служащие. Что тех расстреляли, это правильно, хорошо, так им и надо, но на
нас это не отразиться. Нас ведь не обвиняют в контрреволюции?!"
Так прошло три дня. Читаю московские газеты, их можно заказывать вместе
с продуктами на базаре. Вижу: у Белых большие успехи на
Льговско-Дмитриевском фронте. Быстро продвигаются вперед и, если будет так
продолжаться, они скоро займут Дмитриев, потом Селино, что может сильно
осложнить мое положение, начнутся проверки, письма и запросы в Москву. В
общем, вряд ли мой переход к Белым осуществиться, как я задумывал, вероятнее
всего меня в ближайшее время здесь расстреляют.
С такими мыслями я тогда пребывал, и потому для меня было полной
неожиданностью, когда на пятый день моего заключения,16 сентября, меня
вызвали на допрос. Опять ведут по разным лестницам, закоулкам и коридорам.
Вводят в комнату, где за столом сидит человек лет сорока пяти с красным
одутловатым лицом. На нем военный китель. Видно более важный, чем мой первый
следователь. Сажусь перед ним на стул. На столе у него мои документы и
карта, которую он как будто рассматривает. Я сразу пытаюсь ему объяснить,
откуда эта карта, но он меня обрывает: " Оставьте, карта не имеет никакого
значения. Мы рассмотрели Ваше дело и видим, что Вы были арестованы без
всякой причины и неосновательно. Прошу Вас, не обижайтесь на нас. Вы знаете,
наши красноармейцы на фронте возбуждены, волнуются, раздражены. Это понятно,
но на нас Вы не сердитесь, как говориться по пословице: " От сумы и от
тюрьмы не отрекайся!" Сегодня Вы будете свободны". Я не верю своим ушам. Что
это - действительность или сон? Стараюсь быть сдержанным и говорю: " Раз все
благополучно кончается, сердиться не буду, но красноармейцы на фронте
действительно выходят из себя" Прощаюсь и, меня выводят с солдатом за дверь.
Голова моя идет кругом. Я как говорится " лечу на крыльях ветра".
Возвращаюсь в нашу общую камеру-залу и в первый момент ничего не
рассказываю о происшедшем. Через некоторое время, меня опять гонят мести
пол. " Меня сегодня выпускают", - возражаю я. " Ну и что же, - отвечает
караульный, - выпускают вечером, а сейчас иди, подметай". Приходится
подчиниться. Мои слова о выходе на свободу вызывают сенсацию. Одни радуются,
сочувствуют, другие завидуют, удивляются и возмущаются: " Как это такого
явного шпиона с картой, освобождают! А мы здесь сидим, вообще ни за что".
Как мне становится известным, собирались даже подать письменный протест,
тюремному начальству. Хожу по зале и думаю: как это могло произойти? Правда,
против меня не было никаких улик, но ведь они должны были навести справки
обо мне в Москве. Иначе как могли доказать, что я чист. А если в тогдашнем
хаосе не могли ничего узнать, то просто поверили моим рассказам. Более того,
ни следователям, ни "красным кубанцам", не пришло в голову, что я хочу
перейти фронт к Белым. Единственное объяснение всей этой неразберихи и
произволу, что в брянском особом отделе засели тайные белогвардейцы, и они
меня освободили. На днях я подобном случае читал в газете, что белые
проникли в курское ЧК, помогали там контрреволюционерам, но потом их
раскрыли. Может быть и здесь так? Ведь, как не скрывай мою историю, под
"командировку", а потом "за солью", мне не верится, что можно так, просто не
проверив меня отпустить. Мне всегда казалось, что и в манере говорить и в
облике моем, было много подозрительного. То, что называется, за версту несло
"недобитком" и буржуем.
Часы проходят, но никто за мною не приходит. Начинаю нервничать. Неужто
меня обманули? Наконец в пять часов меня вызывают. Наскоро прощаюсь с отцом
Павлом. Караульный ведет меня опять по лестницам и приводит в совсем другую
комнату, чем та, где меня допрашивали. Долго там жду один. Начинает темнеть.
Наконец приходит служащий, зажигает свет, долго выписывает что-то из толстой
книги. " Прошу дать мне свидетельство, - говорю я ему, - что я был арестован
без основания, просидел две недели, освобожден и могу продолжить свою
командировку". Служащий настукивает на машинке следующую бумажку: " Такой-то
был арестован такого-то числа, освобожден Особым отделом 14-ой армии по
отсутствию состава преступления. Разрешается поездка в Дмитриев для
исполнения служебных обязанностей". Потом он мне возвращает документы и
карту. Я не хочу ее брать. " Она мне не нужна", - говорю я. " Нет, она Ваша,
берите!" - настаивает служащий. Чтобы не заводить спора, беру. Возвращают и
отобранные деньги, но вместо пятисот керенок дают на эту сумму облигации
займа Временного Правительства, которые ничего не стоят. Это надувательство
и обман! Я мог бы протестовать, но молчу, чтобы ни на одну минуту не
задержаться здесь. Скорее из тюрьмы на волю!
Караульный ведет меня на тюремный двор к выходу. Вижу как один из
красных офицеров бронепоезда, (тот, кто отбивал чечетку) колет под надзором
дрова. Увидев меня, распрямляется и скорее с грустью произносит: " Эх,
бывают же на свете счастливые люди!" Меня доводят до ворот, дальше солдат не
идет. Прохожу мимо часового, который не обращает на меня никакого внимания.
Я на свободе!
Казак на север держит путь,
Казак не хочет отдохнуть.
А.С.Пушкин. "Полтава"
( Вместо "север", в моем случае, нужно читать "юг")
За воротами тюрьмы я окунулся в ночь, дождь и ветер. Очень холодно и я
устал. У меня мелькает мысль: бросить все и вернуться в Москву, в
Весьегонск. Там, по крайней мере, в помещениях тепло. Мгновение малодушия,
сразу сменяется твердой решимостью немедленно продолжать свой путь на Юг, к
Белым! Быстрыми шагами направляюсь к вокзалу, до которого, как узнаю от
прохожего, три версты. Но я решаю избавиться от этой злосчастной карты, раз
и навсегда. Рву ее на мелкие кусочки и бросаю в канаву. Продолжаю по
каким-то пустырям, под ветром и дождем, двигаться к вокзалу. Вскоре в ночной
тьме вижу его огни. На станции на путях стоит поезд. Думаю, что он идет на
юг, влезаю в освещенный вагон. Много народу, шумно. Публика с вещами, скорее
интеллигентная, не мужики. " Пожалуйте, пожалуйте! - говорят мне. - Вместе
поедем до Москвы. Будет веселее!" " Как до Москвы? Разве поезд идет не на
юг?" - удивляюсь я. " Да нет, он идет в Москву". Оказывается, поезд везет
советским служащих и коммунистов, эвакуированных с юга ввиду наступления
белых.
Опять приходит на ум: остаться в теплом вагоне и поехать в Москву. Но я
отбрасываю соблазны и говорю соседям, что у меня командировка, и я должен
попасть в Дмитриев. Все, конечно, удивляются, как это может быть, что всех
оттуда отправляют в безопасное место, а я еду. Во избежание лишних вопросов
поскорее ухожу из вагона. Выясняю, что действительно в южном направлении
поезда не ходят, кроме воинских эшелонов, но на них посторонних не берут,
даже с командировками. Нахожу все же воинский эшелон, теплушки с
красноармейцами. Обращаюсь к какому-то начальнику, говорю ему, что у меня
срочная командировка, прошу пустить в поезд. Нет, строго запрещено, брать
кого-либо. Эшелон, вот-вот тронется. Что делать? И тут я вижу как двое
рабочих, а может железнодорожников, забираются на буфера между вагонами.
Залезаю и я. Поезд тронулся. Еду на буфере. Навстречу хлещет ледяной ветер,
дождь обжигает лицо. Замерзаю, особенно руки, еле держусь на буфере, так
ехать дальше трудно. Когда же кончится это мучение! Через три часа поезд
останавливается на разъезде. Слезаю с буфера и влезаю в первую попавшуюся
теплушку, где немного людей. Солдаты мало обращают на меня внимания, ничего
не спрашивают. Поезд долго стоит, потом дергается и движется. Так я и
остаюсь в этой теплушке, окруженный красноармейцами. Меня никто ни о чем не
спрашивает. Видно, что всем этим солдатам не до любопытства, лица
напряженные и усталые. По надписям по вагонам вижу, что эшелоны
перебрасываются с эстонского фронта через Брянск на юг в направлении на
Дмитриев. Незадолго до этого, большевики заключили перемирие с Эстонией и,
очевидно, стали перебрасывать освободившиеся войска на юг против Деникина
(24).
Одноколейка Брянск-Дмитриев-Льгов была забита воинскими эшелонами, так
что, подходя к разъезду, поезд стоял по пол суток, чтобы пропустить другой
эшелон. Я это скоро понял, а поэтому быстро перебирался в поезд, который
уходил первым. Таким образом, я поменял три-четыре раза эшелоны, и каждый
раз смело забирался в теплушки к солдатам. Никто из них, меня ни о чем не
спрашивал. Воспринимали мое появление, как нечто обыкновенное. Красноармейцы
были эстонцы и латыши, народ, как мне показалось, мрачный и неразговорчивый.
Между собой они говорили на своем языке, а со мной вообще никак.
Главная проблема была - чем питаться? Когда поезда стояли на разъездах,
красноармейцам выдавали хлеб, они получали горячий обед из походной кухни, и
приносили себе суп в котелках. Но мне просить у них еду было опасно, сразу
обратишь на себя внимание. Замечаю, что когда солдаты носят в своих котелках
суп в свои теплушки, у них выплескиваются на землю картофелины. Хожу взад и
вперед по платформе, подбираю их и ем, но чтобы насытиться, этого мало.
На третий день, 18 сентября, подъезжаем с утра к станции Брасово.
Выясняется, что до вечера поезд не тронется. Тогда я решаюсь пойти в
ближайшую деревню, может быть, мне удастся раздобыть немного хлеба. Вхожу в
ближайший дом и спрашиваю у хозяйки, нельзя ли купить хлеба. Она дает мне
большой ломоть и говорит: " Да ведь вам уже раздали всем хлеба". Она
принимает меня за солдата, ими полна деревня, все они расквартированы по
домам. " Нет, мне не раздавали, - стараюсь, объяснит ей, - я
железнодорожник, в командировке". " А вот и мой постоялец возвращается, -
она имеет в виду расквартированного у нее красноармейца, - он такой
говорун!" - добавляет она. Поспешно решаю уходить, но на пороге сталкиваюсь
с ним. " А, товарищ, какой роты?" - спрашивает он меня. " Нет, я
железнодорожник, тороплюсь, наш эшелон уходит", - бурчу в ответ. Скорее на
станцию. Здесь у меня происходит странное знакомство. Довольно не
определенная личность, вероятно, какой-то служащий, одет в шинель.
Разговорчивый. Выясняется, что он из-под Дмитриева, там, где сейчас
поблизости проходит фронт. Он возвращается к себе, торопится, не знает, как
удастся попасть домой, готов хоть пешком идти. Словом намеренья его
совпадают с моими. Думаю даже сговориться идти вместе с ним, он знает
местность, но воздерживаюсь.
Под вечер выходим с ним прогуляться вдоль железнодорожного полотна,
широкая проселочная дорога идет рядом. Проходим саженей сто до шлагбаума,
где эта дорога пересекает железную. Вижу, что с запада навстречу нам едет
обоз. Мы остановились. Шедший рядом с передней подводой военный, увидев
меня, восклицает" " Вот это встреча! А ты как здесь? Тебя ведь арестовали?"
Узнаю и я его, это тот красный "унтер", вместе с которым мы ехали в вагоне
из Льгова в Коренево. Видно до него дошли слухи о моем аресте. Достаю
бумагу, документы, рассказываю, что мой арест был безосновательным, что
Особый отдел все рассмотрел и, меня выпустили. Читает мою справку об
освобождении, но не понимает: " Так зачем ты туда опять идешь? Там же
отступают!". С запада доносятся раскаты канонады. " Никуда я не иду, а
просто прохаживаюсь перед станцией. Вот мой спутник тоже со мной. Ждем
поезда". Это была полу правда, но она его убедила. " Унтер" продолжает свой
путь рядом с обозом.
" Что он к Вам придирался?" - с удивлением спрашивает меня мой новый
знакомый.
"Пустяки, он дурак и лезет не в свое дело, - отвечаю я, - Я ему показал
документы, он и отстал. Все стали подозрительными". " Да, - отвечает он, -
нужно держаться осторожно. Как бы не попасть в историю".
На станции идет спор между красными и несколькими железнодорожниками.
Красноармейцы кричат и требуют немедленной отправки поезда. Приказывают и
угрожают оружием, а те говорят, что нет паровоза. " Вы, предатели,
саботажники! Вы, железнодорожники, нам помогать обязаны, - кричит солдат. -
Вы, что не понимаете, за что мы боремся? За ваше будущее!" " Да не можем мы
дать сейчас паровоза. Его пока нет, - отвечает железнодорожник. И помолчав,
добавляет: " А за что идет война, мы понимаем". Наконец, поздно вечером наш
эшелон трогается. Забираюсь в теплушку и засыпаю.
Господи, я верую,
Но введи в Твой Рай
Дождевыми стрелами
Мой пронзенный край!
С.А. Есенин
На рассвете наш эшелон подошел к последнему разъезду между станциями
Комарчи и Дерюгино и стал разгружаться. Красноармейцы повылазили из своих
теплушек. Быстро были разгружены разные повозки, выкачены орудия, и вскоре
весь отряд покинул полустанок и направился в восточном направлении в
соседнюю деревню.
На станции, вокруг обсуждают: " Как быстро и без криков выгрузились эти
латыши. И уже дальше пошли. Не то, что наши!" Выясняется, что никаких
поездов далее на юг не предвидится. Значит нужно идти пешком до Дмитриева,
ждать бессмысленно и опасно. Спускаюсь на рельсы и шагаю по шпалам. До
ближайшей станции Дерюгино, десять верст, а оттуда еще пятнадцать до
Дмитриева. Вокруг меня не души. С обеих сторон дороги желто- золотистый
осенний лес. Ночью был сильный мороз, вся трава белая, в инее, побелели и
листья на деревьях, но под лучами восходящего солнца иней таит. После
стольких дней дождя и ветра опять чудная солнечная погода. Тем лучше.
Наконец дохожу до Дерюгино. На станции и на площади перед ней полно
красноармейцев, около ста человек. Одни сидят, другие ходят, видно ждут
отправки куда-нибудь. Пока я шел по шпалам, меня обогнало два товарных
поезда, теперь я вижу, как их на станции грузят снарядами и готовят к
отправке. Двое подростков, явно из местных, вскакивают на буфера тендера,
между вагонами. Я быстро следую за ними.
Мы едем на Дмитриево. От быстрой езды вагоны со снарядами так трясет,
что у солдат возникает паника, как бы снаряды не взорвались. Кричит
машинисту, тот уменьшает скорость. С буферов на ходу, прежде чем доехать до
станции, соскакивают оба подростка, вслед за ними и я. Думаю, что лучше не
попадаться на глаза контролю на станции. Он наверняка там еще остался, с
моего последнего посещения. Но странно, на меня никто не обращает внимание.
На станции мало народа, на путях не видно составов. Исчез и агитационный
пункт на вокзале. Впечатление, полной эвакуации.
Направляюсь сразу в дом М., по дороге опять пустота. У меня план:
остановиться у него, пока не придут белые, во всяком случае, выяснить
обстановку. Встречают меня не особенно радостно. Они в большом страхе. "
Ужас что твориться, - говорят мне М. и его мать, - фронт рядом. Вчера белые
наступали в восьми верстах южнее Дмитриева около хутора Михайловского.
Правда, они потом отошли, но можно ожидать возобновления боев. В городе
красная солдатня и днем и ночью врываются в дома. У нас уже несколько раз
были. Производят обыски, грабят, арестовывают. Вам здесь лучше не
оставаться. Придут, схватят, да и нас тоже".
Выясняется, что М. вместе с К.(разочаровавшимся коммунистом) видели,
как меня везли арестованного. Я показываю ему свои документы и пытаюсь
объяснить, что боятся ему нечего, у меня все в порядке. " Все равно, -
говорит М.- здесь Вам оставаться невозможно. Идите лучше всего в Селино,
куда Вы командированы. Там Вы сможете остановиться у П., он Вам поможет".
Одним словом, меня выставили из дому, но ничего не поделаешь, спорить не
приходится. Ухожу. Мать М. догоняет меня и сует мне ломоть хлеба. Вид у нее
сконфуженный.
Идти днем в Селино, верст 20-30 к северо-западу, мне крайне не
нравиться. Может лучше идти параллельно фронту(25), но опыту своему, я уже
знаю, как опасно это. Но другого выбора у меня нет!(26) Близко от железной
дороги идет большая, накатанная дорога в Севск. Пересекаю рельсы и выхожу на
эту дорогу. Прохожу мимо группы, хитрый мужичонка с русой бороденкой и
слащавым голосом стоя у подводы беседует с красным военным: " Уж мы
понимаем, почему вся эта война идет. Белая кость и черная кость, ясное дело.
И все из-за земли!" Иду дальше и вижу что, телеграфные столбы подрублены под
основание. Мне не ясно почему, но я предполагаю, что сделали это сами
красные в ожидании отступления, дабы телеграф не достался белым. Но
встречный военный, понимает иначе: " Кто это саботажничает? Поймать быть и
расстрелять".
Я прошел только немного, как влево от меня, то есть к югу, послышалась
артиллерийская стрельба. Видно как на железнодорожной линии от Дмитриева на
Льгов бронепоезд, верстах в трех-четырех, ведет бой. Видны дымки разрывов,
слышны выстрелы орудий. Трудно понять, но вероятнее всего, что красный
бронепоезд обстреливает наступающих белых (27). Иду дальше, бронепоезд
остается несколько позади. Мне совсем не хочется быть слишком близко от
фронта. Через несколько минут вижу такую картину: Красноармеец на коне, с
диким выражением и перекошенным лицом, с винтовкой на перевес, быстрой рысью
скачет мне навстречу по полю. Он едет параллельно дороге и в десяти саженях
от нее, потом круто поворачивает и едет на юг, где стреляет бронепоезд. За
ним появляется второй всадник, с таким же зверским лицом и проделывает тот
же маневр. Потом их появляется целая группа. На меня они не обращают
никакого внимания(28).
Что это все означает? - думаю я. Атака красных? Если так то я попал
прямо в бой, в самую гущу, а фронт совсем рядом. Меня охватывает ужас: это
безумие, - так идти среди бела дня. Продвигаюсь, тем не менее, дальше.
Навстречу мне движется фигура. Оказывается это красноармеец с винтовкой,
спрашивает: " Какой ты части?" Протягиваю ему мои документы и отвечаю: " У
меня командировка. Я железнодорожник". Молча рассматривает их, возвращает и
идет дальше. Но следующий солдат оказывается более трудным. Он не доволен
только проверкой моих бумаг. Упорно допрашивает: " Кто ты таков? Что делаешь
у самого фронта, какая такая командировка рядом с фронтом?" Пытаюсь с ним
как можно мягче говорить. "Твое счастье, - говорит он наконец, - нет у меня
времени с тобой возиться, а то бы я проверил, что ты за птица".
Вопреки здравому смыслу и разуму, какая то сила продолжает меня толкать
вперед. Продолжаю идти, но с чувством какой-то обреченности. Молюсь, но
хорошенько не умею. В голове стихи Есенина: " Господи, я верую, но введи в
Твой Рай дождевыми стрелами мой пронзенный край". Я понимаю для себя так,
что "край" - это Россия, пронзенная дождевыми стрелами, а "рай" - это страна
белых и избавление.
Я очень голоден. Собираю на полях близ дороги сырую картошку. Набиваю
ею карманы непромокаемого плаща. Но, увы, насколько была вкусна картошка,
выпадавшая из котелков красноармейцев, настолько несъедобна картошка сырая.
Едкая, твердая, невозможно проглотить. Все же сохраняю ее на всякий случай.
После полудня добираюсь до деревни Кузнецовка. В деревне полно
красноармейцев, нагруженные подводы, солдаты толпятся на улице в беспорядке.
Группа их движется на меня и один из красных, принимая меня за своего,
говорит: " Случилась... (следует неприличное ругательство). Отступление, как
видишь"(29). Господи, как я рад! Но стараюсь не показать вида.
Отчасти чтобы переждать волну отступающих, а отчасти, чтобы раздобыть
пищу, захожу в один из домов на главной улице. Хозяин, крестьянин лет сорока
пяти несколько городского типа: встречает любезно: " Заходите, заходите!"
Спрашиваю, нельзя ли купить у него хлеба. " Купить нельзя, а я Вам так дам".
Любопытствует, кто я такой? Отвечаю, что я железнодорожник в командировке.
Чувствуется, по всему поведению крестьянина, что он мне мало верит, но прямо
ничего не говорит. Жалуется на насилие и произвол "красных кубанцев". От них
стонет все местное население. Грабят, насильничают, убивают. На днях они
зверски убили одного студента, жителя близлежащего села. Его и до этого
"кубанцы" притесняли, грозили арестовать, подозревали. Он решил бежать к
Белой армии, но они его поймали. Жители умоляли его пощадить, заступались за
него, говорили, что он хороший и нужный им человек, ручались за него. Но
"кубанцы" его зверски зарубили. Отрубили пальцы, ноги, долго мучили. " Это
не люди, а звери, - говорил крестьянин, - не дай Бог им в руки попасться. На
этих зверях, весь красный фронт держится". Наша беседа длится около часа.
Мне пора уходить, да он меня и не удерживает. Может быть, если бы я попросил
скрыться у него, он бы согласился, но я не решился это сделать. Впереди у
меня была большая надежда найти пристанище в Селине.
Продолжаю свой путь в том же направлении. Навстречу мне движется
обратный поток отступающей Красной армии. Кто на подводах, кто пешком, все с
винтовками. Я понимаю, как опасно идти навстречу этой лавине, то есть в
сторону врага, да еще по большой открытой дороге. Пытаюсь свернуть на
обочину, где какие то плетни и кусты, но понимаю, что я хорошо виден со
стороны дороги, а это не только бессмысленно, но и еще подозрительнее.
Возвращаюсь на дорогу.
Было вероятно три-четыре часа пополудни, вижу, как мне навстречу
движется значительная группа всадников. Едут шагом. Я по близорукости плохо
их различаю. И вдруг, от этой группы отделяются три всадника, прихлестывают
коней и с криками устремляются на меня. "Вот он! Опять он! Попался
голубчик!" Вся группа мигом окружает меня. Господи помоги! Оказывается это
все те же "красные кубанцы", которые более двух недель тому назад, задержали
меня в Снагости(30). Сейчас они узнали меня, быстрее, чем я их. Они в
ярости. Один ударяет меня нагайкой по голове, другой плетью по спине, третий
ногами пытается попасть в лицо. " Ах, мерзавец! У нас отступление, а он
здесь! Шпион! У него карта. Помним, как ты документы спрятал, и деньги в
подтяжки зашил!" Я отбиваюсь, как могу: " Какая карта, ничего у меня нет, а
документы вот! В них сказано, что я был арестован по ошибке. Опять иду в
командировку. Читайте!" Протягиваю им мои бумаги. Они мне заламывают руки и
обыскивают. Конечно, ничего не находят, кроме картошки в карманах. Новый
взрыв ярости: " Шпион, бродяга! Картошки набрал, чтобы было чем питаться в
дороге!"
Среди этой группы головорезов, бледный молодой человек с интеллигентным
лицом, в студенческой фуражке. Видно, что ему хочется меня защитить, но он
не смет. Молчит. Кубанцы не успокаиваются: "Мы тебя сейчас расстреляем!"-
кричат они. " Как сейчас? - сопротивляюсь я. - Надо все проверить, я
командировочный!" Никакого впечатление на них это не производит. Они будто
пьяные от ярости. " Ну, нет! Мы тебя сейчас на месте хлопнем! Хватит, уже
проверяли!" Меня охватывает животный страх близкой смерти, сейчас, через
несколько минут. Красные это замечают и начинают издеваться: " Ишь, подлюга,
испугался. Боится! Не хочет помирать, а шпионит!" Я стараюсь взять себя в
руки. Господи не оставь меня!
В это время слышу, как "красные кубанцы" загалдели между собой: "
Командир полка едет! Вот он!" Оказывается командир первого кубанского полка
проезжал мимо и, узнав о случившемся, приказывает привести меня к себе. Меня
под конвоем подводят к нему, а "кубанцы" мгновенно исчезают. Командир, а
полковой комиссар слева, едут в экипаже. Комиссар, человек средних лет,
темноволосый, в черном кителе. Командир, в штатском, лет пятидесяти,
толстое, оплывшее "дворянское" лицо, сам полный. Ему протягивают мои
документы. Не взглянув на них, он молча протягивает их комиссару. Тот
просматривает и цедит сквозь зубы: " Документы в порядке". Командир, смотря
перед собой, приказывает: " Отведите в штаб бригады! Он размещен там,
впереди, в лесочке". Я взволнован: " Да меня "кубанцы убьют по дороге". "
Нет, - говорит, - не убьют. Я им приказал уехать. Вас будет конвоировать
красноармеец" (31).
Под конвоем добродушного белобрысого малого, меня ведут по дороге.
Навстречу нам тянутся подводы, длиннющая линия. Красные, видя меня, кричат с
подвод: "Деникинец! Ага, поймали гада! Сейчас, тебя в расход пустят. В штаб
Духонина его надо повести!" Весь этот крик, для меня означал, только одно:
быстрый и бессудный расстрел. Вместе с нами, совсем рядом, движется обоз со
снарядами. Почему везут снаряды тоже в противоположную сторону?(32) Как
только мы свернули на проселочную дорогу, стало пусто, красные нам больше не
попадаются. Мирно беседую с моим конвоиром. " Вам повезло, что вы избавились
от этих разбойников, - говорит парень. - Хулиганы! Для них человека
расстрелять - все равно, что стакан воды выпить!" " А что будет со мной в
штабе бригады?" Парень ухмыляется: " Да ничего, отправят в тыл для
расследования" Боже, неужели все заново! Это мне совсем не нравиться, но все
же лучше, чем быть расстрелянным на месте "кубанцами".
Вдруг совершенно неожиданно, буквально над нашими головами пролетает
снаряд, потом другой! Через минуту еще два и началось. Нас обдает ветром
снарядов. Стреляют нам навстречу из места, куда мы едем (33). При первом же
снаряде обоз круто поворачивает назад, так круто, что лошади подвод
становятся на дыбы, и обоз мчится без дороги по полю в обратном направлении.
В моей памяти врезалась поразительная картина. Мой конвоир, подхлестнул
лошадь и стремглав, рысью припустил за обозом. Он даже на меня не оглянулся.
Сначала, я растерялся, потом по какой-то глупой "лояльности" побежал за ним,
потом одумался и остановился. Я пеший и совершенно не обязан бежать за
конным конвоем. Оглянулся вокруг и понял, что бессмысленно догонять красных.
нас это не отразиться. Нас ведь не обвиняют в контрреволюции?!"
Так прошло три дня. Читаю московские газеты, их можно заказывать вместе
с продуктами на базаре. Вижу: у Белых большие успехи на
Льговско-Дмитриевском фронте. Быстро продвигаются вперед и, если будет так
продолжаться, они скоро займут Дмитриев, потом Селино, что может сильно
осложнить мое положение, начнутся проверки, письма и запросы в Москву. В
общем, вряд ли мой переход к Белым осуществиться, как я задумывал, вероятнее
всего меня в ближайшее время здесь расстреляют.
С такими мыслями я тогда пребывал, и потому для меня было полной
неожиданностью, когда на пятый день моего заключения,16 сентября, меня
вызвали на допрос. Опять ведут по разным лестницам, закоулкам и коридорам.
Вводят в комнату, где за столом сидит человек лет сорока пяти с красным
одутловатым лицом. На нем военный китель. Видно более важный, чем мой первый
следователь. Сажусь перед ним на стул. На столе у него мои документы и
карта, которую он как будто рассматривает. Я сразу пытаюсь ему объяснить,
откуда эта карта, но он меня обрывает: " Оставьте, карта не имеет никакого
значения. Мы рассмотрели Ваше дело и видим, что Вы были арестованы без
всякой причины и неосновательно. Прошу Вас, не обижайтесь на нас. Вы знаете,
наши красноармейцы на фронте возбуждены, волнуются, раздражены. Это понятно,
но на нас Вы не сердитесь, как говориться по пословице: " От сумы и от
тюрьмы не отрекайся!" Сегодня Вы будете свободны". Я не верю своим ушам. Что
это - действительность или сон? Стараюсь быть сдержанным и говорю: " Раз все
благополучно кончается, сердиться не буду, но красноармейцы на фронте
действительно выходят из себя" Прощаюсь и, меня выводят с солдатом за дверь.
Голова моя идет кругом. Я как говорится " лечу на крыльях ветра".
Возвращаюсь в нашу общую камеру-залу и в первый момент ничего не
рассказываю о происшедшем. Через некоторое время, меня опять гонят мести
пол. " Меня сегодня выпускают", - возражаю я. " Ну и что же, - отвечает
караульный, - выпускают вечером, а сейчас иди, подметай". Приходится
подчиниться. Мои слова о выходе на свободу вызывают сенсацию. Одни радуются,
сочувствуют, другие завидуют, удивляются и возмущаются: " Как это такого
явного шпиона с картой, освобождают! А мы здесь сидим, вообще ни за что".
Как мне становится известным, собирались даже подать письменный протест,
тюремному начальству. Хожу по зале и думаю: как это могло произойти? Правда,
против меня не было никаких улик, но ведь они должны были навести справки
обо мне в Москве. Иначе как могли доказать, что я чист. А если в тогдашнем
хаосе не могли ничего узнать, то просто поверили моим рассказам. Более того,
ни следователям, ни "красным кубанцам", не пришло в голову, что я хочу
перейти фронт к Белым. Единственное объяснение всей этой неразберихи и
произволу, что в брянском особом отделе засели тайные белогвардейцы, и они
меня освободили. На днях я подобном случае читал в газете, что белые
проникли в курское ЧК, помогали там контрреволюционерам, но потом их
раскрыли. Может быть и здесь так? Ведь, как не скрывай мою историю, под
"командировку", а потом "за солью", мне не верится, что можно так, просто не
проверив меня отпустить. Мне всегда казалось, что и в манере говорить и в
облике моем, было много подозрительного. То, что называется, за версту несло
"недобитком" и буржуем.
Часы проходят, но никто за мною не приходит. Начинаю нервничать. Неужто
меня обманули? Наконец в пять часов меня вызывают. Наскоро прощаюсь с отцом
Павлом. Караульный ведет меня опять по лестницам и приводит в совсем другую
комнату, чем та, где меня допрашивали. Долго там жду один. Начинает темнеть.
Наконец приходит служащий, зажигает свет, долго выписывает что-то из толстой
книги. " Прошу дать мне свидетельство, - говорю я ему, - что я был арестован
без основания, просидел две недели, освобожден и могу продолжить свою
командировку". Служащий настукивает на машинке следующую бумажку: " Такой-то
был арестован такого-то числа, освобожден Особым отделом 14-ой армии по
отсутствию состава преступления. Разрешается поездка в Дмитриев для
исполнения служебных обязанностей". Потом он мне возвращает документы и
карту. Я не хочу ее брать. " Она мне не нужна", - говорю я. " Нет, она Ваша,
берите!" - настаивает служащий. Чтобы не заводить спора, беру. Возвращают и
отобранные деньги, но вместо пятисот керенок дают на эту сумму облигации
займа Временного Правительства, которые ничего не стоят. Это надувательство
и обман! Я мог бы протестовать, но молчу, чтобы ни на одну минуту не
задержаться здесь. Скорее из тюрьмы на волю!
Караульный ведет меня на тюремный двор к выходу. Вижу как один из
красных офицеров бронепоезда, (тот, кто отбивал чечетку) колет под надзором
дрова. Увидев меня, распрямляется и скорее с грустью произносит: " Эх,
бывают же на свете счастливые люди!" Меня доводят до ворот, дальше солдат не
идет. Прохожу мимо часового, который не обращает на меня никакого внимания.
Я на свободе!
Казак на север держит путь,
Казак не хочет отдохнуть.
А.С.Пушкин. "Полтава"
( Вместо "север", в моем случае, нужно читать "юг")
За воротами тюрьмы я окунулся в ночь, дождь и ветер. Очень холодно и я
устал. У меня мелькает мысль: бросить все и вернуться в Москву, в
Весьегонск. Там, по крайней мере, в помещениях тепло. Мгновение малодушия,
сразу сменяется твердой решимостью немедленно продолжать свой путь на Юг, к
Белым! Быстрыми шагами направляюсь к вокзалу, до которого, как узнаю от
прохожего, три версты. Но я решаю избавиться от этой злосчастной карты, раз
и навсегда. Рву ее на мелкие кусочки и бросаю в канаву. Продолжаю по
каким-то пустырям, под ветром и дождем, двигаться к вокзалу. Вскоре в ночной
тьме вижу его огни. На станции на путях стоит поезд. Думаю, что он идет на
юг, влезаю в освещенный вагон. Много народу, шумно. Публика с вещами, скорее
интеллигентная, не мужики. " Пожалуйте, пожалуйте! - говорят мне. - Вместе
поедем до Москвы. Будет веселее!" " Как до Москвы? Разве поезд идет не на
юг?" - удивляюсь я. " Да нет, он идет в Москву". Оказывается, поезд везет
советским служащих и коммунистов, эвакуированных с юга ввиду наступления
белых.
Опять приходит на ум: остаться в теплом вагоне и поехать в Москву. Но я
отбрасываю соблазны и говорю соседям, что у меня командировка, и я должен
попасть в Дмитриев. Все, конечно, удивляются, как это может быть, что всех
оттуда отправляют в безопасное место, а я еду. Во избежание лишних вопросов
поскорее ухожу из вагона. Выясняю, что действительно в южном направлении
поезда не ходят, кроме воинских эшелонов, но на них посторонних не берут,
даже с командировками. Нахожу все же воинский эшелон, теплушки с
красноармейцами. Обращаюсь к какому-то начальнику, говорю ему, что у меня
срочная командировка, прошу пустить в поезд. Нет, строго запрещено, брать
кого-либо. Эшелон, вот-вот тронется. Что делать? И тут я вижу как двое
рабочих, а может железнодорожников, забираются на буфера между вагонами.
Залезаю и я. Поезд тронулся. Еду на буфере. Навстречу хлещет ледяной ветер,
дождь обжигает лицо. Замерзаю, особенно руки, еле держусь на буфере, так
ехать дальше трудно. Когда же кончится это мучение! Через три часа поезд
останавливается на разъезде. Слезаю с буфера и влезаю в первую попавшуюся
теплушку, где немного людей. Солдаты мало обращают на меня внимания, ничего
не спрашивают. Поезд долго стоит, потом дергается и движется. Так я и
остаюсь в этой теплушке, окруженный красноармейцами. Меня никто ни о чем не
спрашивает. Видно, что всем этим солдатам не до любопытства, лица
напряженные и усталые. По надписям по вагонам вижу, что эшелоны
перебрасываются с эстонского фронта через Брянск на юг в направлении на
Дмитриев. Незадолго до этого, большевики заключили перемирие с Эстонией и,
очевидно, стали перебрасывать освободившиеся войска на юг против Деникина
(24).
Одноколейка Брянск-Дмитриев-Льгов была забита воинскими эшелонами, так
что, подходя к разъезду, поезд стоял по пол суток, чтобы пропустить другой
эшелон. Я это скоро понял, а поэтому быстро перебирался в поезд, который
уходил первым. Таким образом, я поменял три-четыре раза эшелоны, и каждый
раз смело забирался в теплушки к солдатам. Никто из них, меня ни о чем не
спрашивал. Воспринимали мое появление, как нечто обыкновенное. Красноармейцы
были эстонцы и латыши, народ, как мне показалось, мрачный и неразговорчивый.
Между собой они говорили на своем языке, а со мной вообще никак.
Главная проблема была - чем питаться? Когда поезда стояли на разъездах,
красноармейцам выдавали хлеб, они получали горячий обед из походной кухни, и
приносили себе суп в котелках. Но мне просить у них еду было опасно, сразу
обратишь на себя внимание. Замечаю, что когда солдаты носят в своих котелках
суп в свои теплушки, у них выплескиваются на землю картофелины. Хожу взад и
вперед по платформе, подбираю их и ем, но чтобы насытиться, этого мало.
На третий день, 18 сентября, подъезжаем с утра к станции Брасово.
Выясняется, что до вечера поезд не тронется. Тогда я решаюсь пойти в
ближайшую деревню, может быть, мне удастся раздобыть немного хлеба. Вхожу в
ближайший дом и спрашиваю у хозяйки, нельзя ли купить хлеба. Она дает мне
большой ломоть и говорит: " Да ведь вам уже раздали всем хлеба". Она
принимает меня за солдата, ими полна деревня, все они расквартированы по
домам. " Нет, мне не раздавали, - стараюсь, объяснит ей, - я
железнодорожник, в командировке". " А вот и мой постоялец возвращается, -
она имеет в виду расквартированного у нее красноармейца, - он такой
говорун!" - добавляет она. Поспешно решаю уходить, но на пороге сталкиваюсь
с ним. " А, товарищ, какой роты?" - спрашивает он меня. " Нет, я
железнодорожник, тороплюсь, наш эшелон уходит", - бурчу в ответ. Скорее на
станцию. Здесь у меня происходит странное знакомство. Довольно не
определенная личность, вероятно, какой-то служащий, одет в шинель.
Разговорчивый. Выясняется, что он из-под Дмитриева, там, где сейчас
поблизости проходит фронт. Он возвращается к себе, торопится, не знает, как
удастся попасть домой, готов хоть пешком идти. Словом намеренья его
совпадают с моими. Думаю даже сговориться идти вместе с ним, он знает
местность, но воздерживаюсь.
Под вечер выходим с ним прогуляться вдоль железнодорожного полотна,
широкая проселочная дорога идет рядом. Проходим саженей сто до шлагбаума,
где эта дорога пересекает железную. Вижу, что с запада навстречу нам едет
обоз. Мы остановились. Шедший рядом с передней подводой военный, увидев
меня, восклицает" " Вот это встреча! А ты как здесь? Тебя ведь арестовали?"
Узнаю и я его, это тот красный "унтер", вместе с которым мы ехали в вагоне
из Льгова в Коренево. Видно до него дошли слухи о моем аресте. Достаю
бумагу, документы, рассказываю, что мой арест был безосновательным, что
Особый отдел все рассмотрел и, меня выпустили. Читает мою справку об
освобождении, но не понимает: " Так зачем ты туда опять идешь? Там же
отступают!". С запада доносятся раскаты канонады. " Никуда я не иду, а
просто прохаживаюсь перед станцией. Вот мой спутник тоже со мной. Ждем
поезда". Это была полу правда, но она его убедила. " Унтер" продолжает свой
путь рядом с обозом.
" Что он к Вам придирался?" - с удивлением спрашивает меня мой новый
знакомый.
"Пустяки, он дурак и лезет не в свое дело, - отвечаю я, - Я ему показал
документы, он и отстал. Все стали подозрительными". " Да, - отвечает он, -
нужно держаться осторожно. Как бы не попасть в историю".
На станции идет спор между красными и несколькими железнодорожниками.
Красноармейцы кричат и требуют немедленной отправки поезда. Приказывают и
угрожают оружием, а те говорят, что нет паровоза. " Вы, предатели,
саботажники! Вы, железнодорожники, нам помогать обязаны, - кричит солдат. -
Вы, что не понимаете, за что мы боремся? За ваше будущее!" " Да не можем мы
дать сейчас паровоза. Его пока нет, - отвечает железнодорожник. И помолчав,
добавляет: " А за что идет война, мы понимаем". Наконец, поздно вечером наш
эшелон трогается. Забираюсь в теплушку и засыпаю.
Господи, я верую,
Но введи в Твой Рай
Дождевыми стрелами
Мой пронзенный край!
С.А. Есенин
На рассвете наш эшелон подошел к последнему разъезду между станциями
Комарчи и Дерюгино и стал разгружаться. Красноармейцы повылазили из своих
теплушек. Быстро были разгружены разные повозки, выкачены орудия, и вскоре
весь отряд покинул полустанок и направился в восточном направлении в
соседнюю деревню.
На станции, вокруг обсуждают: " Как быстро и без криков выгрузились эти
латыши. И уже дальше пошли. Не то, что наши!" Выясняется, что никаких
поездов далее на юг не предвидится. Значит нужно идти пешком до Дмитриева,
ждать бессмысленно и опасно. Спускаюсь на рельсы и шагаю по шпалам. До
ближайшей станции Дерюгино, десять верст, а оттуда еще пятнадцать до
Дмитриева. Вокруг меня не души. С обеих сторон дороги желто- золотистый
осенний лес. Ночью был сильный мороз, вся трава белая, в инее, побелели и
листья на деревьях, но под лучами восходящего солнца иней таит. После
стольких дней дождя и ветра опять чудная солнечная погода. Тем лучше.
Наконец дохожу до Дерюгино. На станции и на площади перед ней полно
красноармейцев, около ста человек. Одни сидят, другие ходят, видно ждут
отправки куда-нибудь. Пока я шел по шпалам, меня обогнало два товарных
поезда, теперь я вижу, как их на станции грузят снарядами и готовят к
отправке. Двое подростков, явно из местных, вскакивают на буфера тендера,
между вагонами. Я быстро следую за ними.
Мы едем на Дмитриево. От быстрой езды вагоны со снарядами так трясет,
что у солдат возникает паника, как бы снаряды не взорвались. Кричит
машинисту, тот уменьшает скорость. С буферов на ходу, прежде чем доехать до
станции, соскакивают оба подростка, вслед за ними и я. Думаю, что лучше не
попадаться на глаза контролю на станции. Он наверняка там еще остался, с
моего последнего посещения. Но странно, на меня никто не обращает внимание.
На станции мало народа, на путях не видно составов. Исчез и агитационный
пункт на вокзале. Впечатление, полной эвакуации.
Направляюсь сразу в дом М., по дороге опять пустота. У меня план:
остановиться у него, пока не придут белые, во всяком случае, выяснить
обстановку. Встречают меня не особенно радостно. Они в большом страхе. "
Ужас что твориться, - говорят мне М. и его мать, - фронт рядом. Вчера белые
наступали в восьми верстах южнее Дмитриева около хутора Михайловского.
Правда, они потом отошли, но можно ожидать возобновления боев. В городе
красная солдатня и днем и ночью врываются в дома. У нас уже несколько раз
были. Производят обыски, грабят, арестовывают. Вам здесь лучше не
оставаться. Придут, схватят, да и нас тоже".
Выясняется, что М. вместе с К.(разочаровавшимся коммунистом) видели,
как меня везли арестованного. Я показываю ему свои документы и пытаюсь
объяснить, что боятся ему нечего, у меня все в порядке. " Все равно, -
говорит М.- здесь Вам оставаться невозможно. Идите лучше всего в Селино,
куда Вы командированы. Там Вы сможете остановиться у П., он Вам поможет".
Одним словом, меня выставили из дому, но ничего не поделаешь, спорить не
приходится. Ухожу. Мать М. догоняет меня и сует мне ломоть хлеба. Вид у нее
сконфуженный.
Идти днем в Селино, верст 20-30 к северо-западу, мне крайне не
нравиться. Может лучше идти параллельно фронту(25), но опыту своему, я уже
знаю, как опасно это. Но другого выбора у меня нет!(26) Близко от железной
дороги идет большая, накатанная дорога в Севск. Пересекаю рельсы и выхожу на
эту дорогу. Прохожу мимо группы, хитрый мужичонка с русой бороденкой и
слащавым голосом стоя у подводы беседует с красным военным: " Уж мы
понимаем, почему вся эта война идет. Белая кость и черная кость, ясное дело.
И все из-за земли!" Иду дальше и вижу что, телеграфные столбы подрублены под
основание. Мне не ясно почему, но я предполагаю, что сделали это сами
красные в ожидании отступления, дабы телеграф не достался белым. Но
встречный военный, понимает иначе: " Кто это саботажничает? Поймать быть и
расстрелять".
Я прошел только немного, как влево от меня, то есть к югу, послышалась
артиллерийская стрельба. Видно как на железнодорожной линии от Дмитриева на
Льгов бронепоезд, верстах в трех-четырех, ведет бой. Видны дымки разрывов,
слышны выстрелы орудий. Трудно понять, но вероятнее всего, что красный
бронепоезд обстреливает наступающих белых (27). Иду дальше, бронепоезд
остается несколько позади. Мне совсем не хочется быть слишком близко от
фронта. Через несколько минут вижу такую картину: Красноармеец на коне, с
диким выражением и перекошенным лицом, с винтовкой на перевес, быстрой рысью
скачет мне навстречу по полю. Он едет параллельно дороге и в десяти саженях
от нее, потом круто поворачивает и едет на юг, где стреляет бронепоезд. За
ним появляется второй всадник, с таким же зверским лицом и проделывает тот
же маневр. Потом их появляется целая группа. На меня они не обращают
никакого внимания(28).
Что это все означает? - думаю я. Атака красных? Если так то я попал
прямо в бой, в самую гущу, а фронт совсем рядом. Меня охватывает ужас: это
безумие, - так идти среди бела дня. Продвигаюсь, тем не менее, дальше.
Навстречу мне движется фигура. Оказывается это красноармеец с винтовкой,
спрашивает: " Какой ты части?" Протягиваю ему мои документы и отвечаю: " У
меня командировка. Я железнодорожник". Молча рассматривает их, возвращает и
идет дальше. Но следующий солдат оказывается более трудным. Он не доволен
только проверкой моих бумаг. Упорно допрашивает: " Кто ты таков? Что делаешь
у самого фронта, какая такая командировка рядом с фронтом?" Пытаюсь с ним
как можно мягче говорить. "Твое счастье, - говорит он наконец, - нет у меня
времени с тобой возиться, а то бы я проверил, что ты за птица".
Вопреки здравому смыслу и разуму, какая то сила продолжает меня толкать
вперед. Продолжаю идти, но с чувством какой-то обреченности. Молюсь, но
хорошенько не умею. В голове стихи Есенина: " Господи, я верую, но введи в
Твой Рай дождевыми стрелами мой пронзенный край". Я понимаю для себя так,
что "край" - это Россия, пронзенная дождевыми стрелами, а "рай" - это страна
белых и избавление.
Я очень голоден. Собираю на полях близ дороги сырую картошку. Набиваю
ею карманы непромокаемого плаща. Но, увы, насколько была вкусна картошка,
выпадавшая из котелков красноармейцев, настолько несъедобна картошка сырая.
Едкая, твердая, невозможно проглотить. Все же сохраняю ее на всякий случай.
После полудня добираюсь до деревни Кузнецовка. В деревне полно
красноармейцев, нагруженные подводы, солдаты толпятся на улице в беспорядке.
Группа их движется на меня и один из красных, принимая меня за своего,
говорит: " Случилась... (следует неприличное ругательство). Отступление, как
видишь"(29). Господи, как я рад! Но стараюсь не показать вида.
Отчасти чтобы переждать волну отступающих, а отчасти, чтобы раздобыть
пищу, захожу в один из домов на главной улице. Хозяин, крестьянин лет сорока
пяти несколько городского типа: встречает любезно: " Заходите, заходите!"
Спрашиваю, нельзя ли купить у него хлеба. " Купить нельзя, а я Вам так дам".
Любопытствует, кто я такой? Отвечаю, что я железнодорожник в командировке.
Чувствуется, по всему поведению крестьянина, что он мне мало верит, но прямо
ничего не говорит. Жалуется на насилие и произвол "красных кубанцев". От них
стонет все местное население. Грабят, насильничают, убивают. На днях они
зверски убили одного студента, жителя близлежащего села. Его и до этого
"кубанцы" притесняли, грозили арестовать, подозревали. Он решил бежать к
Белой армии, но они его поймали. Жители умоляли его пощадить, заступались за
него, говорили, что он хороший и нужный им человек, ручались за него. Но
"кубанцы" его зверски зарубили. Отрубили пальцы, ноги, долго мучили. " Это
не люди, а звери, - говорил крестьянин, - не дай Бог им в руки попасться. На
этих зверях, весь красный фронт держится". Наша беседа длится около часа.
Мне пора уходить, да он меня и не удерживает. Может быть, если бы я попросил
скрыться у него, он бы согласился, но я не решился это сделать. Впереди у
меня была большая надежда найти пристанище в Селине.
Продолжаю свой путь в том же направлении. Навстречу мне движется
обратный поток отступающей Красной армии. Кто на подводах, кто пешком, все с
винтовками. Я понимаю, как опасно идти навстречу этой лавине, то есть в
сторону врага, да еще по большой открытой дороге. Пытаюсь свернуть на
обочину, где какие то плетни и кусты, но понимаю, что я хорошо виден со
стороны дороги, а это не только бессмысленно, но и еще подозрительнее.
Возвращаюсь на дорогу.
Было вероятно три-четыре часа пополудни, вижу, как мне навстречу
движется значительная группа всадников. Едут шагом. Я по близорукости плохо
их различаю. И вдруг, от этой группы отделяются три всадника, прихлестывают
коней и с криками устремляются на меня. "Вот он! Опять он! Попался
голубчик!" Вся группа мигом окружает меня. Господи помоги! Оказывается это
все те же "красные кубанцы", которые более двух недель тому назад, задержали
меня в Снагости(30). Сейчас они узнали меня, быстрее, чем я их. Они в
ярости. Один ударяет меня нагайкой по голове, другой плетью по спине, третий
ногами пытается попасть в лицо. " Ах, мерзавец! У нас отступление, а он
здесь! Шпион! У него карта. Помним, как ты документы спрятал, и деньги в
подтяжки зашил!" Я отбиваюсь, как могу: " Какая карта, ничего у меня нет, а
документы вот! В них сказано, что я был арестован по ошибке. Опять иду в
командировку. Читайте!" Протягиваю им мои бумаги. Они мне заламывают руки и
обыскивают. Конечно, ничего не находят, кроме картошки в карманах. Новый
взрыв ярости: " Шпион, бродяга! Картошки набрал, чтобы было чем питаться в
дороге!"
Среди этой группы головорезов, бледный молодой человек с интеллигентным
лицом, в студенческой фуражке. Видно, что ему хочется меня защитить, но он
не смет. Молчит. Кубанцы не успокаиваются: "Мы тебя сейчас расстреляем!"-
кричат они. " Как сейчас? - сопротивляюсь я. - Надо все проверить, я
командировочный!" Никакого впечатление на них это не производит. Они будто
пьяные от ярости. " Ну, нет! Мы тебя сейчас на месте хлопнем! Хватит, уже
проверяли!" Меня охватывает животный страх близкой смерти, сейчас, через
несколько минут. Красные это замечают и начинают издеваться: " Ишь, подлюга,
испугался. Боится! Не хочет помирать, а шпионит!" Я стараюсь взять себя в
руки. Господи не оставь меня!
В это время слышу, как "красные кубанцы" загалдели между собой: "
Командир полка едет! Вот он!" Оказывается командир первого кубанского полка
проезжал мимо и, узнав о случившемся, приказывает привести меня к себе. Меня
под конвоем подводят к нему, а "кубанцы" мгновенно исчезают. Командир, а
полковой комиссар слева, едут в экипаже. Комиссар, человек средних лет,
темноволосый, в черном кителе. Командир, в штатском, лет пятидесяти,
толстое, оплывшее "дворянское" лицо, сам полный. Ему протягивают мои
документы. Не взглянув на них, он молча протягивает их комиссару. Тот
просматривает и цедит сквозь зубы: " Документы в порядке". Командир, смотря
перед собой, приказывает: " Отведите в штаб бригады! Он размещен там,
впереди, в лесочке". Я взволнован: " Да меня "кубанцы убьют по дороге". "
Нет, - говорит, - не убьют. Я им приказал уехать. Вас будет конвоировать
красноармеец" (31).
Под конвоем добродушного белобрысого малого, меня ведут по дороге.
Навстречу нам тянутся подводы, длиннющая линия. Красные, видя меня, кричат с
подвод: "Деникинец! Ага, поймали гада! Сейчас, тебя в расход пустят. В штаб
Духонина его надо повести!" Весь этот крик, для меня означал, только одно:
быстрый и бессудный расстрел. Вместе с нами, совсем рядом, движется обоз со
снарядами. Почему везут снаряды тоже в противоположную сторону?(32) Как
только мы свернули на проселочную дорогу, стало пусто, красные нам больше не
попадаются. Мирно беседую с моим конвоиром. " Вам повезло, что вы избавились
от этих разбойников, - говорит парень. - Хулиганы! Для них человека
расстрелять - все равно, что стакан воды выпить!" " А что будет со мной в
штабе бригады?" Парень ухмыляется: " Да ничего, отправят в тыл для
расследования" Боже, неужели все заново! Это мне совсем не нравиться, но все
же лучше, чем быть расстрелянным на месте "кубанцами".
Вдруг совершенно неожиданно, буквально над нашими головами пролетает
снаряд, потом другой! Через минуту еще два и началось. Нас обдает ветром
снарядов. Стреляют нам навстречу из места, куда мы едем (33). При первом же
снаряде обоз круто поворачивает назад, так круто, что лошади подвод
становятся на дыбы, и обоз мчится без дороги по полю в обратном направлении.
В моей памяти врезалась поразительная картина. Мой конвоир, подхлестнул
лошадь и стремглав, рысью припустил за обозом. Он даже на меня не оглянулся.
Сначала, я растерялся, потом по какой-то глупой "лояльности" побежал за ним,
потом одумался и остановился. Я пеший и совершенно не обязан бежать за
конным конвоем. Оглянулся вокруг и понял, что бессмысленно догонять красных.