривали дела, имевшие чисто "контрреволюционный характер", отдаленно
связанный с военными действиями, так что трудно было разграничить их