Гольдман был ошеломлен тем, что услышал от офицера.
— Если мое присутствие здесь столь неизбежно, в чем вы только что убедили меня, то не скажете ли вы, каков будет неизбежный исход?
— Пока не скажу. Я должен знать все факты, прежде чем решу, что с вами делать. Ну а ты, старик? — обратился к нищему. — В чем заключается твоя история?
— Я как раз рассказывал ее этому господину, который стоит рядом со мной, — ответил нищий. — Потом я шел целый день и дошел до поля Брунневальда к самому началу битвы. Я потерял мой полк, вступил в другой и храбро сражался, и это правда, хотя я сам это свидетельствую. Но к концу дня я получил пулю в ногу.
— Пулю, — промолвил офицер, — на которой, если можно так сказать, было написано твое имя.
— Можно сказать и так. Меня положили в телегу и повезли к хирургу, который сразу и без обиняков сказал, что ногу надо отнять. Я начал плакать и причитать при одной мысли о том, что лишусь драгоценной ноги (в самом деле, это была моя любимая нога, хотя потеря другой едва ли была бы намного легче), и попросил хирурга сохранить ее. Но он сказал, что если ногу не ампутировать, то я неминуемо умру от гангрены. Он ставит за это свою репутацию. Я сказал, что нога дороже мне, чем его репутация, и я воспользуюсь шансом. Несколько дней я метался в невыносимой лихорадке, но в конце концов рана стала заживать.
— И что, — спросил офицер, — по твоему мнению, все это должно для меня значить?
— Только то, что если мне было суждено в тот день получить пулю в ногу, то тогда же было суждено поправиться. И если случайностью было само ранение, то не меньшей случайностью стало и выздоровление. В любом случае все это было не в моей власти.
Офицера не удовлетворил рассказ нищего.
— Я отправлю в камеру вас обоих, и вы будете сидеть там, а я пока подумаю, что с вами делать.
Он приказал вывести арестованных из комнаты. Как странно, размышлял Гольдман, что его невинная прогулка обернулась таким печальным образом.
Камера, куда их поместили, оказалась сырой и тесной.
— Видимо, нам было суждено оказаться здесь, — заметил нищий, — или же это стало результатом простой случайности. Как бы то ни было, не стоит придавать этому большого значения, ибо это еще не худший жребий, не так ли? Но скажите мне, господин, почему вы были так уверены, что на моей заднице есть какие-то отметины?
Гольдман пустился в объяснения:
— Потому что когда-то я читал историю жизни одного аристократа по имени граф Цельнек. Говорят, что у него был слуга, которого звали Пфиц. Вот этот-то Пфиц рассказывал такую же сказку о своем отце. Поэтому, когда я на улице услышал от тебя этот рассказ, то подумал, не тот ли ты человек или, быть может, даже его перевоплощение. Отец Пфица лежал с Лизой под кроватью, и ее ногти оставили неизгладимые следы на его заду. История эта так похожа на твою, что мне было трудно поверить в простое совпадение. На самом деле я заподозрил, что ты, как и я, прочитал эту историю и что она является выдумкой с начала и до конца.
— Ах, мой господин, вы раскусили меня! — вскричал нищий. — Прошу вас, не думайте обо мне плохо, я вовсе не злокозненный обманщик. Эту историю рассказал мне мой родной отец, хотя я очень сомневаюсь, что он сам участвовал в битве при Брунневальде. Рассказывая ее, я просто в некотором смысле следовал семейной традиции. Видите ли, господин, я и есть Пфиц.
— Как странно, — заметил Гольдман. — Я был уверен, что этот персонаж придуман биографом графа Цельнека, а оказалось, что это ты — живой и в натуральную величину.
Пфиц печально кивнул.
— С тех пор как граф много лет тому назад умер, мне приходится жить своим умом. Здесь, в Ррейннштадте, у меня нет ни прав, ни гражданства. Никто не может взять меня на работу или предоставить убежище от непогоды. Официально я вообще не существую.
— В каком несчастливом положении ты оказался.
— С годами я привык. Но как же мне недостает графа и тех веселых денечков, что мы с ним проводили! Раньше я рассказывал ему истории, чтобы скоротать время, а теперь мне приходится продавать их, чтобы не умереть с голоду.
— Ты не записал эти истории?
— О нет, милостивый господин. Я просто рассказываю их таким же прохожим, как вы, за один-два талера.
— Ну что ж, — рассудил Гольдман, — если мы попали сюда на какое-то время, то почему бы тебе сейчас не рассказать одну из таких историй?
— Какую вы хотите — за один талер или за два?
— Пусть это будет история за полтора.
И Пфиц решил рассказать историю, известную как «Легенда о башне».
В царстве Городов Юга правили король и его жена, и была у них единственная дочь, которую мало привлекали красоты дворца. Принцесса проводила все дни во флигеле, более подходившем для слуг, где она читала или смотрела из окна в расположенный перед флигелем сад.
Там она и увидела как-то раз молодого садовника. Однажды он запел под окнами принцессы, она спустилась к нему, и они провели под звездами всю ночь. Каждую ночь они проводили в саду, украдкой лаская друг друга. Это продолжалось до тех пор, пока их не обнаружила дворцовая стража.
Король, будучи справедливым и милостивым, сохранил садовнику жизнь, но приговорил его к бичеванию и изгнанию. Принцесса же поклялась никогда не покидать своего флигеля, а король приказал заложить кирпичами ее окно, чтобы ни один мужчина больше не видел ее.
На следующее утро принцесса смотрела, как рабочий закладывает кирпичами и глиной ее окно, слыша при этом свист беспощадного бича, доносившийся из сада. Как только рабочий ушел, принцесса расковыряла пальцем влажную глину и извлекла из кладки один кирпич. Теперь она могла выглянуть в сад, но там уже никого не было. Она насухо вытерла кирпич, чтобы он не пристыл к стене, и вставила на прежнее место.
Вечером явилась служанка и принесла записку.
Мне дали доброго коня и воды и пищи достаточно для того, чтобы я смог пересечь пустыню. Я должен уехать немедленно, но всегда буду любить только тебя.
Особенно тяжелыми оказались для несчастной принцессы первые недели ее заточения. Она ни с кем не разговаривала, сидя в полумраке своей темницы. Служанка приносила пищу, которая оставалась нетронутой, и письма от короля и королевы, которые принцесса оставляла без ответа. Каждый вечер принцесса вынимала из кладки заветный кирпич и печально смотрела в опустевший тихий сад. Потом обнаружилось еще одно послание от садовника, приколотое к дереву, росшему перед воротами дворца.
Весь день я ехал верхом, но сейчас остановился, чтобы дать отдых коню. Караванным путем направляюсь я в царство Городов Севера. Я оставлю это письмо здесь вместе с просьбой к тому, кто найдет его, чтобы он, если следует к Югу, взял его с собой и приколол к дереву возле дворца. Может быть, ты прочтешь его, и если это случится, то жди от меня следующей весточки. Доброй ночи.
Принцесса была счастлива, прочтя эти слова. Потом ей стало еще хуже, чем прежде, и она перечитала короткое письмо. Остаток дня она провела за письмом. Принцесса изучала слова, почерк, складки бумаги, подтеки пыли и грязи на ней. Среди ночи она проснулась и снова взяла письмо. Ей показалось, что она забыла какую-то важную деталь.
Служанке было велено каждый день ходить к дереву перед дворцом; сначала семь или восемь раз в день, потом — постепенно — реже. Через несколько недель порядок устоялся: девушка ходила к дереву дважды — один раз на восходе, другой — на закате солнца. Писем не было.
Прошло шесть месяцев добровольного заточения принцессы, и однажды утром служанка принесла ей потертый клочок бумаги.
Любовь моя, прошел второй день. Сегодня я понял, что такое пустыня. Она бесконечна, неизменна и ужасна. Путь впереди ничем не отличается от пути, что остался позади. Стервятники — единственные живые существа, которые сопровождают меня. Но завтра я наконец увижу Города Севера, и муки мои облегчает надежда. Я оставляю это письмо здесь, надеясь, что какой-нибудь купец найдет и доставит его.
Месяц проходил за месяцем, посещения матери становились все реже и реже, а отец — король — вообще перестал ходить к принцессе. Первый год тянулся очень медленно, второй прошел намного быстрее. Прошли и многие последующие годы, стремительно сменяя друг друга в пустоте дней. За стенами дворца между тем начали распространяться слухи и истории о странной затворнице. Некоторые утверждали, что это мудрая и святая женщина, бежавшая от грехов мира, чтобы очиститься перед смертью; другие же, напротив, говорили, что это ведьма, которую приговорили к заточению, потому что ее невозможно убить. Отшельничество принцессы со временем довело ее мать до неизлечимой болезни, которая преждевременно унесла ее жизнь, и принцессу окончательно оставили в покое. Ее считали умалишенной все обитатели дворца, кроме верной служанки, которая по-прежнему каждый день ходила к дереву. Но писем больше не было.
Прошло двадцать лет. Все это время принцесса черпала мудрость из книг, наблюдая, как сначала расцвело, а затем увяло ее тело. Потом до дворца дошел слух о том, что в Городах Севера произошел кровавый бунт. Королевская стража убила короля и захватила власть. Собрана и направляется к Югу огромная армия завоевателей. Верная служанка собрала большой запас пищи, и они с принцессой, забаррикадировав дверь, заперлись в темнице.
Несколько дней спустя началась свирепая атака. Из темноты своего убежища принцесса и служанка слышали звуки битвы. Стены дворца были проломлены; до слуха женщин донеслись ржание коней и боевые клики врагов. Можно было только гадать о судьбе короля и его придворных. Сами же они — принцесса и служанка — остались живыми и невредимыми в своем тайном убежище.
Шум продолжался три дня и три ночи. Потом все стихло. Наконец принцесса осмелилась выглянуть в сад, вынув из кладки кирпич. Она прижала лицо к отверстию, чтобы видеть как можно больше, и в первый момент зажмурилась от яркого света. Она открыла глаза — и вместо деревьев сада увидела трупы, над которыми кружилось воронье. Потом она услышала треск битого стекла под чьими-то ногами и чужие голоса. Внизу ходили какие-то люди. Принцесса отпрянула, чтобы спрятать лицо в тени, но успела заметить двоих мужчин — вражеских офицеров высокого ранга. На одном из них, который помоложе и отличался хрупким телосложением, была надета мантия ее отца. Мужчины осматривали сад. Молодой командир, размахивая рукой, отдавал приказы. Потом он поднял глаза к заложенному кирпичами окну с маленьким отверстием в стене, и глаза принцессы встретили его взгляд. Она оцепенела от ужаса, уверенная, что он заметил ее. У офицера было молодое лицо, казавшееся почти добрым. Несмотря на пережитый ею страх, принцесса на краткий миг испытала тот же трепет, что охватил ее много лет назад, когда она впервые увидела садовника. Неужели ее заметили? Но двое офицеров скрылись из виду, и принцесса с облегчением вздохнула.
Следующие три дня и три ночи снаружи не доносилось ни единого звука. Завоеватели ушли дальше. Наконец запасы пищи истощились, и принцессе со служанкой пришлось покинуть безопасное убежище. Они вышли в сад разрушенного дворца. Последний раз принцесса выходила сюда больше двадцати лет назад. Женщины миновали руины города и присоединились к уцелевшим жителям, занятым добыванием скудной пищи.
Несколько недель в городе царила анархия. Народ нищенствовал и голодал до тех пор, пока завоеватель не прислал в город чиновника для управления. Город принялись восстанавливать, и принцесса со служанкой начали новую жизнь, работая прачками и никому не рассказывая о своем прошлом. Они поселились в бедном доме возле разрушенного дворца, на месте которого был теперь пустырь, поросший дикими деревьями и кустарниками. Родилось новое поколение, заменившее тех, кто погиб в войне, и Великий Лев — под таким именем был известен завоеватель — внезапно умер во время одного из своих походов. Некоторые утверждали, что его отравили.
Работа женщин была тяжела, но остаток дней они провели покойно и безмятежно. Служанка умерла на восьмидесятом году жизни, оставив принцессу наедине с ее воспоминаниями. Незадолго до смерти принцесса отправилась за бельем в дом богатого чиновника, который случайно заметил ее и позвал в свою комнату.
— Я пишу хронику Великой Кампании. Ты достаточно стара, чтобы помнить то время, и, возможно, была свидетельницей героизма, рассказ о котором я мог бы использовать в хронике.
Принцесса задумалась.
— Не знаю, господин. Это было так давно. С тех пор прошло тридцать лет, а может, и больше.
Чиновник проявил некоторое нетерпение.
— Смотри, что я имею в виду.
С этими словами он взял в руку старый, потертый клочок бумаги.
— Недавно мы нашли в пустыне это письмо. Оно скорее всего было написано солдатом его возлюбленной. Простая вещь, но она помогает придать истории жизненную достоверность. Может быть, ты тоже любила солдата?
Она постаралась прочесть написанное на листке.
— Ах да, господин. Да, я была влюблена. Влюблена в солдата. После того как город был взят, я пряталась в развалинах, где он и увидел меня. Сначала я очень испугалась, но он оказался ласковым и добрым.
— Очень хорошо. Подожди меня здесь, сейчас я принесу бумагу и запишу твой рассказ.
Как только чиновник вышел, она схватила письмо. Буквы стерлись и выцвели от полувекового лежания под палящими лучами солнца. Но как знакомы были ей эти строчки!
Окончен третий день моего пути. Видна цель странствия, его конечный пункт. Завтра я буду там. Судьба распорядилась так, что мы будем разлучены на всю жизнь, но соединимся после смерти, чтобы навсегда остаться вместе.
Когда чиновник вернулся, то нашел старуху сидевшей там, где он ее оставил. Она терпеливо ждала.
— Ну, — сказал он, усаживаясь, — как выглядел этот солдат?
— Он был очень храбр, господин, и очень добр. Но ему надо было уходить с его полком.
Чиновник записывал ее слова.
— Да-да, продолжай.
— Вот так он и уехал. Но мы поклялись сохранить верность друг другу до самой смерти.
— Это все?
— Да, это все, что я могу сказать.
— Понятно, — усталым голосом произнес чиновник. — Спасибо и на этом. Можешь идти.
Она собрала белье и отправилась восвояси. Нести корзину было неудобно и тяжело, но на сердце было легко, как никогда, когда она, как обычно, шла по мосту. На середине его принцесса остановилась и выбросила в реку содержимое корзины. Она внимательно смотрела, как куски пестрой ткани кружатся в уносящих их прочь потоках воды. Потом принцесса вернулась домой, легла в постель и тихо умерла во сне.
На четвертый день садовник достиг Городов Севера. Он медленно ехал верхом по незнакомым улицам среди странно одетых людей, говоривших на малопонятном языке.
После тяжкого путешествия по пустыне в горле его пересохло, в животе было пусто. Он насытился и напился воды в маленькой гостинице, где хорошенькая горничная спросила его, откуда он родом и почему так опечален. Он показал ей несколько монет, и она позвала его в свою комнатку наверху. Позже он рыдал на ее груди, оплакивая оставленную им невинную принцессу и проклиная ее отца, который так жестоко его наказал. Потом садовник оседлал коня и уехал в самый отдаленный уголок той страны, где люди вели простую жизнь земледельцев. Никто и никогда больше не слыхал о садовнике.
Но у горничной осталось постоянное напоминание о нем. Девять месяцев спустя она родила сына, маленького слабенького мальчонку, появившегося на свет с пуповиной, обвившейся вокруг его хилой шейки. Все думали, что он умрет или вырастет слабоумным. Однако мальчик выжил. Сначала за малый рост его называли Воробышком. Потом, когда он вырос и вступил в армию, его стали называть Орлом за острый глаз и ненасытную жажду убийства. Недовольный высокими званиями и почестями, которых он добился, Орел составил заговор, убил короля, а потом и всех своих друзей-заговорщиков, после чего его прозвали Великим Львом. Он собрал огромную армию и двинул ее на юг, по дороге предавая все огню и мечу.
— И какова же мораль этой истории? — спросил Гольдман.
— Я предпочитаю обходиться без моралей, — ответил Пфиц. — Я нахожу, что они только мешают. Но теперь я стал богаче на целых полтора талера, а моя голова легче на целую историю.
Стражники не показывались, и арестанты могли только гадать, сколь долго им придется еще здесь сидеть. Гольдман был уверен, что, как только они узнают, кто он, его немедленно с извинениями отпустят восвояси. Напротив, Пфицу вряд ли так повезет, а Гольдман уже успел проникнуться к нищему искренней симпатией. Чтобы успокоить свои переживания за нового знакомого, Гольдман снова заговорил:
— Я полагаю, что ты уже много раз бывал в таких положениях.
— Только один раз, господин. Все эти годы я прилагаю все усилия, чтобы держаться подальше от такой беды. Я не гражданин, и от внимания властей мне не приходится ждать ничего хорошего. Я же нарушу всю их канцелярию, поскольку меня нет ни в одной из их бумаг, и только Бог знает, как они будут со мной разбираться. Правда, несколько лет назад я уже был в этой крепости, в камере, которая была, пожалуй, похуже этой. Было это во время Зернового Налога…
— Но это же было бог знает сколько лет назад.
— Я не могу обещать вам, что мои воспоминания абсолютно точны, но можете быть уверены, что как бы несовершенны они ни были, историю своей жизни я знаю лучше, чем вы, и вам придется со мной согласиться.
— Но ты же не собираешься рассказывать еще одну сказку своего отца, правда?
— Какая вам разница, будет ли это история, приключившаяся со мной, с кем-то еще или вообще ни с кем? Она поможет нам скоротать время и не будет стоить вам ни гроша.
— Хорошо, хорошо, продолжай.
И Пфиц продолжил. Это произошло во времена Зернового Налога — весьма непопулярного в народе закона. Люди протестовали на многочисленных сходках и образовывали клубы, где оживленно обсуждался этот закон. Пфиц не интересовался подобными событиями, но по чистой случайности (а может быть, так было суждено) во время возникших волнений его арестовали.
— Все начиналось очень мирно, — рассказывал Пфиц, — но потом прибыли гвардейцы и превратили место встречи людей в поле битвы. Такое происходит, когда мальчишками с заряженными ружьями берутся командовать взрослые дяди. Я попытался выбраться оттуда и убежать на противоположный конец города, но не успел опомниться, как оказался посреди толпы. Потом меня схватили двое солдат, бросили в телегу и привезли в тюрьму.
В телеге вместе с ним оказалось десять — двенадцать человек — мужчин и женщин. После короткого, но очень некомфортабельного путешествия они прибыли во Фреммельгоф, где их немедленно распихали по камерам. Тем, кто проявил недостаточно ловкости и не успел занять место на каменной скамье, пришлось довольствоваться вонючими плитами пола. Одни арестанты рыдали, другие тупо молчали. Все опасались худшего. Пфиц обратился к человеку, сидевшему рядом с ним:
— Не важно, находимся ли мы здесь случайно или по воле Божественного провидения, но можно быть уверенным в том, что в пределах человеческой логики не найдется причины, по которой надо держать нас тут в качестве заключенных. Почему бы вам не рассказать мне, как получилось, что вы оказались здесь?
Соседом Пфица оказался человек с опущенной головой и очень скорбным видом. Скорбь его была настолько сильна, что не соответствовала даже его печальному нынешнему положению. Он сказал, что его зовут Шмидт, и начал рассказывать свою историю.
Мы с Ханной познакомились, когда каждому из нас было по пятнадцать лет, и сразу полюбили друг друга. Она была понятливой умной девочкой, весьма опечаленной смертью матери (очень достойной во всех отношениях женщины), которая скончалась за несколько лет до нашей встречи. Отец, напротив, был человеком с дурным характером, он сразу невзлюбил меня, хотя я не был обделен средствами. Он прогнал меня прочь, хотя и понимал, что настало время сбыть Ханну с рук. У торговца углем Хольцмана был сын подходящего возраста, и он показался отцу Ханны удачной партией. Не важно, что лицо вялого и ленивого юноши было покрыто ужасными угрями, а сам он был так худ, что его, казалось, вот-вот унесет ветром. Главное, что имело значение, было состояние его отца.
Ханна была, конечно, в ужасе от всего этого, и пришла в еще больший ужас, когда воочию увидела несчастного парня, который, разговаривая с ней, заикался и мямлил что-то невразумительное. Во время одной из наших тайных встреч она сказала, что скорее умрет, чем свяжет свою жизнь с этим жалким созданием.
Тогда мы решили, что единственный выход — это вместе бежать. У нас было мало времени на подготовку побега — переговоры о будущей свадьбе шли полным ходом, и отец Ханны настаивал на скорейшей помолвке. На всякий случай, от греха подаяние, он решил увезти дочь в деревню. Нам надо было исполнить наш замысел в течение недели.
За несколько следующих дней я собрал все имевшиеся у меня наличные деньги и упаковал вещи. Ханна тоже приготовилась, и вот настал назначенный вечер. Я уже купил места в дилижансе, отправлявшемся с городской площади. Как было условлено, я ждал Ханну в темноте возле ее дома. Наконец она дала мне знак подойти и помочь ей спуститься из окна ее комнаты на землю по лестнице, сделанной из связанных между собой простыней. Она благополучно спустилась, и мы поспешили на площадь.
Здесь случилась наша первая неудача. Дилижанс не пришел. Возможно, кучер предупредил обо всем наших родителей. Не было никакого смысла стоять на площади и ждать, не появится ли обещанный экипаж. Надо было искать другой выход.
Около часа мы шли по пустынным улицам. Я нес за спиной весь наш багаж, кроме маленькой сумки, которую несла Ханна. Прошло немного времени, и мы начали обвинять друг друга в том, что оказались в столь затруднительном положении. Если бы не перспектива выйти замуж за сына угольного торговца, Ханна скорее всего вернулась бы домой. Но по прошествии некоторого времени мы услышали за спиной цокот копыт и скрип тележных колес. За нами медленно двигалась какая-то кибитка. Ее вел старый торговец, который предложил подвезти нас. Они с женой ехали в Миттельбург продавать свои товары, и этот город показался нам с Ханной подходящим для начала новой жизни. Недолго думая, мы забрались в крытую повозку и обнаружили там жену торговца, баюкающую маленького ребенка. Эта маленькая кибитка служила им домом. В повозке как раз нашлось место для нас и наших пожитков, но мне пришлось все время беречь голову от бесчисленных горшков и сковородок, развешенных на крючьях внутри повозки. Женщина предложила нам поесть жаркого, которое готовилось тут же на углях в углу кибитки. Пока мы ели, я обратил внимание на детских кукол, сложенных на полу. Это, как сказала нам жена торговца, и был их товар. Они делали кукол и продавали их. Куклы были простыми и незатейливыми — примерно в равном количестве копии мужчин и женщин, одетых в грубую одежду, сшитую из разного тряпья.
Еда, отдых и простой уют повозки вдохнули в меня новую надежду, и я видел, что Ханна тоже преисполнилась решимости довести наш план до конца. Долгая вынужденная прогулка утомила нас, и вскоре сон заявил свои неоспоримые права. В повозке была лишь одна узкая лежанка, поэтому мы с Ханной легли на пол рядом с ней и очень быстро заснули.
Через некоторое время я проснулся от странного звука. Повозка стояла; в полной темноте я слышал ровное дыхание торговца и его жены, спавших на лежанке. Ханна лежала рядом со мной совершенно неподвижно. Ребенок спал в своей колыбельке, не издавая никаких звуков. Но я был уверен, что меня разбудил какой-то голос; очень тихий и высокий, как отдаленный детский плач. Я полностью проснулся и затих, ожидая, что звук повторится, и я услышал его! Тоненький голосок, зовущий на помощь из темноты откуда-то слева. Я понял, что звук исходит из угла, где были сложены куклы. Могло ли быть такое, что одна из них звала меня? Я протянул руку к их куче и схватил одну куклу, которую и взял, чтобы внимательно ее исследовать, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить хозяев. Я не видел куклу из-за темноты и ничего не услышал, приложив ее к уху, но когда я провел пальцем по лицу куклы, до меня вдруг дошло, что она сделана не из дерева, как я предположил вначале, а из какого-то другого вещества — холодного и твердого, но в то же время пористого и легкого. Должно быть, это кость, подумал я. Мне тут же привиделся кошмарный сценарий — эти торговцы убивают людей и делают кукол из их костей. Что же до жаркого, которым они нас угостили, то неизвестно, из какого ужасного мяса оно приготовлено. Я догадался, что этой же ночью, дождавшись удобного момента, торговец попытается перерезать нам горло. Может быть, нас уже чем-то опоили — недаром же мы так скоро уснули. Но теперь я бодрствовал и был готов ко всему. Всю ночь я без сна пролежал возле Ханны, готовый отразить любое нападение.
Никто, однако, на нас не напал. Настало утро, торговец и его жена, проснувшись, спросили нас, как нам спалось. Мы стояли: в каком-то уединенном, неизвестном мне месте на берегу большой реки. Торговец предложил нам немного хлеба с пивом, а потом мы вылезли из повозки, чтобы размять ноги. К тому времени я уже был совершенно уверен, что вся моя ужасающая теория оказалась полным бредом и что ночной голос мне просто послышался. Когда же я спросил женщину, из чего они делают кукол, она без всяких затей ответила, что они с мужем вырезают их из костей животных.
— Если мое присутствие здесь столь неизбежно, в чем вы только что убедили меня, то не скажете ли вы, каков будет неизбежный исход?
— Пока не скажу. Я должен знать все факты, прежде чем решу, что с вами делать. Ну а ты, старик? — обратился к нищему. — В чем заключается твоя история?
— Я как раз рассказывал ее этому господину, который стоит рядом со мной, — ответил нищий. — Потом я шел целый день и дошел до поля Брунневальда к самому началу битвы. Я потерял мой полк, вступил в другой и храбро сражался, и это правда, хотя я сам это свидетельствую. Но к концу дня я получил пулю в ногу.
— Пулю, — промолвил офицер, — на которой, если можно так сказать, было написано твое имя.
— Можно сказать и так. Меня положили в телегу и повезли к хирургу, который сразу и без обиняков сказал, что ногу надо отнять. Я начал плакать и причитать при одной мысли о том, что лишусь драгоценной ноги (в самом деле, это была моя любимая нога, хотя потеря другой едва ли была бы намного легче), и попросил хирурга сохранить ее. Но он сказал, что если ногу не ампутировать, то я неминуемо умру от гангрены. Он ставит за это свою репутацию. Я сказал, что нога дороже мне, чем его репутация, и я воспользуюсь шансом. Несколько дней я метался в невыносимой лихорадке, но в конце концов рана стала заживать.
— И что, — спросил офицер, — по твоему мнению, все это должно для меня значить?
— Только то, что если мне было суждено в тот день получить пулю в ногу, то тогда же было суждено поправиться. И если случайностью было само ранение, то не меньшей случайностью стало и выздоровление. В любом случае все это было не в моей власти.
Офицера не удовлетворил рассказ нищего.
— Я отправлю в камеру вас обоих, и вы будете сидеть там, а я пока подумаю, что с вами делать.
Он приказал вывести арестованных из комнаты. Как странно, размышлял Гольдман, что его невинная прогулка обернулась таким печальным образом.
Камера, куда их поместили, оказалась сырой и тесной.
— Видимо, нам было суждено оказаться здесь, — заметил нищий, — или же это стало результатом простой случайности. Как бы то ни было, не стоит придавать этому большого значения, ибо это еще не худший жребий, не так ли? Но скажите мне, господин, почему вы были так уверены, что на моей заднице есть какие-то отметины?
Гольдман пустился в объяснения:
— Потому что когда-то я читал историю жизни одного аристократа по имени граф Цельнек. Говорят, что у него был слуга, которого звали Пфиц. Вот этот-то Пфиц рассказывал такую же сказку о своем отце. Поэтому, когда я на улице услышал от тебя этот рассказ, то подумал, не тот ли ты человек или, быть может, даже его перевоплощение. Отец Пфица лежал с Лизой под кроватью, и ее ногти оставили неизгладимые следы на его заду. История эта так похожа на твою, что мне было трудно поверить в простое совпадение. На самом деле я заподозрил, что ты, как и я, прочитал эту историю и что она является выдумкой с начала и до конца.
— Ах, мой господин, вы раскусили меня! — вскричал нищий. — Прошу вас, не думайте обо мне плохо, я вовсе не злокозненный обманщик. Эту историю рассказал мне мой родной отец, хотя я очень сомневаюсь, что он сам участвовал в битве при Брунневальде. Рассказывая ее, я просто в некотором смысле следовал семейной традиции. Видите ли, господин, я и есть Пфиц.
— Как странно, — заметил Гольдман. — Я был уверен, что этот персонаж придуман биографом графа Цельнека, а оказалось, что это ты — живой и в натуральную величину.
Пфиц печально кивнул.
— С тех пор как граф много лет тому назад умер, мне приходится жить своим умом. Здесь, в Ррейннштадте, у меня нет ни прав, ни гражданства. Никто не может взять меня на работу или предоставить убежище от непогоды. Официально я вообще не существую.
— В каком несчастливом положении ты оказался.
— С годами я привык. Но как же мне недостает графа и тех веселых денечков, что мы с ним проводили! Раньше я рассказывал ему истории, чтобы скоротать время, а теперь мне приходится продавать их, чтобы не умереть с голоду.
— Ты не записал эти истории?
— О нет, милостивый господин. Я просто рассказываю их таким же прохожим, как вы, за один-два талера.
— Ну что ж, — рассудил Гольдман, — если мы попали сюда на какое-то время, то почему бы тебе сейчас не рассказать одну из таких историй?
— Какую вы хотите — за один талер или за два?
— Пусть это будет история за полтора.
И Пфиц решил рассказать историю, известную как «Легенда о башне».
В царстве Городов Юга правили король и его жена, и была у них единственная дочь, которую мало привлекали красоты дворца. Принцесса проводила все дни во флигеле, более подходившем для слуг, где она читала или смотрела из окна в расположенный перед флигелем сад.
Там она и увидела как-то раз молодого садовника. Однажды он запел под окнами принцессы, она спустилась к нему, и они провели под звездами всю ночь. Каждую ночь они проводили в саду, украдкой лаская друг друга. Это продолжалось до тех пор, пока их не обнаружила дворцовая стража.
Король, будучи справедливым и милостивым, сохранил садовнику жизнь, но приговорил его к бичеванию и изгнанию. Принцесса же поклялась никогда не покидать своего флигеля, а король приказал заложить кирпичами ее окно, чтобы ни один мужчина больше не видел ее.
На следующее утро принцесса смотрела, как рабочий закладывает кирпичами и глиной ее окно, слыша при этом свист беспощадного бича, доносившийся из сада. Как только рабочий ушел, принцесса расковыряла пальцем влажную глину и извлекла из кладки один кирпич. Теперь она могла выглянуть в сад, но там уже никого не было. Она насухо вытерла кирпич, чтобы он не пристыл к стене, и вставила на прежнее место.
Вечером явилась служанка и принесла записку.
Мне дали доброго коня и воды и пищи достаточно для того, чтобы я смог пересечь пустыню. Я должен уехать немедленно, но всегда буду любить только тебя.
Особенно тяжелыми оказались для несчастной принцессы первые недели ее заточения. Она ни с кем не разговаривала, сидя в полумраке своей темницы. Служанка приносила пищу, которая оставалась нетронутой, и письма от короля и королевы, которые принцесса оставляла без ответа. Каждый вечер принцесса вынимала из кладки заветный кирпич и печально смотрела в опустевший тихий сад. Потом обнаружилось еще одно послание от садовника, приколотое к дереву, росшему перед воротами дворца.
Весь день я ехал верхом, но сейчас остановился, чтобы дать отдых коню. Караванным путем направляюсь я в царство Городов Севера. Я оставлю это письмо здесь вместе с просьбой к тому, кто найдет его, чтобы он, если следует к Югу, взял его с собой и приколол к дереву возле дворца. Может быть, ты прочтешь его, и если это случится, то жди от меня следующей весточки. Доброй ночи.
Принцесса была счастлива, прочтя эти слова. Потом ей стало еще хуже, чем прежде, и она перечитала короткое письмо. Остаток дня она провела за письмом. Принцесса изучала слова, почерк, складки бумаги, подтеки пыли и грязи на ней. Среди ночи она проснулась и снова взяла письмо. Ей показалось, что она забыла какую-то важную деталь.
Служанке было велено каждый день ходить к дереву перед дворцом; сначала семь или восемь раз в день, потом — постепенно — реже. Через несколько недель порядок устоялся: девушка ходила к дереву дважды — один раз на восходе, другой — на закате солнца. Писем не было.
Прошло шесть месяцев добровольного заточения принцессы, и однажды утром служанка принесла ей потертый клочок бумаги.
Любовь моя, прошел второй день. Сегодня я понял, что такое пустыня. Она бесконечна, неизменна и ужасна. Путь впереди ничем не отличается от пути, что остался позади. Стервятники — единственные живые существа, которые сопровождают меня. Но завтра я наконец увижу Города Севера, и муки мои облегчает надежда. Я оставляю это письмо здесь, надеясь, что какой-нибудь купец найдет и доставит его.
Месяц проходил за месяцем, посещения матери становились все реже и реже, а отец — король — вообще перестал ходить к принцессе. Первый год тянулся очень медленно, второй прошел намного быстрее. Прошли и многие последующие годы, стремительно сменяя друг друга в пустоте дней. За стенами дворца между тем начали распространяться слухи и истории о странной затворнице. Некоторые утверждали, что это мудрая и святая женщина, бежавшая от грехов мира, чтобы очиститься перед смертью; другие же, напротив, говорили, что это ведьма, которую приговорили к заточению, потому что ее невозможно убить. Отшельничество принцессы со временем довело ее мать до неизлечимой болезни, которая преждевременно унесла ее жизнь, и принцессу окончательно оставили в покое. Ее считали умалишенной все обитатели дворца, кроме верной служанки, которая по-прежнему каждый день ходила к дереву. Но писем больше не было.
Прошло двадцать лет. Все это время принцесса черпала мудрость из книг, наблюдая, как сначала расцвело, а затем увяло ее тело. Потом до дворца дошел слух о том, что в Городах Севера произошел кровавый бунт. Королевская стража убила короля и захватила власть. Собрана и направляется к Югу огромная армия завоевателей. Верная служанка собрала большой запас пищи, и они с принцессой, забаррикадировав дверь, заперлись в темнице.
Несколько дней спустя началась свирепая атака. Из темноты своего убежища принцесса и служанка слышали звуки битвы. Стены дворца были проломлены; до слуха женщин донеслись ржание коней и боевые клики врагов. Можно было только гадать о судьбе короля и его придворных. Сами же они — принцесса и служанка — остались живыми и невредимыми в своем тайном убежище.
Шум продолжался три дня и три ночи. Потом все стихло. Наконец принцесса осмелилась выглянуть в сад, вынув из кладки кирпич. Она прижала лицо к отверстию, чтобы видеть как можно больше, и в первый момент зажмурилась от яркого света. Она открыла глаза — и вместо деревьев сада увидела трупы, над которыми кружилось воронье. Потом она услышала треск битого стекла под чьими-то ногами и чужие голоса. Внизу ходили какие-то люди. Принцесса отпрянула, чтобы спрятать лицо в тени, но успела заметить двоих мужчин — вражеских офицеров высокого ранга. На одном из них, который помоложе и отличался хрупким телосложением, была надета мантия ее отца. Мужчины осматривали сад. Молодой командир, размахивая рукой, отдавал приказы. Потом он поднял глаза к заложенному кирпичами окну с маленьким отверстием в стене, и глаза принцессы встретили его взгляд. Она оцепенела от ужаса, уверенная, что он заметил ее. У офицера было молодое лицо, казавшееся почти добрым. Несмотря на пережитый ею страх, принцесса на краткий миг испытала тот же трепет, что охватил ее много лет назад, когда она впервые увидела садовника. Неужели ее заметили? Но двое офицеров скрылись из виду, и принцесса с облегчением вздохнула.
Следующие три дня и три ночи снаружи не доносилось ни единого звука. Завоеватели ушли дальше. Наконец запасы пищи истощились, и принцессе со служанкой пришлось покинуть безопасное убежище. Они вышли в сад разрушенного дворца. Последний раз принцесса выходила сюда больше двадцати лет назад. Женщины миновали руины города и присоединились к уцелевшим жителям, занятым добыванием скудной пищи.
Несколько недель в городе царила анархия. Народ нищенствовал и голодал до тех пор, пока завоеватель не прислал в город чиновника для управления. Город принялись восстанавливать, и принцесса со служанкой начали новую жизнь, работая прачками и никому не рассказывая о своем прошлом. Они поселились в бедном доме возле разрушенного дворца, на месте которого был теперь пустырь, поросший дикими деревьями и кустарниками. Родилось новое поколение, заменившее тех, кто погиб в войне, и Великий Лев — под таким именем был известен завоеватель — внезапно умер во время одного из своих походов. Некоторые утверждали, что его отравили.
Работа женщин была тяжела, но остаток дней они провели покойно и безмятежно. Служанка умерла на восьмидесятом году жизни, оставив принцессу наедине с ее воспоминаниями. Незадолго до смерти принцесса отправилась за бельем в дом богатого чиновника, который случайно заметил ее и позвал в свою комнату.
— Я пишу хронику Великой Кампании. Ты достаточно стара, чтобы помнить то время, и, возможно, была свидетельницей героизма, рассказ о котором я мог бы использовать в хронике.
Принцесса задумалась.
— Не знаю, господин. Это было так давно. С тех пор прошло тридцать лет, а может, и больше.
Чиновник проявил некоторое нетерпение.
— Смотри, что я имею в виду.
С этими словами он взял в руку старый, потертый клочок бумаги.
— Недавно мы нашли в пустыне это письмо. Оно скорее всего было написано солдатом его возлюбленной. Простая вещь, но она помогает придать истории жизненную достоверность. Может быть, ты тоже любила солдата?
Она постаралась прочесть написанное на листке.
— Ах да, господин. Да, я была влюблена. Влюблена в солдата. После того как город был взят, я пряталась в развалинах, где он и увидел меня. Сначала я очень испугалась, но он оказался ласковым и добрым.
— Очень хорошо. Подожди меня здесь, сейчас я принесу бумагу и запишу твой рассказ.
Как только чиновник вышел, она схватила письмо. Буквы стерлись и выцвели от полувекового лежания под палящими лучами солнца. Но как знакомы были ей эти строчки!
Окончен третий день моего пути. Видна цель странствия, его конечный пункт. Завтра я буду там. Судьба распорядилась так, что мы будем разлучены на всю жизнь, но соединимся после смерти, чтобы навсегда остаться вместе.
Когда чиновник вернулся, то нашел старуху сидевшей там, где он ее оставил. Она терпеливо ждала.
— Ну, — сказал он, усаживаясь, — как выглядел этот солдат?
— Он был очень храбр, господин, и очень добр. Но ему надо было уходить с его полком.
Чиновник записывал ее слова.
— Да-да, продолжай.
— Вот так он и уехал. Но мы поклялись сохранить верность друг другу до самой смерти.
— Это все?
— Да, это все, что я могу сказать.
— Понятно, — усталым голосом произнес чиновник. — Спасибо и на этом. Можешь идти.
Она собрала белье и отправилась восвояси. Нести корзину было неудобно и тяжело, но на сердце было легко, как никогда, когда она, как обычно, шла по мосту. На середине его принцесса остановилась и выбросила в реку содержимое корзины. Она внимательно смотрела, как куски пестрой ткани кружатся в уносящих их прочь потоках воды. Потом принцесса вернулась домой, легла в постель и тихо умерла во сне.
На четвертый день садовник достиг Городов Севера. Он медленно ехал верхом по незнакомым улицам среди странно одетых людей, говоривших на малопонятном языке.
После тяжкого путешествия по пустыне в горле его пересохло, в животе было пусто. Он насытился и напился воды в маленькой гостинице, где хорошенькая горничная спросила его, откуда он родом и почему так опечален. Он показал ей несколько монет, и она позвала его в свою комнатку наверху. Позже он рыдал на ее груди, оплакивая оставленную им невинную принцессу и проклиная ее отца, который так жестоко его наказал. Потом садовник оседлал коня и уехал в самый отдаленный уголок той страны, где люди вели простую жизнь земледельцев. Никто и никогда больше не слыхал о садовнике.
Но у горничной осталось постоянное напоминание о нем. Девять месяцев спустя она родила сына, маленького слабенького мальчонку, появившегося на свет с пуповиной, обвившейся вокруг его хилой шейки. Все думали, что он умрет или вырастет слабоумным. Однако мальчик выжил. Сначала за малый рост его называли Воробышком. Потом, когда он вырос и вступил в армию, его стали называть Орлом за острый глаз и ненасытную жажду убийства. Недовольный высокими званиями и почестями, которых он добился, Орел составил заговор, убил короля, а потом и всех своих друзей-заговорщиков, после чего его прозвали Великим Львом. Он собрал огромную армию и двинул ее на юг, по дороге предавая все огню и мечу.
— И какова же мораль этой истории? — спросил Гольдман.
— Я предпочитаю обходиться без моралей, — ответил Пфиц. — Я нахожу, что они только мешают. Но теперь я стал богаче на целых полтора талера, а моя голова легче на целую историю.
Стражники не показывались, и арестанты могли только гадать, сколь долго им придется еще здесь сидеть. Гольдман был уверен, что, как только они узнают, кто он, его немедленно с извинениями отпустят восвояси. Напротив, Пфицу вряд ли так повезет, а Гольдман уже успел проникнуться к нищему искренней симпатией. Чтобы успокоить свои переживания за нового знакомого, Гольдман снова заговорил:
— Я полагаю, что ты уже много раз бывал в таких положениях.
— Только один раз, господин. Все эти годы я прилагаю все усилия, чтобы держаться подальше от такой беды. Я не гражданин, и от внимания властей мне не приходится ждать ничего хорошего. Я же нарушу всю их канцелярию, поскольку меня нет ни в одной из их бумаг, и только Бог знает, как они будут со мной разбираться. Правда, несколько лет назад я уже был в этой крепости, в камере, которая была, пожалуй, похуже этой. Было это во время Зернового Налога…
— Но это же было бог знает сколько лет назад.
— Я не могу обещать вам, что мои воспоминания абсолютно точны, но можете быть уверены, что как бы несовершенны они ни были, историю своей жизни я знаю лучше, чем вы, и вам придется со мной согласиться.
— Но ты же не собираешься рассказывать еще одну сказку своего отца, правда?
— Какая вам разница, будет ли это история, приключившаяся со мной, с кем-то еще или вообще ни с кем? Она поможет нам скоротать время и не будет стоить вам ни гроша.
— Хорошо, хорошо, продолжай.
И Пфиц продолжил. Это произошло во времена Зернового Налога — весьма непопулярного в народе закона. Люди протестовали на многочисленных сходках и образовывали клубы, где оживленно обсуждался этот закон. Пфиц не интересовался подобными событиями, но по чистой случайности (а может быть, так было суждено) во время возникших волнений его арестовали.
— Все начиналось очень мирно, — рассказывал Пфиц, — но потом прибыли гвардейцы и превратили место встречи людей в поле битвы. Такое происходит, когда мальчишками с заряженными ружьями берутся командовать взрослые дяди. Я попытался выбраться оттуда и убежать на противоположный конец города, но не успел опомниться, как оказался посреди толпы. Потом меня схватили двое солдат, бросили в телегу и привезли в тюрьму.
В телеге вместе с ним оказалось десять — двенадцать человек — мужчин и женщин. После короткого, но очень некомфортабельного путешествия они прибыли во Фреммельгоф, где их немедленно распихали по камерам. Тем, кто проявил недостаточно ловкости и не успел занять место на каменной скамье, пришлось довольствоваться вонючими плитами пола. Одни арестанты рыдали, другие тупо молчали. Все опасались худшего. Пфиц обратился к человеку, сидевшему рядом с ним:
— Не важно, находимся ли мы здесь случайно или по воле Божественного провидения, но можно быть уверенным в том, что в пределах человеческой логики не найдется причины, по которой надо держать нас тут в качестве заключенных. Почему бы вам не рассказать мне, как получилось, что вы оказались здесь?
Соседом Пфица оказался человек с опущенной головой и очень скорбным видом. Скорбь его была настолько сильна, что не соответствовала даже его печальному нынешнему положению. Он сказал, что его зовут Шмидт, и начал рассказывать свою историю.
Мы с Ханной познакомились, когда каждому из нас было по пятнадцать лет, и сразу полюбили друг друга. Она была понятливой умной девочкой, весьма опечаленной смертью матери (очень достойной во всех отношениях женщины), которая скончалась за несколько лет до нашей встречи. Отец, напротив, был человеком с дурным характером, он сразу невзлюбил меня, хотя я не был обделен средствами. Он прогнал меня прочь, хотя и понимал, что настало время сбыть Ханну с рук. У торговца углем Хольцмана был сын подходящего возраста, и он показался отцу Ханны удачной партией. Не важно, что лицо вялого и ленивого юноши было покрыто ужасными угрями, а сам он был так худ, что его, казалось, вот-вот унесет ветром. Главное, что имело значение, было состояние его отца.
Ханна была, конечно, в ужасе от всего этого, и пришла в еще больший ужас, когда воочию увидела несчастного парня, который, разговаривая с ней, заикался и мямлил что-то невразумительное. Во время одной из наших тайных встреч она сказала, что скорее умрет, чем свяжет свою жизнь с этим жалким созданием.
Тогда мы решили, что единственный выход — это вместе бежать. У нас было мало времени на подготовку побега — переговоры о будущей свадьбе шли полным ходом, и отец Ханны настаивал на скорейшей помолвке. На всякий случай, от греха подаяние, он решил увезти дочь в деревню. Нам надо было исполнить наш замысел в течение недели.
За несколько следующих дней я собрал все имевшиеся у меня наличные деньги и упаковал вещи. Ханна тоже приготовилась, и вот настал назначенный вечер. Я уже купил места в дилижансе, отправлявшемся с городской площади. Как было условлено, я ждал Ханну в темноте возле ее дома. Наконец она дала мне знак подойти и помочь ей спуститься из окна ее комнаты на землю по лестнице, сделанной из связанных между собой простыней. Она благополучно спустилась, и мы поспешили на площадь.
Здесь случилась наша первая неудача. Дилижанс не пришел. Возможно, кучер предупредил обо всем наших родителей. Не было никакого смысла стоять на площади и ждать, не появится ли обещанный экипаж. Надо было искать другой выход.
Около часа мы шли по пустынным улицам. Я нес за спиной весь наш багаж, кроме маленькой сумки, которую несла Ханна. Прошло немного времени, и мы начали обвинять друг друга в том, что оказались в столь затруднительном положении. Если бы не перспектива выйти замуж за сына угольного торговца, Ханна скорее всего вернулась бы домой. Но по прошествии некоторого времени мы услышали за спиной цокот копыт и скрип тележных колес. За нами медленно двигалась какая-то кибитка. Ее вел старый торговец, который предложил подвезти нас. Они с женой ехали в Миттельбург продавать свои товары, и этот город показался нам с Ханной подходящим для начала новой жизни. Недолго думая, мы забрались в крытую повозку и обнаружили там жену торговца, баюкающую маленького ребенка. Эта маленькая кибитка служила им домом. В повозке как раз нашлось место для нас и наших пожитков, но мне пришлось все время беречь голову от бесчисленных горшков и сковородок, развешенных на крючьях внутри повозки. Женщина предложила нам поесть жаркого, которое готовилось тут же на углях в углу кибитки. Пока мы ели, я обратил внимание на детских кукол, сложенных на полу. Это, как сказала нам жена торговца, и был их товар. Они делали кукол и продавали их. Куклы были простыми и незатейливыми — примерно в равном количестве копии мужчин и женщин, одетых в грубую одежду, сшитую из разного тряпья.
Еда, отдых и простой уют повозки вдохнули в меня новую надежду, и я видел, что Ханна тоже преисполнилась решимости довести наш план до конца. Долгая вынужденная прогулка утомила нас, и вскоре сон заявил свои неоспоримые права. В повозке была лишь одна узкая лежанка, поэтому мы с Ханной легли на пол рядом с ней и очень быстро заснули.
Через некоторое время я проснулся от странного звука. Повозка стояла; в полной темноте я слышал ровное дыхание торговца и его жены, спавших на лежанке. Ханна лежала рядом со мной совершенно неподвижно. Ребенок спал в своей колыбельке, не издавая никаких звуков. Но я был уверен, что меня разбудил какой-то голос; очень тихий и высокий, как отдаленный детский плач. Я полностью проснулся и затих, ожидая, что звук повторится, и я услышал его! Тоненький голосок, зовущий на помощь из темноты откуда-то слева. Я понял, что звук исходит из угла, где были сложены куклы. Могло ли быть такое, что одна из них звала меня? Я протянул руку к их куче и схватил одну куклу, которую и взял, чтобы внимательно ее исследовать, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить хозяев. Я не видел куклу из-за темноты и ничего не услышал, приложив ее к уху, но когда я провел пальцем по лицу куклы, до меня вдруг дошло, что она сделана не из дерева, как я предположил вначале, а из какого-то другого вещества — холодного и твердого, но в то же время пористого и легкого. Должно быть, это кость, подумал я. Мне тут же привиделся кошмарный сценарий — эти торговцы убивают людей и делают кукол из их костей. Что же до жаркого, которым они нас угостили, то неизвестно, из какого ужасного мяса оно приготовлено. Я догадался, что этой же ночью, дождавшись удобного момента, торговец попытается перерезать нам горло. Может быть, нас уже чем-то опоили — недаром же мы так скоро уснули. Но теперь я бодрствовал и был готов ко всему. Всю ночь я без сна пролежал возле Ханны, готовый отразить любое нападение.
Никто, однако, на нас не напал. Настало утро, торговец и его жена, проснувшись, спросили нас, как нам спалось. Мы стояли: в каком-то уединенном, неизвестном мне месте на берегу большой реки. Торговец предложил нам немного хлеба с пивом, а потом мы вылезли из повозки, чтобы размять ноги. К тому времени я уже был совершенно уверен, что вся моя ужасающая теория оказалась полным бредом и что ночной голос мне просто послышался. Когда же я спросил женщину, из чего они делают кукол, она без всяких затей ответила, что они с мужем вырезают их из костей животных.