– Саша, получается какой-то замкнутый круг, – говорит Маша Кокаинщица и дальше: ходишь, ходишь по нему, а утыкаешься в собственный затылок. Как будто в Твин Пиксе. Такое ощущение, что скоро появиться Лора Палмер и объявит время дублей.
Нетрудно представить нас с Машей Кокаинщицей сидящими в красном вигваме за чашкой твердого кофе. Я говорю:
– Ты сходишь с ума.
И в этом нет ничего удивительного, но об этом я тактично умалчиваю.
– Точно, – отвечает Маша Кокаинщица и добавляет: это ведь нормально, да?
Что я могу ответить? Несколько часов назад я смотрел на фотографии, сделанные Инной. Когда я только нашел их, там не было ничего, кроме интерьеров. Но сегодня на снимках я увидел еще и улыбающегося карлика. Он то стоял, то сидел, но лицо его непременно было растянуто в пошлой, сальной ухмылке. Холод обрушился на меня в тот момент, словно молот Одина. Мне даже почудилось, будто мой хребет треснул с хрустом и развалился на мелкие кусочки. Именно после этого я решил надраться водки вместе с Машей Кокаинщицей.
– Я не знаю, что значит слово «нормально», – говорю я и вздыхаю.
Где та точка отсчета, от которой считается нормальность, я спрашиваю. У кого в руках судьбоносные параметры нормальности, я спрашиваю. Кто наделен властью распределять по двум корзинам нормальное и ненормальное, я спрашиваю. А Маша Кокаинщица отвечает, что не в курсе, но мои риторические вопросы ее успокаивают.
Она говорит:
– Действительно, совсем я загналась что-то.
Ну да, параноидальные истерики теперь принято называть загонами. Так проще. Убив любимую кошку в очередном приступе, можно сказать «извините, загнался». Это слово придает некоторую обыденность маниакальным поступкам, поэтому становится не так страшно от своих же собственных тараканов. С загонами не изолируют от общества, не прописывают смирительную рубашку в качестве терапии, не сажают в тюрьму, в конце концов.
Мы продолжаем пить. Маша Кокаинщица заводит разговор о разностях в водочных марках. Мне это абсолютно неинтересно, поэтому я пропускаю ее слова мимо ушей, иногда кивая, чтобы поддержать беседу. Гораздо важнее сейчас, как можно скорей потерять сознание и забыться, ведь именно за этим я сюда и приехал. Но только с каждой следующей рюмкой опьянение отступает, а мутная пелена спадает. Такое случалось и раньше, кстати. Вдруг Маша Кокаинщица произносит:
– Я сейчас кого-нибудь убью.
Эти слова особенно тревожны в ситуации, когда кроме нее в квартире есть только я. Мои глаза тут же оценивают кухню на предмет опасных предметов и насчитывают около двух десятков потенциальных орудий: несколько ножей, стеклянные бутылки, утюг на окне, маленький топорик для рубки мяса и еще много вещей домашнего быта.
– Мне так плохо, что я сейчас точно кого-нибудь убью, – стонет Маша Кокаинщица, а у меня появляется идея пятиться спиной к выходу.
Метр за метром я, захватив с собой едва початую бутылку водки, приближаюсь к коридору. Говорю Маше Кокаинщице что-то успокаивающее, но движения не прерываю. Это как тактика работы с опасным преступником (говорить и неминуемо сближаться), только наоборот.
Мимо проплывают шкафчики для посуды, металлический блеск холодильника, отражение меня в стекле кухонной двери, дорогая вешалка для одежды, которой место в музее, а не в прихожей наркоманки. Голос Маши Кокаинщицы практически не слышен, а я начинаю надевать ботинки.
– Я постоянно страдаю, и от этого мне так плохо, что я сейчас кого-нибудь убью, – не унимается Маша Кокаинщица.
Но меня уже нет, я шатаюсь от одного лестничного проема к другому. Гул лифта наполняет собой все пространство подъезда, но я решил его не дожидаться. Слава Богу, машина открывается нажатием кнопки на брелоке, а не при помощи ключа и замочной скважины. Сейчас мне было бы практически невозможно попасть точно в цель.
Голова окончательно прояснилась, чего не скажешь об остальных частях тела: я не хожу, а перебегаю, падая. Украденная бутылка водки торчит из кармана пальто, поэтому, сев в машину, я обливаю пассажирское сиденье и ручку переключения передач вместе с рулем. На удивление, мотор заводится с первого раза, и я трогаюсь, молясь, чтобы на пути мне никто не попался. Поездка похожа на вальяжный заплыв вдоль песчаного берега: я то и дело натыкаюсь бампером на сугробы, глохну, трогаюсь снова. Машину тащит по гололеду по совершенно непредсказуемой траектории. Или это я так кручу-верчу рулем? Без разницы, потому что вдруг гаснут фары. Ах, это моя беспомощная рука случайно отключила их, а как вернуть свет обратно, я не имею понятия. Где-то здесь должна быть кнопка, или рычажок, или ручка, и что там еще может включить фары.
Решения проблемы я не нахожу и доезжаю до дома в кромешной тьме. Паркуюсь прямо на скамейке, где днем обычно щелкают семечки бабки. Надо бы выйти на улицу, подняться до квартиры и упасть на диван, но неожиданно накатывает усталость (да такая, что голова просто падает на грудь), поэтому я засыпаю, уткнувшись лицом в приборную доску.
Сквозь тонкую оболочку еще живой реальности слышны голоса Бельмондо, Де Ниро и Сальмы Хайек. Сегодня они декларируют стихи. Я хватаю бесхозную сумку с клюшками и присоединяюсь к экзотической забаве, не замечая пикирующих мне на голову облаков.
31
32
Нетрудно представить нас с Машей Кокаинщицей сидящими в красном вигваме за чашкой твердого кофе. Я говорю:
– Ты сходишь с ума.
И в этом нет ничего удивительного, но об этом я тактично умалчиваю.
– Точно, – отвечает Маша Кокаинщица и добавляет: это ведь нормально, да?
Что я могу ответить? Несколько часов назад я смотрел на фотографии, сделанные Инной. Когда я только нашел их, там не было ничего, кроме интерьеров. Но сегодня на снимках я увидел еще и улыбающегося карлика. Он то стоял, то сидел, но лицо его непременно было растянуто в пошлой, сальной ухмылке. Холод обрушился на меня в тот момент, словно молот Одина. Мне даже почудилось, будто мой хребет треснул с хрустом и развалился на мелкие кусочки. Именно после этого я решил надраться водки вместе с Машей Кокаинщицей.
– Я не знаю, что значит слово «нормально», – говорю я и вздыхаю.
Где та точка отсчета, от которой считается нормальность, я спрашиваю. У кого в руках судьбоносные параметры нормальности, я спрашиваю. Кто наделен властью распределять по двум корзинам нормальное и ненормальное, я спрашиваю. А Маша Кокаинщица отвечает, что не в курсе, но мои риторические вопросы ее успокаивают.
Она говорит:
– Действительно, совсем я загналась что-то.
Ну да, параноидальные истерики теперь принято называть загонами. Так проще. Убив любимую кошку в очередном приступе, можно сказать «извините, загнался». Это слово придает некоторую обыденность маниакальным поступкам, поэтому становится не так страшно от своих же собственных тараканов. С загонами не изолируют от общества, не прописывают смирительную рубашку в качестве терапии, не сажают в тюрьму, в конце концов.
Мы продолжаем пить. Маша Кокаинщица заводит разговор о разностях в водочных марках. Мне это абсолютно неинтересно, поэтому я пропускаю ее слова мимо ушей, иногда кивая, чтобы поддержать беседу. Гораздо важнее сейчас, как можно скорей потерять сознание и забыться, ведь именно за этим я сюда и приехал. Но только с каждой следующей рюмкой опьянение отступает, а мутная пелена спадает. Такое случалось и раньше, кстати. Вдруг Маша Кокаинщица произносит:
– Я сейчас кого-нибудь убью.
Эти слова особенно тревожны в ситуации, когда кроме нее в квартире есть только я. Мои глаза тут же оценивают кухню на предмет опасных предметов и насчитывают около двух десятков потенциальных орудий: несколько ножей, стеклянные бутылки, утюг на окне, маленький топорик для рубки мяса и еще много вещей домашнего быта.
– Мне так плохо, что я сейчас точно кого-нибудь убью, – стонет Маша Кокаинщица, а у меня появляется идея пятиться спиной к выходу.
Метр за метром я, захватив с собой едва початую бутылку водки, приближаюсь к коридору. Говорю Маше Кокаинщице что-то успокаивающее, но движения не прерываю. Это как тактика работы с опасным преступником (говорить и неминуемо сближаться), только наоборот.
Мимо проплывают шкафчики для посуды, металлический блеск холодильника, отражение меня в стекле кухонной двери, дорогая вешалка для одежды, которой место в музее, а не в прихожей наркоманки. Голос Маши Кокаинщицы практически не слышен, а я начинаю надевать ботинки.
– Я постоянно страдаю, и от этого мне так плохо, что я сейчас кого-нибудь убью, – не унимается Маша Кокаинщица.
Но меня уже нет, я шатаюсь от одного лестничного проема к другому. Гул лифта наполняет собой все пространство подъезда, но я решил его не дожидаться. Слава Богу, машина открывается нажатием кнопки на брелоке, а не при помощи ключа и замочной скважины. Сейчас мне было бы практически невозможно попасть точно в цель.
Голова окончательно прояснилась, чего не скажешь об остальных частях тела: я не хожу, а перебегаю, падая. Украденная бутылка водки торчит из кармана пальто, поэтому, сев в машину, я обливаю пассажирское сиденье и ручку переключения передач вместе с рулем. На удивление, мотор заводится с первого раза, и я трогаюсь, молясь, чтобы на пути мне никто не попался. Поездка похожа на вальяжный заплыв вдоль песчаного берега: я то и дело натыкаюсь бампером на сугробы, глохну, трогаюсь снова. Машину тащит по гололеду по совершенно непредсказуемой траектории. Или это я так кручу-верчу рулем? Без разницы, потому что вдруг гаснут фары. Ах, это моя беспомощная рука случайно отключила их, а как вернуть свет обратно, я не имею понятия. Где-то здесь должна быть кнопка, или рычажок, или ручка, и что там еще может включить фары.
Решения проблемы я не нахожу и доезжаю до дома в кромешной тьме. Паркуюсь прямо на скамейке, где днем обычно щелкают семечки бабки. Надо бы выйти на улицу, подняться до квартиры и упасть на диван, но неожиданно накатывает усталость (да такая, что голова просто падает на грудь), поэтому я засыпаю, уткнувшись лицом в приборную доску.
Сквозь тонкую оболочку еще живой реальности слышны голоса Бельмондо, Де Ниро и Сальмы Хайек. Сегодня они декларируют стихи. Я хватаю бесхозную сумку с клюшками и присоединяюсь к экзотической забаве, не замечая пикирующих мне на голову облаков.
31
Я видел белых медведей. Видел, как они камнем уходят на дно.
Мало найдется мест на Земле, столь же непригодных и холодных для проживания, как арктические снежные пустыни. Три месяца полярной ночи, шесть месяцев непрерывного полярного дня, метели, лед и слепящий снег – вот он, мир белых медведей, вымирающего вида дикой природы.
В Большой советской энциклопедии можно узнать, что белый медведь (ошкуй, Ursus maritimus) – это хищное млекопитающее семейства медведей и типичный представитель арктической фауны. Самый крупный представитель земных хищников. Некоторые самцы имеют тело длиной до 3 метров и массу до тонны. Несмотря на такие размеры и кажущуюся неповоротливость, белые медведи даже на суше быстры и ловки, а в воде легко и далеко плавают. С поразительной ловкостью белый медведь передвигается по самым тяжелым льдам, проходя 30—40 километров в день, при этом он легко преодолевает ледяные торосы почти двухметровой высоты. Огромная мощь столбообразных ног и размеры ступни позволяют ему в случае надобности передвигаться по глубокому снегу быстрее, нежели любому другому полярному животному.
Белые медведи обладают несравнимой устойчивостью к холоду. Их густой длинный мех состоит из полых в середине волосков, содержащих воздух. Многие млекопитающие имеют подобные защитные полые волосы (эффективное изоляционное средство), но те, что у медведя, обладают уникальными особенностями. Мех белого медведя так хорошо сохраняет тепло, что его невозможно обнаружить воздушной инфракрасной съемкой. Отличную теплоизоляцию обеспечивает и подкожный слой жира, достигающий с наступлением зимы 10 сантиметров в толщину. Без него белые медведи вряд ли смогли бы проплывать по 80 километров в ледяной арктической воде.
Этих представителей арктической фауны возможно встретить на российском побережье Северного Ледовитого океана, на севере Норвегии, в Гренландии, в Канаде, на Аляске. Кстати, белые медведи – единственные крупные хищники на Земле, которые до сих пор живут на своей исконной территории, в естественных условиях. Сей факт подтверждает невероятную выносливость этих животных, но им стоит благодарить судьбу за то, что в Арктике на дрейфующих льдах обитают тюлени, их излюбленная и основная пища. На каждого белого медведя приходится приблизительно пятьдесят тюленей в год. Однако охотиться на них не так уж и просто: состояние льда меняется каждый год, а поведение тюленей непредсказуемо. Белым медведям приходится проходить тысячи километров в поисках лучших мест для охоты.
Кроме того, сама охота требует навыков и терпения. Медведь часами караулит вычисленного им тюленя у лунки, ожидая, когда тот всплывет подышать воздухом. Тогда он моментально наносит удар лапой по появившейся из воды голове морского зверя и тут же выбрасывает его на лед. В первую очередь, хищник пожирает шкуру и сало, а остальную тушу – лишь в случае большого голода. Охотящегося на тюленя белого медведя обычно сопровождает один или несколько песцов, жаждущих воспользоваться останками убитых животных. Белые медведи и сами не брезгуют падалью, компенсируя таким образом недостаток тюленьего жира и мяса. Падаль хозяева ледяного царства способны учуять за несколько километров, и если вдруг кит, попав на мелководье, обсохнет и погибнет, тут же со всех сторон сбежится целая компания вечно голодных белых медведей.
Охотиться на нерпу ничуть не легче. Пугливые нерпы при малейшей опасности ныряют под лед и всплывают в другой лунке для дыхания, а белый медведь тщетно полощет морду в ледяной воде. Зато весной для него наступает благодатное время: появляются на свет детеныши морских животных, которые еще никогда не видели белых медведей, поэтому не осознают опасности, но и здесь нашим героям приходится проявлять чудеса изобретательности. Чтобы не спугнуть вожделенных детенышей, им нужно быть крайне осторожными, ведь даже малейших хруст способен выдать их присутствие и лишить пищи.
Сложности с добычей пропитания усугубляются климатическими изменениями на Земле. Вследствие потепления климата льды в заливах начинают таять раньше обычного, лето становится от года к году все длиннее, зима – все мягче, а проблемы белых медведей – все острее. Лето – очень трудное для них время, так как льда остается совсем мало, и подобраться к тюленям практически невозможно. За последние 20 лет охотничий сезон белых медведей сократился на две-три недели. В результате снизился вес животных: если раньше здоровый самец весил около 1000 килограммов, то теперь, в среднем, на 100 килограммов меньше. Похудели и самки. Это, в свою очередь, крайне отрицательно сказывается на воспроизведении популяции. Все чаще у самок рождается лишь один ребенок.
Однако белые медведи страдают не только от потепления и сокращения охотничьего сезона. В недавнем прошлом этот вид был важным объектом промысла. Мех и медвежьи лапы, являющиеся важнейшим компонентом популярных и дорогих восточных супов, толкали членов полярных экспедиций на безжалостное истребление этого красивого зверя. Прибыли от такого бизнеса настолько велики, что международный черный рынок продолжает расцветать, несмотря на все попытки его пресечь. Борьба в этой области достигла такого же накала, как и борьба с контрабандой наркотиков.
В июле многие из белых медведей, которые странствовали с дрейфующими льдами, перебираются на побережье материков и островов. На суше им приходится становиться вегетарианцами, лакомиться злаками, осокой, лишайниками, мхами и ягодами. Когда ягод много, белый медведь неделями не употребляет никакой иной пищи, наедаясь ими до отвала, до того, что его морда и зад синеют от черники. Однако чем дольше он голодает, вынужденный раньше времени перебираться на сушу с тающих в результате потепления льдов, тем чаще он отправляется в поисках съестного к людям, активно осваивающим Арктику в последние годы.
На вопрос, опасна ли для человека встреча с белым медведем, трудно ответить однозначно. Иногда белые медведи нападали на людей из любопытства, быстро поняв, что перед ними легкая добыча. Но чаще всего трагические инциденты случаются в кемпингах, куда медведей влечет запах пищи. Обычно белый медведь идет сразу на запах, сокрушая все на своем пути. Ситуация осложняется тем, что животное в поисках еды рвет на части и пробует на вкус любое, подвернувшееся ему на пути, в том числе и людей.
Следует отметить, что у медведей, в отличие от волков, тигров и прочих опасных хищников, практически отсутствует мимическая мускулатура. Они никогда не предупреждают о предстоящей агрессии. Кстати, цирковые дрессировщики утверждают, что из-за этой особенности опаснее всего работать именно с белыми медведями: почти невозможно предугадать, что от них следует ожидать в следующий момент. Они рвут на части без лишних эмоций, этакие идеально-хладнокровные убийцы.
Сейчас, благодаря стараниям общественной организации Greenpeace, белых медведей, забредающих в город в поисках пищи, стараются не убивать, прибегая к помощи временно усыпляющих выстрелов из специального ружья. Спящее животное взвешивают, измеряют и регистрируют. На внутреннюю сторону губы зверя наносится цветная татуировка (номер, который остается на всю медвежью жизнь). Самки, кроме того, получают в подарок от зоологов ошейник с миниатюрным радиомаячком. Потом усыпленных медведей перевозят на вертолете обратно на лед, чтобы они смогли продолжить полноценную жизнь в естественной среде обитания. Причем самок с детенышами это касается в первую очередь.
Самки белых медведей производят потомство каждые три года. Благодаря естественному отбору, процесс беременности удивительным образом синхронизировался с периодом зимней спячки. В октябре или ноябре беременные медведицы уходят с морского льда и направляются на ближайшую сушу в поисках места для берлоги, где они растят свое потомство во время долгой полярной ночи. Достигнув суши, медведица долго ищет подходящее место, пока не выберет углубление или пещеру в сугробе старого снега. Постепенно метели заметают берлогу и заносят следы, выдающие ее местонахождение. Через несколько месяцев внутри снежной берлоги появляются крошечные медвежата размером не больше крысы. Новорожденные белые мишки, зарывшись в мех матери, сразу же ищут соски и начинают сосать. Когти медвежонка-младенца изогнуты и остры – это помогает ему держаться за мягкий мех на брюхе медведицы.
Тем временем, самка голодает, и ее вес падает почти в два раза, но отправиться на охоту она сможет только когда ее дети подрастут и наберутся сил. Медвежатам нужно время, чтобы привыкнуть к арктической температуре после нескольких месяцев жизни в теплой от материнского тела берлоге. Через два-три месяца вес медвежат увеличивается в четыре-пять раз, и семья начинает совершать короткие прогулки в непосредственной близости от жилища. Медведица знакомит свое потомство с новой для них окружающей средой, учит навыкам охоты и проявляет удивительное терпение к резвым играм и любопытству медвежат. Заботы медведицы о детенышах не прекращаются до тех пор, пока они не станут действительно сильными.
Отцы, как это нередко бывает в дикой природе, не принимают ни малейшего участия в судьбе потомства, перекладывая все заботы о пропитании медвежат на плечи медведицы. Однако еда – не единственная проблема, встающая перед самкой с детенышами. Настоящая угроза исходит от взрослых самцов, которые конкурируют между собой за обладание самкой. Если представится шанс, большой самец может легко убить ее медвежат. Тогда у самки снова начнется течка, и он сможет с ней спариться, чтобы гарантировать, что следующее поколение унаследует именно его гены. Поэтому самки очень бдительны и не отпускают детенышей далеко от себя.
Поголовье белых медведей, оказавшееся на грани вымирания в 60-е годы, постепенно восстанавливается, благодаря работе обществ по охране живой природы. И сейчас в полярной области бродит около 20 000 особей этого уникального вида, подлинных хозяев снежных полей и арктических льдов.
Об этом я когда-то узнал из книги «Медведи. Мир животных», выпущенной издательством «Белфакс» в 1995 году. Ее я читал от нечего делать, мучаясь в утренней постели от очередного похмелья.
А белые медведи – это, конечно, метафора. И я такой же, как они, стремительно несущийся вниз.
Мало найдется мест на Земле, столь же непригодных и холодных для проживания, как арктические снежные пустыни. Три месяца полярной ночи, шесть месяцев непрерывного полярного дня, метели, лед и слепящий снег – вот он, мир белых медведей, вымирающего вида дикой природы.
В Большой советской энциклопедии можно узнать, что белый медведь (ошкуй, Ursus maritimus) – это хищное млекопитающее семейства медведей и типичный представитель арктической фауны. Самый крупный представитель земных хищников. Некоторые самцы имеют тело длиной до 3 метров и массу до тонны. Несмотря на такие размеры и кажущуюся неповоротливость, белые медведи даже на суше быстры и ловки, а в воде легко и далеко плавают. С поразительной ловкостью белый медведь передвигается по самым тяжелым льдам, проходя 30—40 километров в день, при этом он легко преодолевает ледяные торосы почти двухметровой высоты. Огромная мощь столбообразных ног и размеры ступни позволяют ему в случае надобности передвигаться по глубокому снегу быстрее, нежели любому другому полярному животному.
Белые медведи обладают несравнимой устойчивостью к холоду. Их густой длинный мех состоит из полых в середине волосков, содержащих воздух. Многие млекопитающие имеют подобные защитные полые волосы (эффективное изоляционное средство), но те, что у медведя, обладают уникальными особенностями. Мех белого медведя так хорошо сохраняет тепло, что его невозможно обнаружить воздушной инфракрасной съемкой. Отличную теплоизоляцию обеспечивает и подкожный слой жира, достигающий с наступлением зимы 10 сантиметров в толщину. Без него белые медведи вряд ли смогли бы проплывать по 80 километров в ледяной арктической воде.
Этих представителей арктической фауны возможно встретить на российском побережье Северного Ледовитого океана, на севере Норвегии, в Гренландии, в Канаде, на Аляске. Кстати, белые медведи – единственные крупные хищники на Земле, которые до сих пор живут на своей исконной территории, в естественных условиях. Сей факт подтверждает невероятную выносливость этих животных, но им стоит благодарить судьбу за то, что в Арктике на дрейфующих льдах обитают тюлени, их излюбленная и основная пища. На каждого белого медведя приходится приблизительно пятьдесят тюленей в год. Однако охотиться на них не так уж и просто: состояние льда меняется каждый год, а поведение тюленей непредсказуемо. Белым медведям приходится проходить тысячи километров в поисках лучших мест для охоты.
Кроме того, сама охота требует навыков и терпения. Медведь часами караулит вычисленного им тюленя у лунки, ожидая, когда тот всплывет подышать воздухом. Тогда он моментально наносит удар лапой по появившейся из воды голове морского зверя и тут же выбрасывает его на лед. В первую очередь, хищник пожирает шкуру и сало, а остальную тушу – лишь в случае большого голода. Охотящегося на тюленя белого медведя обычно сопровождает один или несколько песцов, жаждущих воспользоваться останками убитых животных. Белые медведи и сами не брезгуют падалью, компенсируя таким образом недостаток тюленьего жира и мяса. Падаль хозяева ледяного царства способны учуять за несколько километров, и если вдруг кит, попав на мелководье, обсохнет и погибнет, тут же со всех сторон сбежится целая компания вечно голодных белых медведей.
Охотиться на нерпу ничуть не легче. Пугливые нерпы при малейшей опасности ныряют под лед и всплывают в другой лунке для дыхания, а белый медведь тщетно полощет морду в ледяной воде. Зато весной для него наступает благодатное время: появляются на свет детеныши морских животных, которые еще никогда не видели белых медведей, поэтому не осознают опасности, но и здесь нашим героям приходится проявлять чудеса изобретательности. Чтобы не спугнуть вожделенных детенышей, им нужно быть крайне осторожными, ведь даже малейших хруст способен выдать их присутствие и лишить пищи.
Сложности с добычей пропитания усугубляются климатическими изменениями на Земле. Вследствие потепления климата льды в заливах начинают таять раньше обычного, лето становится от года к году все длиннее, зима – все мягче, а проблемы белых медведей – все острее. Лето – очень трудное для них время, так как льда остается совсем мало, и подобраться к тюленям практически невозможно. За последние 20 лет охотничий сезон белых медведей сократился на две-три недели. В результате снизился вес животных: если раньше здоровый самец весил около 1000 килограммов, то теперь, в среднем, на 100 килограммов меньше. Похудели и самки. Это, в свою очередь, крайне отрицательно сказывается на воспроизведении популяции. Все чаще у самок рождается лишь один ребенок.
Однако белые медведи страдают не только от потепления и сокращения охотничьего сезона. В недавнем прошлом этот вид был важным объектом промысла. Мех и медвежьи лапы, являющиеся важнейшим компонентом популярных и дорогих восточных супов, толкали членов полярных экспедиций на безжалостное истребление этого красивого зверя. Прибыли от такого бизнеса настолько велики, что международный черный рынок продолжает расцветать, несмотря на все попытки его пресечь. Борьба в этой области достигла такого же накала, как и борьба с контрабандой наркотиков.
В июле многие из белых медведей, которые странствовали с дрейфующими льдами, перебираются на побережье материков и островов. На суше им приходится становиться вегетарианцами, лакомиться злаками, осокой, лишайниками, мхами и ягодами. Когда ягод много, белый медведь неделями не употребляет никакой иной пищи, наедаясь ими до отвала, до того, что его морда и зад синеют от черники. Однако чем дольше он голодает, вынужденный раньше времени перебираться на сушу с тающих в результате потепления льдов, тем чаще он отправляется в поисках съестного к людям, активно осваивающим Арктику в последние годы.
На вопрос, опасна ли для человека встреча с белым медведем, трудно ответить однозначно. Иногда белые медведи нападали на людей из любопытства, быстро поняв, что перед ними легкая добыча. Но чаще всего трагические инциденты случаются в кемпингах, куда медведей влечет запах пищи. Обычно белый медведь идет сразу на запах, сокрушая все на своем пути. Ситуация осложняется тем, что животное в поисках еды рвет на части и пробует на вкус любое, подвернувшееся ему на пути, в том числе и людей.
Следует отметить, что у медведей, в отличие от волков, тигров и прочих опасных хищников, практически отсутствует мимическая мускулатура. Они никогда не предупреждают о предстоящей агрессии. Кстати, цирковые дрессировщики утверждают, что из-за этой особенности опаснее всего работать именно с белыми медведями: почти невозможно предугадать, что от них следует ожидать в следующий момент. Они рвут на части без лишних эмоций, этакие идеально-хладнокровные убийцы.
Сейчас, благодаря стараниям общественной организации Greenpeace, белых медведей, забредающих в город в поисках пищи, стараются не убивать, прибегая к помощи временно усыпляющих выстрелов из специального ружья. Спящее животное взвешивают, измеряют и регистрируют. На внутреннюю сторону губы зверя наносится цветная татуировка (номер, который остается на всю медвежью жизнь). Самки, кроме того, получают в подарок от зоологов ошейник с миниатюрным радиомаячком. Потом усыпленных медведей перевозят на вертолете обратно на лед, чтобы они смогли продолжить полноценную жизнь в естественной среде обитания. Причем самок с детенышами это касается в первую очередь.
Самки белых медведей производят потомство каждые три года. Благодаря естественному отбору, процесс беременности удивительным образом синхронизировался с периодом зимней спячки. В октябре или ноябре беременные медведицы уходят с морского льда и направляются на ближайшую сушу в поисках места для берлоги, где они растят свое потомство во время долгой полярной ночи. Достигнув суши, медведица долго ищет подходящее место, пока не выберет углубление или пещеру в сугробе старого снега. Постепенно метели заметают берлогу и заносят следы, выдающие ее местонахождение. Через несколько месяцев внутри снежной берлоги появляются крошечные медвежата размером не больше крысы. Новорожденные белые мишки, зарывшись в мех матери, сразу же ищут соски и начинают сосать. Когти медвежонка-младенца изогнуты и остры – это помогает ему держаться за мягкий мех на брюхе медведицы.
Тем временем, самка голодает, и ее вес падает почти в два раза, но отправиться на охоту она сможет только когда ее дети подрастут и наберутся сил. Медвежатам нужно время, чтобы привыкнуть к арктической температуре после нескольких месяцев жизни в теплой от материнского тела берлоге. Через два-три месяца вес медвежат увеличивается в четыре-пять раз, и семья начинает совершать короткие прогулки в непосредственной близости от жилища. Медведица знакомит свое потомство с новой для них окружающей средой, учит навыкам охоты и проявляет удивительное терпение к резвым играм и любопытству медвежат. Заботы медведицы о детенышах не прекращаются до тех пор, пока они не станут действительно сильными.
Отцы, как это нередко бывает в дикой природе, не принимают ни малейшего участия в судьбе потомства, перекладывая все заботы о пропитании медвежат на плечи медведицы. Однако еда – не единственная проблема, встающая перед самкой с детенышами. Настоящая угроза исходит от взрослых самцов, которые конкурируют между собой за обладание самкой. Если представится шанс, большой самец может легко убить ее медвежат. Тогда у самки снова начнется течка, и он сможет с ней спариться, чтобы гарантировать, что следующее поколение унаследует именно его гены. Поэтому самки очень бдительны и не отпускают детенышей далеко от себя.
Поголовье белых медведей, оказавшееся на грани вымирания в 60-е годы, постепенно восстанавливается, благодаря работе обществ по охране живой природы. И сейчас в полярной области бродит около 20 000 особей этого уникального вида, подлинных хозяев снежных полей и арктических льдов.
Об этом я когда-то узнал из книги «Медведи. Мир животных», выпущенной издательством «Белфакс» в 1995 году. Ее я читал от нечего делать, мучаясь в утренней постели от очередного похмелья.
А белые медведи – это, конечно, метафора. И я такой же, как они, стремительно несущийся вниз.
32
Просыпаюсь оттого, что продрог до нитки, а в горле появилась неприятная колющая боль вперемешку с комком гноя. Открыв глаза, я понимаю, что лежу на холодной земле, то есть ночью я каким-то образом вывалился из машины и теперь имею все шансы слечь с воспалением легких плюсом к остальным бедам. Щека чуть примерзла к ледяной поверхности мелкой лужицы, так что процесс поднятия головы (да и всего остального тела) причиняет боль. Не скажу, что искры летят из глаз, но поморщиться я вынужден.
Помню, что было договорено с Никифорычем созвониться, поэтому достаю из кармана мобильник, но аппарат разбит на две части. Видимо, причиной тому удар, случившийся в момент, когда я ночью выпадал из машины. Я спешу подняться домой, чтобы позвонить Никифорычу, одновременно представляя, что он сейчас думает обо мне и обо всем остальном. Ненавижу это состояние с утра, когда проспал что-то важное или забыл: бегаешь потерянным от телефона к телефону, а жизнь, кажется, пролетает мимо. В душе появляется неприятное чувство, знаменующее собой начала паранойи. Похмелье, остатки кокаина в крови, общее духовное состояние, фантом слов Маши Кокаинщицы, зарождающиеся ангина и гайморит – все это только способствует волнению, резко набирающему обороты.
Следствием этого являются:
а) трясущиеся руки;
б) сухость в горле;
в) мысли о самоубийстве;
г) спонтанная жажда деятельности;
д) чешущаяся грудь.
Я вальсирую без оркестра около телефона, из динамика которого раздаются длинные гудки – это Никифорыч не желает брать трубку. Звук громкой связи выдает ритм сонного метронома, играя на тоненьких струнах моих нервов. Таким образом, я выхожу скрипкой, если не арфой или, быть может, банджо. Но Никифорыч не отвечает даже по мобильнику, его просто нигде нет: жил, был, пропал.
Мне бы стоило заволноваться (особенно в свете событий, приключившихся с остальными участниками кровавого побоища на ночной дороге), но я решительно отгоняю дурные мысли подальше и еду в компьютерный клуб, ведь нельзя исключать той возможности, что Никифорыч может уже находиться там. Машина никак не собирается заводиться, и я ловлю попутку. На этот раз мне попадается милый старичок с красивыми седыми усами поверх изъеденного жизненными неурядицами лица. Он утвердительно пыхтит, когда слышит пункт назначения вкупе с предполагаемым вознаграждением.
– Садись, – говорит и добавляет: только дверь посильнее захлопывай.
И мы проносимся от точки А в точку Б так, что я даже не успеваю в очередной раз ужаснуться положению вещей с дневным автомобильным трафиком и бесчестию встреченных светофоров. Мысли заняты совсем другим, а именно – приведением в порядок причинно-следственных связей. Внутри такая пустота, что кажется бессмыслицей все от начала и до конца, даже мое пребывание на этой долбаной планете. Я не могу найти причин жить, стимулов дышать, но вскоре успокаиваюсь, так как считаю свое состояние абсолютно нормальным (по умолчанию).
Компьютерный клуб, который я ищу, располагается в глубине дворов новенького спального района, где днем можно встретить блестяще-серых (серая одежда и блестящая косметика) работниц бюджетной сферы, плывущих за своими чадами в детсад, а по ночам на узких улочках, разделяющих джунгли неотличимых друг от друга высоток, сбиваются в стаи представители местной молодежи от тринадцати до двадцати лет. С некоторой натяжкой позволяю назвать то место, куда я только что приехал, типичным российским гетто, и, расплатившись, выхожу.
А ведь здесь совсем другой воздух, думаю я, когда вытираю ноги от снега при помощи дряхлого коврика, развалившегося прямо перед дверью в компьютерный клуб. В данном случае, слово «гетто» имеет значение не «прибежище бедных и убогих, преступников и жертв, клоака», а «место, где время затормозило давным-давно». В таких районах никогда ничего не меняется, замороженные люди ходят от автобусной остановки до парикмахерской, а после, заскочив в хлебный магазин, быстренько бегут домой. У них нет лиц, жизни типичны до безобразия, вот в чем я уверен. Возможно, причиной тому цветовое решение домов, оградивших этих бедолаг от внешнего мира, а может быть, великое наследие спальных районов, от которого не так-то просто отречься. Я захожу в плохо прогретое помещение, где туда-сюда снуют молодые отщепенцы, прогуливающие занятия в школе ради нескольких часов игры на компьютере. Это микромир, понятный лишь его обитателям, с определенными законами и обязательствами для каждого, ступившего на дорогу цифровых, интерактивных, глобально-игровых развлечений. Одним словом, секта, и мне это чертовски противно. Сейчас я отрицаю мир высоких технологий и перехожу сразу к делу, то есть приближаюсь к системному администратору, который восседает а-ля Цезарь за неким подобием reception desk.
Тот смотрит на меня, улыбается, а затем говорит:
– Добрый день, Александр Евгеньевич! Сегодня вы решили пораньше к нам заехать?
Такое впечатление, что этот немытый очкарик бросится меня обнимать, и я этому факт очень удивлен. Говорю:
– Что-что, простите?
– Садитесь за третью машину, Александр Евгеньевич, – говорит системный администратор, игнорируя мое возмущение. – Она свободная.
Вдруг появляется ощущение легкого dejа vu, все кажется знакомым. Я, замерший на месте, хлопаю ресницами по сторонам, вдыхаю в легкие спертый воздух компьютерного клуба, стараясь понять, в чем дело. Из-за одного из столов поднимается Бельмондо, держа в руках японский веер. Он подходит ко мне и хлопает по плечу. Мне ничего не остается, как делать вид, будто все идет нормально, но это получается слабо. Особенно, когда из бара показывается Де Ниро, ведущий по руку Сальму Хайек. Мне кажется, что сегодня она накрасилась чересчур вызывающе.
Слышу смех…
…вспышка…
…калитка скрипит. Первым делом я направляюсь не к входной двери, а в маленький сарай, что находится за домом. Там я ищу что-нибудь тяжелое и вскоре нахожу в одном из шкафов очень удобный финский топорик. Да, это то, что надо. Прячу орудие под полу пальто, а после уверенной неспешной походкой направляюсь к главному входу.
После нескольких нажатий на кнопку звонка дверь открывается, и на пороге передо мной возникает Суриков. Он недоволен моим поздним визитом, но все же приглашает войти внутрь. Мы проходим в комнату, а там я, молниеносно выхватив топор, бью Сурикова в спину. Раз, раз, еще много-много раз. Мелкие ошметки еще живого мяса разлетаются на манер конфетти. Я доволен…
…вспышка…
…шея хрустнула так, что даже я подивился. Охранник рухнул на пол безжизненным куском мышц, кости трещали, а я иду дальше.
Лев Соломонович удивленно глядит, как я спускаюсь по лестнице, но пытается сохранить самообладание. Он молвит:
– Саша, это не то, что ты думаешь, – кашляет и продолжает: здесь у нас все по собственному желанию. Я знаю, этот сучонок Никифорыч тебе про меня наговорил гадостей, но, поверь, я никого не принуждаю. Девочки сами этого хотят, а потом еще и получают приличный барыш.
Откровенно говоря, мне от всей души наплевать на небольшие странности Льва Соломоновича, на его тайный подвал, на убитого только что охранника и на несчастных vip-проституток, одна из которых сейчас подвергается насильственному вскрытию брюшной полости на частном операционном столе, а другая сидит в клетке, словно облезлая шавка, с электрическим ошейником, подающим телу слабые разряды исключительно для поддержания тонуса. Считаю себя инквизицией, поэтому для затравки вонзаю только что подобранный с пола скальпель Льву Соломоновичу в горло, а после того, как тело шмякается на бетонный пол, добиваю уже изрезанную девушку. Ее подруга, сидящая, выражаясь буквально, на цепи, начинает выть. Ох, как мне знаком этот звук, должен сказать!
Он вызывает в моей душе смешанные чувства: удовольствие от обретенной власти и омерзение от страшных воспоминаний. Точно так же выл тот карлик, которого мы весело и разудало избивали на безлюдной ночной дороге в одна тысяча девятьсот девяносто втором году. Короче говоря, убиваю последнюю живую душу в этом адском поместье имени старого еврея, но на этом мой ритуал не заканчивается, а только набирает обороты, потому что я уже подыскал подходящие инструменты для того, чтобы разрезать Льва Соломоновича на части.
Я отрезаю руки, ноги, все остальное и говорю себе под нос:
– Какой прекрасный материал для истинного произведения искусства, да? – смеюсь. – Лев Соломонович, не молчите, скажите хоть что-нибудь.
Но вместо его голоса я слышу голос Бельмондо, который занял удобное место для просмотра у меня за спиной. Он рассуждает:
– Нужно делать кусочки более компактными, иначе они попросту не влезут в ведро.
Киваю.
– Думаю, одной тары будет маловато, – резюмирует Бельмондо и добавляет: как минимум, два. Да, два больших никелированных ведра будет в самый раз. Кстати, я уже присмотрел отличную стену, которую возможно использовать в качестве холста.
Соглашаюсь и спрашиваю, где это место…
…вспышка…
…не успевает сказать и слова, как я уже наношу решающий удар. Точнее сказать, не удар, а движение кистями, сжимающими леску, вокруг шеи. Процесс сопровождается неповторимым звуком, напоминающим бульканье гейзера. Просто это я душу своего лучшего друга. Сергей кряхтит, а ведь несколько секунд назад он спрашивал, понравилось ли мне начало его романа. Каким непредсказуемым бывает этот мир, дружище.
Помню, что было договорено с Никифорычем созвониться, поэтому достаю из кармана мобильник, но аппарат разбит на две части. Видимо, причиной тому удар, случившийся в момент, когда я ночью выпадал из машины. Я спешу подняться домой, чтобы позвонить Никифорычу, одновременно представляя, что он сейчас думает обо мне и обо всем остальном. Ненавижу это состояние с утра, когда проспал что-то важное или забыл: бегаешь потерянным от телефона к телефону, а жизнь, кажется, пролетает мимо. В душе появляется неприятное чувство, знаменующее собой начала паранойи. Похмелье, остатки кокаина в крови, общее духовное состояние, фантом слов Маши Кокаинщицы, зарождающиеся ангина и гайморит – все это только способствует волнению, резко набирающему обороты.
Следствием этого являются:
а) трясущиеся руки;
б) сухость в горле;
в) мысли о самоубийстве;
г) спонтанная жажда деятельности;
д) чешущаяся грудь.
Я вальсирую без оркестра около телефона, из динамика которого раздаются длинные гудки – это Никифорыч не желает брать трубку. Звук громкой связи выдает ритм сонного метронома, играя на тоненьких струнах моих нервов. Таким образом, я выхожу скрипкой, если не арфой или, быть может, банджо. Но Никифорыч не отвечает даже по мобильнику, его просто нигде нет: жил, был, пропал.
Мне бы стоило заволноваться (особенно в свете событий, приключившихся с остальными участниками кровавого побоища на ночной дороге), но я решительно отгоняю дурные мысли подальше и еду в компьютерный клуб, ведь нельзя исключать той возможности, что Никифорыч может уже находиться там. Машина никак не собирается заводиться, и я ловлю попутку. На этот раз мне попадается милый старичок с красивыми седыми усами поверх изъеденного жизненными неурядицами лица. Он утвердительно пыхтит, когда слышит пункт назначения вкупе с предполагаемым вознаграждением.
– Садись, – говорит и добавляет: только дверь посильнее захлопывай.
И мы проносимся от точки А в точку Б так, что я даже не успеваю в очередной раз ужаснуться положению вещей с дневным автомобильным трафиком и бесчестию встреченных светофоров. Мысли заняты совсем другим, а именно – приведением в порядок причинно-следственных связей. Внутри такая пустота, что кажется бессмыслицей все от начала и до конца, даже мое пребывание на этой долбаной планете. Я не могу найти причин жить, стимулов дышать, но вскоре успокаиваюсь, так как считаю свое состояние абсолютно нормальным (по умолчанию).
Компьютерный клуб, который я ищу, располагается в глубине дворов новенького спального района, где днем можно встретить блестяще-серых (серая одежда и блестящая косметика) работниц бюджетной сферы, плывущих за своими чадами в детсад, а по ночам на узких улочках, разделяющих джунгли неотличимых друг от друга высоток, сбиваются в стаи представители местной молодежи от тринадцати до двадцати лет. С некоторой натяжкой позволяю назвать то место, куда я только что приехал, типичным российским гетто, и, расплатившись, выхожу.
А ведь здесь совсем другой воздух, думаю я, когда вытираю ноги от снега при помощи дряхлого коврика, развалившегося прямо перед дверью в компьютерный клуб. В данном случае, слово «гетто» имеет значение не «прибежище бедных и убогих, преступников и жертв, клоака», а «место, где время затормозило давным-давно». В таких районах никогда ничего не меняется, замороженные люди ходят от автобусной остановки до парикмахерской, а после, заскочив в хлебный магазин, быстренько бегут домой. У них нет лиц, жизни типичны до безобразия, вот в чем я уверен. Возможно, причиной тому цветовое решение домов, оградивших этих бедолаг от внешнего мира, а может быть, великое наследие спальных районов, от которого не так-то просто отречься. Я захожу в плохо прогретое помещение, где туда-сюда снуют молодые отщепенцы, прогуливающие занятия в школе ради нескольких часов игры на компьютере. Это микромир, понятный лишь его обитателям, с определенными законами и обязательствами для каждого, ступившего на дорогу цифровых, интерактивных, глобально-игровых развлечений. Одним словом, секта, и мне это чертовски противно. Сейчас я отрицаю мир высоких технологий и перехожу сразу к делу, то есть приближаюсь к системному администратору, который восседает а-ля Цезарь за неким подобием reception desk.
Тот смотрит на меня, улыбается, а затем говорит:
– Добрый день, Александр Евгеньевич! Сегодня вы решили пораньше к нам заехать?
Такое впечатление, что этот немытый очкарик бросится меня обнимать, и я этому факт очень удивлен. Говорю:
– Что-что, простите?
– Садитесь за третью машину, Александр Евгеньевич, – говорит системный администратор, игнорируя мое возмущение. – Она свободная.
Вдруг появляется ощущение легкого dejа vu, все кажется знакомым. Я, замерший на месте, хлопаю ресницами по сторонам, вдыхаю в легкие спертый воздух компьютерного клуба, стараясь понять, в чем дело. Из-за одного из столов поднимается Бельмондо, держа в руках японский веер. Он подходит ко мне и хлопает по плечу. Мне ничего не остается, как делать вид, будто все идет нормально, но это получается слабо. Особенно, когда из бара показывается Де Ниро, ведущий по руку Сальму Хайек. Мне кажется, что сегодня она накрасилась чересчур вызывающе.
Слышу смех…
…вспышка…
…калитка скрипит. Первым делом я направляюсь не к входной двери, а в маленький сарай, что находится за домом. Там я ищу что-нибудь тяжелое и вскоре нахожу в одном из шкафов очень удобный финский топорик. Да, это то, что надо. Прячу орудие под полу пальто, а после уверенной неспешной походкой направляюсь к главному входу.
После нескольких нажатий на кнопку звонка дверь открывается, и на пороге передо мной возникает Суриков. Он недоволен моим поздним визитом, но все же приглашает войти внутрь. Мы проходим в комнату, а там я, молниеносно выхватив топор, бью Сурикова в спину. Раз, раз, еще много-много раз. Мелкие ошметки еще живого мяса разлетаются на манер конфетти. Я доволен…
…вспышка…
…шея хрустнула так, что даже я подивился. Охранник рухнул на пол безжизненным куском мышц, кости трещали, а я иду дальше.
Лев Соломонович удивленно глядит, как я спускаюсь по лестнице, но пытается сохранить самообладание. Он молвит:
– Саша, это не то, что ты думаешь, – кашляет и продолжает: здесь у нас все по собственному желанию. Я знаю, этот сучонок Никифорыч тебе про меня наговорил гадостей, но, поверь, я никого не принуждаю. Девочки сами этого хотят, а потом еще и получают приличный барыш.
Откровенно говоря, мне от всей души наплевать на небольшие странности Льва Соломоновича, на его тайный подвал, на убитого только что охранника и на несчастных vip-проституток, одна из которых сейчас подвергается насильственному вскрытию брюшной полости на частном операционном столе, а другая сидит в клетке, словно облезлая шавка, с электрическим ошейником, подающим телу слабые разряды исключительно для поддержания тонуса. Считаю себя инквизицией, поэтому для затравки вонзаю только что подобранный с пола скальпель Льву Соломоновичу в горло, а после того, как тело шмякается на бетонный пол, добиваю уже изрезанную девушку. Ее подруга, сидящая, выражаясь буквально, на цепи, начинает выть. Ох, как мне знаком этот звук, должен сказать!
Он вызывает в моей душе смешанные чувства: удовольствие от обретенной власти и омерзение от страшных воспоминаний. Точно так же выл тот карлик, которого мы весело и разудало избивали на безлюдной ночной дороге в одна тысяча девятьсот девяносто втором году. Короче говоря, убиваю последнюю живую душу в этом адском поместье имени старого еврея, но на этом мой ритуал не заканчивается, а только набирает обороты, потому что я уже подыскал подходящие инструменты для того, чтобы разрезать Льва Соломоновича на части.
Я отрезаю руки, ноги, все остальное и говорю себе под нос:
– Какой прекрасный материал для истинного произведения искусства, да? – смеюсь. – Лев Соломонович, не молчите, скажите хоть что-нибудь.
Но вместо его голоса я слышу голос Бельмондо, который занял удобное место для просмотра у меня за спиной. Он рассуждает:
– Нужно делать кусочки более компактными, иначе они попросту не влезут в ведро.
Киваю.
– Думаю, одной тары будет маловато, – резюмирует Бельмондо и добавляет: как минимум, два. Да, два больших никелированных ведра будет в самый раз. Кстати, я уже присмотрел отличную стену, которую возможно использовать в качестве холста.
Соглашаюсь и спрашиваю, где это место…
…вспышка…
…не успевает сказать и слова, как я уже наношу решающий удар. Точнее сказать, не удар, а движение кистями, сжимающими леску, вокруг шеи. Процесс сопровождается неповторимым звуком, напоминающим бульканье гейзера. Просто это я душу своего лучшего друга. Сергей кряхтит, а ведь несколько секунд назад он спрашивал, понравилось ли мне начало его романа. Каким непредсказуемым бывает этот мир, дружище.