Страница:
когда "С-13" в открытом бою потопила вооруженное судно противника, мы
видим, что артиллерийская дуэль между подводным и надводным кораблями
возможна, она все-таки исключение, а не правило. Классической формой боя
для подводной лодки остается торпедная атака. Но исторически сложившиеся
стереотипы иногда оказываются сильнее логики фактов, и мне не раз
приходилось слышать, что торпедная атака подводной лодки больше напоминает
нападение из-за угла, чем честный поединок.
Есть и другой стереотип, мешающий неосведомленным людям правильно
понимать и оценивать искусство и мужество подводников. С тех пор как войны
приобрели глобальный характер, наряду с уничтожением войск и укреплений
противника все большие усилия отдаются разгрому его промышленного
потенциала. В отличие от прошлых веков исход войны решает не столько
численность войск, сколько их техническая оснащенность. Поэтому объектами
нападения становятся не только войска на линии фронта, но и тылы - прежде
всего аэродромы, промышленные предприятия, коммуникации и жизненно важные
центры, а в море помимо боевых кораблей - танкеры и транспортные суда. Во
время войны мне не приходилось выслушивать сомнений в праве подводной
лодки, речь идет, конечно, о моральном праве, топить любое судно,
оказавшееся в отведенном ей командованием квадрате, но в мирное время,
когда отошло былое ожесточение, приходится сталкиваться с людьми, чаще
всего с молодыми, которые осторожно, в полувопросительной форме, ставили
под сомнение это моральное право. Сталкивался с такими людьми и Маринеско,
эта тема возникала и в наших беседах, вот почему я решаюсь, вместо того
чтоб с чужих слов описывать гибель "Густлова", пересказать то немногое,
что я слышал от него самого.
- Когда я слышу разговоры о моей везучести, меня они не сердят, а
смешат. Я не Суворов, хотя тоже мог бы ответить по-суворовски: раз
повезло, два повезло, положите что-нибудь и на умение... Но когда до меня
доносится шепоток: а не варварство ли подкрадываться к беззащитным
торговым судам и отправлять их на дно? - меня этот шепоток оскорбляет до
глубины души. А еще говорят так: то ли дело гордые соколы, наши летчики,
там честный поединок, побеждает сильнейший... Я летчиков уважаю, а в одном
отношении даже завидую - они дерутся на глазах у всего народа, любой
мальчишка понимает, что такое воздушный бой. Правда, насчет "честного
поединка" обольщаться тоже не следует: случится троим напасть на одного,
нападут за милую душу... Почему-то часто забывается, что основная ударная
сила воздушного флота не истребители, а штурмовики и бомбардировщики, и
что по сравнению с торпедой обычная авиабомба - оружие гораздо более
опасное для мирного населения. В военное время море не место для прогулок,
а театр военных действий. Всякий корабль, вышедший в море, выполняет
военную задачу, даже если этот корабль не военный, а только
военизированный. Всякий человек, ступивший на палубу такого корабля,
понимает, что он может стать объектом атаки - и с воздуха, и из морских
глубин. О каком невооруженном противнике может идти речь? Прежде чем
добраться до противника, подводная лодка ежечасно подвергается смертельной
опасности от мин, сетей, катеров - охотников за подводными лодками,
самолетов, береговой артиллерии... Намечая цель для атаки, командир твердо
знает: чем крупнее и значительнее цель, тем сильнее она будет защищена
конвоем из боевых кораблей. Против них одна защита - скрытность, маневр. Я
знаю, какие потери несла во время войны наша авиация, но потери
подводников не меньше, вспомните, что из всех "эсок" на Балтике дожила до
Победы только одна - наша "тринадцатая". А насчет того, что на
транспортах, бывает, гибнут непричастные к войне люди... гораздо меньше,
чем при обстреле или бомбежке городов. Во время войны суда не возят
пассажиров, отходя от пирса, они решают определенную военно-стратегическую
задачу - доставить войска, оружие, боеприпасы, сырье для военной
промышленности. Всякий, кто ступил на палубу такой посудины, знает, на что
он идет. Настоящий моряк это понимает и никогда не будет болтать про
беззащитность. После мобилизации, в сорок шестом, я плавал помощником
капитана на сухогрузном транспортном судне. Рейсы однообразные: Ленинград
- Щецин и обратно. Грузы были разные, но обратным рейсом всегда брали
уголь, грузили уголь пленные немцы, их тогда в Польше было много. За
погрузкой я наблюдал сам. Ходил в рабочем кителе, но с орденом Ленина.
Перед обедом подходит ко мне боцман и показывает мне на одного из
грузчиков - будто бы этот немец меня знает и хочет поговорить. Это
показалось мне странным - знакомых немцев, помнится, у меня никогда не
было. А боцман твердит свое: встречался, говорит, с Маринеско и хочу
сказать ему два слова. Ладно, говорю, пригласи его ко мне в каюту. Вошел
ко мне человек среднего роста, белобрысый, лицо обветренное. Вытянулся
по-военному, щелкнул каблуками. Представился: обер-лейтенант такой-то.
"Это правда, что вы Маринеско?" - "Да, - говорю, - Маринеско". - "Тот
самый "Густлов" капут?" - "Было дело", - говорю. "Можно пожать вашу руку?"
Разговорились. Оказалось, что этот немец - обер-лейтенант, подводник.
Фашистом никогда не был. Служил в учебном отряде подлодок в Пиллау, должен
был идти со своим отрядом на "Густлове", но в последние минуты перед
отплытием получил приказ перейти на сопровождавший "Густлова" миноносец:
там заболел штурман. С мостика миноносца видел взрывы наших торпед, а
затем участвовал в поиске и бомбежке "С-13".
- И много бомб на вас сбросил миноносец?
- Миноносцев было шесть. Сколько бомб? Не считал. Штук двести, не
меньше...
Эта мирная встреча недавних противников произошла в сорок шестом, а 30
января сорок пятого на скрывшуюся в волнах подводную лодку обрушились
десятки глубинных бомб. Двести сорок, как уточняет Н.Я.Редкобородов.
Конечно, слово "обрушились" не надо понимать буквально. Обрушься на корпус
лодки одна-единственная бомба - и от лодки не осталось бы следа. Но и
разрыв бомбы в непосредственной близости от корпуса грозит лодке
смертельной опасностью. Летом сорок четвертого я видел, как происходит
бомбежка притаившейся на глубине вражеской субмарины. Глубинная бомба -
это внушительного объема и веса металлический бочонок, донья его устроены
в виде мембраны. Мембрана настроена на определенную глубину, когда
давление воды на глубине достигает заданной силы, срабатывает взрывное
устройство. Сбрасывание происходит на полном ходу, за кормой встают
гигантские водяные султаны, о силе взрывов можно было судить по тому, что
султаны были черны от ила и гравия, а между тем глубины в этом районе
немалые. К сказанному остается добавить, что миноносцы несут больший запас
глубинных бомб, чем катера-охотники, да и бомбы эти, надо полагать,
большей мощности.
Расчет Маринеско был верен - охранение никак не ожидало нападения со
стороны берега и в первую минуту растерялось. Это дало лодке возможность
оторваться от преследования и уйти на глубину. Но когда корабли охранения
нащупали все-таки примерное местонахождение лодки, сказались трудные
стороны принятого решения. На прибрежных глубинах, не превышающих сорока
метров, легче обнаружить и обложить, как зверя в лесу, притаившуюся лодку.
И вот тут Маринеско проявил все свое искусство маневрирования. Это было
хождение по краю бездны - один неверный шаг, и гибель неизбежна.
Приближаться к дну нельзя - там могут быть донные мины. Держаться близко к
поверхности опять-таки нельзя, чтоб не попасть под таран. Оставалось
вертеться в тесном водном пространстве, стараясь в меру возможного
дезориентировать противника. Для этого, по существу, был только один
способ - подставлять его акустическим приборам как можно меньшую, все
время изменяющую свое положение площадь и таким образом искажать
получаемые приборами сигналы. И если ни одна из двухсот сорока бомб,
сброшенных на лодку в течение четырех часов, не повредила прочный корпус
(мелочи вроде разбитых сотрясением лампочек и вышедших из строя приборов
не в счет), то всякому, даже непосвященному, должно быть ясно: секрет
успеха не в удачливости, а в хладнокровии, мастерстве и интуиции
командира.
Слава богу, сегодня это слово уже не вызывает кривых усмешек. Интуиция
- это наш неосознанный опыт. Во всякой интуиции есть нечто общее с
границей - это умение в любой изменяющейся обстановке почти автоматически,
как бы помимо расчета, находить наиболее точные и экономные решения.
Грация есть интуиция тела, интуиция - инстинктивная грация ума. Основа их
врожденная, но оттачивается и то, и другое мастерством. Четыре часа шел
смертельный бой, похожий на игру в жмурки, преследователи не видели лодку,
но и лодка не видела своих преследователей. Нужно было вдохновенное
спокойствие, чтобы под грохот рвущихся то справа, то слева бомб, когда от
мощных гидравлических ударов по корпусу гаснет свет, а в спертом воздухе
отсеков еще не рассеялся чад недавней погони, безошибочно уклоняться от
акустических щупальцев, а затем, чутко уловив момент, когда у
преследователей иссяк запас глубинных бомб, дать полный ход и вырваться из
опасного района.
В истории атаки на "Густлова" есть одна малозаметная, но немаловажная
подробность. "С-13" стреляла по лайнеру не тремя, а четырьмя торпедами.
Четвертая не вышла из торпедного аппарата, вернее сказать - вышла
наполовину, не давая возможности захлопнуть крышку, закрывающую аппарат. В
таком виде она представляла грозную опасность: достаточно торпеде
сдетонировать от взрыва глубинной бомбы, и гибель неизбежна. Командир это
знал. Но он знал также, что торпедисты в первом отсеке делают все, чтобы
втянуть торпеду на место, был уверен в них и мог не отвлекаться от
главного. Главным в тот момент был маневр.
На этом поход, как известно, не кончился, но я нарочно выделил "атаку
века" в отдельную главу не столько даже потому, что атака на "Густлова" -
наиболее известный подвиг "С-13", сколько потому, что проведенная
Маринеско в том же походе блестящая атака на вспомогательный крейсер
заслуживает особого разговора. Грохот торпедного залпа по "Густлову"
настолько заглушил всякую информацию об атаке на "Штойбена", что в
музейной экспозиции она даже не упоминается. И напрасно. Когда тонул
"Штойбен", грохот был посильнее, рвались не только торпеды, но и боезапас
на крейсере. Напомню также, что "Штойбен" был не только охраняемым, но и
настоящим военным кораблем. В последние месяцы войны советское
командование ставило перед подводными лодками отчетливую задачу - в первую
очередь наносить удары по боевым кораблям, а также по кораблям,
перевозящим войска. "Штойбен" был и тем, и другим. Наконец - и это, может
быть, важнее всего - атака на "Штойбена", по мнению специалистов, была
проведена с не меньшей отвагой и искусством, чем удар по "Густлову".
Человеческое внимание привычно поражает все "самое". Самое высокое,
самое быстрое, самое сильное. Отсюда наше пристрастие к рекордам и
рекордсменам. Восхищаясь человеком, пробежавшим стометровку в рекордные
секунды, мы уже не помним имени того, кто прибежал на несколько сотых
секунды позже и оказался пятым, хотя разница меж ними почти неощутима и
доступна лишь современным секундомерам. Нечто подобное проявилось в
мировом резонансе на потопление "Густлова". "Густлов" был "самый". Самый
большой, самый современный, самый непотопляемый... При этом далеко не
всегда помнится, что во время войны он был самой большой плавучей базой
школы подводного плавания, готовившей тысячи подводников для новых лодок.
Перед этими лодками Гитлер ставил конкретную задачу - удушить Англию. Не
всегда вспоминают об этом даже англичане. Но я пишу не о гибели
"Густлова", а о подвиге Маринеско.
О чем думал и что чувствовал командир "С-13", когда главные трудности и
опасности были уже позади? Знал ли он, какой корабль он отправил на дно, и
предвидел ли резонанс, который вызовет во всем мире торпедный залп "С-13"?
Нет, не знал и не предвидел. Выходя в атаку, подводники редко имеют
исчерпывающее представление о цели. Уточнение данных происходит позже, во
многих случаях когда война уже кончилась. Конечно, Маринеско понимал, что
напал на крупного зверя ("Тысяч на двадцать", - сказал он штурману перед
атакой), и чувствовал удовлетворение, подобное тому, какое должен
чувствовать полководец, выигравший сражение.
Кого-то может смутить сравнение командира лодки с полководцем и само
слово "сражение". Меня оно не смущает. Я знаю: полки водят генералы, а
флоты - адмиралы, но когда скромный капитан третьего ранга самостоятельно,
не рассчитывая на чью-либо помощь, вступает в бой с целым соединением, так
ли уж важно, что у него в подчинении меньше полусотни бойцов? Важен
тактический расчет, заставивший крейсировать ближе к выходу из Данцигской
бухты, важно умение оценивать обстановку, определившее все дальнейшие
решения. Атака подводной лодки - это настоящее морское сражение, и нас не
должно сбивать с толку непривычное различие в средствах нападения и
обороны, какими в этой битве располагают противники. Мне с детства памятно
описание традиционной гладиаторской схватки. Вооруженный мечом и щитом
секутор против ретиария с трезубцем и легкой сетью. Побеждал во всех
случаях более искусный. Ассоциация отдаленная, но что-то она объясняет.
Впрочем, на равенстве шансов сходство кончается и сразу же выступает
различие. В бою гладиаторами владела слепая ярость, но для ненависти к
противнику у них не было причин. Участникам "атаки века" придавала силу
накопившаяся и искавшая выхода ненависть к палачам и поработителям, у
каждого из них был свой личный счет к врагу. Так что в удовлетворении
выигранным боем была и радость мщения.
Когда я впервые познакомился с участниками "атаки века", они были уже
зрелыми людьми, занятыми мирным трудом, отцами взрослых детей. А ведь они
были очень молоды тогда. Командиру едва перевалило за тридцать. Матросам
по двадцати, старшинам чуть побольше. За плечами у всех опыт войны и
блокады, груз тяжких испытаний и потерь, пережито столько, что хватило бы
на целую долгую жизнь, но, по существу, они только начинали жить, жили, не
зная, сколько на их век отпущено дней, жили, как жила в то время вся
молодежь, задачами дня, откладывая на будущее многие мечты и помыслы, но
чересчур далеко не загадывая, используя редкие минуты передышки, чтоб дать
выход нерастраченной потребности размяться, пошутить, подначить
товарища... Встречаясь с немолодыми, почтенного вида людьми, одетыми в
добротные пиджачные пары с внушительным набором муаровых ленточек на
груди, я всегда ловил себя на желании угадать, какими они были четверть
века назад.
Бывший гидроакустик корабля Иван Малафеевич Шнапцев и бывший сигнальщик
Анатолий Яковлевич Виноградов - москвичи, и я познакомился с ними задолго
до исторической встречи ветеранов "С-13". Оба мастера высокой
квалификации. Шнапцев - специалист по приборам, Виноградов - по станкам.
Иван Малафеевич сухощавый, узколицый, носит очки, отчего взгляд кажется
строгим, похож на профессора. Анатолий Яковлевич - плотный, улыбчивый,
выглядит моложе Шнапцева, но тоже человек солидный, как и подобает
мастеру. И тот, и другой побывали у меня дома, и мы хорошо поговорили.
Единственное, что мне мешало: я никак не мог их себе представить такими,
какими они были в годы войны, фотокарточек военного времени они мне не
показывали, да это бы и не помогло. Но был один день, вернее - вечер,
когда я неожиданно для себя перенесся растревоженным воображением в давно
прошедшие времена и на несколько мгновений увидел своих почтенных
собеседников разом помолодевшими - быстрыми, смешливыми, заряженными
веселой энергией. Это было 10 мая 1978 года на прощальном ужине ветеранов
"С-13". На следующий день все приглашенные разъехались по домам.
Пользуюсь случаем сказать: эта незабываемая встреча боевых друзей
состоялась благодаря инициативе и незаурядной энергии, проявленной Яковом
Спиридоновичем Коваленко. Он же выбрал для заключительного банкета
плавучий ресторанчик, стоявший на приколе на Петроградской стороне. Но
даже Якову Спиридоновичу с его энергией и талантом убеждать не удалось
получить для подводников единственный банкетный зал. Вместо банкетного
стола вдоль общего зала было поставлено (именно поставлено, а не
составлено) пять обыкновенных ресторанных столиков на пять-шесть кувертов
каждый. Столики стояли цугом, точно вдоль килевой линии, и, вместе взятые,
отдаленно напоминали пять отсеков подводной лодки. Сходство еще
усиливалось тем, что средний столик все сразу же восприняли как
центральный пост, там заняли свои места старпом и инженер-механик, оттуда
прозвучала первая команда: почтить память покойного командира.
Я в числе немногих гостей экипажа находился в кормовом отсеке, носовым
считался ближайший к эстраде и танцплощадке, где уже громыхал джаз и
отплясывали шейк какие-то трудно различимые издали люди. Магнитофон я с
собой не захватил и не ошибся: здесь он бы только мешал. Жалел я только,
что не слышу, о чем говорят и почему смеются в центральном посту и носовых
отсеках.
До поры до времени все шло заведенным порядком, а затем произошел чуть
не испортивший весь праздник огорчительный инцидент. Поднялся сидевший за
третьим столом Я.С.Коваленко и начал читать свои написанные специально для
этой встречи, на сторонний взгляд, может быть, и недостаточно
профессиональные, но проникнутые искренним чувством стихи. Не успел он
дочитать до половины, как из ресторанных кулис возникла пышная блондинка с
ярко-зеленой лентой в распущенных волосах и, прервав чтение посередине
строфы, стала сердито выговаривать стихотворцу и его восторженным
слушателям за неприличное поведение. Аргументация была примерно такова:
здесь вам не митинг, а ресторан, люди пришли культурно отдыхать, и потом
учтите (голос понижается до шепота): в зале иностранные гости -
англичане...
Англичан я заприметил давно. За одним из соседних столиков сидели две
молодые пары. Вероятно, они даже не подозревали, что о них идет речь, они
жили своей жизнью, чокались друг с другом, смеялись, а когда вступал
оркестр, поднимались и шли на танцплощадку.
Никакие возражения не помогли. Отважные подводники отступили перед
хозяйским апломбом блондинки с зеленой лентой. Настроение было испорчено.
И впрямь после трех дней непрерывного триумфа, после церемониального марша
в училище и митинга на площади Мартынова получить такой афронт во
второразрядном ресторанном заведении было особенно обидно. А меня больше
всего задела последняя сказанная с придыханием фразочка - насчет англичан.
Вероятно, потому, что пришли на память слова бывшего флагмеха нашей
бригады Е.А.Веселовского, сказанные мне в случайном разговоре на пути в
Кронштадт: "Англичане должны были бы поставить Маринеско памятник. Хороши
бы они были, если б семьдесят новеньких подводных лодок Гитлер бросил на
блокаду Британских островов".
И вот теперь из-за этих ни в чем, впрочем, не повинных молодых англичан
унизили соотечественников...
И все-таки есть правда на земле. Каким-то таинственным путем об
инциденте стало известно всему ресторану, а главное, до всех дошло, что за
пятью столиками в середине зала празднует свою встречу экипаж героического
корабля. На нарушителей спокойствия стали поглядывать с явным сочувствием,
и я сам видел, как некто в штатском костюме, но с какими-то впечатляющими
знаками отличия, отозвав пышную блондинку в сторону, что-то негромко, но
очень внушительно ей втолковывал. После чего произошли события
неожиданные. Блондинка исчезла и через несколько минут появилась вновь. В
руках она несла никелированную стойку с микрофоном, за микрофоном
волочился длинный шнур.
Теперь Якова Спиридоновича слушал весь зал. Ему аплодировали. Хлопали
даже англичане, хотя вряд ли что-нибудь поняли. Я смотрел на его
разгоревшееся лицо и впервые за наше уже достаточно долгое знакомство
видел его таким, каким он был в то давнее время. А ведь он был очень молод
тогда, пришедший из морской пехоты после ранения юный лейтенант, новичок,
в котором Маринеско угадал достойного преемника опытнейшему
инженеру-механику лодки Дубровскому.
А затем к микрофону подошел Виноградов, и я, опять-таки впервые, увидел
в нем не Анатолия Яковлевича, а Толика, проворного как белка, разбитного
матросика, любимца команды, шутника и заводилу. Под общий хохот он
вспоминал что-то из лодочного фольклора, стишки, частушки и розыгрыши
военных лет. После Виноградова выступал еще кто-то, потом вернулись
отдыхавшие музыканты, грянул оркестр, на танцплощадке началось очередное
радение, и к нашему столу разлетелся совершенно неузнаваемый, сбросивший
свою профессорскую осанку Иван Малафеевич. Извинившись, что похищает мою
даму, он склонился перед Леонорой Александровной Маринеско и, когда она,
улыбаясь, встала из-за стола, наклонился к моему уху и восторженно
хихикнул: "Обожаю танцевать!"
В этот вечер помолодели все. От дорогих сердцу воспоминаний, от вновь
вспыхнувшего чувства заложенной еще в молодые годы неразрывной связи. И
среди этих помолодевших людей незримо витал дух молодого командира. Я
подумал, что, если б за нашими столами сидели английские моряки, они
обставили бы все торжественнее, - например, поставили бы для
отсутствующего командира прибор и оставили пустой стул - я слышал, так
делают, - но это было бы не в духе Маринеско, он не любил сидеть на месте,
а предпочитал заглядывать во все отсеки корабля. Так было и в этот вечер,
он присутствовал как бы за каждым столом. О нем говорили как о живом, с
улыбкой вспоминали его шутки, любимые словечки, даже его суровые
разносы...
Так о чем же думали эти люди в январе сорок пятого, когда, оторвавшись
от преследования, легли на грунт, чтобы немного отдохнуть и навести
порядок в своем хозяйстве? Только об одном. О Победе. О том, что война еще
не кончилась и Победу надо добыть, завоевать. И, следовательно, надо
действовать. Истрачено всего три торпеды, повреждения невелики, и лодка
еще целый месяц может крейсировать на коммуникациях противника.
Маринеско готовил лодку к новым атакам.
Известие о гибели "Вильгельма Густлова" распространилось по всему миру
с быстротой звуковой волны. Балтийские подводники, ремонтировавшие свои
корабли на финских верфях, узнали о подвиге "С-13" еще до возвращения
лодки на базу. Вышедшая из войны Финляндия сохранила привычные контакты со
своей соседкой - нейтральной Швецией, и шведские газеты первыми
откликнулись на событие. Поэтому кажется маловероятным, что такое важное
сообщение могло остаться незамеченным даже на фоне блистательных побед
советских войск, перешедших к тому времени в решительное наступление на
всех фронтах.
Повторяю, меньше всех знали сами участники "атаки века". Они не знали,
что потопленный ими лайнер зовется "Вильгельм Густлов", не знали даже, что
такой существовал. Знали одно: одержана крупная победа. Их ликование
умерялось только смертельной усталостью после чудовищного напряжения
погони, атаки, бомбежки. Однако успокаиваться было рано. Нужно было срочно
произвести мелкий ремонт, сделать приборку, перезарядить торпедные
аппараты, а главное, как любил говорить Александр Иванович, "не
размагничиваться". Поэтому, приказав выдать всем по сто граммов и
поздравив экипаж с успехом, он сразу же предупредил: готовьтесь к новым
атакам. В этом духе провели беседы по отсекам замполит Б.Н.Крылов и
секретарь партийной организации В.И.Поспелов, а командиры боевых частей
получили указания, не оставляющие сомнения в том, что командир корабля
настроен воинственно.
"У меня было чувство огромного подъема, - вспоминал потом Александр
Иванович. - Был такой прилив сил, что любая задача казалась по плечу и
достигнутое уже не удовлетворяло..."
Когда война близится к концу, в душу самых отважных, много раз
доказавших свою доблесть бойцов, бывает, закрадывается мысль: не лезть на
рожон, не искушать судьбу, во что бы то ни стало дожить до Победы.
Александр Иванович признавался мне, что в апреле - мае 1945 года в его
душу такие мыслишки заползали, Думал он даже не столько о себе, сколько о
команде. И все-таки он эти мысли гнал и рвался атаковать. Но в январе
близость Победы только разжигала боевой азарт, и к новым атакам Маринеско
стремился не для того, чтоб заслужить прощение, - у него были все
основания считать, что вину свою он уже "искупил кровью". Это чье-то
бестактное напутствие ему особенно запомнилось, оно и сердило его, и
смешило. Он искал новых встреч с противником не ради искупления и даже не
ради славы, а, как сказал близкий его сердцу поэт, "ради жизни на земле".
Поэтому, поразмыслив и посоветовавшись с ближайшими помощниками,
Александр Иванович решил покинуть район Данцигской бухты и уйти севернее,
ближе к середине отведенного ему квадрата. Обстановка на сухопутном фронте
изменялась с каждым днем, и при всей скудости поступавшей на лодку
информации верное понимание обстановки подсказывало командиру, что теперь
видим, что артиллерийская дуэль между подводным и надводным кораблями
возможна, она все-таки исключение, а не правило. Классической формой боя
для подводной лодки остается торпедная атака. Но исторически сложившиеся
стереотипы иногда оказываются сильнее логики фактов, и мне не раз
приходилось слышать, что торпедная атака подводной лодки больше напоминает
нападение из-за угла, чем честный поединок.
Есть и другой стереотип, мешающий неосведомленным людям правильно
понимать и оценивать искусство и мужество подводников. С тех пор как войны
приобрели глобальный характер, наряду с уничтожением войск и укреплений
противника все большие усилия отдаются разгрому его промышленного
потенциала. В отличие от прошлых веков исход войны решает не столько
численность войск, сколько их техническая оснащенность. Поэтому объектами
нападения становятся не только войска на линии фронта, но и тылы - прежде
всего аэродромы, промышленные предприятия, коммуникации и жизненно важные
центры, а в море помимо боевых кораблей - танкеры и транспортные суда. Во
время войны мне не приходилось выслушивать сомнений в праве подводной
лодки, речь идет, конечно, о моральном праве, топить любое судно,
оказавшееся в отведенном ей командованием квадрате, но в мирное время,
когда отошло былое ожесточение, приходится сталкиваться с людьми, чаще
всего с молодыми, которые осторожно, в полувопросительной форме, ставили
под сомнение это моральное право. Сталкивался с такими людьми и Маринеско,
эта тема возникала и в наших беседах, вот почему я решаюсь, вместо того
чтоб с чужих слов описывать гибель "Густлова", пересказать то немногое,
что я слышал от него самого.
- Когда я слышу разговоры о моей везучести, меня они не сердят, а
смешат. Я не Суворов, хотя тоже мог бы ответить по-суворовски: раз
повезло, два повезло, положите что-нибудь и на умение... Но когда до меня
доносится шепоток: а не варварство ли подкрадываться к беззащитным
торговым судам и отправлять их на дно? - меня этот шепоток оскорбляет до
глубины души. А еще говорят так: то ли дело гордые соколы, наши летчики,
там честный поединок, побеждает сильнейший... Я летчиков уважаю, а в одном
отношении даже завидую - они дерутся на глазах у всего народа, любой
мальчишка понимает, что такое воздушный бой. Правда, насчет "честного
поединка" обольщаться тоже не следует: случится троим напасть на одного,
нападут за милую душу... Почему-то часто забывается, что основная ударная
сила воздушного флота не истребители, а штурмовики и бомбардировщики, и
что по сравнению с торпедой обычная авиабомба - оружие гораздо более
опасное для мирного населения. В военное время море не место для прогулок,
а театр военных действий. Всякий корабль, вышедший в море, выполняет
военную задачу, даже если этот корабль не военный, а только
военизированный. Всякий человек, ступивший на палубу такого корабля,
понимает, что он может стать объектом атаки - и с воздуха, и из морских
глубин. О каком невооруженном противнике может идти речь? Прежде чем
добраться до противника, подводная лодка ежечасно подвергается смертельной
опасности от мин, сетей, катеров - охотников за подводными лодками,
самолетов, береговой артиллерии... Намечая цель для атаки, командир твердо
знает: чем крупнее и значительнее цель, тем сильнее она будет защищена
конвоем из боевых кораблей. Против них одна защита - скрытность, маневр. Я
знаю, какие потери несла во время войны наша авиация, но потери
подводников не меньше, вспомните, что из всех "эсок" на Балтике дожила до
Победы только одна - наша "тринадцатая". А насчет того, что на
транспортах, бывает, гибнут непричастные к войне люди... гораздо меньше,
чем при обстреле или бомбежке городов. Во время войны суда не возят
пассажиров, отходя от пирса, они решают определенную военно-стратегическую
задачу - доставить войска, оружие, боеприпасы, сырье для военной
промышленности. Всякий, кто ступил на палубу такой посудины, знает, на что
он идет. Настоящий моряк это понимает и никогда не будет болтать про
беззащитность. После мобилизации, в сорок шестом, я плавал помощником
капитана на сухогрузном транспортном судне. Рейсы однообразные: Ленинград
- Щецин и обратно. Грузы были разные, но обратным рейсом всегда брали
уголь, грузили уголь пленные немцы, их тогда в Польше было много. За
погрузкой я наблюдал сам. Ходил в рабочем кителе, но с орденом Ленина.
Перед обедом подходит ко мне боцман и показывает мне на одного из
грузчиков - будто бы этот немец меня знает и хочет поговорить. Это
показалось мне странным - знакомых немцев, помнится, у меня никогда не
было. А боцман твердит свое: встречался, говорит, с Маринеско и хочу
сказать ему два слова. Ладно, говорю, пригласи его ко мне в каюту. Вошел
ко мне человек среднего роста, белобрысый, лицо обветренное. Вытянулся
по-военному, щелкнул каблуками. Представился: обер-лейтенант такой-то.
"Это правда, что вы Маринеско?" - "Да, - говорю, - Маринеско". - "Тот
самый "Густлов" капут?" - "Было дело", - говорю. "Можно пожать вашу руку?"
Разговорились. Оказалось, что этот немец - обер-лейтенант, подводник.
Фашистом никогда не был. Служил в учебном отряде подлодок в Пиллау, должен
был идти со своим отрядом на "Густлове", но в последние минуты перед
отплытием получил приказ перейти на сопровождавший "Густлова" миноносец:
там заболел штурман. С мостика миноносца видел взрывы наших торпед, а
затем участвовал в поиске и бомбежке "С-13".
- И много бомб на вас сбросил миноносец?
- Миноносцев было шесть. Сколько бомб? Не считал. Штук двести, не
меньше...
Эта мирная встреча недавних противников произошла в сорок шестом, а 30
января сорок пятого на скрывшуюся в волнах подводную лодку обрушились
десятки глубинных бомб. Двести сорок, как уточняет Н.Я.Редкобородов.
Конечно, слово "обрушились" не надо понимать буквально. Обрушься на корпус
лодки одна-единственная бомба - и от лодки не осталось бы следа. Но и
разрыв бомбы в непосредственной близости от корпуса грозит лодке
смертельной опасностью. Летом сорок четвертого я видел, как происходит
бомбежка притаившейся на глубине вражеской субмарины. Глубинная бомба -
это внушительного объема и веса металлический бочонок, донья его устроены
в виде мембраны. Мембрана настроена на определенную глубину, когда
давление воды на глубине достигает заданной силы, срабатывает взрывное
устройство. Сбрасывание происходит на полном ходу, за кормой встают
гигантские водяные султаны, о силе взрывов можно было судить по тому, что
султаны были черны от ила и гравия, а между тем глубины в этом районе
немалые. К сказанному остается добавить, что миноносцы несут больший запас
глубинных бомб, чем катера-охотники, да и бомбы эти, надо полагать,
большей мощности.
Расчет Маринеско был верен - охранение никак не ожидало нападения со
стороны берега и в первую минуту растерялось. Это дало лодке возможность
оторваться от преследования и уйти на глубину. Но когда корабли охранения
нащупали все-таки примерное местонахождение лодки, сказались трудные
стороны принятого решения. На прибрежных глубинах, не превышающих сорока
метров, легче обнаружить и обложить, как зверя в лесу, притаившуюся лодку.
И вот тут Маринеско проявил все свое искусство маневрирования. Это было
хождение по краю бездны - один неверный шаг, и гибель неизбежна.
Приближаться к дну нельзя - там могут быть донные мины. Держаться близко к
поверхности опять-таки нельзя, чтоб не попасть под таран. Оставалось
вертеться в тесном водном пространстве, стараясь в меру возможного
дезориентировать противника. Для этого, по существу, был только один
способ - подставлять его акустическим приборам как можно меньшую, все
время изменяющую свое положение площадь и таким образом искажать
получаемые приборами сигналы. И если ни одна из двухсот сорока бомб,
сброшенных на лодку в течение четырех часов, не повредила прочный корпус
(мелочи вроде разбитых сотрясением лампочек и вышедших из строя приборов
не в счет), то всякому, даже непосвященному, должно быть ясно: секрет
успеха не в удачливости, а в хладнокровии, мастерстве и интуиции
командира.
Слава богу, сегодня это слово уже не вызывает кривых усмешек. Интуиция
- это наш неосознанный опыт. Во всякой интуиции есть нечто общее с
границей - это умение в любой изменяющейся обстановке почти автоматически,
как бы помимо расчета, находить наиболее точные и экономные решения.
Грация есть интуиция тела, интуиция - инстинктивная грация ума. Основа их
врожденная, но оттачивается и то, и другое мастерством. Четыре часа шел
смертельный бой, похожий на игру в жмурки, преследователи не видели лодку,
но и лодка не видела своих преследователей. Нужно было вдохновенное
спокойствие, чтобы под грохот рвущихся то справа, то слева бомб, когда от
мощных гидравлических ударов по корпусу гаснет свет, а в спертом воздухе
отсеков еще не рассеялся чад недавней погони, безошибочно уклоняться от
акустических щупальцев, а затем, чутко уловив момент, когда у
преследователей иссяк запас глубинных бомб, дать полный ход и вырваться из
опасного района.
В истории атаки на "Густлова" есть одна малозаметная, но немаловажная
подробность. "С-13" стреляла по лайнеру не тремя, а четырьмя торпедами.
Четвертая не вышла из торпедного аппарата, вернее сказать - вышла
наполовину, не давая возможности захлопнуть крышку, закрывающую аппарат. В
таком виде она представляла грозную опасность: достаточно торпеде
сдетонировать от взрыва глубинной бомбы, и гибель неизбежна. Командир это
знал. Но он знал также, что торпедисты в первом отсеке делают все, чтобы
втянуть торпеду на место, был уверен в них и мог не отвлекаться от
главного. Главным в тот момент был маневр.
На этом поход, как известно, не кончился, но я нарочно выделил "атаку
века" в отдельную главу не столько даже потому, что атака на "Густлова" -
наиболее известный подвиг "С-13", сколько потому, что проведенная
Маринеско в том же походе блестящая атака на вспомогательный крейсер
заслуживает особого разговора. Грохот торпедного залпа по "Густлову"
настолько заглушил всякую информацию об атаке на "Штойбена", что в
музейной экспозиции она даже не упоминается. И напрасно. Когда тонул
"Штойбен", грохот был посильнее, рвались не только торпеды, но и боезапас
на крейсере. Напомню также, что "Штойбен" был не только охраняемым, но и
настоящим военным кораблем. В последние месяцы войны советское
командование ставило перед подводными лодками отчетливую задачу - в первую
очередь наносить удары по боевым кораблям, а также по кораблям,
перевозящим войска. "Штойбен" был и тем, и другим. Наконец - и это, может
быть, важнее всего - атака на "Штойбена", по мнению специалистов, была
проведена с не меньшей отвагой и искусством, чем удар по "Густлову".
Человеческое внимание привычно поражает все "самое". Самое высокое,
самое быстрое, самое сильное. Отсюда наше пристрастие к рекордам и
рекордсменам. Восхищаясь человеком, пробежавшим стометровку в рекордные
секунды, мы уже не помним имени того, кто прибежал на несколько сотых
секунды позже и оказался пятым, хотя разница меж ними почти неощутима и
доступна лишь современным секундомерам. Нечто подобное проявилось в
мировом резонансе на потопление "Густлова". "Густлов" был "самый". Самый
большой, самый современный, самый непотопляемый... При этом далеко не
всегда помнится, что во время войны он был самой большой плавучей базой
школы подводного плавания, готовившей тысячи подводников для новых лодок.
Перед этими лодками Гитлер ставил конкретную задачу - удушить Англию. Не
всегда вспоминают об этом даже англичане. Но я пишу не о гибели
"Густлова", а о подвиге Маринеско.
О чем думал и что чувствовал командир "С-13", когда главные трудности и
опасности были уже позади? Знал ли он, какой корабль он отправил на дно, и
предвидел ли резонанс, который вызовет во всем мире торпедный залп "С-13"?
Нет, не знал и не предвидел. Выходя в атаку, подводники редко имеют
исчерпывающее представление о цели. Уточнение данных происходит позже, во
многих случаях когда война уже кончилась. Конечно, Маринеско понимал, что
напал на крупного зверя ("Тысяч на двадцать", - сказал он штурману перед
атакой), и чувствовал удовлетворение, подобное тому, какое должен
чувствовать полководец, выигравший сражение.
Кого-то может смутить сравнение командира лодки с полководцем и само
слово "сражение". Меня оно не смущает. Я знаю: полки водят генералы, а
флоты - адмиралы, но когда скромный капитан третьего ранга самостоятельно,
не рассчитывая на чью-либо помощь, вступает в бой с целым соединением, так
ли уж важно, что у него в подчинении меньше полусотни бойцов? Важен
тактический расчет, заставивший крейсировать ближе к выходу из Данцигской
бухты, важно умение оценивать обстановку, определившее все дальнейшие
решения. Атака подводной лодки - это настоящее морское сражение, и нас не
должно сбивать с толку непривычное различие в средствах нападения и
обороны, какими в этой битве располагают противники. Мне с детства памятно
описание традиционной гладиаторской схватки. Вооруженный мечом и щитом
секутор против ретиария с трезубцем и легкой сетью. Побеждал во всех
случаях более искусный. Ассоциация отдаленная, но что-то она объясняет.
Впрочем, на равенстве шансов сходство кончается и сразу же выступает
различие. В бою гладиаторами владела слепая ярость, но для ненависти к
противнику у них не было причин. Участникам "атаки века" придавала силу
накопившаяся и искавшая выхода ненависть к палачам и поработителям, у
каждого из них был свой личный счет к врагу. Так что в удовлетворении
выигранным боем была и радость мщения.
Когда я впервые познакомился с участниками "атаки века", они были уже
зрелыми людьми, занятыми мирным трудом, отцами взрослых детей. А ведь они
были очень молоды тогда. Командиру едва перевалило за тридцать. Матросам
по двадцати, старшинам чуть побольше. За плечами у всех опыт войны и
блокады, груз тяжких испытаний и потерь, пережито столько, что хватило бы
на целую долгую жизнь, но, по существу, они только начинали жить, жили, не
зная, сколько на их век отпущено дней, жили, как жила в то время вся
молодежь, задачами дня, откладывая на будущее многие мечты и помыслы, но
чересчур далеко не загадывая, используя редкие минуты передышки, чтоб дать
выход нерастраченной потребности размяться, пошутить, подначить
товарища... Встречаясь с немолодыми, почтенного вида людьми, одетыми в
добротные пиджачные пары с внушительным набором муаровых ленточек на
груди, я всегда ловил себя на желании угадать, какими они были четверть
века назад.
Бывший гидроакустик корабля Иван Малафеевич Шнапцев и бывший сигнальщик
Анатолий Яковлевич Виноградов - москвичи, и я познакомился с ними задолго
до исторической встречи ветеранов "С-13". Оба мастера высокой
квалификации. Шнапцев - специалист по приборам, Виноградов - по станкам.
Иван Малафеевич сухощавый, узколицый, носит очки, отчего взгляд кажется
строгим, похож на профессора. Анатолий Яковлевич - плотный, улыбчивый,
выглядит моложе Шнапцева, но тоже человек солидный, как и подобает
мастеру. И тот, и другой побывали у меня дома, и мы хорошо поговорили.
Единственное, что мне мешало: я никак не мог их себе представить такими,
какими они были в годы войны, фотокарточек военного времени они мне не
показывали, да это бы и не помогло. Но был один день, вернее - вечер,
когда я неожиданно для себя перенесся растревоженным воображением в давно
прошедшие времена и на несколько мгновений увидел своих почтенных
собеседников разом помолодевшими - быстрыми, смешливыми, заряженными
веселой энергией. Это было 10 мая 1978 года на прощальном ужине ветеранов
"С-13". На следующий день все приглашенные разъехались по домам.
Пользуюсь случаем сказать: эта незабываемая встреча боевых друзей
состоялась благодаря инициативе и незаурядной энергии, проявленной Яковом
Спиридоновичем Коваленко. Он же выбрал для заключительного банкета
плавучий ресторанчик, стоявший на приколе на Петроградской стороне. Но
даже Якову Спиридоновичу с его энергией и талантом убеждать не удалось
получить для подводников единственный банкетный зал. Вместо банкетного
стола вдоль общего зала было поставлено (именно поставлено, а не
составлено) пять обыкновенных ресторанных столиков на пять-шесть кувертов
каждый. Столики стояли цугом, точно вдоль килевой линии, и, вместе взятые,
отдаленно напоминали пять отсеков подводной лодки. Сходство еще
усиливалось тем, что средний столик все сразу же восприняли как
центральный пост, там заняли свои места старпом и инженер-механик, оттуда
прозвучала первая команда: почтить память покойного командира.
Я в числе немногих гостей экипажа находился в кормовом отсеке, носовым
считался ближайший к эстраде и танцплощадке, где уже громыхал джаз и
отплясывали шейк какие-то трудно различимые издали люди. Магнитофон я с
собой не захватил и не ошибся: здесь он бы только мешал. Жалел я только,
что не слышу, о чем говорят и почему смеются в центральном посту и носовых
отсеках.
До поры до времени все шло заведенным порядком, а затем произошел чуть
не испортивший весь праздник огорчительный инцидент. Поднялся сидевший за
третьим столом Я.С.Коваленко и начал читать свои написанные специально для
этой встречи, на сторонний взгляд, может быть, и недостаточно
профессиональные, но проникнутые искренним чувством стихи. Не успел он
дочитать до половины, как из ресторанных кулис возникла пышная блондинка с
ярко-зеленой лентой в распущенных волосах и, прервав чтение посередине
строфы, стала сердито выговаривать стихотворцу и его восторженным
слушателям за неприличное поведение. Аргументация была примерно такова:
здесь вам не митинг, а ресторан, люди пришли культурно отдыхать, и потом
учтите (голос понижается до шепота): в зале иностранные гости -
англичане...
Англичан я заприметил давно. За одним из соседних столиков сидели две
молодые пары. Вероятно, они даже не подозревали, что о них идет речь, они
жили своей жизнью, чокались друг с другом, смеялись, а когда вступал
оркестр, поднимались и шли на танцплощадку.
Никакие возражения не помогли. Отважные подводники отступили перед
хозяйским апломбом блондинки с зеленой лентой. Настроение было испорчено.
И впрямь после трех дней непрерывного триумфа, после церемониального марша
в училище и митинга на площади Мартынова получить такой афронт во
второразрядном ресторанном заведении было особенно обидно. А меня больше
всего задела последняя сказанная с придыханием фразочка - насчет англичан.
Вероятно, потому, что пришли на память слова бывшего флагмеха нашей
бригады Е.А.Веселовского, сказанные мне в случайном разговоре на пути в
Кронштадт: "Англичане должны были бы поставить Маринеско памятник. Хороши
бы они были, если б семьдесят новеньких подводных лодок Гитлер бросил на
блокаду Британских островов".
И вот теперь из-за этих ни в чем, впрочем, не повинных молодых англичан
унизили соотечественников...
И все-таки есть правда на земле. Каким-то таинственным путем об
инциденте стало известно всему ресторану, а главное, до всех дошло, что за
пятью столиками в середине зала празднует свою встречу экипаж героического
корабля. На нарушителей спокойствия стали поглядывать с явным сочувствием,
и я сам видел, как некто в штатском костюме, но с какими-то впечатляющими
знаками отличия, отозвав пышную блондинку в сторону, что-то негромко, но
очень внушительно ей втолковывал. После чего произошли события
неожиданные. Блондинка исчезла и через несколько минут появилась вновь. В
руках она несла никелированную стойку с микрофоном, за микрофоном
волочился длинный шнур.
Теперь Якова Спиридоновича слушал весь зал. Ему аплодировали. Хлопали
даже англичане, хотя вряд ли что-нибудь поняли. Я смотрел на его
разгоревшееся лицо и впервые за наше уже достаточно долгое знакомство
видел его таким, каким он был в то давнее время. А ведь он был очень молод
тогда, пришедший из морской пехоты после ранения юный лейтенант, новичок,
в котором Маринеско угадал достойного преемника опытнейшему
инженеру-механику лодки Дубровскому.
А затем к микрофону подошел Виноградов, и я, опять-таки впервые, увидел
в нем не Анатолия Яковлевича, а Толика, проворного как белка, разбитного
матросика, любимца команды, шутника и заводилу. Под общий хохот он
вспоминал что-то из лодочного фольклора, стишки, частушки и розыгрыши
военных лет. После Виноградова выступал еще кто-то, потом вернулись
отдыхавшие музыканты, грянул оркестр, на танцплощадке началось очередное
радение, и к нашему столу разлетелся совершенно неузнаваемый, сбросивший
свою профессорскую осанку Иван Малафеевич. Извинившись, что похищает мою
даму, он склонился перед Леонорой Александровной Маринеско и, когда она,
улыбаясь, встала из-за стола, наклонился к моему уху и восторженно
хихикнул: "Обожаю танцевать!"
В этот вечер помолодели все. От дорогих сердцу воспоминаний, от вновь
вспыхнувшего чувства заложенной еще в молодые годы неразрывной связи. И
среди этих помолодевших людей незримо витал дух молодого командира. Я
подумал, что, если б за нашими столами сидели английские моряки, они
обставили бы все торжественнее, - например, поставили бы для
отсутствующего командира прибор и оставили пустой стул - я слышал, так
делают, - но это было бы не в духе Маринеско, он не любил сидеть на месте,
а предпочитал заглядывать во все отсеки корабля. Так было и в этот вечер,
он присутствовал как бы за каждым столом. О нем говорили как о живом, с
улыбкой вспоминали его шутки, любимые словечки, даже его суровые
разносы...
Так о чем же думали эти люди в январе сорок пятого, когда, оторвавшись
от преследования, легли на грунт, чтобы немного отдохнуть и навести
порядок в своем хозяйстве? Только об одном. О Победе. О том, что война еще
не кончилась и Победу надо добыть, завоевать. И, следовательно, надо
действовать. Истрачено всего три торпеды, повреждения невелики, и лодка
еще целый месяц может крейсировать на коммуникациях противника.
Маринеско готовил лодку к новым атакам.
Известие о гибели "Вильгельма Густлова" распространилось по всему миру
с быстротой звуковой волны. Балтийские подводники, ремонтировавшие свои
корабли на финских верфях, узнали о подвиге "С-13" еще до возвращения
лодки на базу. Вышедшая из войны Финляндия сохранила привычные контакты со
своей соседкой - нейтральной Швецией, и шведские газеты первыми
откликнулись на событие. Поэтому кажется маловероятным, что такое важное
сообщение могло остаться незамеченным даже на фоне блистательных побед
советских войск, перешедших к тому времени в решительное наступление на
всех фронтах.
Повторяю, меньше всех знали сами участники "атаки века". Они не знали,
что потопленный ими лайнер зовется "Вильгельм Густлов", не знали даже, что
такой существовал. Знали одно: одержана крупная победа. Их ликование
умерялось только смертельной усталостью после чудовищного напряжения
погони, атаки, бомбежки. Однако успокаиваться было рано. Нужно было срочно
произвести мелкий ремонт, сделать приборку, перезарядить торпедные
аппараты, а главное, как любил говорить Александр Иванович, "не
размагничиваться". Поэтому, приказав выдать всем по сто граммов и
поздравив экипаж с успехом, он сразу же предупредил: готовьтесь к новым
атакам. В этом духе провели беседы по отсекам замполит Б.Н.Крылов и
секретарь партийной организации В.И.Поспелов, а командиры боевых частей
получили указания, не оставляющие сомнения в том, что командир корабля
настроен воинственно.
"У меня было чувство огромного подъема, - вспоминал потом Александр
Иванович. - Был такой прилив сил, что любая задача казалась по плечу и
достигнутое уже не удовлетворяло..."
Когда война близится к концу, в душу самых отважных, много раз
доказавших свою доблесть бойцов, бывает, закрадывается мысль: не лезть на
рожон, не искушать судьбу, во что бы то ни стало дожить до Победы.
Александр Иванович признавался мне, что в апреле - мае 1945 года в его
душу такие мыслишки заползали, Думал он даже не столько о себе, сколько о
команде. И все-таки он эти мысли гнал и рвался атаковать. Но в январе
близость Победы только разжигала боевой азарт, и к новым атакам Маринеско
стремился не для того, чтоб заслужить прощение, - у него были все
основания считать, что вину свою он уже "искупил кровью". Это чье-то
бестактное напутствие ему особенно запомнилось, оно и сердило его, и
смешило. Он искал новых встреч с противником не ради искупления и даже не
ради славы, а, как сказал близкий его сердцу поэт, "ради жизни на земле".
Поэтому, поразмыслив и посоветовавшись с ближайшими помощниками,
Александр Иванович решил покинуть район Данцигской бухты и уйти севернее,
ближе к середине отведенного ему квадрата. Обстановка на сухопутном фронте
изменялась с каждым днем, и при всей скудости поступавшей на лодку
информации верное понимание обстановки подсказывало командиру, что теперь