Страница:
несколько благодарностей, а с мая нынешнего года его имя на Доске почета".
Но самое удивительное в письме не это. Выяснилось, что товарищи, с
которыми Маринеско работал рядом в течение многих лет, ничего не знали о
его военных подвигах и впервые узнали о них только из газеты. Какой
великолепный сплав гордости и скромности был в этом человеке, за семь лет
ни разу не обмолвившемся о своих заслугах даже в товарищеском кругу!
Вскоре после опубликования репортажа пришло самое дорогое для меня
письмо - от Александра Ивановича Маринеско. За последние двадцать лет я
много раз писал о нем, но никогда не цитировал этого письма. Не без
колебания привожу его и теперь. Очень не хочется, чтобы читатель воспринял
это как тщеславное желание установить свой приоритет, я совершенно
искренне не вижу в своем тогдашнем поведении большой заслуги. Бывают такие
ситуации, когда нужна одна только капля, чтобы переполнилась чаша, один
стронувшийся с места камешек, чтобы обрушить лавину, и практически
безразлично, на чью долю выпадет честь быть этой каплей или этим камешком.
Не сделай этого я, несомненно, это сделал бы кто-то другой. Не
преувеличиваю я и своего личного влияния на дальнейшие события. И Иван
Степанович Исаков, и выступивший по телевидению еще при жизни Александра
Ивановича Сергей Сергеевич Смирнов сделали для Маринеско несравненно
больше. И чувства, которые владеют мною сегодня, гораздо больше похожи на
чувства вины, чем на самодовольство. Об этом не оставляющем меня чувстве
вины я говорил на вечере, посвященном двадцатипятилетию освобождения
Ленинграда от фашистской блокады, вины за ненаписанное, упущенное,
стершееся в памяти, вины перед хорошими людьми, о которых я не написал или
написал бегло, торопливо... И эту книгу, которую я пишу сегодня, надо было
написать гораздо раньше.
Вот что писал мне в августе шестидесятого Александр Иванович:
"Здравствуйте, уважаемый Александр Александрович!
От всей души благодарю Вас за внимание, которое Вы оказали моей особе в
статье "Ветераны". Жаль, что Вы находитесь не в Ленинграде, а то бы я в
знак признательности стал перед Вами на одно колено, как перед гвардейским
знаменем.
Я никогда не считал себя героем и даже по окончании войны был не
удовлетворен своей деятельностью.
Вы первый человек, который осмелился написать так обо мне. Еще раз
большое морское Вам спасибо.
В Ленинграде я видел Мишу Вайнштейна, он мне передал, что в августе Вы
будете в Ленинграде, и кратко посвятил меня в Ваши творческие планы на
будущее. Я считаю, что могу Вам принести некоторую пользу, а потому прошу
Вас, когда будете в Питере, сообщить о своем свободном времени, и я буду к
Вашим услугам. Передают Вам привет Вайнштейн, Полещук и Юнаков, которых я
видел вчера.
А пока желаю Вам всего наилучшего и надеюсь на скорую встречу.
А.Маринеско. 4.VIII.60".
Письмо это нуждается в некоторых комментариях.
Замечу, во-первых, что письмо это, несомненно дружественное, окрашено
свойственным Александру Ивановичу добродушным юмором. Представить себе
Маринеско стоящим перед кем-то даже на одном колене невозможно. Только
перед знаменем.
Точно так же невозможно представить себе, что Маринеско лукавил или
кокетничал, говоря: "Я никогда не считал себя героем". Настоящим героям
чаще свойственна неудовлетворенность; оглядывая пройденный путь, они
обычно приходят к мысли, что многое можно было сделать иначе и лучше.
Близкие друзья Александра Ивановича свидетели тому, как далек он был от
самодовольства. Конечно, он тяжело переживал замалчивание подвига "С-13",
но его беззлобная душа жаждала не славы, а справедливости, и не столько
даже для себя, сколько для команды. Его угнетала мысль, что из-за него
долгое время были лишены своей доли общественного признания люди ни в чем
не повинные. Впоследствии я имел полную возможность убедиться, что
соратники Маринеско не винили в том своего командира, а когда в одной
местной газетке была сделана попытка принизить его роль в январских
атаках, никто из них на это не клюнул.
Но, может быть, характернее всего для Маринеско последний абзац письма.
Александр Иванович предлагает встретиться, но для чего? Совсем не для
того, чтобы рассказывать о своих подвигах и обрести в писателе своего
будущего биографа. Нет, узнав от общих друзей, что писатель работает над
романом о подводниках, он предлагает ему свою бескорыстную помощь.
Кстати, об общих друзьях. Трое из них названы в письме. О скончавшемся
в 1970 году Евгении Гавриловиче Юнакове читатель уже немного знает.
Владимир Антонович Полещук во время войны командовал дивизионом подводных
минных заградителей. В прошлом торговый моряк, как и Маринеско, после
демобилизации - историк флота, кандидат военно-морских наук, он и после
переезда в Москву не переставал принимать участие в судьбе Александра
Ивановича и бороться за восстановление исторической правды. Михаил
Филиппович Вайнштейн, в годы войны дивизионный инженер-механик, - один из
самых близких и преданных друзей Александра Ивановича. Во время моих
коротких наездов в Ленинград мы неизменно встречались у Михаила
Филипповича, жившего тогда в центре города, у Казанского собора. В моем
дневнике за август 1960 года отмечены две встречи - 16-го и 29-го числа.
Записи до обидного беглые, но и они будят память:
"16.VIII. Ленинград. Звонил Вайнштейн, вечером встретился у него с
Маринеско. От разговора о своих боевых походах и причинах ухода с флота
А.И. решительно уклонился, только под конец не удержался и забавно
рассказал, как он "вымотал душу" у контр-адмирала Д.М.Стеценко, пошедшего
с ним в мае 1945 г. в поход в качестве "обеспечивающего". Рассказал со
смехом, беззлобно. Говорить предпочитает о заводе, где он сейчас работает
и интересами которого живет.
29.VIII. Ленинград. Вечером был у Вайнштейна. Съехались подводные асы:
Маринеско, Грищенко, Матиясевич. Маринеско рассказывал, как проходил
перевод на семичасовой рабочий день на ленинградских заводах. Рассказчик
он отличный".
От этих встреч (и от ряда последующих) у меня осталось смешанное
впечатление. Александр Иванович бывал весел, но его не оставляла
настороженность. Его радовало дружеское внимание ветеранов, но он не
рассчитывал, что в ближайшее время в его судьбе произойдут какие-то
существенные изменения, а потому весьма неохотно касался своего прошлого.
Всякий раз он подтверждал свою готовность помочь мне советом, но для этого
не было подходящей обстановки, мы все время были на людях.
Однако кое-какие изменения после публикации поступивших в "Литгазету"
писем все же произошли. С.С.Смирнов, в то время главный редактор газеты,
обратился от имени редколлегии в соответствующие инстанции, и вскоре лед
тронулся: Маринеско было возвращено прежнее звание, появилось несколько
газетных статей о подвиге "С-13". Из них две или три назывались одинаково:
"Неизвестный подвиг". За время, прошедшее между вторым и третьим сборами
ветеранов, Александр Иванович много раз имел возможность убедиться в своей
популярности. Популярности, конечно, неофициальной и нередко приносившей
ему вместо радости ненужные огорчения. В различные инстанции полетели
письма и ходатайства о присвоении Маринеско звания Героя. Александр
Иванович о них не знал и никак в них не участвовал, но всякий
становившийся ему известным отрицательный ответ ранил его жестоко. Зато на
третьем сборе, организованном Юнаковым с присущим ему размахом (ветеранов
впервые пригласили с семьями), я видел, как в лучах всеобщего признания
тает наледь, сковывавшая душу Александра Ивановича. Особенно тронула его
веселая церемония на пирсе: по обычаю военных лет ему как вернувшемуся из
похода победителю был преподнесен живой поросенок.
За прошедший год наши встречи с Александром Ивановичем становились все
дружественнее, но какого-то необходимого мне, может быть и ему, главного
разговора все не получалось, говорить о своем прошлом он по-прежнему
избегал, а для сколько-нибудь серьезной консультации моей работы мне надо
было по меньшей мере ввести его в курс дела, почитать кое-что из
написанного. Нужен был день (лучше два) без помех и без свидетелей.
И вот такой день наступил.
В начале ноября 1961 года я приехал в Кронштадт поработать и лишний раз
обойти от носа до кормы какое-нибудь учебное судно. Остановился, как
всегда, в крошечной одноэтажной гостиничке при учебном отряде. Гостиничка
состояла всего из двенадцати номеров, называвшихся, впрочем, по-морскому -
не номерами, а каютами. В гостиничке этой я живал много раз, всегда в
одной и той же каюте; несмотря на зарешеченные снаружи окна и весьма
умеренный комфорт, в ней хорошо работалось.
Учреждением этим командовала милая женщина по фамилии Ганичева,
совмещавшая в одном лице обязанности директора, кастелянши, истопника и
уборщицы, приветливая и внимательная к постояльцам.
Запись из моего дневника:
"25 ноября. Кронштадт. Мокро, сыро, зима временно отступила. Проснулся
оттого, что Ганичева пришла затопить печку. Сразу стало уютно, и я сел за
стол с намерением переписать набело не меньше 15-ти страниц. Но приехал
А.И.Маринеско. "Для выступлений на кораблях и в частях", как значилось в
удостоверении.
Прежде чем отправиться в здание, где была объявлена беседа Маринеско с
коллективом редакции, мы попили чайку и впервые обстоятельно поговорили:
Александр Иванович не только не забыл о своем обещании, но взялся за дело
с поразившей меня энергией и деловитостью. Он заставил меня читать и
рассказывать, а затем забросал вопросами.
В скобках: к ноябрю 1961 г. роман "Дом и корабль" был вчерне закончен.
Я не писал, а переписывал. На моего главного героя - капитан-лейтенанта
Горбунова - Маринеско был совсем не похож, тем не менее советы Александра
Ивановича были для меня драгоценны по многим причинам. Подобно моему
герою, Маринеско начинал войну командиром "малютки"; подобно ему,
блокадной зимой готовил свой маленький корабль к летней кампании. Наконец,
мне предстояло заново написать обрамляющую роман новеллу, единственный
эпизод, где лодка в походе, в атаке, - здесь мнение Маринеско было для
меня решающим. В основу эпизода я решил положить памятный мне с первых
военных лет случай: поврежденная взрывом глубинных бомб подводная лодка
всплывает для ремонта рулевого управления, в случае появления противника
лодка должна срочно погрузиться, времени на то, чтоб извлечь из кормовой
балластной цистерны работающих там людей, уже не остается, и они это
знают. Оказалось, что аналогичный случай был у Маринеско на "С-13", и он
одобрил мое решение. А вот описание атаки, решение атаковать не со стороны
моря, а, против ожидания, со стороны берега, - это уже прямая подсказка
Маринеско - именно так атаковал он "Густлова". Меня поразила
сосредоточенность, с какой Александр Иванович слушал, и вдумчивость его
осторожных рекомендаций. К моим вымышленным ситуациям он отнесся с
серьезностью командира, которому предстоят ответственные решения. Что-то
из моих построений он после детального разбора подтвердил, кое-что мягко
оспорил (не все слушайте, что вам травят...), но самыми впечатляющими для
меня были некоторые попутно высказанные мысли Александра Ивановича.
Привожу их в том виде, в каком они мне запомнились:
- На подводной лодке командир, особенно в боевом походе, - царь и бог,
видит, слышит и решает он один. По-другому и быть не может, иначе лодка
утонет. Ни митинговщины, ни двоевластия море не терпит. Но беда, если
командир заберет себе в голову, что он всесилен, а все прочие - пешки. От
любого матроса, любого, я не преувеличиваю, может зависеть успех похода.
От его умения, отношения к делу, даже от настроения. Командир должен знать
боевую технику не хуже приставленного к ней матроса, но еще лучше он
должен знать самих людей. Для меня среднего матроса нет, каждый человек
исключителен, второго такого нет. Есть матросы, которым нет цены, есть
такие, кому грош цена, от таких надо избавляться, а настоящих уважать и
беречь. Ценить за достоинства, а не за отсутствие недостатков. Недостатки
есть у каждого, людей без недостатков не встречал и свои знаю крепко.
Бояться надо не людей с недостатками, а нулей. Есть такие люди с нулевой
плавучестью. Моряк с недостатками, если попадет в хорошие руки,
исправится, а нуль, как его ни верти, останется нулем. Есть такие люди,
что говорят про меня: ему, мол, везло. Глупости. Если мне и везло в чем,
так это на людей. И я никогда не забывал, что от глаз сигнальщика, от ушей
акустика зависит успех атаки... Чем дольше живу, тем больше укрепляюсь в
мысли: великая ошибка рассматривать народ как однородную массу. Народ
состоит из отдельных людей, а они бывают умные и глупые, добрые и злые,
сильные и слабые. И когда говорят о мудрости народа, я думаю: ведь не
потому народ мудр, что все люди подряд умные, а потому что умные люди,
пускай никому, кроме соседей, не известные, - большая сила, они не
командуют, а за ними идут. Задумывались ли вы когда-нибудь, как рождается
в народе меткое словцо? Ведь сказал же его кто-то первый? Остальные
подхватили, обкатали - и пошло оно гулять по стране, но ведь всегда есть
кто-то без имени, без прозвища, от кого ведет начало пословица, поговорка,
веселая байка. Кто-то их выдумывает? Мне, например, нипочем не выдумать.
Вот почему не люблю я, когда о людях говорят этак кучно, в общем и целом.
Не люблю, когда говорят: "Все женщины такие". Или: "Что вы, не знаете
наших матросов?" Глупости. Все женщины разные. И матросы - тоже.
- А вот вы сами недавно сказали: "Ваш брат писатель", - уязвил я.
Маринеско засмеялся:
- И очень глупо сказал. Читать люблю, но в жизни с писателями почти не
сталкивался. Они-то, наверное, очень разные.
Поговорили немного и о литературе. Сегодня уже не вспомнить, какие
книги называл тогда Александр Иванович. Насколько я понял, больше других
привлекали его книги исторические и описание путешествий, с особенным
восхищением он говорил о Миклухо-Маклае. А из книг, пленивших еще в
детстве, назвал "Тома Сойера" и "Гекльберри Финна". Весь этот разговор у
меня не записан, и полностью воспроизвести его через двадцать лет
невозможно, но уже в том разговоре мне начал приоткрываться секрет того
таинственного влияния, которое мой собеседник имел на самых разных людей.
Секрет был не простой. Конечно, он заключался и в имени, ставшем к тому
времени легендарным, но в гораздо большей степени в этом пристальном,
очень избирательном, но всегда подлинном внимании к человеку, к любой
человеческой судьбе. И, может быть, самое главное, что я понял тогда, -
передо мной сидел человек ярко талантливый и при этом покоряюще искренний.
О талантливости людей мы, как правило, судим по их достижениям, Способ
правильный, но не универсальный. Человек по-настоящему талантливый редко
бывает талантлив только в одной строго определенной области. Чаще всего он
талантлив вообще, и это понимается окружающими даже раньше, чем он
что-либо свершит. Не все талантливые натуры осуществляются, немалая часть
их гибнет или сходит на нет по самым разнообразным причинам и по стечению
неблагоприятных обстоятельств. И по недостатку воли. Только сильная воля
способна поставить человека выше обстоятельств. Талант и воля
взаимосвязаны. Яснее всего эта связь проявляется в детстве, лидерами в
своей среде становятся мальчишки и девчонки, наделенные волей или
талантом, точнее - волей и талантом. Это оптимальный вариант. Красота и
физическая сила тоже имеют значение, но второстепенное. Несомненно, юный
Саша Маринеско был в своей школе вожаком. И мне впервые захотелось
представить себе подводника N_1 босоногим одесским мальчишкой, а затем шаг
за шагом проследить тот сложный путь, которым он пришел к подвигу. Задача
непростая, к тому же упиравшаяся в препятствие почти непреодолимое:
говорить о себе Маринеско не хотел и от расспросов уклонялся.
Наша беседа оборвалась на полуслове - за нами пришли из редакции. Идти
было недалеко - редакция помещалась рядом, в том самом здании, где во
время войны был штаб Балтийского флота. Впервые я услышал от самого
Маринеско рассказ о январском походе и атаке на "Густлова". Слушали его
затаив дыхание, были и аплодисменты, и восторженные реплики, и вспышки
блицев, но уже тогда я отметил нечто, никак не вяжущееся с моим
представлением об Александре Ивановиче: рассказывал он плохо. Вяло,
формально, как будто речь шла не о нем самом, а о каком-то другом
командире. Он не делился пережитым, а повторял уже известные цифры и
немногие просочившиеся в печать подробности атаки. Рассказ этот я кое-как
записал и сегодня, перечитывая свою запись, вижу, насколько она бледнее
того, что рассказывали мне потом другие участники похода. Одновременно
угадываю причину: над ним еще тяготел данный себе зарок молчания.
После выступления в редакции мы обедали с Юнаковым. Выпили по стопочке,
Александр Иванович оживился, стал вспоминать всякие забавные истории.
Рассказал о каком-то командире, считавшем своей заслугой то, что в заботе
о подчиненных он регулярно снимает пробу на камбузе и перестал замечать,
как ему уже давно готовят отдельно. Это схема, рассказывал Маринеско в
лицах, с юмором. О выступлении в редакции рассказывать не стал - надо
полагать, был недоволен. Не приемом - собой.
А затем произошло совсем неожиданное - мы вернулись в гостиницу и
разошлись по своим каютам, чтобы отдохнуть, но не прошло и часу, как ко
мне в двенадцатую пришел Александр Иванович и с потрясшей меня
искренностью рассказал всю свою жизнь - о семье, детстве, флотской службе,
боевых походах, разжаловании, злоключениях на "берегу. Рассказал, конечно,
не по порядку, перескакивая и отвлекаясь, без всякой определенной цели, с
единственным желанием открыться и быть понятым. Эта многочасовая исповедь
длилась до рассвета, под утро Александр Иванович, охрипший и обессилевший,
ушел к себе поспать, а я лег еще позже, надо было пусть неполно, но по
свежей памяти записать услышанное. Записывать что-либо при Маринеско я не
решился - и правильно сделал. Спать мне почти не пришлось, и на встречу
Маринеско с курсантами учебного отряда я опоздал и пришел к концу. Как мне
показалось, на этот раз Маринеско говорил свободнее, красочнее, он как-то
раскрепостился. Затем опять сидели у меня, зашел Юнаков, и мы хорошо
поговорили уже втроем. Когда Юнаков ушел, пошли погулять по Кронштадту,
обошли знакомые места, посидели на скамеечке в сквере на площади
Мартынова. Вечером Александр Иванович уехал в Ленинград.
Эта кронштадтская встреча оказалась для меня решающей. Я впервые ощутил
Маринеско как близкого друга. Теперь нас связывало то с большим
запозданием пришедшее чувство фронтового братства, которое обычно
рождается только на войне, и я уже понимал, что, покуда мы живы, эту связь
ничем не разорвать. Решающим было и то, что я впервые подумал о Маринеско
как о литературном герое. Слишком занятый работой над романом, я еще не
знал, что через много лет напишу повесть о моем друге, но уже догадывался,
что рано или поздно такая книга будет написана если не мной, то кем-нибудь
другим и в этой будущей книге мой друг со всеми своими жизненными
сложностями должен быть и будет главным, и притом положительным, героем.
Я всегда понимал, что нашей литературе нужен положительный герой, живой
и яркий, чтоб за его мыслями и поступками читатель следил бы с таким же
захватывающим интересом, с каким я слушал исповедь Маринеско.
Эта исповедь меня не только взволновала, но и заставила задуматься. Мне
незачем полемизировать с во многом уже отжившими представлениями о
положительном герое как о герое идеальном. От многих властвовавших над
нами вульгарно-социологических канонов мы уже освободились, хотя и сегодня
еще достаточно распространено представление о положительном герое как о
некоем нравственном эталоне, образцовом человеческом экземпляре, лишенном
всяких недостатков и противоречий характера. Между тем всякий человек
сложен, и чем он значительнее - тем сложнее. Нет такого значительного
образа в художественной литературе, вокруг которого в свое время не
разгорались бы споры. Оценка литературного героя как положительного не
тавро, не атрибут, не прилагательное, наглухо прибитое к существительному,
она зависит не только от качеств героя, но и от восприятия его
современниками. Вспомним яростные споры вокруг новой для критики фигуры
тургеневского Базарова, вспомним, что давно уже воспринимаемая нами как
"луч света в темном царстве" Катерина из "Грозы" Островского имела некогда
ожесточенных противников, считавших ее глубоко безнравственной женщиной.
Мне могут возразить: все это прошлый век, столкнулись точки зрения,
отражавшие антагонистические классовые силы русского общества. Но люди
моего поколения - свидетели тому, что расхождения в оценках литературных
героев не исключены и в наше время, в нашем обществе, где не существует
антагонистических классов. Прекрасно помню, как "гамлетизм" был синонимом
вредной рефлексии, интеллигентской дряблости и неспособности к действию. А
сколько копий сломано на моей памяти вокруг образа Дон Кихота, слово
"донкихотство" до сих пор живет как расхожее обозначение бессмысленного
доброхотства.
Все сказанное, как мне кажется, имеет прямое отношение к моему герою.
Со дня кончины Маринеско прошли десятилетия, и время меняет масштабы
событий и заставляет заново всмотреться в уже известные факты. Подвиг
выступает во всем своем историческом величии и заставляет нас быть не
столь непримиримыми к былым срывам и ошибкам героя.
Всякий положительный герой вызывает у читателя желание в той или иной
мере следовать его примеру. Но между нравственным примером и слепым
подражанием существует немалая разница. Склонны к подражанию малые дети -
до той поры, пока у них не вырабатывается способность дифференцировать
явления. Подражательность свойственна людям с неразвитым вкусом - вот
почему залетная мода на покрой штанов или парикмахерские ухищрения
внедряются легче, чем многие полезные гигиенические навыки. Общепризнано,
что в искусстве подражатели не создали ничего сколько-нибудь ценного,
попытка подражать выдающимся людям или героям популярных произведений
обычно сводится к копированию внешних черт оригинала. Сразу же приходят на
память лермонтовский Грушницкий с его напускным байронизмом и чеховский
Соленый с его лермонтовской позой. Люди незначительные и недобрые, они
невольно пародируют своих кумиров, подражательность, заемность чувств -
черты, с убийственной точностью характеризующие их внутреннюю
опустошенность. Человек самобытный, одаренный всегда неподражаем,
оригинален, или, как говаривали в старину, бесподобен. Следовать его
примеру можно и нужно, имитировать - бесполезно. Влияние литературных
образов на формирование характера читателя, в особенности если этот
читатель молод, огромно, но оно девственно лишь тогда, когда герой
произведения воспринимается нашим сознанием не как сумма признаков, а как
реально существующий или существовавший человек. А с реальными людьми у
нас не бывает однозначных отношений. Восприятие художественного
произведения - это сложнейший процесс, во многом схожий с творческим.
Мировая литература населена множеством героев, зачастую весьма далеких от
нас по своим воззрениям, нравам и обычаям, но в каждом из них заключена по
меньшей мере одна доминирующая черта, позволяющая нам хотя бы короткое
время прожить его жизнью, как если б она была частью нашей собственной,
радоваться его взлетам и страдать от его бед и заблуждений; проще говоря,
сочувствовать ему не в том уже несколько стертом бытовом значении слова, к
которому мы приучены, а в том первичном, где приставка "со" еще не
окончательно приросла к корню: со-чувствовать, со-переживать. Конечно, чем
ближе к нам эпоха, в какой живет и действует герой, чем ближе он к нам
социально, тем требовательнее мы становимся к его нравственному облику. И
все же герой никогда не должен превращаться в эталон. Эталоны хороши для
измерения неодушевленных предметов, для живых они часто оборачиваются
прокрустовым ложем. Мне кажется, писатель не должен быть озабочен, получит
ли его герой при выходе в свет своеобразный "знак качества",
свидетельствующий о его несомненной положительности; достаточно, чтобы он
знал и любил своего героя, гордился его достоинствами и страдал от его
ошибок. Нужно ли эти ошибки скрывать от читателя? На этот счет существуют
различные точки зрения. Одна из них, наиболее мне близкая, выражена в
известном письме Д.А.Фурманова:
"Вопрос: дать ли Чапая действительно с мелочами, с грехами, со всей
человеческой требухой или, как обычно, дать фигуру фантастическую, то есть
хотя и яркую, но во многом кастрированную. Склоняюсь к первому".
Надо ли доказывать, что в своем решении образа Чапаева писатель твердо
стал на первый путь? Именно поэтому для нескольких поколений советских
людей этот образ сохранил свое немеркнущее обаяние. Фурманов понимал, что
герой, из которого извлечена "вся человеческая требуха", превращается в
мумию или муляж, и опыт Отечественной войны подтвердил его правоту: у
Но самое удивительное в письме не это. Выяснилось, что товарищи, с
которыми Маринеско работал рядом в течение многих лет, ничего не знали о
его военных подвигах и впервые узнали о них только из газеты. Какой
великолепный сплав гордости и скромности был в этом человеке, за семь лет
ни разу не обмолвившемся о своих заслугах даже в товарищеском кругу!
Вскоре после опубликования репортажа пришло самое дорогое для меня
письмо - от Александра Ивановича Маринеско. За последние двадцать лет я
много раз писал о нем, но никогда не цитировал этого письма. Не без
колебания привожу его и теперь. Очень не хочется, чтобы читатель воспринял
это как тщеславное желание установить свой приоритет, я совершенно
искренне не вижу в своем тогдашнем поведении большой заслуги. Бывают такие
ситуации, когда нужна одна только капля, чтобы переполнилась чаша, один
стронувшийся с места камешек, чтобы обрушить лавину, и практически
безразлично, на чью долю выпадет честь быть этой каплей или этим камешком.
Не сделай этого я, несомненно, это сделал бы кто-то другой. Не
преувеличиваю я и своего личного влияния на дальнейшие события. И Иван
Степанович Исаков, и выступивший по телевидению еще при жизни Александра
Ивановича Сергей Сергеевич Смирнов сделали для Маринеско несравненно
больше. И чувства, которые владеют мною сегодня, гораздо больше похожи на
чувства вины, чем на самодовольство. Об этом не оставляющем меня чувстве
вины я говорил на вечере, посвященном двадцатипятилетию освобождения
Ленинграда от фашистской блокады, вины за ненаписанное, упущенное,
стершееся в памяти, вины перед хорошими людьми, о которых я не написал или
написал бегло, торопливо... И эту книгу, которую я пишу сегодня, надо было
написать гораздо раньше.
Вот что писал мне в августе шестидесятого Александр Иванович:
"Здравствуйте, уважаемый Александр Александрович!
От всей души благодарю Вас за внимание, которое Вы оказали моей особе в
статье "Ветераны". Жаль, что Вы находитесь не в Ленинграде, а то бы я в
знак признательности стал перед Вами на одно колено, как перед гвардейским
знаменем.
Я никогда не считал себя героем и даже по окончании войны был не
удовлетворен своей деятельностью.
Вы первый человек, который осмелился написать так обо мне. Еще раз
большое морское Вам спасибо.
В Ленинграде я видел Мишу Вайнштейна, он мне передал, что в августе Вы
будете в Ленинграде, и кратко посвятил меня в Ваши творческие планы на
будущее. Я считаю, что могу Вам принести некоторую пользу, а потому прошу
Вас, когда будете в Питере, сообщить о своем свободном времени, и я буду к
Вашим услугам. Передают Вам привет Вайнштейн, Полещук и Юнаков, которых я
видел вчера.
А пока желаю Вам всего наилучшего и надеюсь на скорую встречу.
А.Маринеско. 4.VIII.60".
Письмо это нуждается в некоторых комментариях.
Замечу, во-первых, что письмо это, несомненно дружественное, окрашено
свойственным Александру Ивановичу добродушным юмором. Представить себе
Маринеско стоящим перед кем-то даже на одном колене невозможно. Только
перед знаменем.
Точно так же невозможно представить себе, что Маринеско лукавил или
кокетничал, говоря: "Я никогда не считал себя героем". Настоящим героям
чаще свойственна неудовлетворенность; оглядывая пройденный путь, они
обычно приходят к мысли, что многое можно было сделать иначе и лучше.
Близкие друзья Александра Ивановича свидетели тому, как далек он был от
самодовольства. Конечно, он тяжело переживал замалчивание подвига "С-13",
но его беззлобная душа жаждала не славы, а справедливости, и не столько
даже для себя, сколько для команды. Его угнетала мысль, что из-за него
долгое время были лишены своей доли общественного признания люди ни в чем
не повинные. Впоследствии я имел полную возможность убедиться, что
соратники Маринеско не винили в том своего командира, а когда в одной
местной газетке была сделана попытка принизить его роль в январских
атаках, никто из них на это не клюнул.
Но, может быть, характернее всего для Маринеско последний абзац письма.
Александр Иванович предлагает встретиться, но для чего? Совсем не для
того, чтобы рассказывать о своих подвигах и обрести в писателе своего
будущего биографа. Нет, узнав от общих друзей, что писатель работает над
романом о подводниках, он предлагает ему свою бескорыстную помощь.
Кстати, об общих друзьях. Трое из них названы в письме. О скончавшемся
в 1970 году Евгении Гавриловиче Юнакове читатель уже немного знает.
Владимир Антонович Полещук во время войны командовал дивизионом подводных
минных заградителей. В прошлом торговый моряк, как и Маринеско, после
демобилизации - историк флота, кандидат военно-морских наук, он и после
переезда в Москву не переставал принимать участие в судьбе Александра
Ивановича и бороться за восстановление исторической правды. Михаил
Филиппович Вайнштейн, в годы войны дивизионный инженер-механик, - один из
самых близких и преданных друзей Александра Ивановича. Во время моих
коротких наездов в Ленинград мы неизменно встречались у Михаила
Филипповича, жившего тогда в центре города, у Казанского собора. В моем
дневнике за август 1960 года отмечены две встречи - 16-го и 29-го числа.
Записи до обидного беглые, но и они будят память:
"16.VIII. Ленинград. Звонил Вайнштейн, вечером встретился у него с
Маринеско. От разговора о своих боевых походах и причинах ухода с флота
А.И. решительно уклонился, только под конец не удержался и забавно
рассказал, как он "вымотал душу" у контр-адмирала Д.М.Стеценко, пошедшего
с ним в мае 1945 г. в поход в качестве "обеспечивающего". Рассказал со
смехом, беззлобно. Говорить предпочитает о заводе, где он сейчас работает
и интересами которого живет.
29.VIII. Ленинград. Вечером был у Вайнштейна. Съехались подводные асы:
Маринеско, Грищенко, Матиясевич. Маринеско рассказывал, как проходил
перевод на семичасовой рабочий день на ленинградских заводах. Рассказчик
он отличный".
От этих встреч (и от ряда последующих) у меня осталось смешанное
впечатление. Александр Иванович бывал весел, но его не оставляла
настороженность. Его радовало дружеское внимание ветеранов, но он не
рассчитывал, что в ближайшее время в его судьбе произойдут какие-то
существенные изменения, а потому весьма неохотно касался своего прошлого.
Всякий раз он подтверждал свою готовность помочь мне советом, но для этого
не было подходящей обстановки, мы все время были на людях.
Однако кое-какие изменения после публикации поступивших в "Литгазету"
писем все же произошли. С.С.Смирнов, в то время главный редактор газеты,
обратился от имени редколлегии в соответствующие инстанции, и вскоре лед
тронулся: Маринеско было возвращено прежнее звание, появилось несколько
газетных статей о подвиге "С-13". Из них две или три назывались одинаково:
"Неизвестный подвиг". За время, прошедшее между вторым и третьим сборами
ветеранов, Александр Иванович много раз имел возможность убедиться в своей
популярности. Популярности, конечно, неофициальной и нередко приносившей
ему вместо радости ненужные огорчения. В различные инстанции полетели
письма и ходатайства о присвоении Маринеско звания Героя. Александр
Иванович о них не знал и никак в них не участвовал, но всякий
становившийся ему известным отрицательный ответ ранил его жестоко. Зато на
третьем сборе, организованном Юнаковым с присущим ему размахом (ветеранов
впервые пригласили с семьями), я видел, как в лучах всеобщего признания
тает наледь, сковывавшая душу Александра Ивановича. Особенно тронула его
веселая церемония на пирсе: по обычаю военных лет ему как вернувшемуся из
похода победителю был преподнесен живой поросенок.
За прошедший год наши встречи с Александром Ивановичем становились все
дружественнее, но какого-то необходимого мне, может быть и ему, главного
разговора все не получалось, говорить о своем прошлом он по-прежнему
избегал, а для сколько-нибудь серьезной консультации моей работы мне надо
было по меньшей мере ввести его в курс дела, почитать кое-что из
написанного. Нужен был день (лучше два) без помех и без свидетелей.
И вот такой день наступил.
В начале ноября 1961 года я приехал в Кронштадт поработать и лишний раз
обойти от носа до кормы какое-нибудь учебное судно. Остановился, как
всегда, в крошечной одноэтажной гостиничке при учебном отряде. Гостиничка
состояла всего из двенадцати номеров, называвшихся, впрочем, по-морскому -
не номерами, а каютами. В гостиничке этой я живал много раз, всегда в
одной и той же каюте; несмотря на зарешеченные снаружи окна и весьма
умеренный комфорт, в ней хорошо работалось.
Учреждением этим командовала милая женщина по фамилии Ганичева,
совмещавшая в одном лице обязанности директора, кастелянши, истопника и
уборщицы, приветливая и внимательная к постояльцам.
Запись из моего дневника:
"25 ноября. Кронштадт. Мокро, сыро, зима временно отступила. Проснулся
оттого, что Ганичева пришла затопить печку. Сразу стало уютно, и я сел за
стол с намерением переписать набело не меньше 15-ти страниц. Но приехал
А.И.Маринеско. "Для выступлений на кораблях и в частях", как значилось в
удостоверении.
Прежде чем отправиться в здание, где была объявлена беседа Маринеско с
коллективом редакции, мы попили чайку и впервые обстоятельно поговорили:
Александр Иванович не только не забыл о своем обещании, но взялся за дело
с поразившей меня энергией и деловитостью. Он заставил меня читать и
рассказывать, а затем забросал вопросами.
В скобках: к ноябрю 1961 г. роман "Дом и корабль" был вчерне закончен.
Я не писал, а переписывал. На моего главного героя - капитан-лейтенанта
Горбунова - Маринеско был совсем не похож, тем не менее советы Александра
Ивановича были для меня драгоценны по многим причинам. Подобно моему
герою, Маринеско начинал войну командиром "малютки"; подобно ему,
блокадной зимой готовил свой маленький корабль к летней кампании. Наконец,
мне предстояло заново написать обрамляющую роман новеллу, единственный
эпизод, где лодка в походе, в атаке, - здесь мнение Маринеско было для
меня решающим. В основу эпизода я решил положить памятный мне с первых
военных лет случай: поврежденная взрывом глубинных бомб подводная лодка
всплывает для ремонта рулевого управления, в случае появления противника
лодка должна срочно погрузиться, времени на то, чтоб извлечь из кормовой
балластной цистерны работающих там людей, уже не остается, и они это
знают. Оказалось, что аналогичный случай был у Маринеско на "С-13", и он
одобрил мое решение. А вот описание атаки, решение атаковать не со стороны
моря, а, против ожидания, со стороны берега, - это уже прямая подсказка
Маринеско - именно так атаковал он "Густлова". Меня поразила
сосредоточенность, с какой Александр Иванович слушал, и вдумчивость его
осторожных рекомендаций. К моим вымышленным ситуациям он отнесся с
серьезностью командира, которому предстоят ответственные решения. Что-то
из моих построений он после детального разбора подтвердил, кое-что мягко
оспорил (не все слушайте, что вам травят...), но самыми впечатляющими для
меня были некоторые попутно высказанные мысли Александра Ивановича.
Привожу их в том виде, в каком они мне запомнились:
- На подводной лодке командир, особенно в боевом походе, - царь и бог,
видит, слышит и решает он один. По-другому и быть не может, иначе лодка
утонет. Ни митинговщины, ни двоевластия море не терпит. Но беда, если
командир заберет себе в голову, что он всесилен, а все прочие - пешки. От
любого матроса, любого, я не преувеличиваю, может зависеть успех похода.
От его умения, отношения к делу, даже от настроения. Командир должен знать
боевую технику не хуже приставленного к ней матроса, но еще лучше он
должен знать самих людей. Для меня среднего матроса нет, каждый человек
исключителен, второго такого нет. Есть матросы, которым нет цены, есть
такие, кому грош цена, от таких надо избавляться, а настоящих уважать и
беречь. Ценить за достоинства, а не за отсутствие недостатков. Недостатки
есть у каждого, людей без недостатков не встречал и свои знаю крепко.
Бояться надо не людей с недостатками, а нулей. Есть такие люди с нулевой
плавучестью. Моряк с недостатками, если попадет в хорошие руки,
исправится, а нуль, как его ни верти, останется нулем. Есть такие люди,
что говорят про меня: ему, мол, везло. Глупости. Если мне и везло в чем,
так это на людей. И я никогда не забывал, что от глаз сигнальщика, от ушей
акустика зависит успех атаки... Чем дольше живу, тем больше укрепляюсь в
мысли: великая ошибка рассматривать народ как однородную массу. Народ
состоит из отдельных людей, а они бывают умные и глупые, добрые и злые,
сильные и слабые. И когда говорят о мудрости народа, я думаю: ведь не
потому народ мудр, что все люди подряд умные, а потому что умные люди,
пускай никому, кроме соседей, не известные, - большая сила, они не
командуют, а за ними идут. Задумывались ли вы когда-нибудь, как рождается
в народе меткое словцо? Ведь сказал же его кто-то первый? Остальные
подхватили, обкатали - и пошло оно гулять по стране, но ведь всегда есть
кто-то без имени, без прозвища, от кого ведет начало пословица, поговорка,
веселая байка. Кто-то их выдумывает? Мне, например, нипочем не выдумать.
Вот почему не люблю я, когда о людях говорят этак кучно, в общем и целом.
Не люблю, когда говорят: "Все женщины такие". Или: "Что вы, не знаете
наших матросов?" Глупости. Все женщины разные. И матросы - тоже.
- А вот вы сами недавно сказали: "Ваш брат писатель", - уязвил я.
Маринеско засмеялся:
- И очень глупо сказал. Читать люблю, но в жизни с писателями почти не
сталкивался. Они-то, наверное, очень разные.
Поговорили немного и о литературе. Сегодня уже не вспомнить, какие
книги называл тогда Александр Иванович. Насколько я понял, больше других
привлекали его книги исторические и описание путешествий, с особенным
восхищением он говорил о Миклухо-Маклае. А из книг, пленивших еще в
детстве, назвал "Тома Сойера" и "Гекльберри Финна". Весь этот разговор у
меня не записан, и полностью воспроизвести его через двадцать лет
невозможно, но уже в том разговоре мне начал приоткрываться секрет того
таинственного влияния, которое мой собеседник имел на самых разных людей.
Секрет был не простой. Конечно, он заключался и в имени, ставшем к тому
времени легендарным, но в гораздо большей степени в этом пристальном,
очень избирательном, но всегда подлинном внимании к человеку, к любой
человеческой судьбе. И, может быть, самое главное, что я понял тогда, -
передо мной сидел человек ярко талантливый и при этом покоряюще искренний.
О талантливости людей мы, как правило, судим по их достижениям, Способ
правильный, но не универсальный. Человек по-настоящему талантливый редко
бывает талантлив только в одной строго определенной области. Чаще всего он
талантлив вообще, и это понимается окружающими даже раньше, чем он
что-либо свершит. Не все талантливые натуры осуществляются, немалая часть
их гибнет или сходит на нет по самым разнообразным причинам и по стечению
неблагоприятных обстоятельств. И по недостатку воли. Только сильная воля
способна поставить человека выше обстоятельств. Талант и воля
взаимосвязаны. Яснее всего эта связь проявляется в детстве, лидерами в
своей среде становятся мальчишки и девчонки, наделенные волей или
талантом, точнее - волей и талантом. Это оптимальный вариант. Красота и
физическая сила тоже имеют значение, но второстепенное. Несомненно, юный
Саша Маринеско был в своей школе вожаком. И мне впервые захотелось
представить себе подводника N_1 босоногим одесским мальчишкой, а затем шаг
за шагом проследить тот сложный путь, которым он пришел к подвигу. Задача
непростая, к тому же упиравшаяся в препятствие почти непреодолимое:
говорить о себе Маринеско не хотел и от расспросов уклонялся.
Наша беседа оборвалась на полуслове - за нами пришли из редакции. Идти
было недалеко - редакция помещалась рядом, в том самом здании, где во
время войны был штаб Балтийского флота. Впервые я услышал от самого
Маринеско рассказ о январском походе и атаке на "Густлова". Слушали его
затаив дыхание, были и аплодисменты, и восторженные реплики, и вспышки
блицев, но уже тогда я отметил нечто, никак не вяжущееся с моим
представлением об Александре Ивановиче: рассказывал он плохо. Вяло,
формально, как будто речь шла не о нем самом, а о каком-то другом
командире. Он не делился пережитым, а повторял уже известные цифры и
немногие просочившиеся в печать подробности атаки. Рассказ этот я кое-как
записал и сегодня, перечитывая свою запись, вижу, насколько она бледнее
того, что рассказывали мне потом другие участники похода. Одновременно
угадываю причину: над ним еще тяготел данный себе зарок молчания.
После выступления в редакции мы обедали с Юнаковым. Выпили по стопочке,
Александр Иванович оживился, стал вспоминать всякие забавные истории.
Рассказал о каком-то командире, считавшем своей заслугой то, что в заботе
о подчиненных он регулярно снимает пробу на камбузе и перестал замечать,
как ему уже давно готовят отдельно. Это схема, рассказывал Маринеско в
лицах, с юмором. О выступлении в редакции рассказывать не стал - надо
полагать, был недоволен. Не приемом - собой.
А затем произошло совсем неожиданное - мы вернулись в гостиницу и
разошлись по своим каютам, чтобы отдохнуть, но не прошло и часу, как ко
мне в двенадцатую пришел Александр Иванович и с потрясшей меня
искренностью рассказал всю свою жизнь - о семье, детстве, флотской службе,
боевых походах, разжаловании, злоключениях на "берегу. Рассказал, конечно,
не по порядку, перескакивая и отвлекаясь, без всякой определенной цели, с
единственным желанием открыться и быть понятым. Эта многочасовая исповедь
длилась до рассвета, под утро Александр Иванович, охрипший и обессилевший,
ушел к себе поспать, а я лег еще позже, надо было пусть неполно, но по
свежей памяти записать услышанное. Записывать что-либо при Маринеско я не
решился - и правильно сделал. Спать мне почти не пришлось, и на встречу
Маринеско с курсантами учебного отряда я опоздал и пришел к концу. Как мне
показалось, на этот раз Маринеско говорил свободнее, красочнее, он как-то
раскрепостился. Затем опять сидели у меня, зашел Юнаков, и мы хорошо
поговорили уже втроем. Когда Юнаков ушел, пошли погулять по Кронштадту,
обошли знакомые места, посидели на скамеечке в сквере на площади
Мартынова. Вечером Александр Иванович уехал в Ленинград.
Эта кронштадтская встреча оказалась для меня решающей. Я впервые ощутил
Маринеско как близкого друга. Теперь нас связывало то с большим
запозданием пришедшее чувство фронтового братства, которое обычно
рождается только на войне, и я уже понимал, что, покуда мы живы, эту связь
ничем не разорвать. Решающим было и то, что я впервые подумал о Маринеско
как о литературном герое. Слишком занятый работой над романом, я еще не
знал, что через много лет напишу повесть о моем друге, но уже догадывался,
что рано или поздно такая книга будет написана если не мной, то кем-нибудь
другим и в этой будущей книге мой друг со всеми своими жизненными
сложностями должен быть и будет главным, и притом положительным, героем.
Я всегда понимал, что нашей литературе нужен положительный герой, живой
и яркий, чтоб за его мыслями и поступками читатель следил бы с таким же
захватывающим интересом, с каким я слушал исповедь Маринеско.
Эта исповедь меня не только взволновала, но и заставила задуматься. Мне
незачем полемизировать с во многом уже отжившими представлениями о
положительном герое как о герое идеальном. От многих властвовавших над
нами вульгарно-социологических канонов мы уже освободились, хотя и сегодня
еще достаточно распространено представление о положительном герое как о
некоем нравственном эталоне, образцовом человеческом экземпляре, лишенном
всяких недостатков и противоречий характера. Между тем всякий человек
сложен, и чем он значительнее - тем сложнее. Нет такого значительного
образа в художественной литературе, вокруг которого в свое время не
разгорались бы споры. Оценка литературного героя как положительного не
тавро, не атрибут, не прилагательное, наглухо прибитое к существительному,
она зависит не только от качеств героя, но и от восприятия его
современниками. Вспомним яростные споры вокруг новой для критики фигуры
тургеневского Базарова, вспомним, что давно уже воспринимаемая нами как
"луч света в темном царстве" Катерина из "Грозы" Островского имела некогда
ожесточенных противников, считавших ее глубоко безнравственной женщиной.
Мне могут возразить: все это прошлый век, столкнулись точки зрения,
отражавшие антагонистические классовые силы русского общества. Но люди
моего поколения - свидетели тому, что расхождения в оценках литературных
героев не исключены и в наше время, в нашем обществе, где не существует
антагонистических классов. Прекрасно помню, как "гамлетизм" был синонимом
вредной рефлексии, интеллигентской дряблости и неспособности к действию. А
сколько копий сломано на моей памяти вокруг образа Дон Кихота, слово
"донкихотство" до сих пор живет как расхожее обозначение бессмысленного
доброхотства.
Все сказанное, как мне кажется, имеет прямое отношение к моему герою.
Со дня кончины Маринеско прошли десятилетия, и время меняет масштабы
событий и заставляет заново всмотреться в уже известные факты. Подвиг
выступает во всем своем историческом величии и заставляет нас быть не
столь непримиримыми к былым срывам и ошибкам героя.
Всякий положительный герой вызывает у читателя желание в той или иной
мере следовать его примеру. Но между нравственным примером и слепым
подражанием существует немалая разница. Склонны к подражанию малые дети -
до той поры, пока у них не вырабатывается способность дифференцировать
явления. Подражательность свойственна людям с неразвитым вкусом - вот
почему залетная мода на покрой штанов или парикмахерские ухищрения
внедряются легче, чем многие полезные гигиенические навыки. Общепризнано,
что в искусстве подражатели не создали ничего сколько-нибудь ценного,
попытка подражать выдающимся людям или героям популярных произведений
обычно сводится к копированию внешних черт оригинала. Сразу же приходят на
память лермонтовский Грушницкий с его напускным байронизмом и чеховский
Соленый с его лермонтовской позой. Люди незначительные и недобрые, они
невольно пародируют своих кумиров, подражательность, заемность чувств -
черты, с убийственной точностью характеризующие их внутреннюю
опустошенность. Человек самобытный, одаренный всегда неподражаем,
оригинален, или, как говаривали в старину, бесподобен. Следовать его
примеру можно и нужно, имитировать - бесполезно. Влияние литературных
образов на формирование характера читателя, в особенности если этот
читатель молод, огромно, но оно девственно лишь тогда, когда герой
произведения воспринимается нашим сознанием не как сумма признаков, а как
реально существующий или существовавший человек. А с реальными людьми у
нас не бывает однозначных отношений. Восприятие художественного
произведения - это сложнейший процесс, во многом схожий с творческим.
Мировая литература населена множеством героев, зачастую весьма далеких от
нас по своим воззрениям, нравам и обычаям, но в каждом из них заключена по
меньшей мере одна доминирующая черта, позволяющая нам хотя бы короткое
время прожить его жизнью, как если б она была частью нашей собственной,
радоваться его взлетам и страдать от его бед и заблуждений; проще говоря,
сочувствовать ему не в том уже несколько стертом бытовом значении слова, к
которому мы приучены, а в том первичном, где приставка "со" еще не
окончательно приросла к корню: со-чувствовать, со-переживать. Конечно, чем
ближе к нам эпоха, в какой живет и действует герой, чем ближе он к нам
социально, тем требовательнее мы становимся к его нравственному облику. И
все же герой никогда не должен превращаться в эталон. Эталоны хороши для
измерения неодушевленных предметов, для живых они часто оборачиваются
прокрустовым ложем. Мне кажется, писатель не должен быть озабочен, получит
ли его герой при выходе в свет своеобразный "знак качества",
свидетельствующий о его несомненной положительности; достаточно, чтобы он
знал и любил своего героя, гордился его достоинствами и страдал от его
ошибок. Нужно ли эти ошибки скрывать от читателя? На этот счет существуют
различные точки зрения. Одна из них, наиболее мне близкая, выражена в
известном письме Д.А.Фурманова:
"Вопрос: дать ли Чапая действительно с мелочами, с грехами, со всей
человеческой требухой или, как обычно, дать фигуру фантастическую, то есть
хотя и яркую, но во многом кастрированную. Склоняюсь к первому".
Надо ли доказывать, что в своем решении образа Чапаева писатель твердо
стал на первый путь? Именно поэтому для нескольких поколений советских
людей этот образ сохранил свое немеркнущее обаяние. Фурманов понимал, что
герой, из которого извлечена "вся человеческая требуха", превращается в
мумию или муляж, и опыт Отечественной войны подтвердил его правоту: у