Страница:
известное дело, присматривается. Потом он нас собрал и представился: "Я
ваш новый командир, зовут меня Александр Иванович Маринеско, скоро мы
пойдем в поход и будем вместе бить врага". Но по-настоящему понравился нам
новый командир при очередной швартовке. Маланченко не умел швартоваться, у
нас, как доходит до швартовки, сразу крик, суетня, вся команда наверху,
редко когда с одного захода ставили корабль на место. А этот вышел, присел
на рубку, тихо скомандовал и сразу поставил лодку впритирочку. Это все
оценили: видно молодца по ухватке, сразу понятно - моряк.
Маринеско очень серьезно взялся за дело. Тренировал личный состав
по-своему, проводил тут же, на Неве, пробные погружения. К началу
навигации лодка была "на товсь!", дух у команды был боевой, но в 1943 году
пас в море не выпустили. Тогда погибли многие: Осипов, Мыльников... Смерть
своего друга Мыльникова командир пережил очень тяжело.
За время учений и тренировок мы узнали и полюбили Александра Ивановича.
Как человек он был очень хороший. Держался по-товарищески, распекать не
любил, но дисциплину держал крепко, такому на шею не сядешь, умел и на
место поставить. Бывало, идет по лодке, смотрит, как люди работают,
чистят, драят, если ему что не по душе, то иногда и не скажет, а только
глянет и вздохнет, а матрос уже сам понимает, в чем у него непорядок. Во
время учебных тревог и погружений был исключительно четок, собран. Когда
мы ходили по Неве, мастерски провел лодку под неразведенным мостом, был
слух, что его за это отругали, но лиха беда - начало, после него и другие
стали ходить".
Пока экипаж изучал командира, командир не терял времени - он изучал
экипаж. Командиры боевых частей ему достались проверенные в бою - минер
Константин Емельянович Василенко, инженер-механик Георгий Александрович
Дубровский. Штурман Николай Яковлевич Редкобородов пришел на лодку
недавно, но тоже производил надежное впечатление. Среди матросов и старшин
много первоклассных специалистов. А вот со своими ближайшими помощниками,
замполитом и старпомом, Александр Иванович общего языка не нашел, и
потребовалось немало дипломатических усилий, чтобы, не доводя дело до
конфликта, получить вместо них таких людей, с которыми у него установилось
полное взаимопонимание. Вместо прежнего заместителя пришел Борис Никитич
Крылов. Он немного не дожил до встречи ветеранов "С-13" 1978 года, и я
искренне жалею, что не мог познакомиться с ним, о нем вспоминали с большим
уважением. Говорят, уйдя в отставку, он писал воспоминания о походах
"С-13", но след их затерялся.
Со старпомом было сложнее. Вместо ушедшего в морскую пехоту помощника
прислали нового, с другого флота, и с ним у Маринеско отношения сразу же
не заладились. Об этом мне забавно рассказывал Иван Малафеевич Шпанцев. У
акустиков острый слух, а рубка акустика помещается в командирском отсеке,
и он волей-неволей слышит больше, чем матросу положено.
"Новый взял очень жесткую линию, а Александр Иванович с ней не
согласился, дисциплина у нас и так была хорошая. Командир людям доверял.
Старпом был против того, что командир увольнял матросов в город: дескать,
у нас, где я служил, и офицеров не пускают. А наш ему со смешком: "У вас
там вымпела до самой воды висят, а мы, бывает, и вовсе не вывешиваем".
Мысль та, что мы флот воюющий и нам не до формальностей. Похоже, что
старпом ходил жаловаться на командира. Ну нет ни в чем согласия... А тут
как раз по соседству, на "С-4", случилась какая-то авария, налетела
комиссия, старпома сняли. Александр Иванович и воспользовался, стал
расхваливать своего: на вашу бы лодку да моего старпома, он бы у вас
порядок навел железный. И уговорил ведь, старпом ушел на "С-4", а на его
место командир взял Ефременкова с "М-96", с ним мы и ходили во все
походы".
Вернувшись с Большой земли, Маринеско ощутил новый прилив энергии.
В.Е.Корж вспоминает:
"В мае 1943 года я стал дивизионным механиком "эсок", мы стали чаще
видеться, а наши отношения стали еще теснее и дружественнее. Как-то
заговорили о литературе, и меня удивило, что Маринеско отнесся к этой теме
без всякого интереса: "Мне сейчас не до стихов".
- Что же тебя сейчас интересует?
- Многое. За сколько секунд трюмно-дифферентовочная помпа сможет
погасить положительную плавучесть подводной лодки типа "С" после
двухторпедного залпа на трехузловом подводном ходу. То же на
четырехузловом. То же на пятиузловом. Как командир корабля я обязан знать,
за сколько секунд моя лодка уйдет на глубину, безопасную от таранного
удара эскадренного миноносца".
Конечно, в ответе Маринеско был некоторый элемент бравады, литературу
он любил. Но бравады совершенно искренней. В то время он считал себя не
вправе думать ни о чем, кроме будущих походов. Он был стянут, как пружина,
жаждал немедленного действия, и той весной ему даже в голову не приходило,
как далеки его замыслы от осуществления.
Я хорошо помню, какое гнетущее впечатление произвели на всех нас
тяжелые потери первого эшелона 1943 года. Лето было в разгаре, стало
теплее и сытнее, но подводникам от этого легче не становилось: скорбь по
погибшим товарищам, вынужденное бездействие - все это мучительно
переживалось и командирами, и матросами. Не надо понимать бездействие
буквально, корабельная жизнь безделья не знает, служба, дежурства, текущий
ремонт, политучеба, боевая подготовка занимают моряка от побудки до отбоя
Но боевая подготовка в военное время - не школьные занятия, накопленные
силы требовали выхода, опыт - применения Люди стали угрюмее и нервнее.
Теперь они жили не только ленинградской ситуацией, до них все отчетливее
доходили отзвуки гигантских битв на Большой земле. Советские армии
наступали - не хотелось плестись в обозе. Вскрылись чудовищные
преступления фашистов на оккупированных землях - они взывали к мести.
Почему "С-13" не попала в первый эшелон 1943 года и какова была бы ее
судьба, если б ее выпустили в море? Этого вопроса я Александру Ивановичу
не задавал. Но я хорошо себе представляю Маринеско в эти томительные для
его активной натуры летние и зимние месяцы. В той или иной мере одни и те
же настроения владели тогда всеми. Боевой пыл не угас, но напряжение
порождало усталость, полосы уныния сменялись полосами раздражительности,
не находящего себе выхода нервного возбуждения. Прорывалось иногда и нечто
болезненное. Выпивали в то время многие, и не для согревания, как в первую
блокадную зиму, а чтоб развеять тоску. За лето и осень сорок третьего
Маринеско дважды побывал на гауптвахте, а по партийной линии получил
сперва предупреждение, а затем и выговор. Причиной взысканий была не
выпивка сама по себе, пил в то время Александр Иванович не больше людей, а
в одном случае самовольная отлучка, в другом - опоздание. Выдумывать
уважительную причину для опоздания Александр Иванович не стал и честно
признался - проспал. Дал обещание исправиться. И слово сдержал. В мае
сорок четвертого заседавшая в Кронштадте парткомиссия бригады
подводных-лодок постановляет: "Выговор снять как с полностью искупившего
свою вину перед партией честной работой и высокой дисциплиной".
Всеведущий акустик Шпанцев комментирует (конец 70-х годов): "Насчет
того, что командир загуливает, мы не знали, выпившим на лодке не видели.
Знали, что семья у него в эвакуации, и, если говорить честно, многие
офицеры в то время были не без греха, ну мы догадывались, что и наш тоже.
Но когда появилась возможность, первый, кто вызвал свою семью, был
Александр Иванович. И вот еще черта - у прежнего командира после похода
была нехватка продуктов, а Маринеско, возвращаясь из походов, аккуратно
сдавал что положено, а вот те продукты, что команда не доела - вы ведь
знаете, в походе едят мало, - приказывал разделить поровну и раздать. И не
было случая, чтоб командир взял себе больше других".
Авторитет Маринеско среди команды стоял очень высоко, и прошедшие после
войны десятилетия не смогли его поколебать. Во время встречи ветеранов
"С-13" я успел поговорить почти со всеми, получил несколько писем от тех,
кто почему-либо не мог приехать, - каждый из моих собеседников (или
корреспондентов) вспоминал о своем командире с благодарным чувством.
Вспоминали не только боевые походы, но и этот предшествовавший походам
год, полный повседневных забот и напряженного ожидания. Командир умел
поддерживать в экипаже лодки бодрость и уверенность, что кораблю еще
предстоят большие дела. О том, что боевой пыл подводников не угас, а к
середине лета сорок четвертого года, в предвидении будущих походов,
разгорелся с новой силой, свидетельствует характерный эпизод.
Лето 1944 года. Каюта А.Е.Орла на кронштадтской береговой базе.
Александр Евстафьевич Орел, впоследствии адмирал и командующий Балтийским
флотом, был тогда командиром дивизиона. Кроме хозяина, в каюте еще три
офицера: дивмех В.Е.Корж, командир гвардейской "Л-3" Владимир
Константинович Коновалов и командир "С-13" Александр Иванович Маринеско.
В.Е.Корж вспоминает:
"Выпили по стопочке - больше не хотелось. И сразу заговорили о том, что
волновало всех. Начал Маринеско.
- Товарищ капитан первого ранга, - сказал он, обращаясь к комдиву
почему-то по званию, вне службы это было не принято, - заявляю со всей
ответственностью: мне чертовски надоело наше безделье. Честное слово,
стыдно смотреть в глаза команде.
Его поддержал Коновалов:
- Верно. Драим механизмы, без конца повторяем одни и те же задачи,
которые осточертели и личному составу, и нам самим.
Орел молчал и хмурился. Что он мог ответить? Я понимал его, но и у меня
в душе тоже накипело. Недавно я узнал, что фашисты в Киеве расстреляли
моего отца. И я тоже заговорил:
- Хочу отомстить за отца, за Бабий яр... Готов идти на любой лодке.
И тут же получил предложение от Маринеско:
- Пойдем со мной на "С-13"? У меня Дубровского в Академию забирают,
нужен Механик.
- Нет, дивмех, пойдешь на "С-4", там ты нужнее, - вмешался Орел и,
заметив, что уже начал распоряжаться, улыбнулся: - Подождите немного. Я
сам жду не дождусь, когда мне разрешат выйти в море. Теперь уж недолго
ждать".
И кончился вечер в каюте комдива тем, что четверо не склонных к
патетике офицеров дали друг другу слово отдать все силы на разгром
противника. Все четверо слово сдержали. Пошли в боевые походы и комдив, и
дивмех. По два успешных похода сделали Маринеско и Коновалов. Коновалов
стал Героем Советского Союза.
Орел был прав - ждать действительно оставалось недолго. Обессиленная
совместными ударами наземных войск и флота Финляндия капитулировала.
Наступило время походов. Последние месяцы Александр Иванович упорно
готовил к бою артиллерийские расчеты. На "С-13", помимо знакомой ему по
"малютке" сорокапятимиллиметровой пушки, стояла "сотка", дальнобойное
орудие 100-мм калибра, в бою его обслуживают семь человек, включая
вестового. Маринеско отлично разработал взаимозаменяемость в обоих
орудийных расчетах и был уверен, что в походе лодочная артиллерия покажет
себя не только в обороне, но и в атаке.
Впрочем, он проверял все звенья. Флагманские и дивизионные специалисты
были нечастыми гостями на "С-13". Александра Ивановича это и устраивало, и
немножко обижало. С одной стороны, он не любил вмешательства в свои дела,
а с другой - не терпел и пренебрежения. В.Е.Коржа Маринеско дружески
попрекал за невнимание к "С-13", тот только отшучивался: "За твою лодку я
спокоен. Ты своего механика не хуже меня проинструктируешь". Флагмех
Е.А.Веселовский, помфлагмеха "по живучести" Б.Д.Андрюк, флагарт
Н.В.Дутиков также были высокого мнения о состоянии механизмов и оружия на
корабле.
Наступило время, которого так ждали балтийские подводники. Одновременно
холодная, дождливая балтийская осень. В море - шторм за штормом.
Конечно, выход Финляндии из войны облегчил передвижение по Финскому
заливу, но залив был еще прочно перегорожен Найсар-Порккалаудской сетью и
системой барражей. Балтика стала ближе, но выход на позицию по-прежнему
грозил многими опасностями. И по данным разведки, и на собственном горьком
опыте подводники знали, какие изощренные препятствия встретятся им на
пути. Классическая мина, взрывающаяся от удара по заключенной в
металлический стакан ампуле, столь ярко описанная М.М.Зощенко в рассказе
"Рогулька", стала уже вчерашним, если не позавчерашним, днем. Мины
взрывались от прикосновения корпуса лодки к антеннам в виде идущих от мины
длинных металлических усиков; от сотрясения сетей; взрывные механизмы
программировались так, чтобы сработать от шума винтов, от магнитного поля
корабля...
Об осеннем походе 1944 года Александр Иванович рассказывал скупо. Ни
он, ни я не знали, что это мне понадобится. А в тех публичных
выступлениях, какие я слышал, он его почти не касался, всех интересовал в
первую очередь январский поход 1945 года, когда были потоплены "Густлов" и
"Штойбен". Восполняю его рассказ по свидетельствам других участников.
"С-13" вышла из Кронштадта 1 октября. Октябрь на Балтике - время
осенних штормов. Болтало даже на перископной глубине. Командование
назначило лодке выгодную позицию в районе Данцигской бухты.
9 октября "С-13" потопила вооруженный транспорт "Зигфрид"
водоизмещением пять тысяч тонн. Название и тоннаж окончательно установлены
после войны, а вот что транспорт вооружен, выяснилось немедленно.
Торпедная атака не получилась. Торпедный треугольник был рассчитан
безупречно, транспорт непременно должен был прийти в ту точку, куда шли
торпеды, но капитан транспорта вовремя застопорил ход, и все три торпеды
прошли по носу. Неудача не обескуражила Александра Ивановича, он вновь
атаковал, на этот раз - одной торпедой. Но торпеда была замечена,
транспорт дал ход, и она прошла у него за кормой. Капитан был, как видно,
толковый.
Казалось бы, все потеряно, транспорт упущен. Но у Маринеско была
бульдожья хватка, отступать он не привык. И подал команду "артиллерийская
тревога"
Недаром флагарт Дутиков нахваливал мне Маринеско и командира БЧ2-3
Василенко. Третья боевая часть - это торпеды. Вторая - пушки. Василенко
свое умение вести огонь уже показал а предыдущем походе "С-13". А
Маринеско всегда восставал против недооценки лодочной артиллерии. Он
признавался мне, что, хоть торпеды и главное оружие подводников, ему
всегда больше по душе были пушки. Догадываюсь, что эта привязанность
тянулась с юных лет, когда Саша Маринеско зачитывался книгами о
путешествиях и морских сражениях. Корабли его детства еще не имели торпед.
В своем воображении Саша Маринеско видел огонь и дым Наваринской битвы,
наведенные на притихшую Одессу длинные стволы главного калибра
"Потемкина". От этого остается след на всю жизнь.
С первых же выстрелов "сотки" обнаружилось, что транспорт способен
огрызаться. Завязалась настоящая артиллерийская дуэль. Несмотря на качку и
захлестывающие верхнюю палубу ледяные валы, подводники стреляли лучше.
Наводчик 45-мм пушки Юров по-снайперски угодил в капитанский мостик, после
чего перевес "С-13" стал решающим. Противник еще отстреливался, но
командир "сотки" Пихур и стоявший у второй пушки Юров вцепились в судно
мертвой хваткой, еще несколько метких попаданий - и "Зигфрид" пошел ко
дну.
На отходе лодку преследовали миноносцы.
Возвращались не в Кронштадт, а в гавань Ханко. Там уже стояли наши
плавбазы. После торжественной встречи, поздравлений и дружеских объятий
наступили будни тем более суровые, что "берега" для подводников не
существовало. Город был чужой, страна чужая, еще недавно воевавшая на
стороне фашистской Германии. Опыта пребывания на территории недавнего
врага еще ни у кого не было, нет ничего удивительного, что командование
требовало от всех моряков повышенной бдительности. Будьте корректны, но
осторожны. Поменьше контактов. И вообще без дела в город ходить незачем.
Даже в советскую контрольную комиссию, вывесившую свой флаг в центре
города.
О городах Финляндии - Ханко, Турку, о Хельсинки, где лодка
ремонтировалась в ноябре - декабре 1944 года, Александр Иванович
рассказывал мало - он их почти не видел. Жаловался на скуку, но хвалил
порядки на финском судостроительном заводе:
"Не любят трепаться и разводить бюрократическую волынку. Больше молчат.
Но если кто что сказал - будет сделано. И никаких планов, смет,
разнарядок... Идет инженер по лодке, за ним мастер с блокнотом. Инженеру
покажешь, он посмотрит, буркнет что-то по-своему мастеру, мастер
записывает. В конце декабря вернулись в Ханко. В Ханко еще тоскливее.
Лодка в готовности, а на плавбазе скука смертная. Потравишь вечером в
кают-компании, сыграешь партию в шахматы, иногда хлопнешь стопочку у
кого-нибудь в каюте - вот и все наши развлечения. По вечерам девать себя
некуда".
Обычно Маринеско был душой кают-компании, но в Финляндии на него все
чаще нападала хандра. Казалось бы, должен быть счастлив: боевой успех,
всеобщее уважение, орден Красного Знамени. А хандра не проходила. И
походом он был не так уж доволен.
В Ханко офицеры жили не так, как до войны, - без семей. Многие скучали
по семьям. Вероятно, Александр Иванович тоже. А впрочем, к 1944 году семья
Маринеско, по существу, уже распалась.
Здесь мне придется сделать небольшое отступление, необходимое для
правильного понимания многих дальнейших событий.
Печально, но правды не скроешь: в описываемое время отношения между
супругами были уже нарушены, а вскоре после войны они окончательно
разъехались. Кто в этом больше виноват - не мне судить. Когда я говорю о
вине, я меньше всего имею в виду чьи-либо провинности, сегодня они никого
не должны интересовать. Речь идет о вине за распад семьи. Об этом мы
долго, грустно и по-дружески откровенно поговорили с Ниной Ильиничной на
скамеечке около Медного всадника, и я понял: могло быть иначе. Но
столкнулись два сильных характера, и никто не умел уступать. Меня
восхитило мужество, с каким Нина Ильинична, преодолевая все обиды на
Александра Ивановича, не снимала и с себя вины за разрыв:
"Сегодня я уже многое понимаю и прощаю. Понимаю: когда от человека
требуется в бою нечеловеческое напряжение всех сил, трудно требовать, чтоб
он в быту был паинькой. Теперь я, может быть, многое простила бы ему, но
тогда я была моложе - и не смогла".
Это из того нашего разговора на скамеечке. Этот же разговор позволяет
мне сегодня очень осторожно коснуться личной жизни Александра Ивановича,
потому что правда всегда лучше двусмысленности и тумана.
Александр Иванович умер не оформив развода с Ниной Ильиничной. Но не
только поэтому она единственная и законная вдова командира "С-13".
Большинство команды знало и знает только ее, относится к ней и к Леоноре
как к родным и считает их почетными членами экипажа. При всем при том
невозможно, рассказывая о послевоенных событиях в жизни Маринеско, обойти
тот факт, что он был женат трижды.
Я никогда не встречался с Валентиной Ивановной Громовой. Александр
Иванович познакомился с ней после войны, плавая на судах Совторгфлота, и
они прожили вместе несколько лет. Я знаком с их дочерью Татьяной
Александровной, она носит фамилию Маринеско. Всего этого мне достаточно,
чтобы не становиться на формальную точку зрения.
С Валентиной Александровной Филимоновой Александр Иванович прожил
неполных три года. Из них около двух он проболел - и умер на ее руках. Как
с женой он приезжал с ней в Кронштадт на сбор ветеранов-подводников, как
жену представлял друзьям, и все, кто встречался с Александром Ивановичем в
эти последние годы его жизни, не могут иначе как с восхищением говорить о
ее бескорыстной и самоотверженной борьбе за жизнь Маринеско. Глубоким
уважением полны письма к ней Ивана Степановича Исакова.
Теперь, сказавши все это, мне легче двигаться дальше, и читатель
увидит, почему.
Ремонт закончился. Маринеско томился в ожидании боевого приказа. В
город он не так уж и стремился. Тем более что языка он не знал, а финны
почти не говорили по-русски. При деловых встречах приходилось пользоваться
услугами переводчика - это был белоэмигрант, угодливый и прилипчивый.
Когда Корж по-дружески предупредил: с этим господином надо быть
поосторожнее, он наверняка работает в полиции и может подсунуть
какую-нибудь сомнительную девицу, - Маринеско даже обиделся:
- За кого ты меня принимаешь?
И действительно был безупречен до новогодней ночи, когда он неожиданно
для всех и для самого себя совершил тяжелейший, а в условиях военного
времени граничащий с преступлением проступок - самовольно ушел с плавбазы,
загулял в чужом городе и вернулся лишь к вечеру следующего дня. Больше
того - вовлек в свое предприятие другого офицера.
Происшествие чрезвычайное и беспрецедентное. Может быть, сегодня
кому-то оно покажется и не таким уж значительным, но надо помнить - тогда
еще не кончилась война, еще сохраняли силу суровые законы военного
времени, особенно на чужой, еще недавно вражеской, территории. А тут
исчезает командир, который не сегодня завтра выйдет в море для выполнения
важного задания. Как знать, не похищен ли он вражеской разведкой и не
старается ли притаившаяся в Финляндии гитлеровская агентура выжать из него
какие-нибудь ценные сведения?
Что произошло с Александром Ивановичем во время его отлучки, я расскажу
по некоторым соображениям в другой главе. Его исповедь, в искренности
которой не сомневаюсь, я записал ночью в кронштадтской гостиничке почти
дословно. Эту трагикомическую историю я до сих пор не считал возможным
публиковать, хотя она многое объясняет в характере моего героя. Теперь,
через много лет, с согласия близких людей я могу себе это позволить. Но
это позже, потом, а сейчас я хочу заверить читателей, что нисколько не
пытаюсь преуменьшить вину Александра Ивановича, как и не пытался
преуменьшить ее и он сам. Единственное, против чего он гневно восставал,
это подозрения. Подозревать его, Александра Маринеско, в том, что он может
быть завербован или как-нибудь иначе использован врагами, - есть от чего
прийти в бешенство. Но в конце концов подозрения отпали - Маринеско, слава
богу, был не один, его откровенные показания полностью совпали с
показаниями соучастника. Обоим грозил суд трибунала, но командование
проявило здравый смысл: лодка готова к боевому походу, командир пользуется
у экипажа безоговорочным доверием и стоит за него горой, пусть исправляет
свои ошибки в бою.
9 января 1945 года "С-13" под командованием капитана 3-го ранга
Маринеско вновь вышла на позицию в районе Данцигской бухты.
Об "атаке века", как нередко называют атаку "С-13" на гордость
фашистского флота - гигантский лайнер "Вильгельм Густлов", написано уже
много. В разных странах, разными людьми, с различными задачами.
Моя задача - особая. Я не военный историк. Атака меня интересует в
первую очередь тем, что в ней наиболее ярко проявился характер моего
друга. Поэтому главу о январском походе "С-13" я начну с попытки
разобраться, с каким настроением выходил тогда в море Александр Иванович.
С отчаянностью штрафника, рвущегося навстречу опасности, чтобы поскорее
"кровью" искупить свои прегрешения, или со своим обычным спокойствием?
Повлияли ли предшествовавшие походу события на поведение командира в море
и на боевые успехи корабля?
Судя по всему - никак не повлияли. Может быть, поначалу какие-то
сторонние мысли и угнетали его, но, окунувшись в привычную атмосферу
всеобщего доверия, вновь оказавшись на привычных для него местах - на
мостике, в боевой рубке или у разложенной на штурманском столике карты, -
вновь стал тем командиром, каким его знала команда: отважным и
расчетливым, бодрым и даже веселым. В поход он шел не для того, чтоб
вымаливать прощение, а для того, чтобы громить врага.
Читатель уже знает: о январском походе 1945 года Александр Иванович
рассказывал при мне несколько раз. Его слушали затаив дыхание, но у меня
все-таки оставалось ощущение неудовлетворенности. Рассказывал он даже
неплохо: точно, деловито, называл пеленги и курсовые углы, но ни слова о
том, что он при этом думал и чувствовал, как будто речь шла не о нем, а о
каком-то другом командире, как будто говорил не зачинатель и вдохновитель
атаки, а некто со стороны пересказывал уже опубликованные материалы,
строго придерживаясь установившейся версии. Тогда мне казалось, что это
только скромность, позже я понял, что не только - сказывалась многолетняя
привычка не говорить о себе. Гораздо больше я узнал о походе не от него, а
от его соратников.
Зима восьмидесятого. Через тридцать пять лет после зимнего похода
"С-13" мы с Николаем Яковлевичем Редкобородовым сидим в квартире
приютивших меня ленинградских друзей и неторопливо беседуем.
"Микрорекордер" лежит между нами на столе, и мы замечаем его, только когда
приходит пора сменить кассету. Мы встречаемся уже не в первый раз, но нам
всегда есть о чем поговорить, и с каждой встречей мы все лучше понимаем
друг друга. Перед Николаем Яковлевичем лежит лист бумаги, время от времени
он беглыми штрихами набрасывает схему маневра "С-13", очертания берега и
расположения маяков, и хотя по роду моей профессии меня больше занимают
характеры, чем курсовые углы, это необходимо нам обоим. Разными путями мы
пришли к единому убеждению: чтобы понимать человека в бою, надо понимать
ваш новый командир, зовут меня Александр Иванович Маринеско, скоро мы
пойдем в поход и будем вместе бить врага". Но по-настоящему понравился нам
новый командир при очередной швартовке. Маланченко не умел швартоваться, у
нас, как доходит до швартовки, сразу крик, суетня, вся команда наверху,
редко когда с одного захода ставили корабль на место. А этот вышел, присел
на рубку, тихо скомандовал и сразу поставил лодку впритирочку. Это все
оценили: видно молодца по ухватке, сразу понятно - моряк.
Маринеско очень серьезно взялся за дело. Тренировал личный состав
по-своему, проводил тут же, на Неве, пробные погружения. К началу
навигации лодка была "на товсь!", дух у команды был боевой, но в 1943 году
пас в море не выпустили. Тогда погибли многие: Осипов, Мыльников... Смерть
своего друга Мыльникова командир пережил очень тяжело.
За время учений и тренировок мы узнали и полюбили Александра Ивановича.
Как человек он был очень хороший. Держался по-товарищески, распекать не
любил, но дисциплину держал крепко, такому на шею не сядешь, умел и на
место поставить. Бывало, идет по лодке, смотрит, как люди работают,
чистят, драят, если ему что не по душе, то иногда и не скажет, а только
глянет и вздохнет, а матрос уже сам понимает, в чем у него непорядок. Во
время учебных тревог и погружений был исключительно четок, собран. Когда
мы ходили по Неве, мастерски провел лодку под неразведенным мостом, был
слух, что его за это отругали, но лиха беда - начало, после него и другие
стали ходить".
Пока экипаж изучал командира, командир не терял времени - он изучал
экипаж. Командиры боевых частей ему достались проверенные в бою - минер
Константин Емельянович Василенко, инженер-механик Георгий Александрович
Дубровский. Штурман Николай Яковлевич Редкобородов пришел на лодку
недавно, но тоже производил надежное впечатление. Среди матросов и старшин
много первоклассных специалистов. А вот со своими ближайшими помощниками,
замполитом и старпомом, Александр Иванович общего языка не нашел, и
потребовалось немало дипломатических усилий, чтобы, не доводя дело до
конфликта, получить вместо них таких людей, с которыми у него установилось
полное взаимопонимание. Вместо прежнего заместителя пришел Борис Никитич
Крылов. Он немного не дожил до встречи ветеранов "С-13" 1978 года, и я
искренне жалею, что не мог познакомиться с ним, о нем вспоминали с большим
уважением. Говорят, уйдя в отставку, он писал воспоминания о походах
"С-13", но след их затерялся.
Со старпомом было сложнее. Вместо ушедшего в морскую пехоту помощника
прислали нового, с другого флота, и с ним у Маринеско отношения сразу же
не заладились. Об этом мне забавно рассказывал Иван Малафеевич Шпанцев. У
акустиков острый слух, а рубка акустика помещается в командирском отсеке,
и он волей-неволей слышит больше, чем матросу положено.
"Новый взял очень жесткую линию, а Александр Иванович с ней не
согласился, дисциплина у нас и так была хорошая. Командир людям доверял.
Старпом был против того, что командир увольнял матросов в город: дескать,
у нас, где я служил, и офицеров не пускают. А наш ему со смешком: "У вас
там вымпела до самой воды висят, а мы, бывает, и вовсе не вывешиваем".
Мысль та, что мы флот воюющий и нам не до формальностей. Похоже, что
старпом ходил жаловаться на командира. Ну нет ни в чем согласия... А тут
как раз по соседству, на "С-4", случилась какая-то авария, налетела
комиссия, старпома сняли. Александр Иванович и воспользовался, стал
расхваливать своего: на вашу бы лодку да моего старпома, он бы у вас
порядок навел железный. И уговорил ведь, старпом ушел на "С-4", а на его
место командир взял Ефременкова с "М-96", с ним мы и ходили во все
походы".
Вернувшись с Большой земли, Маринеско ощутил новый прилив энергии.
В.Е.Корж вспоминает:
"В мае 1943 года я стал дивизионным механиком "эсок", мы стали чаще
видеться, а наши отношения стали еще теснее и дружественнее. Как-то
заговорили о литературе, и меня удивило, что Маринеско отнесся к этой теме
без всякого интереса: "Мне сейчас не до стихов".
- Что же тебя сейчас интересует?
- Многое. За сколько секунд трюмно-дифферентовочная помпа сможет
погасить положительную плавучесть подводной лодки типа "С" после
двухторпедного залпа на трехузловом подводном ходу. То же на
четырехузловом. То же на пятиузловом. Как командир корабля я обязан знать,
за сколько секунд моя лодка уйдет на глубину, безопасную от таранного
удара эскадренного миноносца".
Конечно, в ответе Маринеско был некоторый элемент бравады, литературу
он любил. Но бравады совершенно искренней. В то время он считал себя не
вправе думать ни о чем, кроме будущих походов. Он был стянут, как пружина,
жаждал немедленного действия, и той весной ему даже в голову не приходило,
как далеки его замыслы от осуществления.
Я хорошо помню, какое гнетущее впечатление произвели на всех нас
тяжелые потери первого эшелона 1943 года. Лето было в разгаре, стало
теплее и сытнее, но подводникам от этого легче не становилось: скорбь по
погибшим товарищам, вынужденное бездействие - все это мучительно
переживалось и командирами, и матросами. Не надо понимать бездействие
буквально, корабельная жизнь безделья не знает, служба, дежурства, текущий
ремонт, политучеба, боевая подготовка занимают моряка от побудки до отбоя
Но боевая подготовка в военное время - не школьные занятия, накопленные
силы требовали выхода, опыт - применения Люди стали угрюмее и нервнее.
Теперь они жили не только ленинградской ситуацией, до них все отчетливее
доходили отзвуки гигантских битв на Большой земле. Советские армии
наступали - не хотелось плестись в обозе. Вскрылись чудовищные
преступления фашистов на оккупированных землях - они взывали к мести.
Почему "С-13" не попала в первый эшелон 1943 года и какова была бы ее
судьба, если б ее выпустили в море? Этого вопроса я Александру Ивановичу
не задавал. Но я хорошо себе представляю Маринеско в эти томительные для
его активной натуры летние и зимние месяцы. В той или иной мере одни и те
же настроения владели тогда всеми. Боевой пыл не угас, но напряжение
порождало усталость, полосы уныния сменялись полосами раздражительности,
не находящего себе выхода нервного возбуждения. Прорывалось иногда и нечто
болезненное. Выпивали в то время многие, и не для согревания, как в первую
блокадную зиму, а чтоб развеять тоску. За лето и осень сорок третьего
Маринеско дважды побывал на гауптвахте, а по партийной линии получил
сперва предупреждение, а затем и выговор. Причиной взысканий была не
выпивка сама по себе, пил в то время Александр Иванович не больше людей, а
в одном случае самовольная отлучка, в другом - опоздание. Выдумывать
уважительную причину для опоздания Александр Иванович не стал и честно
признался - проспал. Дал обещание исправиться. И слово сдержал. В мае
сорок четвертого заседавшая в Кронштадте парткомиссия бригады
подводных-лодок постановляет: "Выговор снять как с полностью искупившего
свою вину перед партией честной работой и высокой дисциплиной".
Всеведущий акустик Шпанцев комментирует (конец 70-х годов): "Насчет
того, что командир загуливает, мы не знали, выпившим на лодке не видели.
Знали, что семья у него в эвакуации, и, если говорить честно, многие
офицеры в то время были не без греха, ну мы догадывались, что и наш тоже.
Но когда появилась возможность, первый, кто вызвал свою семью, был
Александр Иванович. И вот еще черта - у прежнего командира после похода
была нехватка продуктов, а Маринеско, возвращаясь из походов, аккуратно
сдавал что положено, а вот те продукты, что команда не доела - вы ведь
знаете, в походе едят мало, - приказывал разделить поровну и раздать. И не
было случая, чтоб командир взял себе больше других".
Авторитет Маринеско среди команды стоял очень высоко, и прошедшие после
войны десятилетия не смогли его поколебать. Во время встречи ветеранов
"С-13" я успел поговорить почти со всеми, получил несколько писем от тех,
кто почему-либо не мог приехать, - каждый из моих собеседников (или
корреспондентов) вспоминал о своем командире с благодарным чувством.
Вспоминали не только боевые походы, но и этот предшествовавший походам
год, полный повседневных забот и напряженного ожидания. Командир умел
поддерживать в экипаже лодки бодрость и уверенность, что кораблю еще
предстоят большие дела. О том, что боевой пыл подводников не угас, а к
середине лета сорок четвертого года, в предвидении будущих походов,
разгорелся с новой силой, свидетельствует характерный эпизод.
Лето 1944 года. Каюта А.Е.Орла на кронштадтской береговой базе.
Александр Евстафьевич Орел, впоследствии адмирал и командующий Балтийским
флотом, был тогда командиром дивизиона. Кроме хозяина, в каюте еще три
офицера: дивмех В.Е.Корж, командир гвардейской "Л-3" Владимир
Константинович Коновалов и командир "С-13" Александр Иванович Маринеско.
В.Е.Корж вспоминает:
"Выпили по стопочке - больше не хотелось. И сразу заговорили о том, что
волновало всех. Начал Маринеско.
- Товарищ капитан первого ранга, - сказал он, обращаясь к комдиву
почему-то по званию, вне службы это было не принято, - заявляю со всей
ответственностью: мне чертовски надоело наше безделье. Честное слово,
стыдно смотреть в глаза команде.
Его поддержал Коновалов:
- Верно. Драим механизмы, без конца повторяем одни и те же задачи,
которые осточертели и личному составу, и нам самим.
Орел молчал и хмурился. Что он мог ответить? Я понимал его, но и у меня
в душе тоже накипело. Недавно я узнал, что фашисты в Киеве расстреляли
моего отца. И я тоже заговорил:
- Хочу отомстить за отца, за Бабий яр... Готов идти на любой лодке.
И тут же получил предложение от Маринеско:
- Пойдем со мной на "С-13"? У меня Дубровского в Академию забирают,
нужен Механик.
- Нет, дивмех, пойдешь на "С-4", там ты нужнее, - вмешался Орел и,
заметив, что уже начал распоряжаться, улыбнулся: - Подождите немного. Я
сам жду не дождусь, когда мне разрешат выйти в море. Теперь уж недолго
ждать".
И кончился вечер в каюте комдива тем, что четверо не склонных к
патетике офицеров дали друг другу слово отдать все силы на разгром
противника. Все четверо слово сдержали. Пошли в боевые походы и комдив, и
дивмех. По два успешных похода сделали Маринеско и Коновалов. Коновалов
стал Героем Советского Союза.
Орел был прав - ждать действительно оставалось недолго. Обессиленная
совместными ударами наземных войск и флота Финляндия капитулировала.
Наступило время походов. Последние месяцы Александр Иванович упорно
готовил к бою артиллерийские расчеты. На "С-13", помимо знакомой ему по
"малютке" сорокапятимиллиметровой пушки, стояла "сотка", дальнобойное
орудие 100-мм калибра, в бою его обслуживают семь человек, включая
вестового. Маринеско отлично разработал взаимозаменяемость в обоих
орудийных расчетах и был уверен, что в походе лодочная артиллерия покажет
себя не только в обороне, но и в атаке.
Впрочем, он проверял все звенья. Флагманские и дивизионные специалисты
были нечастыми гостями на "С-13". Александра Ивановича это и устраивало, и
немножко обижало. С одной стороны, он не любил вмешательства в свои дела,
а с другой - не терпел и пренебрежения. В.Е.Коржа Маринеско дружески
попрекал за невнимание к "С-13", тот только отшучивался: "За твою лодку я
спокоен. Ты своего механика не хуже меня проинструктируешь". Флагмех
Е.А.Веселовский, помфлагмеха "по живучести" Б.Д.Андрюк, флагарт
Н.В.Дутиков также были высокого мнения о состоянии механизмов и оружия на
корабле.
Наступило время, которого так ждали балтийские подводники. Одновременно
холодная, дождливая балтийская осень. В море - шторм за штормом.
Конечно, выход Финляндии из войны облегчил передвижение по Финскому
заливу, но залив был еще прочно перегорожен Найсар-Порккалаудской сетью и
системой барражей. Балтика стала ближе, но выход на позицию по-прежнему
грозил многими опасностями. И по данным разведки, и на собственном горьком
опыте подводники знали, какие изощренные препятствия встретятся им на
пути. Классическая мина, взрывающаяся от удара по заключенной в
металлический стакан ампуле, столь ярко описанная М.М.Зощенко в рассказе
"Рогулька", стала уже вчерашним, если не позавчерашним, днем. Мины
взрывались от прикосновения корпуса лодки к антеннам в виде идущих от мины
длинных металлических усиков; от сотрясения сетей; взрывные механизмы
программировались так, чтобы сработать от шума винтов, от магнитного поля
корабля...
Об осеннем походе 1944 года Александр Иванович рассказывал скупо. Ни
он, ни я не знали, что это мне понадобится. А в тех публичных
выступлениях, какие я слышал, он его почти не касался, всех интересовал в
первую очередь январский поход 1945 года, когда были потоплены "Густлов" и
"Штойбен". Восполняю его рассказ по свидетельствам других участников.
"С-13" вышла из Кронштадта 1 октября. Октябрь на Балтике - время
осенних штормов. Болтало даже на перископной глубине. Командование
назначило лодке выгодную позицию в районе Данцигской бухты.
9 октября "С-13" потопила вооруженный транспорт "Зигфрид"
водоизмещением пять тысяч тонн. Название и тоннаж окончательно установлены
после войны, а вот что транспорт вооружен, выяснилось немедленно.
Торпедная атака не получилась. Торпедный треугольник был рассчитан
безупречно, транспорт непременно должен был прийти в ту точку, куда шли
торпеды, но капитан транспорта вовремя застопорил ход, и все три торпеды
прошли по носу. Неудача не обескуражила Александра Ивановича, он вновь
атаковал, на этот раз - одной торпедой. Но торпеда была замечена,
транспорт дал ход, и она прошла у него за кормой. Капитан был, как видно,
толковый.
Казалось бы, все потеряно, транспорт упущен. Но у Маринеско была
бульдожья хватка, отступать он не привык. И подал команду "артиллерийская
тревога"
Недаром флагарт Дутиков нахваливал мне Маринеско и командира БЧ2-3
Василенко. Третья боевая часть - это торпеды. Вторая - пушки. Василенко
свое умение вести огонь уже показал а предыдущем походе "С-13". А
Маринеско всегда восставал против недооценки лодочной артиллерии. Он
признавался мне, что, хоть торпеды и главное оружие подводников, ему
всегда больше по душе были пушки. Догадываюсь, что эта привязанность
тянулась с юных лет, когда Саша Маринеско зачитывался книгами о
путешествиях и морских сражениях. Корабли его детства еще не имели торпед.
В своем воображении Саша Маринеско видел огонь и дым Наваринской битвы,
наведенные на притихшую Одессу длинные стволы главного калибра
"Потемкина". От этого остается след на всю жизнь.
С первых же выстрелов "сотки" обнаружилось, что транспорт способен
огрызаться. Завязалась настоящая артиллерийская дуэль. Несмотря на качку и
захлестывающие верхнюю палубу ледяные валы, подводники стреляли лучше.
Наводчик 45-мм пушки Юров по-снайперски угодил в капитанский мостик, после
чего перевес "С-13" стал решающим. Противник еще отстреливался, но
командир "сотки" Пихур и стоявший у второй пушки Юров вцепились в судно
мертвой хваткой, еще несколько метких попаданий - и "Зигфрид" пошел ко
дну.
На отходе лодку преследовали миноносцы.
Возвращались не в Кронштадт, а в гавань Ханко. Там уже стояли наши
плавбазы. После торжественной встречи, поздравлений и дружеских объятий
наступили будни тем более суровые, что "берега" для подводников не
существовало. Город был чужой, страна чужая, еще недавно воевавшая на
стороне фашистской Германии. Опыта пребывания на территории недавнего
врага еще ни у кого не было, нет ничего удивительного, что командование
требовало от всех моряков повышенной бдительности. Будьте корректны, но
осторожны. Поменьше контактов. И вообще без дела в город ходить незачем.
Даже в советскую контрольную комиссию, вывесившую свой флаг в центре
города.
О городах Финляндии - Ханко, Турку, о Хельсинки, где лодка
ремонтировалась в ноябре - декабре 1944 года, Александр Иванович
рассказывал мало - он их почти не видел. Жаловался на скуку, но хвалил
порядки на финском судостроительном заводе:
"Не любят трепаться и разводить бюрократическую волынку. Больше молчат.
Но если кто что сказал - будет сделано. И никаких планов, смет,
разнарядок... Идет инженер по лодке, за ним мастер с блокнотом. Инженеру
покажешь, он посмотрит, буркнет что-то по-своему мастеру, мастер
записывает. В конце декабря вернулись в Ханко. В Ханко еще тоскливее.
Лодка в готовности, а на плавбазе скука смертная. Потравишь вечером в
кают-компании, сыграешь партию в шахматы, иногда хлопнешь стопочку у
кого-нибудь в каюте - вот и все наши развлечения. По вечерам девать себя
некуда".
Обычно Маринеско был душой кают-компании, но в Финляндии на него все
чаще нападала хандра. Казалось бы, должен быть счастлив: боевой успех,
всеобщее уважение, орден Красного Знамени. А хандра не проходила. И
походом он был не так уж доволен.
В Ханко офицеры жили не так, как до войны, - без семей. Многие скучали
по семьям. Вероятно, Александр Иванович тоже. А впрочем, к 1944 году семья
Маринеско, по существу, уже распалась.
Здесь мне придется сделать небольшое отступление, необходимое для
правильного понимания многих дальнейших событий.
Печально, но правды не скроешь: в описываемое время отношения между
супругами были уже нарушены, а вскоре после войны они окончательно
разъехались. Кто в этом больше виноват - не мне судить. Когда я говорю о
вине, я меньше всего имею в виду чьи-либо провинности, сегодня они никого
не должны интересовать. Речь идет о вине за распад семьи. Об этом мы
долго, грустно и по-дружески откровенно поговорили с Ниной Ильиничной на
скамеечке около Медного всадника, и я понял: могло быть иначе. Но
столкнулись два сильных характера, и никто не умел уступать. Меня
восхитило мужество, с каким Нина Ильинична, преодолевая все обиды на
Александра Ивановича, не снимала и с себя вины за разрыв:
"Сегодня я уже многое понимаю и прощаю. Понимаю: когда от человека
требуется в бою нечеловеческое напряжение всех сил, трудно требовать, чтоб
он в быту был паинькой. Теперь я, может быть, многое простила бы ему, но
тогда я была моложе - и не смогла".
Это из того нашего разговора на скамеечке. Этот же разговор позволяет
мне сегодня очень осторожно коснуться личной жизни Александра Ивановича,
потому что правда всегда лучше двусмысленности и тумана.
Александр Иванович умер не оформив развода с Ниной Ильиничной. Но не
только поэтому она единственная и законная вдова командира "С-13".
Большинство команды знало и знает только ее, относится к ней и к Леоноре
как к родным и считает их почетными членами экипажа. При всем при том
невозможно, рассказывая о послевоенных событиях в жизни Маринеско, обойти
тот факт, что он был женат трижды.
Я никогда не встречался с Валентиной Ивановной Громовой. Александр
Иванович познакомился с ней после войны, плавая на судах Совторгфлота, и
они прожили вместе несколько лет. Я знаком с их дочерью Татьяной
Александровной, она носит фамилию Маринеско. Всего этого мне достаточно,
чтобы не становиться на формальную точку зрения.
С Валентиной Александровной Филимоновой Александр Иванович прожил
неполных три года. Из них около двух он проболел - и умер на ее руках. Как
с женой он приезжал с ней в Кронштадт на сбор ветеранов-подводников, как
жену представлял друзьям, и все, кто встречался с Александром Ивановичем в
эти последние годы его жизни, не могут иначе как с восхищением говорить о
ее бескорыстной и самоотверженной борьбе за жизнь Маринеско. Глубоким
уважением полны письма к ней Ивана Степановича Исакова.
Теперь, сказавши все это, мне легче двигаться дальше, и читатель
увидит, почему.
Ремонт закончился. Маринеско томился в ожидании боевого приказа. В
город он не так уж и стремился. Тем более что языка он не знал, а финны
почти не говорили по-русски. При деловых встречах приходилось пользоваться
услугами переводчика - это был белоэмигрант, угодливый и прилипчивый.
Когда Корж по-дружески предупредил: с этим господином надо быть
поосторожнее, он наверняка работает в полиции и может подсунуть
какую-нибудь сомнительную девицу, - Маринеско даже обиделся:
- За кого ты меня принимаешь?
И действительно был безупречен до новогодней ночи, когда он неожиданно
для всех и для самого себя совершил тяжелейший, а в условиях военного
времени граничащий с преступлением проступок - самовольно ушел с плавбазы,
загулял в чужом городе и вернулся лишь к вечеру следующего дня. Больше
того - вовлек в свое предприятие другого офицера.
Происшествие чрезвычайное и беспрецедентное. Может быть, сегодня
кому-то оно покажется и не таким уж значительным, но надо помнить - тогда
еще не кончилась война, еще сохраняли силу суровые законы военного
времени, особенно на чужой, еще недавно вражеской, территории. А тут
исчезает командир, который не сегодня завтра выйдет в море для выполнения
важного задания. Как знать, не похищен ли он вражеской разведкой и не
старается ли притаившаяся в Финляндии гитлеровская агентура выжать из него
какие-нибудь ценные сведения?
Что произошло с Александром Ивановичем во время его отлучки, я расскажу
по некоторым соображениям в другой главе. Его исповедь, в искренности
которой не сомневаюсь, я записал ночью в кронштадтской гостиничке почти
дословно. Эту трагикомическую историю я до сих пор не считал возможным
публиковать, хотя она многое объясняет в характере моего героя. Теперь,
через много лет, с согласия близких людей я могу себе это позволить. Но
это позже, потом, а сейчас я хочу заверить читателей, что нисколько не
пытаюсь преуменьшить вину Александра Ивановича, как и не пытался
преуменьшить ее и он сам. Единственное, против чего он гневно восставал,
это подозрения. Подозревать его, Александра Маринеско, в том, что он может
быть завербован или как-нибудь иначе использован врагами, - есть от чего
прийти в бешенство. Но в конце концов подозрения отпали - Маринеско, слава
богу, был не один, его откровенные показания полностью совпали с
показаниями соучастника. Обоим грозил суд трибунала, но командование
проявило здравый смысл: лодка готова к боевому походу, командир пользуется
у экипажа безоговорочным доверием и стоит за него горой, пусть исправляет
свои ошибки в бою.
9 января 1945 года "С-13" под командованием капитана 3-го ранга
Маринеско вновь вышла на позицию в районе Данцигской бухты.
Об "атаке века", как нередко называют атаку "С-13" на гордость
фашистского флота - гигантский лайнер "Вильгельм Густлов", написано уже
много. В разных странах, разными людьми, с различными задачами.
Моя задача - особая. Я не военный историк. Атака меня интересует в
первую очередь тем, что в ней наиболее ярко проявился характер моего
друга. Поэтому главу о январском походе "С-13" я начну с попытки
разобраться, с каким настроением выходил тогда в море Александр Иванович.
С отчаянностью штрафника, рвущегося навстречу опасности, чтобы поскорее
"кровью" искупить свои прегрешения, или со своим обычным спокойствием?
Повлияли ли предшествовавшие походу события на поведение командира в море
и на боевые успехи корабля?
Судя по всему - никак не повлияли. Может быть, поначалу какие-то
сторонние мысли и угнетали его, но, окунувшись в привычную атмосферу
всеобщего доверия, вновь оказавшись на привычных для него местах - на
мостике, в боевой рубке или у разложенной на штурманском столике карты, -
вновь стал тем командиром, каким его знала команда: отважным и
расчетливым, бодрым и даже веселым. В поход он шел не для того, чтоб
вымаливать прощение, а для того, чтобы громить врага.
Читатель уже знает: о январском походе 1945 года Александр Иванович
рассказывал при мне несколько раз. Его слушали затаив дыхание, но у меня
все-таки оставалось ощущение неудовлетворенности. Рассказывал он даже
неплохо: точно, деловито, называл пеленги и курсовые углы, но ни слова о
том, что он при этом думал и чувствовал, как будто речь шла не о нем, а о
каком-то другом командире, как будто говорил не зачинатель и вдохновитель
атаки, а некто со стороны пересказывал уже опубликованные материалы,
строго придерживаясь установившейся версии. Тогда мне казалось, что это
только скромность, позже я понял, что не только - сказывалась многолетняя
привычка не говорить о себе. Гораздо больше я узнал о походе не от него, а
от его соратников.
Зима восьмидесятого. Через тридцать пять лет после зимнего похода
"С-13" мы с Николаем Яковлевичем Редкобородовым сидим в квартире
приютивших меня ленинградских друзей и неторопливо беседуем.
"Микрорекордер" лежит между нами на столе, и мы замечаем его, только когда
приходит пора сменить кассету. Мы встречаемся уже не в первый раз, но нам
всегда есть о чем поговорить, и с каждой встречей мы все лучше понимаем
друг друга. Перед Николаем Яковлевичем лежит лист бумаги, время от времени
он беглыми штрихами набрасывает схему маневра "С-13", очертания берега и
расположения маяков, и хотя по роду моей профессии меня больше занимают
характеры, чем курсовые углы, это необходимо нам обоим. Разными путями мы
пришли к единому убеждению: чтобы понимать человека в бою, надо понимать