Фергюсон собирался посвятить свое эссе знаменитому Дэвиду Юму. Правда, Юм не видел его работу и вряд ли одобрил бы ее, если бы прочитал. С точки зрения эмпирика, фергюсоновская вселенная возможных миров является абсурдом, ее бесчисленные ветви, по определению, не поддаются наблюдению (за исключением моментов мистического прозрения) и пребывают вне возможности доказать или опровергнуть их существование. Их действительное существование было, по Фергюсону, «догматом веры, поднятым на щит убеждением в том, что Природа во всех своих проявлениях должна быть логичной и законченной». Иначе говоря, Фергюсон верил в то, что истину мира можно открыть путем логического анализа. Он действительно зашел столь далеко, что утверждал, будто все формы наблюдения неточны по самой своей сути и вводят исследователей в заблуждение, и что экспериментальные науки способны внести в умы лишь путаницу.
Я не знаю, что сталось с Фергюсоном. Поражение 1745 года разметало членов нашего братства. Граф Блэнтайр бежал во Францию, где умер от холеры. Может быть, Фергюсон последовал за ним или, в противном случае, разделил судьбу повешенных Арнотта и Далуинни. Как бы то ни было, он исчез, и память о нем постепенно стерлась. Все возможности, о которых он говорил, определенно воплотятся в жизнь в каком-либо из миров, если им не суждено было осуществиться в нашем.
Точная дата написания «Космографии» неизвестна, ее аутентичность (как, впрочем, и само существование Фергюсона) не раз оспаривалась. Не уцелело ни одной оригинальной рукописи; самые ранние рукописные копии фрагментарны и во многих случаях противоречивы. Известно, что одна часть (так называемый парижский текст) находилась в распоряжении Жана Лерона Д'Аламбера. Некоторые листы рукопией слуги использовали для того, чтобы завернуть в них принадлежавшие Д'Аламберу предметы после его смерти в 1783 году (можно предположить, что остальные листы были уничтожены). Неизвестно, как эта рукопись попала к Д'Аламберу и что он с ней делал. Существование парижского текста поддерживает предположение Скоуби о том, что Фергюсон мог окончить свои дни во Франции, хотя не менее вероятно и то, что в эту страну рукопись передал один из почитателей Фергюсона.
Существует несколько вторичных рукописей и стилистических вариантов, что позволяет предположить, что оригинальный текст много раз переписывали и исправляли. Последовательные переработки неполных источников означают, что существующая в настоящее время единственная работа Фергюсона в действительности существовала в виде нескольких вариантов, умозрительное авторство этого набора «Космографии» предполагает множественность, в полном соответствии с приписываемыми Фергюсону философскими взглядами. Приводимая ниже версия также составлена из нескольких источников с некоторыми вставками, сделанными с целью сохранения непрерывности изложения. Учитывая историю произведения, мы надеемся, что читатель снисходительно отнесется к новому вкладу в изменение его формы.
«Пролог», помещенный в издание Кларка, почти несомненно является фальсификацией, но мы сочли возможным, для полноты картины, включить его в текст:
Его милости, герцогу Б.
Сэр,
Вы проявили неслыханную доброту, наводя обо мне справки, чем выказали озабоченность по поводу моего отсутствия. Я был в дальнем странствии, уехав намного дальше, чем намеревался, и увидел такие диковинные вещи, что, узнав о них, вы, надеюсь, простите мне мое обращение непосредственно к вам.
По пути в Данию, где, как вам известно, я надеялся представить королю мои философские открытия, наш корабль был застигнут жестоким штормом. Море и небо потемнели, раздавался такой рев, что мы твердо уверовали в скорую гибель. Чудовищный ветер гулял по палубе, где я стоял, судорожно вцепившись в деревянные поручни. Порыв ветра поднял меня в воздух, и кусок поручней оторвался от корабля. Чувства изменили мне, я впал в беспамятство, а в это время ураган подбросил меня вверх и унес ввысь — за облака, в темные глубины пространства.
Очнувшись, я обнаружил, что нахожусь на поверхности Луны. От падения я получил несколько синяков, но в остальном остался цел и невредим, причем я по-прежнему держал в руке кусок деревянного поручня. Я встал на ноги и огляделся. Позвольте мне сказать вам, сэр, что при ближайшем рассмотрении Луна оказалась в высшей степени гостеприимной. Многочисленные деревья покрыты серебристой листвой, из-за которой они представляются земному наблюдателю голыми скалами. Знаменитые лунные моря содержат жидкость, которая, хоть и не является водой, все же вполне пригодна для питья и имеет приятный вкус. Пройдя некоторое расстояние, я встретил группу обитателей Луны. Они обладают приятной наружностью и весьма дружелюбны. Они пригласили меня в свой шатер, накормили каким-то странным сыром, а после того как я отдохнул, показали мне виды и достойные удивления достопримечательности своей планеты. Местные жители плавают по лунным морям на лодках, напоминающих наши, но, кроме того, они изобрели суда, на которых можно путешествовать по космосу. Эти суда приводятся в движение силой струи воздуха. На них, как я убедился на собственном опыте, можно проникнуть в любую область Вселенной. Спустя несколько дней, проведенных мною в их обществе, лунные жители дали мне одно такое судно, чтобы я мог на нем вернуться на родную планету. Вскоре я, однако, понял, что этим судном не так-то легко управлять, а плохое знание навигации и природное любопытство вдобавок привели к тому, что я посетил каждую из других планет, прежде чем вернуться на Землю. Нижайше предлагаю вам мой рассказ о чудесах, которые я там открыл.
КОСМОГРАФИЯ
Меркурий
Венера
Я не знаю, что сталось с Фергюсоном. Поражение 1745 года разметало членов нашего братства. Граф Блэнтайр бежал во Францию, где умер от холеры. Может быть, Фергюсон последовал за ним или, в противном случае, разделил судьбу повешенных Арнотта и Далуинни. Как бы то ни было, он исчез, и память о нем постепенно стерлась. Все возможности, о которых он говорил, определенно воплотятся в жизнь в каком-либо из миров, если им не суждено было осуществиться в нашем.
Точная дата написания «Космографии» неизвестна, ее аутентичность (как, впрочем, и само существование Фергюсона) не раз оспаривалась. Не уцелело ни одной оригинальной рукописи; самые ранние рукописные копии фрагментарны и во многих случаях противоречивы. Известно, что одна часть (так называемый парижский текст) находилась в распоряжении Жана Лерона Д'Аламбера. Некоторые листы рукопией слуги использовали для того, чтобы завернуть в них принадлежавшие Д'Аламберу предметы после его смерти в 1783 году (можно предположить, что остальные листы были уничтожены). Неизвестно, как эта рукопись попала к Д'Аламберу и что он с ней делал. Существование парижского текста поддерживает предположение Скоуби о том, что Фергюсон мог окончить свои дни во Франции, хотя не менее вероятно и то, что в эту страну рукопись передал один из почитателей Фергюсона.
Существует несколько вторичных рукописей и стилистических вариантов, что позволяет предположить, что оригинальный текст много раз переписывали и исправляли. Последовательные переработки неполных источников означают, что существующая в настоящее время единственная работа Фергюсона в действительности существовала в виде нескольких вариантов, умозрительное авторство этого набора «Космографии» предполагает множественность, в полном соответствии с приписываемыми Фергюсону философскими взглядами. Приводимая ниже версия также составлена из нескольких источников с некоторыми вставками, сделанными с целью сохранения непрерывности изложения. Учитывая историю произведения, мы надеемся, что читатель снисходительно отнесется к новому вкладу в изменение его формы.
«Пролог», помещенный в издание Кларка, почти несомненно является фальсификацией, но мы сочли возможным, для полноты картины, включить его в текст:
Его милости, герцогу Б.
Сэр,
Вы проявили неслыханную доброту, наводя обо мне справки, чем выказали озабоченность по поводу моего отсутствия. Я был в дальнем странствии, уехав намного дальше, чем намеревался, и увидел такие диковинные вещи, что, узнав о них, вы, надеюсь, простите мне мое обращение непосредственно к вам.
По пути в Данию, где, как вам известно, я надеялся представить королю мои философские открытия, наш корабль был застигнут жестоким штормом. Море и небо потемнели, раздавался такой рев, что мы твердо уверовали в скорую гибель. Чудовищный ветер гулял по палубе, где я стоял, судорожно вцепившись в деревянные поручни. Порыв ветра поднял меня в воздух, и кусок поручней оторвался от корабля. Чувства изменили мне, я впал в беспамятство, а в это время ураган подбросил меня вверх и унес ввысь — за облака, в темные глубины пространства.
Очнувшись, я обнаружил, что нахожусь на поверхности Луны. От падения я получил несколько синяков, но в остальном остался цел и невредим, причем я по-прежнему держал в руке кусок деревянного поручня. Я встал на ноги и огляделся. Позвольте мне сказать вам, сэр, что при ближайшем рассмотрении Луна оказалась в высшей степени гостеприимной. Многочисленные деревья покрыты серебристой листвой, из-за которой они представляются земному наблюдателю голыми скалами. Знаменитые лунные моря содержат жидкость, которая, хоть и не является водой, все же вполне пригодна для питья и имеет приятный вкус. Пройдя некоторое расстояние, я встретил группу обитателей Луны. Они обладают приятной наружностью и весьма дружелюбны. Они пригласили меня в свой шатер, накормили каким-то странным сыром, а после того как я отдохнул, показали мне виды и достойные удивления достопримечательности своей планеты. Местные жители плавают по лунным морям на лодках, напоминающих наши, но, кроме того, они изобрели суда, на которых можно путешествовать по космосу. Эти суда приводятся в движение силой струи воздуха. На них, как я убедился на собственном опыте, можно проникнуть в любую область Вселенной. Спустя несколько дней, проведенных мною в их обществе, лунные жители дали мне одно такое судно, чтобы я мог на нем вернуться на родную планету. Вскоре я, однако, понял, что этим судном не так-то легко управлять, а плохое знание навигации и природное любопытство вдобавок привели к тому, что я посетил каждую из других планет, прежде чем вернуться на Землю. Нижайше предлагаю вам мой рассказ о чудесах, которые я там открыл.
КОСМОГРАФИЯ
Это планета снов, хотя я пока не могу решить, мои это сны или нет. Только одно я знаю наверное — на этой планете нереально все, что я здесь вижу, как и люди, которые меня окружают.
Понимать нереальность происходящего, живо ее чувствовать — это может показаться странным явлением, хотя все мы сталкиваемся с ним в нашей повседневной жизни. Когда я читаю книгу и наблюдаю изображенные там характеры, я понимаю, что они иллюзорны, но это нисколько меня не смущает. Иногда случается, что во сне мы внезапно осознаем, что то, что мы видим, есть не что иное, как продукт нашего грезящего сознания. Это можно воспринять как миг великого прозрения, обыкновенного удобства, а быть может, даже печали.
Именно такое ощущение переполняет любого, кто посещает это место. Я вижу прекрасную комнату, позолоченную мебель и изысканный фарфор на столе. Я понимаю, что всего этого не существует в действительности. Формы окружающих меня предметов кажутся солидными, они имеют вес, текстуру, размеры (я закрываю глаза, снова их открываю и вижу, что все осталось на прежнем месте). Эти предметы представляют собой обманчивый вид настоящей реальности, но в них нет ничего, что могло бы убедить меня в их истинном существовании. В мире, откуда я явился, реальная объективность предметов принимается как данность. Здесь же, напротив, верно обратное. Непосредственно ясна субъективность предметов. Для того чтобы поверить в их реальность, требуется большое умственное усилие. То, что очевидно (и даже прозрачно) в моем родном мире, здесь скрыто от глаз; то же, что кажется само собой разумеющимся здесь, стало бы в нашем мире предметом ожесточенных философских дебатов.
Я беру со стола сине-белую фарфоровую чашку, которая кажется мне сделанной в Китае. Я роняю ее на пол (мраморный), где она с громким звяканьем разлетается вдребезги. Аутентичность этих событий, живость ощущений, которые они вызывают, почти безупречны, хотя и являются артефактом моего разума. Я не могу вспомнить, что видел в прошлом эти предметы точно в таком же сочетании и в точно таких же обстоятельствах в том мире, откуда я пришел. Но несмотря на это, я чувствую, что уже все это делал, что то, что кажется мне чувственным опытом, в действительности — синтез воспоминаний. Однако меня удивляет, что моя память может быть столь точной и столь безупречно детализированной. Действительно ли в моей памяти хранится точное изображение чашки из китайского фарфора во всем ее совершенстве? Я внимательно рассматриваю один из осколков с тщательно выписанными кистью линиями синего кобальта: ландшафт с мостом в восточном стиле, забавная фигурка крестьянина, сгорбившегося под тяжестью вязанки дров на спине. Неужели все хранилось в моей памяти, хотя я даже не подозревал об этом? И возможно ли воображать все в таких подробностях?
Я решаю продолжить свое исследование. Выхожу из комнаты, нахожу библиотеку, где открываю стеклянную дверцу книжного шкафа и достаю с полки первый попавшийся том. Малоизвестный римский автор (Элиан, «Природа животных»). Я никогда не читал эту книгу и даже не слышал о ней. Я листаю книгу, и мне кажется, что ее текст существовал до того, как я взял в руки этот увесистый фолиант. Этот факт представляется мне парадоксальным и озадачивает меня. Я читаю, пытаясь поверить в существование Элиана; стараюсь вообразить, что это его слова, слова реального человека (я не помню, чтобы мне приходилось когда-либо слышать это имя. Как мне удалось так быстро изобрести самого автора и его книгу?). Я нахожу, что это невыполнимая задача. Книга — не более чем еще один сон. Я ставлю ее на место и закрываю шкаф.
Для того чтобы запереть дверцу, потребуется маленький ключик. Мне приходит в голову, что надо его поискать. В ящике большого бюро лежат какие-то письма (умственное любопытство заставляет меня читать их, хотя в них нет ничего, достойного внимания). Там же я обнаруживаю пару очков, которые не улучшают моего зрения, а значит, принадлежат кому-то другому. Решаю продолжить обход большого дома.
Дверь в одну из комнат верхнего этажа заперта. Я стучу в нее. Пожилой господин открывает дверь и приглашает меня войти. Он пододвигает кожаное кресло к теплу камина. Я делаю то же самое со вторым креслом, и мы молча сидим у огня, наблюдая пляску языков пламени на поленьях. Наконец я решаюсь нарушить молчание:
— Скажите мне, сэр, как вы можете доказать мне свое существование? Вы кажетесь мне вполне реальным, но тем не менее я знаю, что этого не может быть.
Господин улыбнулся и заговорил:
— Вы уверены, что впечатление от ваших слов о моей нереальности не есть еще одна иллюзия?
Я признаю свой промах. Может быть, говорю я, стоит вести себя так, словно этот мир все же реален.
— Это, — ответил мне господин, — было бы грубой ошибкой, которая, без сомнения, приведет вас к философским затруднениям.
Я попросил господина разъяснить его точку зрения, но он сделал вид, что его гораздо больше интересует жар пламени, отбрасывавшего красные блики на его лицо.
— Скажите, те очки, которые я нашел в ящике бюро на первом этаже, принадлежат вам?
Он ответил, что не знает ни о каких очках.
— Если хотите, я могу принести их и показать вам. Он ответил, что это лишнее, что очки существуют только в моем — а не в его — субъективном опыте. Чтобы опровергнуть его слова, я торопливо спустился в библиотеку, где оставил очки, взял их, положил в карман и принес наверх, чтобы показать ему. Он не проявил к очкам никакого интереса, но лишь продолжал настаивать, что очки принадлежат моему, а не его субъективному опыту. Я попросил его подержать очки, и он сделал это, и я спросил, ощущает ли он их вес.
— Мое очевидное ощущение их веса принадлежит вашей реальности, а не моей, — сказал он.
Все это окончательно запутало меня. Я снова сел в кожаное кресло и на некоторое время погрузился в молчание. Потом я спросил своего собеседника:
— Мне хотелось бы больше узнать о вашем субъективном опыте.
— Этот опыт непостижим для вашего понимания. В моих силах лишь рассказать вам о моих ощущениях, чтобы они стали частью ваших.
— Вы живете здесь, на этой планете?
— Конечно. Эта планета называется Земля, и здесь живут все. Замок — моя собственность, так же как и пять тысяч акров самой плодородной в Шотландии земли. Я богатый и могущественный человек.
— И тем не менее вы существуете только в моем сознании.
— Это воистину так. Правда, вы должны допустить, что сами существуете только в моем сознании.
Я встал, собираясь уйти.
— Это планета парадоксов, — сказал я. — Ничто не существует, но прочность и постоянство этого ничто не подлежит сомнению. Я оставил очки в ящике бюро, вернулся за ними, и они оказались там, где я их оставил. Как такое могло бы случиться, если бы они были нереальны?
— Ваша философия приводит лишь к путанице, мой дорогой друг. Что говорит вам по этому поводу ваша интуиция?
— Она говорит мне, что все, что меня здесь окружает, есть фикция, порожденная моим мозгом.
— Значит, это голос, которому вы должны подчиняться.
Я вышел из комнаты. Он сказал, что я нахожусь в Шотландии, но я знал, что это могло быть и не так. Но он сказал также, что мир вокруг нас бестелесен, а с этим я был вынужден согласиться. Я спустился вниз, вышел из замка через красивые ворота и пошел навстречу солнцу (солнечный свет — я знал это — тоже был нереален). По воображаемым тропинкам я шел вдоль аккуратно подстриженных лужаек, живших единственно в моей памяти (или в моих снах), потом я вошел в воображаемую прохладу леса, где увидел женщину, сидевшую на берегу ручья. Когда я подошел к ней, она тревожно оглянулась, и я заметил, что хотя она и немолода, но лицо у нее доброе и красивое. Я сказал ей, что не надо меня бояться, что я просто заблудился и хочу узнать дорогу до ближайшего города. Она сказала, что покажет мне дорогу, и мы пошли вместе, пока не добрались до маленькой деревушки, которая показалась мне знакомой, хотя я и не помнил ее названия. Некоторые строения вызвали во мне ощущение узнавания, но оно было настолько изменено и смещено, что я не мог точно их идентифицировать. Мне было ясно, что эти незаметные деформации являлись результатом несовершенства памяти; иллюзия оказалась живой, но это не смогло полностью ввести меня в заблуждение. Я знал, что деревня так же фальшива, как и женщина, что привела меня сюда. Все это лишь плоды моего воображения.
Меня приободрила мысль о том, что это место не истинно, не реально. Если бы я сейчас убил какого-нибудь прохожего, то не совершил бы никакого преступления, поскольку жертва явилась бы лишь плодом моего воображения или сном. Подобным же образом я не испытал смущения, попросив женщину о гостеприимстве. Она привела меня в свой дом и рассказала, что живет здесь одна с тех пор, как ее муж умер от тифа во время недавней эпидемии.
Женщину звали Маргарет. Дом ее был прост и составлен из фрагментов моей памяти. В действительности он напомнил мне дом, в котором я родился и провел первые годы жизни. Глядя на перекладины потолка и длинную трещину в штукатурке между ними, я испытал приступ такой ностальгии, что почти поверил в то, что вернулся в родной дом, что я не затерялся среди звезд, что трещина в штукатурке, столь живо явившаяся моим глазам, — это не некое волокно или полоса межзвездной материи, вплетенной моим воображением в часть моего великого сновидения. Сновидения, принадлежавшего мне самому или тому человеку, чье сновидение вызвало к жизни мое собственное бытие. Мы вместе поели — вид и запах пищи очень убедительно свидетельствовали в пользу ее реальности. Когда на землю опустилась ночь и настало время идти спать, Маргарет не стала возражать, когда я пришел в ее спальню и лег рядом с ней. Она заметила шрам у меня на лбу, и я сказал, что получил его несколько лет назад в уличной драке в Эдинбурге.
— Где это место? — спросила она. — Я никогда не слышала такого названия.
— Разве мы не в Шотландии? — спросил я. Я не мог разобраться: представляю я ее такой невежественной или мой разум придумал мир, где больше не существует города с таким названием. Она просто рассмеялась моей наивности, провела пальцем по старому рубцу и легла рядом со мной. Сквозь белое полотно рубашки виднелись ее мягкие теплые груди. Я прижался к женщине, зарылся лицом в ее тело и лег на нее, чувствуя, как соскальзывает с ее тела ткань ночной рубашки, которую я стал снимать с нее. Гладкость ее кожи в ту ночь настолько явственно овладела моими чувствами, что сила этого восприятия переживет все, что я испытал на той планете.
После того как мы насытились любовью, она сказала мне, что ее мужем был один философ по имени Магнус Фергюсон. Эти слова не удивили меня, и я не стал искать (как мог бы сделать человек, увидевший это в обычном сне) в этом сообщении какого-либо веса или символического значения. Она была замужем за неким человеком, носившим мое имя, который одними чертами напоминал меня, а другими сильно отличался (женщина не узнала во мне своего бывшего мужа). Я не счел нужным углубляться в этот факт. Другой Фергюсон умер от тифа, и я пришел, чтобы заменить его на одну ночь. Она сказала, что ее муж никогда не ублажал ее так, как это удалось мне, и ее слова доставили мне тихое удовлетворение.
Были ли я и тот Фергюсон одним и тем же человеком? Или тот, умерший, был настоящим, реальным Фергюсоном, а я — не более чем самозванец? Я не стал обременять себя такими проблемами. Тепла тела Маргарет, хотя я и не переставал думать, что оно — иллюзия, было вполне достаточно, чтобы отбросить ненужные вопросы.
На следующее утро я подробнее расспросил ее о муже. Маргарет сказала мне, что он служил у герцога Б. , живущего в замке неподалеку от деревни. Должно быть, подумал я, это и есть тот пожилой джентльмен, с которым я вчера беседовал. Для развлечения своего господина покойный Фергюсон написал книгу, где описал путешествия на другие планеты. Она сказала, что копия рукописи осталась у нее, и когда я спросил, нельзя ли мне на нее взглянуть, она достала ее из сундука, где она хранилась. На обложке я прочел название: «Космография Магнуса Фергюсона». Открыв рукопись, я сразу же увидел, что первая же глава написана моим собственным почерком.
Понимать нереальность происходящего, живо ее чувствовать — это может показаться странным явлением, хотя все мы сталкиваемся с ним в нашей повседневной жизни. Когда я читаю книгу и наблюдаю изображенные там характеры, я понимаю, что они иллюзорны, но это нисколько меня не смущает. Иногда случается, что во сне мы внезапно осознаем, что то, что мы видим, есть не что иное, как продукт нашего грезящего сознания. Это можно воспринять как миг великого прозрения, обыкновенного удобства, а быть может, даже печали.
Именно такое ощущение переполняет любого, кто посещает это место. Я вижу прекрасную комнату, позолоченную мебель и изысканный фарфор на столе. Я понимаю, что всего этого не существует в действительности. Формы окружающих меня предметов кажутся солидными, они имеют вес, текстуру, размеры (я закрываю глаза, снова их открываю и вижу, что все осталось на прежнем месте). Эти предметы представляют собой обманчивый вид настоящей реальности, но в них нет ничего, что могло бы убедить меня в их истинном существовании. В мире, откуда я явился, реальная объективность предметов принимается как данность. Здесь же, напротив, верно обратное. Непосредственно ясна субъективность предметов. Для того чтобы поверить в их реальность, требуется большое умственное усилие. То, что очевидно (и даже прозрачно) в моем родном мире, здесь скрыто от глаз; то же, что кажется само собой разумеющимся здесь, стало бы в нашем мире предметом ожесточенных философских дебатов.
Я беру со стола сине-белую фарфоровую чашку, которая кажется мне сделанной в Китае. Я роняю ее на пол (мраморный), где она с громким звяканьем разлетается вдребезги. Аутентичность этих событий, живость ощущений, которые они вызывают, почти безупречны, хотя и являются артефактом моего разума. Я не могу вспомнить, что видел в прошлом эти предметы точно в таком же сочетании и в точно таких же обстоятельствах в том мире, откуда я пришел. Но несмотря на это, я чувствую, что уже все это делал, что то, что кажется мне чувственным опытом, в действительности — синтез воспоминаний. Однако меня удивляет, что моя память может быть столь точной и столь безупречно детализированной. Действительно ли в моей памяти хранится точное изображение чашки из китайского фарфора во всем ее совершенстве? Я внимательно рассматриваю один из осколков с тщательно выписанными кистью линиями синего кобальта: ландшафт с мостом в восточном стиле, забавная фигурка крестьянина, сгорбившегося под тяжестью вязанки дров на спине. Неужели все хранилось в моей памяти, хотя я даже не подозревал об этом? И возможно ли воображать все в таких подробностях?
Я решаю продолжить свое исследование. Выхожу из комнаты, нахожу библиотеку, где открываю стеклянную дверцу книжного шкафа и достаю с полки первый попавшийся том. Малоизвестный римский автор (Элиан, «Природа животных»). Я никогда не читал эту книгу и даже не слышал о ней. Я листаю книгу, и мне кажется, что ее текст существовал до того, как я взял в руки этот увесистый фолиант. Этот факт представляется мне парадоксальным и озадачивает меня. Я читаю, пытаясь поверить в существование Элиана; стараюсь вообразить, что это его слова, слова реального человека (я не помню, чтобы мне приходилось когда-либо слышать это имя. Как мне удалось так быстро изобрести самого автора и его книгу?). Я нахожу, что это невыполнимая задача. Книга — не более чем еще один сон. Я ставлю ее на место и закрываю шкаф.
Для того чтобы запереть дверцу, потребуется маленький ключик. Мне приходит в голову, что надо его поискать. В ящике большого бюро лежат какие-то письма (умственное любопытство заставляет меня читать их, хотя в них нет ничего, достойного внимания). Там же я обнаруживаю пару очков, которые не улучшают моего зрения, а значит, принадлежат кому-то другому. Решаю продолжить обход большого дома.
Дверь в одну из комнат верхнего этажа заперта. Я стучу в нее. Пожилой господин открывает дверь и приглашает меня войти. Он пододвигает кожаное кресло к теплу камина. Я делаю то же самое со вторым креслом, и мы молча сидим у огня, наблюдая пляску языков пламени на поленьях. Наконец я решаюсь нарушить молчание:
— Скажите мне, сэр, как вы можете доказать мне свое существование? Вы кажетесь мне вполне реальным, но тем не менее я знаю, что этого не может быть.
Господин улыбнулся и заговорил:
— Вы уверены, что впечатление от ваших слов о моей нереальности не есть еще одна иллюзия?
Я признаю свой промах. Может быть, говорю я, стоит вести себя так, словно этот мир все же реален.
— Это, — ответил мне господин, — было бы грубой ошибкой, которая, без сомнения, приведет вас к философским затруднениям.
Я попросил господина разъяснить его точку зрения, но он сделал вид, что его гораздо больше интересует жар пламени, отбрасывавшего красные блики на его лицо.
— Скажите, те очки, которые я нашел в ящике бюро на первом этаже, принадлежат вам?
Он ответил, что не знает ни о каких очках.
— Если хотите, я могу принести их и показать вам. Он ответил, что это лишнее, что очки существуют только в моем — а не в его — субъективном опыте. Чтобы опровергнуть его слова, я торопливо спустился в библиотеку, где оставил очки, взял их, положил в карман и принес наверх, чтобы показать ему. Он не проявил к очкам никакого интереса, но лишь продолжал настаивать, что очки принадлежат моему, а не его субъективному опыту. Я попросил его подержать очки, и он сделал это, и я спросил, ощущает ли он их вес.
— Мое очевидное ощущение их веса принадлежит вашей реальности, а не моей, — сказал он.
Все это окончательно запутало меня. Я снова сел в кожаное кресло и на некоторое время погрузился в молчание. Потом я спросил своего собеседника:
— Мне хотелось бы больше узнать о вашем субъективном опыте.
— Этот опыт непостижим для вашего понимания. В моих силах лишь рассказать вам о моих ощущениях, чтобы они стали частью ваших.
— Вы живете здесь, на этой планете?
— Конечно. Эта планета называется Земля, и здесь живут все. Замок — моя собственность, так же как и пять тысяч акров самой плодородной в Шотландии земли. Я богатый и могущественный человек.
— И тем не менее вы существуете только в моем сознании.
— Это воистину так. Правда, вы должны допустить, что сами существуете только в моем сознании.
Я встал, собираясь уйти.
— Это планета парадоксов, — сказал я. — Ничто не существует, но прочность и постоянство этого ничто не подлежит сомнению. Я оставил очки в ящике бюро, вернулся за ними, и они оказались там, где я их оставил. Как такое могло бы случиться, если бы они были нереальны?
— Ваша философия приводит лишь к путанице, мой дорогой друг. Что говорит вам по этому поводу ваша интуиция?
— Она говорит мне, что все, что меня здесь окружает, есть фикция, порожденная моим мозгом.
— Значит, это голос, которому вы должны подчиняться.
Я вышел из комнаты. Он сказал, что я нахожусь в Шотландии, но я знал, что это могло быть и не так. Но он сказал также, что мир вокруг нас бестелесен, а с этим я был вынужден согласиться. Я спустился вниз, вышел из замка через красивые ворота и пошел навстречу солнцу (солнечный свет — я знал это — тоже был нереален). По воображаемым тропинкам я шел вдоль аккуратно подстриженных лужаек, живших единственно в моей памяти (или в моих снах), потом я вошел в воображаемую прохладу леса, где увидел женщину, сидевшую на берегу ручья. Когда я подошел к ней, она тревожно оглянулась, и я заметил, что хотя она и немолода, но лицо у нее доброе и красивое. Я сказал ей, что не надо меня бояться, что я просто заблудился и хочу узнать дорогу до ближайшего города. Она сказала, что покажет мне дорогу, и мы пошли вместе, пока не добрались до маленькой деревушки, которая показалась мне знакомой, хотя я и не помнил ее названия. Некоторые строения вызвали во мне ощущение узнавания, но оно было настолько изменено и смещено, что я не мог точно их идентифицировать. Мне было ясно, что эти незаметные деформации являлись результатом несовершенства памяти; иллюзия оказалась живой, но это не смогло полностью ввести меня в заблуждение. Я знал, что деревня так же фальшива, как и женщина, что привела меня сюда. Все это лишь плоды моего воображения.
Меня приободрила мысль о том, что это место не истинно, не реально. Если бы я сейчас убил какого-нибудь прохожего, то не совершил бы никакого преступления, поскольку жертва явилась бы лишь плодом моего воображения или сном. Подобным же образом я не испытал смущения, попросив женщину о гостеприимстве. Она привела меня в свой дом и рассказала, что живет здесь одна с тех пор, как ее муж умер от тифа во время недавней эпидемии.
Женщину звали Маргарет. Дом ее был прост и составлен из фрагментов моей памяти. В действительности он напомнил мне дом, в котором я родился и провел первые годы жизни. Глядя на перекладины потолка и длинную трещину в штукатурке между ними, я испытал приступ такой ностальгии, что почти поверил в то, что вернулся в родной дом, что я не затерялся среди звезд, что трещина в штукатурке, столь живо явившаяся моим глазам, — это не некое волокно или полоса межзвездной материи, вплетенной моим воображением в часть моего великого сновидения. Сновидения, принадлежавшего мне самому или тому человеку, чье сновидение вызвало к жизни мое собственное бытие. Мы вместе поели — вид и запах пищи очень убедительно свидетельствовали в пользу ее реальности. Когда на землю опустилась ночь и настало время идти спать, Маргарет не стала возражать, когда я пришел в ее спальню и лег рядом с ней. Она заметила шрам у меня на лбу, и я сказал, что получил его несколько лет назад в уличной драке в Эдинбурге.
— Где это место? — спросила она. — Я никогда не слышала такого названия.
— Разве мы не в Шотландии? — спросил я. Я не мог разобраться: представляю я ее такой невежественной или мой разум придумал мир, где больше не существует города с таким названием. Она просто рассмеялась моей наивности, провела пальцем по старому рубцу и легла рядом со мной. Сквозь белое полотно рубашки виднелись ее мягкие теплые груди. Я прижался к женщине, зарылся лицом в ее тело и лег на нее, чувствуя, как соскальзывает с ее тела ткань ночной рубашки, которую я стал снимать с нее. Гладкость ее кожи в ту ночь настолько явственно овладела моими чувствами, что сила этого восприятия переживет все, что я испытал на той планете.
После того как мы насытились любовью, она сказала мне, что ее мужем был один философ по имени Магнус Фергюсон. Эти слова не удивили меня, и я не стал искать (как мог бы сделать человек, увидевший это в обычном сне) в этом сообщении какого-либо веса или символического значения. Она была замужем за неким человеком, носившим мое имя, который одними чертами напоминал меня, а другими сильно отличался (женщина не узнала во мне своего бывшего мужа). Я не счел нужным углубляться в этот факт. Другой Фергюсон умер от тифа, и я пришел, чтобы заменить его на одну ночь. Она сказала, что ее муж никогда не ублажал ее так, как это удалось мне, и ее слова доставили мне тихое удовлетворение.
Были ли я и тот Фергюсон одним и тем же человеком? Или тот, умерший, был настоящим, реальным Фергюсоном, а я — не более чем самозванец? Я не стал обременять себя такими проблемами. Тепла тела Маргарет, хотя я и не переставал думать, что оно — иллюзия, было вполне достаточно, чтобы отбросить ненужные вопросы.
На следующее утро я подробнее расспросил ее о муже. Маргарет сказала мне, что он служил у герцога Б. , живущего в замке неподалеку от деревни. Должно быть, подумал я, это и есть тот пожилой джентльмен, с которым я вчера беседовал. Для развлечения своего господина покойный Фергюсон написал книгу, где описал путешествия на другие планеты. Она сказала, что копия рукописи осталась у нее, и когда я спросил, нельзя ли мне на нее взглянуть, она достала ее из сундука, где она хранилась. На обложке я прочел название: «Космография Магнуса Фергюсона». Открыв рукопись, я сразу же увидел, что первая же глава написана моим собственным почерком.
Меркурий
Прибыв на эту планету, я первым делом отравился на пешую прогулку, и когда мне случилось оглянуться, то я увидел, что каждая часть моего тела все еще оставалась там, где она находилась мгновение назад. Время здесь представляет собой не единичный поток событий, а непреходящее ветвление возможностей.
Например, если вы поднимаете руку, то видите следовое изображение всех ее положений до того момента, когда рука достигает своего конечного положения. Непостижимым образом рука, как и всякая ее часть, одновременно остается в каждом из промежуточных положений. Зрение здесь затуманено постоянным присутствием прошлого и альтернативных возможностей.
На пыльной тропинке (ибо я сознательно избрал этот путь) я наткнулся на развилку. Одна дорожка вела налево, другая — направо. Немного поразмыслив в нерешительности, я отправился налево, но тут же заметил, что моя точная копия направилась в это время направо, оставляя за собой туманный след предыдущих шагов и пройденных положений. Я ясно видел, как мой двойник исчез из виду, продолжив свой путь. Эта моя копия позднее тоже расщепится, когда с необходимостью остановится перед выбором, так же как и я продолжал видеть другие свои копии, которые образовывались и покидали меня всякий раз, когда я останавливался перед перекрестком, или застывал в нерешительности, или менял маршрут.
Здесь я — одна из многих копий самого себя. Если бы я задержался тут достаточно долго, то вследствие своей нерешительности заселил бы всю планету, и это явилось бы проявлением несделанных выборов. Впрочем, те же события происходили не только вне моего тела. Я выбрал воспоминание о доме, а также выбрал не думать о некоторых определенных вещах, но тем не менее я их увидел, они возникли в виде параллельных мыслей, которым я не мог противостоять, поскольку эти образы были порождением моего собственного сознания. Все, чего я когда-либо избегал, все, чего я боялся в себе и никогда не осмеливался воплощать в действительности, я увидел во всей множественности перед своим внутренним взором, планета покорила меня чудовищами неуправляемого воображения. Я чувствовал, что мой мозг наполнился миллионами утраченных альтернатив.
Но несмотря на это, несмотря на весь ужас выпавшего на мою долю испытания, я остался самим собой — или тем, что я принимал за самого себя: путник, идущий по единственной дороге среди великой непознанной равнины. Единственность я или множественность? Или, быть может, я — одна миллионная часть кого-то другого, огромного великана, бесконечно малая часть того пространства возможностей, из которого состоит этот мир? Даже когда я покину его, все мои двойники останутся здесь; те мои «я», которые решат остаться здесь навсегда и наблюдать за бесконечным развертыванием своей судьбы.
Этот пассаж пробудил во мне неясные смутные воспоминания. Возможность того, что я сам изобрел эти слова (прежде чем вообразить их на листе бумаги), нельзя было исключить полностью или целиком отбросить. Фергюсон, который написал эти слова, и Фергюсон, который их прочитал, были разными людьми, но одновременно в каком-то смысле это был один и тот же человек. Такие мысли озадачивали меня, но не вызывали тревоги; множественные личности одного и того же человека в мире его снов никоим образом не должны тревожить его. Однако мне было труднее оценить следующую главу, к которой я обратил свое внимание.
Например, если вы поднимаете руку, то видите следовое изображение всех ее положений до того момента, когда рука достигает своего конечного положения. Непостижимым образом рука, как и всякая ее часть, одновременно остается в каждом из промежуточных положений. Зрение здесь затуманено постоянным присутствием прошлого и альтернативных возможностей.
На пыльной тропинке (ибо я сознательно избрал этот путь) я наткнулся на развилку. Одна дорожка вела налево, другая — направо. Немного поразмыслив в нерешительности, я отправился налево, но тут же заметил, что моя точная копия направилась в это время направо, оставляя за собой туманный след предыдущих шагов и пройденных положений. Я ясно видел, как мой двойник исчез из виду, продолжив свой путь. Эта моя копия позднее тоже расщепится, когда с необходимостью остановится перед выбором, так же как и я продолжал видеть другие свои копии, которые образовывались и покидали меня всякий раз, когда я останавливался перед перекрестком, или застывал в нерешительности, или менял маршрут.
Здесь я — одна из многих копий самого себя. Если бы я задержался тут достаточно долго, то вследствие своей нерешительности заселил бы всю планету, и это явилось бы проявлением несделанных выборов. Впрочем, те же события происходили не только вне моего тела. Я выбрал воспоминание о доме, а также выбрал не думать о некоторых определенных вещах, но тем не менее я их увидел, они возникли в виде параллельных мыслей, которым я не мог противостоять, поскольку эти образы были порождением моего собственного сознания. Все, чего я когда-либо избегал, все, чего я боялся в себе и никогда не осмеливался воплощать в действительности, я увидел во всей множественности перед своим внутренним взором, планета покорила меня чудовищами неуправляемого воображения. Я чувствовал, что мой мозг наполнился миллионами утраченных альтернатив.
Но несмотря на это, несмотря на весь ужас выпавшего на мою долю испытания, я остался самим собой — или тем, что я принимал за самого себя: путник, идущий по единственной дороге среди великой непознанной равнины. Единственность я или множественность? Или, быть может, я — одна миллионная часть кого-то другого, огромного великана, бесконечно малая часть того пространства возможностей, из которого состоит этот мир? Даже когда я покину его, все мои двойники останутся здесь; те мои «я», которые решат остаться здесь навсегда и наблюдать за бесконечным развертыванием своей судьбы.
Этот пассаж пробудил во мне неясные смутные воспоминания. Возможность того, что я сам изобрел эти слова (прежде чем вообразить их на листе бумаги), нельзя было исключить полностью или целиком отбросить. Фергюсон, который написал эти слова, и Фергюсон, который их прочитал, были разными людьми, но одновременно в каком-то смысле это был один и тот же человек. Такие мысли озадачивали меня, но не вызывали тревоги; множественные личности одного и того же человека в мире его снов никоим образом не должны тревожить его. Однако мне было труднее оценить следующую главу, к которой я обратил свое внимание.
Венера
Эту планету украшают плавающие по воздуху дворцы, влекомые теплыми мягкими ветрами, которые никогда не стихают, нежно лаская кожу уютным теплом. Эта планета управляется бесконечными потоками флюидов; турбулентность порождает беспокойство, циклоны и завихрения наводят мир и покой. Мысли текут, подчиняясь приливам и течениям, возникающим вследствие вращения планеты по орбите. Думать или чувствовать здесь означает испытывать определенные виды движения.
Герцог, живущий в дрейфующем дворце, весьма сильно озабочен тем, как с потоками воздуха носятся его мысли. Воспоминания проплывают мимо него, беспомощно ускользая из рук, недоступные удержанию. Он вскакивает с трона, стараясь ухватить улетающую память, но тщетно! — она уже далеко. Вот мимо, наполовину погруженная в поток, проплывает еще одна мысль. Пытаться произвольно выхватить память из потока — напрасный труд, только по воле случая может герцог овладеть какой-либо мыслью. В противном случае она исчезнет, как и все остальное. Встревоженный герцог видит, как его тревоги льются из него, видит перед собой свои страхи, мелькающие перед глазами и тоже сметаемые течением.
Вот к нему приближается еще одна мысль, еще одно воспоминание дразнит его. Это опять она, или кто-то еще ищет отмщения? С того места, где сидит герцог, будущее представляется неопределенной и смутной угрозой, отдаленным возмущением. Волны его достигают герцога, сообщения придворных досаждают, нарушая отдых и покой. Даже во сне тревога не оставляет герцога, и здесь та же несовершенная память, в которую погружаются его сны: утраченные дни и друзья, готовые предать его.
На горизонте появляются новые мысли, новые впечатления, они прибывают и ощущаются как таковые, уже пережитые другими обитателями планеты, теми другими герцогами, живущими на другой стороне венерианского шара, чье прошлое становится его настоящим. Однако он видит только прибывающую волну, этот темный приливный вал, который сметет его с трона и, круша и топя, понесет его, беспомощно барахтающегося, дальше, сама же память теперь ждет, чтобы ее, безжизненную, внедрили в другое сознание, расположенное ниже по течению, и обладатель его также познает муки неопределенности, страх неминуемой катастрофы. Эта волна будет катиться до тех пор, пока шторм не рассыплется в падении тысячи тронов.
Темный стиль этого пассажа уверил меня в том, что он не мог быть сочинен мною (хотя, несомненно, был написан моей рукой). Однако я представил себе, что если Фергюсон (другой Фергюсон) адресовал эти слова герцогу Б., то, вероятно, в них был какой-то скрытый смысл. Возможность пришла мне в голову сама в виде случайной догадки.
— Герцог был твоим любовником? — спросил я у Маргарет.
Она опустила глаза, а потом сказала, что старик силой принудил ее к сожительству, а она не могла сопротивляться, чтобы не подвергать опасности положение мужа при дворе герцога.
— Он не мог вынести позора, когда узнал, и именно поэтому начал писать. Он стыда мой муж бежал в мир фантазий.
Герцог, живущий в дрейфующем дворце, весьма сильно озабочен тем, как с потоками воздуха носятся его мысли. Воспоминания проплывают мимо него, беспомощно ускользая из рук, недоступные удержанию. Он вскакивает с трона, стараясь ухватить улетающую память, но тщетно! — она уже далеко. Вот мимо, наполовину погруженная в поток, проплывает еще одна мысль. Пытаться произвольно выхватить память из потока — напрасный труд, только по воле случая может герцог овладеть какой-либо мыслью. В противном случае она исчезнет, как и все остальное. Встревоженный герцог видит, как его тревоги льются из него, видит перед собой свои страхи, мелькающие перед глазами и тоже сметаемые течением.
Вот к нему приближается еще одна мысль, еще одно воспоминание дразнит его. Это опять она, или кто-то еще ищет отмщения? С того места, где сидит герцог, будущее представляется неопределенной и смутной угрозой, отдаленным возмущением. Волны его достигают герцога, сообщения придворных досаждают, нарушая отдых и покой. Даже во сне тревога не оставляет герцога, и здесь та же несовершенная память, в которую погружаются его сны: утраченные дни и друзья, готовые предать его.
На горизонте появляются новые мысли, новые впечатления, они прибывают и ощущаются как таковые, уже пережитые другими обитателями планеты, теми другими герцогами, живущими на другой стороне венерианского шара, чье прошлое становится его настоящим. Однако он видит только прибывающую волну, этот темный приливный вал, который сметет его с трона и, круша и топя, понесет его, беспомощно барахтающегося, дальше, сама же память теперь ждет, чтобы ее, безжизненную, внедрили в другое сознание, расположенное ниже по течению, и обладатель его также познает муки неопределенности, страх неминуемой катастрофы. Эта волна будет катиться до тех пор, пока шторм не рассыплется в падении тысячи тронов.
Темный стиль этого пассажа уверил меня в том, что он не мог быть сочинен мною (хотя, несомненно, был написан моей рукой). Однако я представил себе, что если Фергюсон (другой Фергюсон) адресовал эти слова герцогу Б., то, вероятно, в них был какой-то скрытый смысл. Возможность пришла мне в голову сама в виде случайной догадки.
— Герцог был твоим любовником? — спросил я у Маргарет.
Она опустила глаза, а потом сказала, что старик силой принудил ее к сожительству, а она не могла сопротивляться, чтобы не подвергать опасности положение мужа при дворе герцога.
— Он не мог вынести позора, когда узнал, и именно поэтому начал писать. Он стыда мой муж бежал в мир фантазий.